Либертарный Дракон 2011-10-11 в 10:58 написал(а):

Я подавлен величием Горенштейна. Дочитываю второй том его трехтомника. Ух.
Я тоже хочу написать роман! Мастер малых форм, артист больших и малых театров, блин.

N. написал(а):

Хорошая мысль, кстати - насчет романа. *прикидывая* Да, хорошая. По-моему, ты созрел для этого. И даже немного перезрел.: ) Только ты же лентяй. И специалист по гнилым отмазкам. Нет, не напишешь. Так и разменяешь свой мильён по рублю. Дело не в романе, конечно. Творческая зависть должна давить на писательскую железу, а не на печень.

Либертарный Дракон 2011-10-11 в 12:28 написал(а):

*А я вот назло вам такой роман сварганю, что вы все охуеете!*

N. написал(а):

А что, я с удовольствием охуею. Напрасно ты полагаешь это угрозой)
У тебя внутре неонка! Ротор поля градуировал себя вдоль спина!)
Пиши стилизацию, у тебя ведь здорово получаются стилизации. Или ты уже остыл заставить всех охуеть?) Я так и знал(а).

Либертарный Дракон 2011-10-11 в 14:48 написал(а):

Что же это такое - с корабля на бал?! Я тебе говорю про роман, который может и даже, возможно, должен быть написан, а ты уже тащишь меня под микитки к письменному столу. Это ж раскачиваться нужно, как авианосцу на стапелях.

N. написал(а):

А чего тянуть? Писатель стремительным домкратом падал за письменный стол. Видишь, ты уже стилизуешь.
Да знаю, знаю, что не пошевелишься. У тебя отключён верхний мозг.

Либертарный Дракон 2011-10-11 в 15:45 написал(а):

А пойду-ка я выпить. У меня литр анисовой тут в шкафу на рабочем месте. Ключница делала. : )
А еще нынче будет вечер, будет пища, будет писательское собрание. Не ёбнуться бы мне по дороге.
Всё, понеслась душа в ад.

N. написал(а):

Благоуханный ты наш. За Камянова опасаюсь - ты придёшь, сядешь рядом, дыхнёшь, и у него случится алкогольное отравление.

Почему-то при наборе слов "Либертарный Дракон. Роман" поисковик выдает мне вот это:


- Шутки прочь! Ирония неуместна, когда речь идет о серьезных вещах! (с)

Итак - вопрос преданным читателям:

Вопрос: стоит ли ЛД начинать писать роман?

1. Давно пора		43	(87.76%)
2. Мнэ-э... Не советую, гражданин. Съедят. (с)		1	(2.04%)
3. Перед прочтением - сжечь. (с)		1	(2.04%)
4. Хули же ты мне, сука, плешь разъедаешь?! Могу ведь и тебя пощекотить! (с)		4	(8.16%)
Всего:		49 Всего проголосовало: 46

@темы: Сестра

---

Доброй феечке, которая временами переживает - заметки-воспоминания о войне Судного дня, к 38-й ее (войны) годовщине:
www.zman.com/news/2011/10/06/111470.html

Смысл тот, что бояться не след, делай, что должно, и будь, что будет.

---

Многое можно было бы сказать о ее добродетели, но все остальное значительно интереснее.

@темы: цитаты

---

Сейчас позвонил анархист из Москвы - едет транзитом (чуть не сказал - этапом) в Иерусалим из Хайфы, где остановился. Я предложил сводить его в Старый город. Конспираторы, блин! Имя свое опасается называть - Белыш, и всё тут. Сперва я пытался его разговорить, процитировал Жеглова:
- Что вы за народ, блатные - ни имени, ни фамилии, одни кликухи поганые!
Не помогает. Говорю - дружище, мне моей жене тоже тебя так представлять? Чтобы она окончательно пришла к выводу, что мои знакомые - ёбнутые на всю голову. Раньше речь шла о писателях, они, стало быть, просто алкоголики, а теперь, если не писатель, а просто читатель, то, стало быть, сумасшедший.
А чё, правильно.

*низким подпольным голосом*
- Здравствуйте, товарищ Моше.
-... Когда будешь подъезжать, позвони мне в кабинет, я выйду встречать.
- А может, дашь мне номер мобильника?
Я замялся, - хотел сказать, что мобильник у меня старый, плохо работает, - но не успел:
*одобрительно: *
- А, ты боишься дать номер? Правильно! Верный подход!

Теперь опасаюсь, что поход в историческую часть Иерусалима пройдет адекватно воспоминаниям Арманд. В смысле - она взяла Ильича в поход на Монблан и всю дорогу рассказывала об окружающих красотах, и он мычал и кивал, и Инесса возрадовалась; а когда они поднялись на самую вершину, Ильич энергично сказал:
- Да! Но какие проститутки эти меньшевики!

"Правильно, - проворчал Варибобу, - нужно свихнуться, чтобы перебежать к нам" (с).

@настроение: - Да, - сказали мы с Петром Ивановичем (с)

---

...Наконец, спустя несколько дней, – новый бытовой случай, явно итоговый и объясняющий, отчего так долго пришлось выжидать и отчего так много случаев понадобилось, чтоб убедить себя заняться писанием этих политических записок.
Сажусь в такси, чтоб ехать по какой-то своей бытовой надобности. Шофер-мальчишка, может, только-только в армии отслужил, смотрит на меня и вдруг спрашивает:
– Бог есть?
После некоторой растерянности, не столько от вопроса, достаточно стандартного и надоевшего, сколько от обстоятельств, отвечаю:
– Нет, конечно, – ибо на этот вопрос проще всего ответить отрицательно человеку, привыкшему думать и анализировать.
– А я вот перед вами высадил старуху, – говорит таксист, – так она мне такое рассказала, что меня уж сомнения одолевать стали.
– Что ж такое она рассказала? – спрашиваю.
– Сестра у нее в деревне, – говорит таксист, – тоже старуха… Померла сестра… А муж ее, бывший партизан, партийный, не дал похоронить жену свою по церковному обряду. Прошло два дня после похорон, и его парализовало. Но Бог дал ему речь (таксист именно так и сказал, видно, употребив выражение старухи), но Бог дал ему речь. И он сказал: «Есть Бог».

Случай этот, рассказанный таксистом, запомнился мне, и я думал над ним ночью. И я понял, что до сих пор не был еще достаточно парализован и был чересчур деятелен, чтоб приступить к сочинительству. Ибо что есть подлинный сочинитель, как не бывший деятель, ныне парализованный грешник, которому Богом сохранена, а вернее, дана речь.
Пока человек деятелен, он словно безмолвен, поскольку слова его второстепенны по сравнению с его деяниями. Иное дело говорящий паралитик, жизнь которого выражена в его речи. И, подобно тому парализованному партийцу, мужу покойной набожной старухи, я заговорил. И когда я заговорил, то почувствовал, что Бог дал мне речь.

Фридрих Горенштейн. "Место". Великая и страшная вещь. Может, молодые и не поймут. Или, прочтя, заскучают. Или заскучают, не дочитав. Или, что всего скорее, не смогут дочитать вообще. Наверное, не просто так, что закончил я читать ее в Йом Киппур. Что чувствовали мои друзья юности и знакомые, косившие под забулдыг, из тех, о ком в романе шла речь, из тех, кто роман прочел? Запирались на ключ, и к виску пистолет? - Это не о них. Не о нас.

Ребятки, прочтите.
И "Псалом" прочтите тоже.

---

Цветаеву я не очень люблю. Я знаю наизусть кучу ее стихов и даже целые поэмы, а вот. Наверное, это потому, что она была любимым поэтом моей первой жены. И, судя по стихам и воспоминаниям, характером и манерами была тоже ну сущая моя первая жена. У меня начинает чесаться в ухе, когда разговор заходит о Марине Ивановне. Тем не менее, у меня еще хватило элементарной порядочности послать прилюдно на хуй великого литературоведа З., сочинившего и издавшего три тома статей, в которых он доказывает ничтожество и убогость ее творчества и личности. Я о Цветаевой, а не о первой жене, которая тоже писала стихи, вы понимаете.

А вот эта песня на цветаевские стихи - одна из немногих, которые я даже в состоянии воспроизвести (и воспроизвожу. В пьяном виде, разумеется), благо она в пределах трех-четырех аккордов. Меня этим аккордам в далеком детстве учил великий Васудэва, когда он не был еще ни великим, ни Васудэвой.

---

Понтифик Керогаз, или Полёты во сне и наяву

Эти литераторы, как бочка Данаид: человечество через них только протекает.
(Ренар)

- Это тебя, - сказала жена и вернулась на кухню, хлопнув дверью.
Без большого энтузиазма я поднял телефонную трубку. Всякий раз, когда необычайным усилием воли я заставляю себя усесться за письменный стол, раздается звонок по телефону. Мистическим образом мои друзья не могут выбрать никакого другого времени для душевных излияний. Впрочем, вру. Время от времени звонок раздается еще и тогда, когда я сижу в туалете. Тут нужно отметить, что у моих друзей существует некое разделение труда. Когда я в туалете, обычно звонит профессор Мейзер, человек прекрасный, но на диво занудливый. Он рассуждает о философии, царице наук, о пришельцах, о происках юдофобов, о новом трактате на суахили, который он откопал во время последней поездки в Африку; он говорит долго, монотонно и не дает мне спустить воду. Когда же я устраиваюсь за письменным столом, не спеша, со вкусом привожу его в порядок и вот уже, наконец, готов приступить к творческому священнодействию, немедленно раздается звонок другого сорта. Это звонит Понтифик Керогаз, глубоко религиозный человек и большой любитель литературы.

- Кто это? - сжимая трубку, тихо крикнул я в спину уходящей жене.
- По-моему, Керогаз.
- Але, - обреченно сказал я.
В трубке что-то булькало.
- Яснее, пожалуйста! Вас не слышно.
Телефон кряхтел и охал.
- Постучите по трубке, - собираясь положить ее, сказал я для очистки совести.
- Это я, - низким подпольным голосом произнес Керогаз. - Как дела?
- Спасибо, Понт, - стараясь, чтобы мой голос звучал по возможности брюзгливо, ответил я. - Спасибо, всё ничего. Живы пока. Слушай, старик, я тут, видишь ли, немного поработать собрался...
- У меня тоже все хорошо, - не обращая никакого внимания на сказанное, сказал он. - Я тут, понимаешь, на днях сидел в сортире и читал последний выпуск журнала. Ты же знаешь, я эту худлитературу только в сортире и читаю.

Все знают, что он читает книги в туалете, и никто не удивляется. Однажды кто-то убедил его в том, что нерелигиозная литература не должна храниться на одних полках со священными книгами. Поэтому его библиотека делится на две части: Писание с комментариями стоят в роскошном застекленном книжном шкафу мореного дуба, а Довлатов, Фолкнер и Александр Сергеевич вынуждены ютиться на криво приделанной полочке над унитазом. Там же расположились и мои книжки, но ввиду такого соседства я не в претензии.
- Я прочел на унитазе этот выпуск, и вот что я тебе скажу...

Когда-то я, на свою беду, привел его на писательское собрание. Дело в том, что как-то, гуляя по району, я наткнулся на маленького человека в большой шляпе, стоящего у детской песочницы, заложив руки за спину, и что-то читающего нараспев. На площадке никого не было. Он читал вслух сам себе. Я подошел и прислушался. Это были стихи, и были они ужасны. Сказать по правде, они были просто чудовищны. Между нами говоря, это вообще не было стихами. Я собирался тихо удалиться, но человек вдруг заскрипел зубами, издал что-то вроде сдавленного рыдания, и я осторожно обошел его кругом. По щекам человека текли слезы, пропадая в длинной седой бороде.
Так мы познакомились.

Понтифик был большим ценителем изящной словесности. Он читал много и совершенно бессистемно, он глотал книги и впоследствии был не в состоянии воспроизвести из них ровным счетом ничего. Он никогда не помнил чужих строк, безбожно перевирал цитаты, путал Лермонтова с Шекспиром, Толстого с Астафьевым, Гегеля с Бабелем, но при этом мог часами декламировать собственные вирши - их он помнил наизусть. Дома у него царила полная гармония. Его семейство, состоявшее из жены, тещи и целого выводка близоруких очкастых детей, иссохших над Талмудом, восхищалось им непритворно. Жена считала его гением, теща благоговела перед ним. Керогаз был непререкаемым авторитетом во всем, что касалось гуманитарных наук. Он творил в стол, ибо никто не хотел его печатать.

Иногда, для разнообразия, он писал статьи по философии истории и психологии экономики. Их он заставлял меня выслушивать по телефону или при личных встречах, которых я со временем начал избегать. Моего мнения он не спрашивал - ему нужен был не собеседник, а слушатель. Я до сих пор помню наизусть, что "не следует путать экономику с нравственностью, крепостное право экономически было необходимо России, но нравственно ему нет оправдания - вот в чем трагедия!"
Устав от философско-экономической тематики, он принимался за стихи. В промежутках между трактатами и поэзией - сочинял дидактические басни, беря за основу сюжеты Крылова и Лафонтена, с неописуемым простодушием выдирая из них целые строфы, присоединяя сноски из трудов Фромма и отрывки из дневников Альберта Швейцера в виде комментариев. Незнакомым он скромно представлялся, как "литературовед-басенник школы экономических романтиков".

Однажды он позвонил мне среди ночи и зачитал новое стихотворение. Вернее, это было вступление к оде на трех печатных листах. То ли оттого, что я хотел спать и невнимательно вслушивался, то ли потому, что мне очень хотелось услышать, наконец, что-нибудь стоящее, - но мне показалось, что есть что-то такое необычное в следующем пассаже:
- В тот вечер, хмурый и осенний, лежали рядом я и ты... И друг на друга, точно волки, урчали наши животы...

Зачем я привел его к писателям? Вы скажете, что я решил недостойно развлечься за его счет и пригласил его в качестве дрессированного медведя - и будете неправы. Я просто надеялся, что, сидя тихонько в уголке и прислушиваясь к разговорам профессионалов, Понтифик сможет когда-нибудь написать что-нибудь действительно достойное. Я ошибся. Он не хотел сидеть в уголке. Он желал читать свои сочинения - и так, чтобы слушателями выступали все присутствующие. Два вечера союз писателей в полном составе терпеливо ему внимал. На меня косились, я смотрел в стол. Он никому не давал слова сказать. Когда он заканчивал читать свои произведения, то немедленно переходил к критике творчества сидящих рядом - будь это хоть Дина Рубина, хоть Ким или заезжие Межиров с Юрием Колкером.

На третий раз Председатель деликатно выпроводил моего протеже с запретом присутствовать на собраниях даже в качестве слушателя. Керогаз ушел, горько посмеиваясь в седую бороду и качая большой головой. Через полгода на последние свои деньги он издал том собственных избранных сочинений. Он ходил на все окололитературные мероприятия и внимательно слушал выступавших. Кто бы ни брал слово, он сокрушенно качал головой, ласково улыбался соседям по залу и вздыхал. Если соседи проявляли мимолетный интерес к такой реакции, он показывал высунувшийся из авоськи корешок своей книги и, постукивая по нему пальцем, многозначительно задирал брови. Это не было приглашением к покупке, это был намек на то, что все глупости, произносимые со сцены, не стоят одного этого корешка, даже без страниц, скрытых под ним.
Как-то, во время юбилейного вечера патриарха Ионы нашего Дегена, когда тот читал свои военные стихи, Керогаз встал и, не попросив слова, взобрался на трибуну. Отодвинув оторопевшего юбиляра в сторону, он, брызгая слюнями, громко стал читать стихи собственного сочинения. Я плохо помню эти стихи, хотя впоследствии Понтифик неоднократно предлагал мне их, записанными в ученическую тетрадь старательным крупным почерком. Кажется, там было следующее:
- Я попал под троллейбус, на улице имени Гитлера... Я попал под троллейбус, но выдюжил. Вот я живой!

Он никогда не пил и не курил. Всю недюжинную энергию свою он направлял на творчество. Его не смущало, что время от времени, во время импровизированных выступлений, когда он, не спросясь, как на амбразуру, лез на эстраду, публика устраивала ему обструкции. Выдержанные седовласые литературные мэтры свистели и топали ногами, как мальчишки в синагоге во время чтения Книги Эсфири на Пурим, а дамы их визжали. Он продолжал читать, воздевая палец к потолку, все громче и громче, стараясь перекричать шум. Я смотрел на него из зала, и у меня рождалось странное чувство - брезгливость пополам с уважением. Так вели себя еретики, приговоренные святой инквизицией к аутодафе, но и на костре продолжавшие проповедь слова Божия в понятной лишь им интерпретации.
В талант и предназначение свое он верил безоговорочно.

- Что значит - не пишется? - изумился он, когда однажды я имел глупость пожаловаться ему на временный творческий застой. - Как это может не писаться, когда вокруг полно сюжетов - подходи и бери? Они висят в воздухе, сюжеты. Ни дня без строчки! Ни часу! Писать всегда, писать везде - и никаких гвоздей! Так, кажется, у Шиллера?..
- У Бетховена, - сострил я, но он не понял.
- Ну, может быть... не помню точно.
Он, действительно, исписывал горы, тонны, километры бумаги. Он писал днем, ночью, утром и вечером, во время завтрака, обеда, ужина и поездок в городском транспорте. Даже в синагоге он что-то писал. Суббота была для него не наслаждением, а мукой - в силу тотального запрета в этот день на использование письменных принадлежностей. Он бродил по зданию во время молитвы и что-то бормотал про себя. Соседи по скамье благожелательно кивали головами, полагая, что он шепчет псалмы, но я-то понимал, в чем дело. Как-то раз ему показалось, что он нашел выход из положения - разыскав где-то некоего араба, стал приглашать его к себе домой после субботней трапезы, с тем чтобы диктовать новые мысли и рифмы, рождающиеся в голове. Иноверцу не было запрещено писать по субботам, однако очень скоро выяснилось, что араб не знал ни русского, ни идиша - двух языков, на которых, пусть и не особенно грамотно, мог объясняться Керогаз. Против своего обыкновения вспылив, он топал ногами на араба и требовал, чтобы тот пошел и записался на курсы русского языка. Когда араб отказался, писатель окончательно вышел из себя и обозвал его вилде шварце хайе. Араб сбежал и пожаловался мухтару своей деревни. Мухтар приехал в город, разыскал раввина синагоги, в которую ходил Понтифик, и переговорил с ним по-дружески. Раввин призвал Керогаза, закрыл дверь и долго внушал ему что-то. И тут прихожанин, обычно послушно выполнявший предписания раввинов, неожиданно взорвался. Ему представилось это попыткой введения цензуры на творчество - единственную цель его жизни. Он обозвал доброго старого раввина алтер какером и немедленно переехал на съемную квартиру в другой район города - туда, где тамошним раввинам не было дела ни до его недюжинных творческих потенций, ни до него самого.

Ко мне он относился замечательно. Он считал себя специалистом по моим рассказам, по моим монографиям, по моей семье, и вообще по всему, что я делаю в жизни. Однажды он попытался объяснить моей жене, как нужно правильно варить борщ. Грубая Софа послала его на три буквы. С тех пор, звоня к нам домой, он разговаривает с ней подчеркнуто сухо и немедленно просит передать трубку мне.

- ...Я сижу в сортире и читаю журнал. И нахожу тебя...
- Так...
- Послушай, ты же писатель. Что ты делаешь в этом журнале?
- То есть что? То есть как?
- В этом журнале собрались одни графоманы. Просто графоманское царство какое-то, прости, Господи! И вдруг - ты.
- Это кто же там графоманы... - начал я саркастически, понемногу заводясь. Он, видимо, ждал этого вопроса, но воспринял его не риторически, а буквально.
- Вот я открыл и ткнул. В строчку. Это удивительно бездарная строчка. Я посмотрел - ее написал какой-то Бухген... бухен... угрюм-бухеев какой-то, в общем. Стой, у меня тут записано...
Судя по звукам в трубке, он полез извлекать из стола какие-то бумажки. Я обреченно молчал, закрыв глаза и откинувшись на спинку стула.
- В общем, дрянь какая-то. Не могу сейчас найти, чтобы процитировать. Или вот еще - стихи какого-то человека. Ну сам скажи - разве это стихи? Это же машинное рифмование. Верно? А? Чего ты молчишь?
- Что за человек-то?..
- Сейчас посмотрю. Тут у меня записано.
Опять зашелестели бумажки.
- Ай, да не надо! - начал я, но он уже нашел.
- Нашел. Какой-то смешной человек по фамилии Щербицкий. Очень смешной, даже по фотографии видно, какой неумный. С гитарой. Ну сам скажи - может быть серьезным человек с гитарой?
Я скрипнул зубами.
- Понт, нет там никакого Щербицкого и никогда не было. Щербицкий - это из киевского партийного руководства в дни твоей юности, ты все перепутал.
- А, может быть... Партийный руководитель с гитарой - что может быть противоестественнее, я и говорю, да.
- При чем здесь партийный руководитель!..
- Так вот же он - печатается. Стихи его машинной вязки! В журнале.
- Это Щербаков, - тихо сказал я. У меня начали ныть зубы.
- А почему он печатается? Раз он партийный руководитель?
- Он не партийный руководитель!
- А зачем тогда печатается? Ему пенсии не хватает?! Награбил, понимаешь, народных денежек, теперь в журнальчиках пробивается! Графоман машинной вязки! Я им покажу журнальчики!
Я перевел дух. Посылать его, подобно моей жене, мне не хотелось. Он ко мне искренне хорошо относится, и я из последних сил старался быть вежливым.
- Понтифик, мне надо работать, извини, пожалуйста...
- Или вот, например, Губерман. Про него мы вообще говорить не будем, и так все ясно. Или вот Рубина. Шляется по городу, все вынюхивает, записывает, ко мне заходит, чай с моей тещей пьет, и все по сторонам глазами - зырк-зырк! Впечатления собирает. Говорит, ей типажи нужны, чтобы в пошлые свои романчики вставлять. Повадилась. Разве настоящие писатели так делают?
- Делают, - утомленно сказал я.
- А? Или вот этот... ну... покойный... как его. Помер недавно. Ну?
- Хемингуэй, - сказал я, не открывая глаз.
- Да! Видишь, ты с ходу ловишь, на лету. Помнишь эту самую бездарную его вещь... как это... м-м-м... штаны прохладной пены...
- Как?
- Горячей пены, то есть! Полные штаны. В тридцать восьмом номере, ну!
- "Отель "Флорида".
- Что?.. Нет, эта вещь как-то по-другому называлась, по-моему. Штаны горячей пены...
- "Оптимистическая трагедия".
- Нет, по-моему.
- Не знаю, - сдался я.
- Или вот...
- Не надо, - сказал я. - Я тебе верю. Хорошо. да. Со всем согласен. Мне работать пора.
- Да какое там - работать! Сейчас я тебе расскажу, как нужно писать!
- Мне тоже нужно писать! - сказал я. - Я сейчас как раз писать собрался! Я занят!
- Тебе нечего делать в этом убогом издании. Там даже редактор - круглый идиот. Знаешь, китайскую поговорку - в стране слепых и кривой - король! Вот он кто. Меня не берет! Я ему такие вещи принес... если бы мне платили заслуженно, как Дюма, построчно, я бы был уже миллиардером.
- Дружище, это не китайская поговорка. И мне некогда, честное...
- Какая чепуха! Ему некогда. Если бы ты умел писать, как я, ты жил бы, как бог в Одессе! Учись, пока я жив, золсту зайн гезынд!

Беда его была в том, что родной язык, идиш, он почти забыл, писать на нем не мог, а русский до конца так и не выучил. По крайней мере, он его не чувствовал изнутри. Мне казалось, что именно в этом - корень его бед, но литературный критик Копелиович, с которым я как-то поделился своими соображениями, довольно резко ответил, что для графомана совершенно неважно, какой язык для него родной, а какой - выученный.

- ...Так что я тебе прочту, как родной маме.
Я послушал минуту или две, быстро потерял нить рассуждений, осторожно отложил телефон в сторону и принялся, наконец, работать. Писалось мне на этот раз замечательно. Возможно, я заразился творческим напором Понтифика. Трубка лежала в полуметре, но мне казалось, что где-то рядом с моими ушами изливается Ниагара. Не знаю, сколько времени прошло, когда я отложил законченную распечатку. Покосился, осторожно взял телефон и поднес его к уху. Керогаз продолжал чтение. Я попытался сосредоточиться, но не смог. Я не понимал, что он читает - повесть, философско-теологический трактат или эпическую поэму. Там фигурировали урожаи капусты на Украине, битва сынов Света с сынами Тьмы во времена Армагеддона, упадок современной русской литературы во всем мире, а также воспевалась женская целомудренность. Время от времени мне казалось, что я узнаю знакомые откуда-то куски текстов. Обычно вскоре выяснялось, что речь идет о перевранных цитатах и прямых заимствованиях из классиков. Образность выражений была неописуемой.
- На бреющем полете Сёма пролетел, взмахивая крыльями ветра, как мессершмитт! А? Каково?!
- Крепко сказано, - согласился я.
- Да! И очень крепко! А вот еще...
- Как эта штука называется? - спросил я, чтобы остановить этот поток.
- Какая штука? Ах, басня... Я так и назвал ее - "Унесенный ветром". Да, название я взял у этой... у Августы Швайн, но...
- Это не Гертруда Стайн, - сказал я, - это...
- Ах, какая чепуха, мой милый! Когда речь идет о новом слове, мы не должны лезть за ним в карман. А вот...

И тут терпение мое лопнуло.

- А вот сейчас я тебе тоже кое-что почитаю, - злобно сказал я, рывком придвинул к себе книжку и начал:

Венчание кончилось. Раввин опустился в кресло, потом он вышел из комнаты и увидел столы, поставленные во всю длину двора. Их было так много, что они высовывали свой хвост за ворота на Госпитальную улицу. Перед ужином во двор затесался молодой человек, неизвестный гостям. Он спросил Беню Крика. Беня Крик вышел к нему...

Против своего обыкновения, на этот раз Керогаз не перебивал меня до самого конца.
- Вей из мир! - воскликнул он, воспламененный, когда я с треском захлопнул том. - Чей это рассказ?!
- Мой, - сказал я и повесил трубку.

---

Противный старик

В соседний коттедж въехала новая семья, включая двух девочек лет пяти. Девочки очень любопытны - знакомясь с окрестностями, пять раз на протяжении вчерашнего утра, вдоль забора подкрадывались к калитке, ведущей в наш садик, и нажимали на кнопку звонка. И тут же с хохотом убегали. Я подходил к калитке, открывал - никого нет. Я чесал нос и возвращался к креслу под платаном. Через минуту - снова звонок. И еще раз, и еще. Все это мешало мне сосредоточиться на чтении новой гениальной повести Йоси Букенгольца и на писании собственных гениальных сочинений. В седьмой раз раздался звонок, я вскочил и уронил на мощеные плиты двора ноутбук. За оградой раздался тот же переливчато-звонкий смех и быстрый топот ножек - будто Стеклянный человечек рука об руку с фантомами Соляриса крадутся вдоль забора. У глазка калитки слышалось пыхтение.
- Дай посмотреть!
- Ты уже насмотрелась!
- Вот еще! У-у, плохая!
- Дай!
- Гадкая!
Я почесал бороду, вернулся в кресло, задрал очки на лоб и посмотрел в небо. Голоса стихли, потом из двора соседнего коттеджа донеслось:
- Ну, милые, вы уже всех соседей обошли, со всеми познакомились?
- Да!
- Нет!
- А кто вот там живет, за соседним забором, вы выяснили?
- Да, мама... Там сидит какой-то противный старик.

...Если вы думаете, что я снисходительно-философски усмехнулся, или умилился - ах, эта наивная, святая пора, именуемая детством! - или еще что-нибудь в этом роде, и тут же вернулся к Вечности, покоившейся в виде распечаток у меня на коленях, то вы сильно ошибаетесь. Сперва я огорчился. Потом разозлился. Дядей Мишей я уже был, и дедой Мишей тоже, это допустимо в общении с детьми друзей и собственными внуками. У калитки снова послышалось пыхтение, с трудом сдерживаемое хихиканье, и тут же, как водится, грянул звонок. Я спустил с коленей распечатки и ноутбук, тихонько встал - колени мои заскрипели - крадучись вошел в дом и очень скоро вернулся с подтяжками моего тестя. Звонок трезвонил безостановочно. Я неслышно подошел к калитке, спрятался за ней, с полминуты стоял на полусогнутых, напружинясь как питекантроп, потом дико оскалился, размахнулся - и рывком распахнул дверь. В сад наконец-то вошли. Я заулюлюкал, затрубил как слон и, никуда особенно не целясь, хлестнул подтяжками, изо всех сил перетянув переступившую порог маму милых малюток!

---

Хамса для подруги детства, или Бад-и-садбист-и-руз в груди у тезки

Я очень люблю рассказывать. Брожу по белому свету, смотрю, что делается вокруг, слушаю, что люди мне говорят, а потом пишу книги.
Кое-что вам может показаться выдумкой, но это зря: разве станет писать небылицы человек серьезный?..

(Из П. Аматуни)

С Мусой мы друзья. Ну, приятели. Скажем так - знакомые. Встречаемся мы в его полутемной, пропахшей ароматами сказок Гарун аль-Рашида лавочке на арабском базаре Старого города не чаще одного раза в шесть лет, - и каждый раз радуемся друг другу от души. Муса встречает меня так, как будто распрощались мы с ним только вчера. Громадным инкрустированным ключом, широким жестом - прочь бизнес! - он запирает входную дверь, валится на персидский ковер, щелкает пальцами, кричит зычным голосом - и через минуту в проеме дверей позади прилавка показывается силуэт Лейлы, с головы до ног укутанной в покрывало. Она бережно несет на медном, с дивной гравировкой подносе крохотные чашечки ароматного турецкого кофе, пропитавшегося легендами Востока. Мы пьем кофе, и Муса неспешно рассказывает о погоде, о том, как он успешен в торговле, о том, какие свиньи эти неверные. Тут, впрочем, он делает небольшую паузу - помня, что мы друзья, временами он несколько теряет связь с действительностью. Тогда он прочищает горло и плавно переходит на воспоминания дедушки о предках, среди которых были и носители зеленой чалмы. Я уважительно качаю головой и механически оглаживаю бороду. Муса тоже прикасается к своей крашенной хной бороде, как бы призывая в свидетели тени забытых предков, и дальше мы пьем кофе со сладостями, неслышно поднесенными Лейлой на отдельном подносе. Можно не торопиться - дел у нас нет. Я прихожу к нему просто так, и всякий раз он недоумевает. Я чувствую его недоумение, но не тороплюсь. Я рассказываю о своих предках, и он вежливо вставляет - безусловно, они были богобоязненными людьми, земля им пухом. Земля, соглашаюсь я. Рассказывать друг другу о новостях политики мы считаем плохим тоном, хотя и эту беседу поддержать он может вполне. Если это невзначай случится, он скажет, что Хамас - порождение ехидны, что Арафат произошел от нечестивца, согрешившего с обезьяной, и я буду кивать и гладить бороду; через минуту спесь истинно верующего взыграет в его душе, и он приоткроет мне частицу ее, вскользь упомянув, что его двоюродный брат - уважаемый в Газе бизнесмен и филантроп, пожертвовавший не одну сотню тысяч. Сотню тысяч чего именно и на какие нужды - мы не коснемся этой щекотливой темы. Я не хочу ставить моего знакомого в неудобное положение. Достаточно того, что Муса чувствует себя перед братом неловко - тот, как настоящий правоверный, имеет четырех жен, а Муса - всего одну только Лейлу. Лейла неслышно вздыхает за дощатой стенкой. Мой хозяин вздыхает громко и клянет неблагоприятные обстоятельства - он до сих пор не может забыть белокожих христианок в бейрутских борделях его юности; жену из сентиментальных этих воспоминаний он заставляет краситься в блондинку, целиком, но брюнетка с каждым годом выпирает в ней все ярче. С минуту мы молчим, громко отхлебывая остывший кофе, щелкая языками, и сокрушенно качаем головами.

Мою дочку Муса видел трижды, а именно, каждый раз во время наших встреч - через год после ее рождения; когда ей исполнилось шесть лет; и вот сейчас - когда через месяц она достигнет религиозного совершеннолетия. С каждым ее появлением в его лавке мой тезка прищелкивал языком и пальцами все сильнее. В этот раз мы явились к нему втроем - Двора-Берта, Софа-Сара и я.
Разговариваем мы с ним на дивной помеси трех языков - его ломаного, но пышного, цветистого иврита, моего отвратительного арабского, и прекрасного литературного русского. В свое время Муса пять лет учился на хирурга в Харькове, и при желании может цитировать в подлиннике Мандельштама. Впрочем, желание это я наблюдал у него нечастно.

...Он встретил меня, как всегда - с ходу приветливо, как будто со дня последней встречи не пронеслись эти шесть лет.
- Ты уже пришел, моя отрада. Пожалуйста, садись вот сюда, и пусть твое тело покоится в объятиях Аллаха...

Мое тело покоилось в объятиях Аллаха, а мои жена и дочь остались стоять, испуганно озираясь.
Только через минуту, загипнотизированный тленом и негой Востока, я стал ощущать некое неудобство.
- Ничего, они отдохнут в женской комнате, - сказал тезка, нажал на вмонтировнную в прилавок кнопку, и неслышной тенью немедленно явилась несколько постаревшая Лейла. Годы шли ей - несмотря на крашенные белым волосы, выглядела она еще более яркой, чем всегда, брюнеткой.

Муса что-то не то крикнул, не то зевнул, и Лейла поклонилась. Э-э, - сказал я, и Двора-Берта с Софой-Сарой остались в той же комнате, что и мы; чего хочет гость, того хочет Аллах; впрочем, Лейла усадила их подальше, у самой стенки. Моя дочь принялась разглядывать ятаганы, в красивом порядке развешанные по стенам.

- Что привело тебя ко мне именно сегодня, о услада моего сердца? - обратился ко мне тезка, механически щелкая пальцами. Я ощутил, как в руку мою была нежно всунута чашка кофе.
- О достопочтенный, не найдется ли в доме твоем маленькой - совсем маленькой! - хамсы на цепочке? Ибо хочу подарить я хамсу подруге детства моего, - сказал я на отвратительном арабском.
- О душистый цветок души моей, - путая род и склонения, ответил на иврите Муса, - ты, как и всегда, знал, куда обратиться с бедою своей; именно в этом доме найдется, непременно найдется то, что ищет сердце твое; здесь, о добрый сын благородных родителей, будет предложен тебе богатейший выбор талисманов и амулетов, а наипаче всего - то, что ради таких и только таких моментов на полку не выставляется вовсе.

Царственным и одновременно заговорщицким, воровским каким-то движением он открыл ящик стола и поманил меня пальцем. Я встал и заглянул в стол. Там лежали разнообразные цепочки с амулетами. Там были амулеты для истинно правоверных, и для не истинно правоверных, и шестиконечные звездочки - для Сынов Книги, которые иначе именовались Сынами Смерти, и крестики для кяфиров, и заключенные в серебряные оправы лягушачьи косточки для язычников, и какие-то поддельные талисманы - уже совсем для дураков, иначе именуемых европейскими туристами. Муса был правоверным, но не желал краха своему бизнесу. Этим он невыгодно отличался от своего брата, свирепого, гордого и прямолинейного обладателя четырех жен.

Я выбрал скромную цепочку с маленькой растопыренной пятерней, с крошечными, вмонтированными в нее камешками бирюзы, и мы принялись торговаться так, как это принято на Востоке между добрыми друзьями; после каких-то полутора часов криков, бегства за порог и неохотных возвращений, талисман перешел в безраздельное мое пользование; в награду мне было поведано, что эта хамса изготовлена способом ручной штамповки в семье моего хозяина старшими его родственниками, и для освящения отнесена к известному всему городу каббалисту Омри Али-Бабе, который ее и освятил (наверняка после такой же, подумал я про себя в скобках, торговли, какую выдержал только что и я).

На протяжении всего этого времени дочь моя и жена поглощали восточные сладости и пили черный байховый чай, подававшиеся без устали дочерями моего тезки. Дочерей у несчастного Мусы было четыре; Аллах не благословил его сыновьями; зато у него жил племянник, осиротевший сын его единственной сестры, которого Муса сызмальства взял в дом, воспитывал как положено, относился, как к родному сыну, и не чаял уже женить, сбыв с рук. Я никогда не интересовался, как Абдуррахман потерял родителей, но как-то в разговоре, промелькнувшем мимо моих ушей, отпечаталось, что папа его, достопочтенный Мур-Вей ибн Гассан, был активистом некой организации, поставившей в далекие семидесятые годы целью своей Свершение Предосторожности над неверными.

Положив цепочку в карман и застегнув его на всякий случай на пуговицу, я совсем уже собрался уходить, но тут в полутьме курившейся багдадскими благовониями лавки появился Абдуррахман - и уставился на мою дочь. Мне до сих пор кажется, что Муса вызвал его секретным звонком, надавив на кнопку, вмонтированную в прилавок.
- О возлюбленный небес наших общих, - с необычайным даже для его метоточивого языка почетом обратился ко мне Муса, - сын мой пришел в возраст, и до объятий гурий в раю суждено испытать ему муки любви в этом тленнейшем из миров; и я...
Тут только я понял, что он страшно волнуется, ибо он перешел на разговорный русский язык.
- Короче, типа, сколько ты хочешь за телку?
- Ма, кводо? - Что, уважаемый? - изумился я на иврите, схватившись за карман.
- Дочке - двенадцать? - отрывисто спросил он.
- Одиннадцать осенью будет, - ответил я, еще ничего не понимая.
- Нормалёк, - нервно хихикнул он, - сколько отступного надоть? - Тут я уразумел, что мы окончательно перешли на русский сленг семидесятых годов.
- Да... ты что?
- Уж больно она моему Абдуррахману понравилась. Блондинка, опять-таки, мать итти!.. Не то, что моя дура.
Он косо взглянул на Лейлу - та, ни слова не понимая, затрепетала, как свеча на ветру.
- Не продается, - твердо сказал я, поглядывая на плотно замкнутую на два засова дверь.
- Сынок, скажи, что ты чувствуешь, глядя на девицу сию? - обернувшись к долговязому, с сильно пробивающейся клочковатой бородой, носатому племяннику, сказал он, вновь перейдя на иврит (Двора-Берта, выпучив глаза, уронила чашку с недпитым кофе себе на белоснежные клеши).
- О отец, в моей груди настоящий бад-и-садбист-и-руз, жаркий ветер ста двадцати дней!.. - гортанно ответил сын достойных родителей.
- Пятьдесят баранов даю, - вновь обернулся ко мне Муса.
- Каких баранов?! - завопила моя жена. Уникальность ситуации, наконец, дошла до нее.
- Шестьдесят даю.
- Друг мой, дочка не продается,- неуверенно сказал я, от волнения используя три языка одновременно.
- Как это не продается, раз я ее покупаю? - изумился он. - Семьдесят пять баранов.
- Нет, - сказал я, гордясь собой (Софа-Сара встала рядом тенью ассасина с отравленным ножом в зубах).
Он поджал пухлые чувственные губы.
- Восемьдесят баранов...
- Сам ты баран! - заорала Софа. От волнения она путает на иврите мужской и женский род - совсем как наш радушный хозяин. Получилось, что она обозвала почтенного потомка мекканских паломников овцой.
- Не продается дочка, - сказал я, умиляясь сам себе. Но мы на Востоке, такие споры нужно решать полюбовно... Увы, моя супруга этого категорически не желает понимать.
Муса осуждающе поцокал языком.
- Аллах позавидует твоему спокойствию, - молвил он, демонстративно обращаясь ко мне и только ко мне. - Твои нервы гибки, как змеи, и крепки, как железо. Но сам подумай - скоро к тебе приедут твои уважаемые родители; вам предстоят немалые расходы; вам нужно будет покупать им квартиру; девяносто пять баранов будут немалым подпорьем...
- Неееет!!! - истерически крикнула моя жена, женским инстинктом почуяв мои колебания.
- Сто, - кротко сказал он.
- Нет, - сказал я, косясь на жену.
- Ты что - сдурел? - тихо сказала Софа. - Скажи этому верблюду...
От ужаса она перепутала на иврите верблюда с бараном.
Муса уловил эту путаницу. Совершенно естественно - все любят поторговаться, особенно в таких серьезных делах, как выдача замуж дочки. Ему показалось, что он нащупал верный маневр.
- Твоя уважаемая Сарья совершенно права. Я окунул свой язык в океан мудрости и признал эту правоту. Я согласен уплатить верблюдами.
- Какими верблюдами?! - с ужасом взвизгнула она.
- Сколько?!! - путая языки и приличия, вопил я одновременно с ней.
- Один верблюд - это не меньше тридцати баранов, - стал загибать он короткие волосатые пальцы. - Стало быть... стало быть, три с почти четвертью верблюда.
- Сто!!! - потеряв чувство реальности и меры, кричали мы с женой.
- Да нет, это уж чересчур, - снисходительно усмехнулся он. - Пять. Ну, ладно. Десять. Что такое, девочка?

Двора-Берта уже минут пять прилежно, как в школе на уроке, тянула вверх руку.
- В туалет... - прошептала она.
- Там, за углом, - рассеянно пробормотал он, - Лейла проводит...
Что-то загромыхало, стукнуло, лязгнуло. Двора-Берта вернулась. Она подошла ко мне и, поднявшись на цыпочки, сказала, что там нет света. Я почувствовал, что теперь в туалет нужно мне.
- Абдуррахман проводит, - распорядился Муса.
Дверь в туалет была заперта на старинный замок. Он был похож на пудовую гирю моего покойного дяди-спортсмена.
- Отворись, чтобы пополнилось, и закройся, чтобы не уменьшилось... - машинально сказал я, вспомнив детскую сказку, и дверь со скрипом приотворилась.
- Сто верблюдов, - сказал я, вернувшись.

Муса с сожалением взглянул на меня и, тяжело выпроставшись из кресла с позолоченными, гнутыми свиными ножками, молча отворил перед нами двери. Боком мы выбрались на притихшую вечернюю брусчатку рыночной мостовой. Я отпрянул. Весь рынок столпился перед входом в лавочку Мусы. Вполголоса заключались пари. Наиболее нетерпеливые приникали к глазку дубовых дверей.
Мы растолкали собравшихся и, схватившись за руки, побежали к улице Яффо, приветливо подмигивавшей такими уютными, родными фонарями. Мы вырвались в город. Здесь стоял вечный шум, здесь все были неверными, здесь шлялись подгулявшие девицы в коротких шортах, с голыми животами, с пирсингами в пупках, - среди них не было ни одной блондинки! - страстно сдержанные ешиботники в капотах и широкополых шляпах, солдаты с небрежно повисшими ниже пояса автоматами со спущенными предохранителями, со слегка сваливающимися штанами. Здесь ни у кого не было условностей, церемоний и комплексов, и никто не удивился, когда моя жена страстно обняла девицу с пирсингом, а я запечатлел воздушный поцелуй на заросшей щетиной щеке здоровенного офицера-десантника.

--------------------------
Двора-Берта, которая не продается даже за сто верблюдов

---

Михасик, привет!
Вчера занесло меня в музей Ахматовой на вечер «И мы сохраним тебя, русская речь?»

Думала, что будут кликушествовать и причитать, оказалось - нет! Живой язык - живой процесс развития.
Правда, все труднее изучать диалекты – уходят носители его.

Назвали тенденции: политкорректность. Отсюда вместо «дурак» употребляют «альтернативно одаренный» (ну, не прелесть ли!).

Еще: сексуальность. Опять перл: «Они дружат, но встречаются».
Или: профессор, который затянул лекцию и успокаивает студентов словами «Я сейчас кончу», вызывает гомерический хохот аудитории.
Влияние криминала - журналисты своим гостям сейчас всегда говорят вместо «садитесь» - «присаживайтесь».
Ну, про твое любимое «надеть» и «одеть» , за что сама была «бита». Видимо, скоро будет только «одеть» , так как покупаю я «одежду», а не «надежду», «обувь», а не «нобувь» .

Хороших выходных!
Берегите себя!

---

Джером К. Джером - "Должны ли писатели говорить правду?"

www.jeromekjerome.ru/dolzhny_li_pisateli_govori...

Я очень люблю Джерома. Я убежден, что это глубоко трагическая фигура в английской литературе. Он пытался писать серьезные вещи - их не принимала ни публика, ни литкритика. В его имидж намертво въелось клеймо писателя-юмориста. Давеча я разговаривал по скайпу, и всё вспоминал, как в детстве, лет в 12, наткнулся у него на один эпизод, который запомнил на всю дальнейшую жизнь. В радужной, юмористической повести, среди искрометного карнавала, когда читатели, а паче всех критики, хохочут в голос, вдруг сущим диссонансом проглядывает короткий абзац - воспоминание ранней юности: автор встречает в каком-то лондонском закоулке странного человека, слово за слово, почему-то начинает разговаривать о литературе, всячески пыжится, стараясь произвести впечатление своей осведомленностью, походя свергает с пъедестала классиков, снисходительно упоминая Диккенса. Собеседник уходит, вежливо улыбаясь и приподняв шляпу. И лишь через много лет автор понимает, что разговаривал с самим Диккенсом.

---

Мне прислали в подарок очень симпатичную книжку - сборник интервью Д. Быкова с писателями, режиссерами, актерами и прочими творческими личностями, а также с некоторыми общественными деятелями.

Среди интервьюированных (в первой части) - Юз Алешковский, Аркадий Арканов, Александр Баширов, Василь Быков, Вера Глаголева, Григорий Горин, Даниил Гранин, Борис Гребенщиков, Георгий Данелия, Татьяна Друбич, Илья Кормильцев, Лев Лосев, Ирина Муравьева, Булат Окуджава, Ольга Окуджава, Валерий Попов, Александр Проханов, Сергей Соловьев, Игорь Старыгин, Леонид Филатов, Карен Шахназаров, Роберт Шекли, Виктор Шендерович, Александр Яковлев. Во второй части - Оксана Акиньшина, Виктор Астафьев, Федор Бондарчук, Владимир Войнович, Александр Гордон, Игорь Губерман, Евгений Гришковец, Алла Демидова, Марк Захаров, Альфред Кох, Андрей Кончаловский, Александр Кушнер, Юлия Латынина, Орхан Памук, Эдвард Радзинский, Эльдар Рязанов, Борис Стругацкий, Виктория Токарева, Эдуард Успенский, Александр Филиппенко, Василий Шандыбин, Михаил Швыдкой, Юрий Шевчук, Леонид Ярмольник.

Захотелось поделиться. Помещаю здесь по собственому выбору интервью с Лосевым, Алешковским и Губерманом.
Если кто-то захочет получить книжку по электронной почте - милости просим. Собственно, это даже не одна, а две книжки.

Лев Лосев

Профессор Дартмутского университета, друг и коллега Бродского считается одним из лучших русских поэтов, живущих одновременно с нами.

— Я вот что замечаю: чуть только ваш лирический герой начинает вспоминать о России, он тут же старается перечислить максимум ее отталкивающих примет, чтобы таким образом, вероятно, обмануть тоску. «Покаянную искренность пьяниц, достоевский надрыв стукачей, эту водочку, эти грибочки, этих девочек, эти грешки и под утро заместо примочки водянистые Блока стишки» — убийственный перечень, там много еще, и все-таки она держит. И вы ее ужасно любите, сколько могу заметить. Почему?

— Ответ первый, спонтанный и наиболее честный: не знаю. Но если вы предлагаете интеллектуально поспекулировать — давайте попробуем. Я думаю, что это, в общем, почти биологическое — тяга к прошлому, к местам, где родился, даже если ты родился в хлеву. Невозможно будет описывать этот хлев иначе как с подспудной любовью. Это… это отчасти то, от чего я убежал из России. По крайней мере мне так кажется. Это был страх того, что мне в несвободе и убожестве стало почти уютно. У Кублановского есть такое стихотворение: он на кладбище читает надпись на памятнике регенту Мошкову. И восклицает: «Хорошо нам на Родине, дома, в сальных ватниках с толщей стежков. Знаю, чувствую — близится дрема, та, в которой и регент Мошков». Когда читаешь вслух — получается двусмысленность: стежков — стишков… Так вот, мне очень понятно ощущение этого уюта. Есть такая лирическая тема в русской литературе XX века — как хорошо в дерьме! Как тепло… Об этом писал Зощенко, когда у него — помните — уютный, мирный, сытый облик нищего. Он ведь Тинякова имел в виду, и в поэзии Тинякова тоже есть этот лейтмотив — как уютно на дне, как тепло в грязце, в падении! У Олеши это Иван Бабичев. У Шварца есть об этом в рассказе «Печатный двор» — прозу Шварца я считаю своим стилистическим идеалом… Вот я и почувствовал, что мне уже хорошо на Родине. Слово «застой» точно прежде всего в этом смысле: весь советский быт стал вдруг годен для жизни. Почти комфортабелен. Я был не бог весть что, но всякой халтурой мог уже заработать на квартиру, на мебель… И в какой-то момент это стало меня пугать. Я понял, что вступлю в Союз писателей, что это окончательно выпрямит весь мой путь вплоть до литфондовских похорон по четвертому разряду. И эмиграция в этом смысле была совершенно спасительна. Вот моя мама уехала через два года после нас, в семьдесят лет, и врачи ей говорили — что вы, до границы не доедете! Она считалась тяжело больным человеком. Но переехав, скинула вдруг двадцать лет — словно шок пережила,— и прожила, слава богу, еще двадцать с лишним лет. Если даже такому старому человеку это было целительно, то что уж говорить о нас с Ниной.

— Но ведь вы ехали на пустое место, без гроша, с двумя детьми…
— А знаете, это даже способствовало такому, я бы сказал, головокружительному куражу. Как жизнь после смерти, когда бояться уже нечего. Отчаянное веселье. Я пытался это описать в одном малоудачном стишке: мы улетали из Пулкова, и я не знаю, как там сделано сейчас, а тогда была такая стеклянная галерейка, с которой провожающие еще могли махнуть вам вслед в последний раз. Расставались тогда в полной уверенности, что, конечно, навсегда. И когда я увидел на этой галерейке нависающее надо мной, опухшее от слез женское лицо — я подумал, что, вероятно, так выглядит последнее земное впечатление покойника, если он еще может что-то воспринимать. Рыдающая женщина над гробом. И понял, что с этого момента один я умер, а другой я начал с нуля, избавившись от всякого бремени. Очень полезный опыт. А детям было еще лучше — они приехали сюда, когда одному было тринадцать, другой — одиннадцать. Свой язык уже не забудут, к новому еще вполне восприимчивы.
…Я не верю в историософские схемы — терпеть не могу вздорные выдумки Гумилева, по существу дико ретроградные для того времени, когда он их выдумывал. Данилевского или Шпенглера можно читать из культурно-исторического интереса, но в целом, что касается истории, я соглашаюсь с тем, что в «Августе Четырнадцатого» Варсонофьев говорит: «История — иррациональна, молодые люди. У нее своя органическая, а для нас, может быть, непостижимая ткань». Вот почему я верю только в факты, в эмпирику. А факты таковы, что все распадается под руками: государственная машина движется со страшным скрежетом, чиновничество ее задушило уже в девятнадцатом веке совершенно. Отсюда в сознании инфантильных романтиков возникает какой-то восторженно преувеличиваемый фантом государства, идут разговоры о мистике государства, о его высшем предназначении,— такая компенсация беспомощности. А на самом деле — что такое государство? Это чиновники. Они необходимы, но их число должно быть минимально, и они должны служить, а не распоряжаться. Служить под неусыпным контролем то ли государя, то ли демократических учреждений. А в России чиновничество разрослось, как уродливая, болезненная ткань. Вот почему весь русский романтический патриотизм, «государственничество», есть в конечном итоге обожествление бездарности и отрицательной селекции… и апофеоз территориальной экспансии. Ну на хрена, серьезно-то говоря, России все эти Кавказы? Какая была бы дивная, компактная, мононациональная страна! От Урала до Петербурга. Я бы, правда, Украину тоже уговорил.
— А Сибирь?
— Сибирь… посмотрим. Жалко всю отдавать.
— Вам не кажется, что истинный расцвет искусств всегда приходился в России на периоды наибольшего бардака?

— В начале века две гибнущие империи действительно дали замечательное искусство — Россия и Австро-Венгрия. Рильке, Фрейд, Малер, Кафка, Музиль, Чапек, Гашек, Йозеф Рот и проч., и проч.,— и весь наш Серебряный век. Мне кажется, что сердце европейской культуры в начале века билось где-то в Галиции: с северо-востока — Россия, с юго-запада — Австро-Венгрия. А сходились две империи в точке, в крошечном городке с символичным названием Броды — откуда и вышли все Бродские, в том числе Иосиф, вобравший и русский, и европейский, и имперский опыт…
Но мне кажется, что в России и сейчас в смысле искусства все неплохо. Много хороших поэтов. Гандлевский, например, или упомянутый Кублановский, или Щербаков, которого я ни разу не слышал поющим, но прочитал стихи и удивился: по ним он должен быть одним из первых в поколении…
— Он и есть, но числится по другому разряду. Что обидно.
— И проза сейчас в России хорошая. Вообще людям, живущим во времена Солженицына, грех роптать: это бесспорный гений, по-моему. Правда, я люблю его особенно не тогда, когда он в чем-то уверен, а когда он сам сомневается. Русской литературе всегда вредила избыточная серьезность, а точней, недостаток игрового начала. Хватит много на себя брать, я не вижу дурного в игре. У Бродского она почти в каждом стихотворении.
— Я боюсь, что Бродский все-таки задавил русскую поэзию, в особенности молодую.
— Да ничего он не задавил, просто его позиция, лирическая иногда, может быть, соблазнительна для молодых людей, которые без достаточных оснований примеряют на себя его опыт, его отчаяние и холод… Но Бродский ведь вовсе не был холоден. У него есть в стихотворении семидесятого года — «Я любил немногих, однако сильно». Если сейчас вспомнить — поразительно, сколь многих он любил. Как много он для всех делал, как раздавал деньги и рекомендации — настолько щедро, что рекомендациям этим на кафедрах славистики вообще перестали верить… Все обаяние его стихов возникало на контрапункте, на смешении этого холода и постоянного внутреннего жара, на стыке его отчаяния и его человечности; ничего он не был холоден — он прожил жизнь на страшном нерве, был буквально и переносно — с тонкой кожей, легко краснел, стремительно возбуждался, нигде не чувствовал себя в своей тарелке, все время был как бы в скорлупе — до такой степени везде ему было тесно. Его стихи поэтому так и действуют, что в них есть и холод, и жар, и мрамор, и живой, бешеный темперамент,— этого не воспроизведет никакой эпигон, так что за влияние Бродского можете быть спокойны… Интонации и размеры Бродского, его знаменитый дольник, который, кстати сказать, был в русской поэзии и задолго до него,— все, конечно, несет на себе его отчетливый отпечаток, но это вовсе не значит, что вы не можете этим пользоваться. Скрестите со своей интонацией — и все по-другому зазвучит.

— Большинство ваших стихов выглядят очень спонтанными и, простите уж, легкими. У вас легко это получается?

— Да я, честно говоря, не понимаю, что значит работать над стихами. Мне даже поначалу было неловко принимать похвалы близких,— а далеким я тогда не показывал,— потому что мне казалось, что это не совсем я пишу. Большинство стихов вообще придумано бессознательно, в состоянии между сном и явью. Я не хочу сказать, что целое стихотворение могу так написать. Спросонья являются только ходы, общий очерк, отдельные строки, но они-то чаще всего и составляют главное в будущем стихотворении. А сознательная часть писания стихов — это уже проверка, не повторяешь ли ты чего.
Один американский поэт очень хорошо сказал: главная проблема профессионального поэта — что делать в остальные двадцать три с половиной часа? У меня этой проблемы нет, поскольку у меня другая профессия — преподаватель. А стихи — это отдельный пласт существования, хотя только в моменты их сочинения я и чувствую себя… ну, пусть не совершенно счастливым, но во всяком случае более равным себе.
— Вы знаете пример, когда увлеченность автора той или иной идеологией делала его… не скажу «одареннее», но — ярче, энергичнее?
— Не знаю, я как-то старомодно убежден в самостоятельной ценности таланта. Великим поэтом XX века был в России Борис Слуцкий, который был коммунистом, антикоммунистом так и не стал, мучительно эволюционировал — а писал одинаково блестяще на всех этапах своей жизни, и я многим обязан ему. Первоклассным писателем был Василий Белов, пока не взбесился. На мой взгляд, он лучше Распутина, у которого сюжеты очень уж голливудские. А Лимонов, несмотря на всю свою романтическую революционность, как был прежде всего талантливым бытописателем, автором отличной автобиографической прозы,— так и остался.

— Почему у вас так мало любовных стихов?

— Да ведь я очень поздно начал, когда уже любовной лирики почти не пишут. И потом, все мои предки были однолюбы, насколько я знаю родословную. Ну и я такой. Сорок лет женат. То есть у предков обычно было как: сначала краткосрочный брак, как бы пробный,— а потом второй, этот уже долгий, на всю жизнь. Правда, сам я появился на свет именно в результате первого, неудачного, брака моего отца.

— В стихах у вас постоянно самый больной вопрос — недостаток веры, недоверие, что ли. Вы не продвинулись в этом смысле?

— Я не верю в личное бессмертие, потому что не могу себе этого представить. Раз, приятно выпивши, мы попрощались с Кублановским на парижской улице, и он, уходя, от полноты чувств крикнул: «Леш, крестись!» Щас! Я не люблю РПЦ за близость к государству. Я не понимаю, что это за христианство, реагирующее с мстительной злобой на инакомыслие и инаковерие. К тому же я предпочитаю умное и образованное духовенство, что в РПЦ редкость. Недавно у меня оказалась брошюра Иоанна Кронштадтского против Льва Толстого. Боже мой, какая бессмысленная злоба! Ни логических, ни теологических аргументов, одни ругательства. Если бы я был христианином, я бы предпочел быть в одном кругу не с чиновными попами, а со Львом Толстым, Владимиром Соловьевым, К.С.Льюисом, Симоной Вейль, Чеславом Милошем, с теми иезуитами, друзьями светлой памяти Ирины Алексеевны Иловайской, которые пришли, когда я, нищий эмигрант, остался в Риме без крова, помогли и исчезли. С моим веселым и добрым православным другом Юзом Алешковским, которого пошлые слова типа «духовность» коробят так же, как меня. Изредка, в хорошую минуту, мне кажется, что я уже в этом кругу. В жизни постоянно перевешивает то вера, то скепсис, то общее, то индивидуальное, то злое, то доброе в человеческой натуре, и это дает стимул жить и писать.

— «В снежинках чудная симметрия небытия и бытия».

— Да, примерно так.

— Но согласитесь, что твердая вера служит гораздо лучшим стимулом для сочинительства, для деятельности вообще…

— Так ведь это кому как. Кто у нас твердо верил? Достоевский? Еще неизвестно, что в его случае служило стимулом — твердая вера или безденежье. Толстой вот всю жизнь колебался, а никак не меньше написал. А что касается стимулов для деятельности… Я против слишком бурной деятельности, делать надо то, к чему душа лежит. Это, правда, не универсальный совет, он касается только лично меня.

— У меня к вам последний вопрос, сугубо бытовой: очень трудно мне представить вас за рулем. Даже после того, как вы меня встретили на машине. Как вы выучились?

— Да это не так трудно, особенно с автоматическим управлением. Взял девять уроков и сдал на права. Кстати, в Америке для этого не надо знать устройство автомобиля — почему машина ездит. Я до сих пор не знаю. Когда учился, однажды выехал на перекресток, не поглядев по сторонам. Мой инструктор — чистокровный американец — вдруг на чистом русском языке, едва успев ударить по дублирующим тормозам, отчетливо сказал: «Ну е… твою!» — «Откуда вы это знаете?» — «А у меня уже учился один русский, Джо Бродский». Бродский лихо гонял и в последний раз в жизни попал в кутузку вовсе не в России, а в Америке — загремел в участок за превышение скорости.

— Вы лучше многих знали Бродского и постоянно о нем пишете: как, по-вашему, русская поэзия выбралась из-под его влияния или пока остается в его тени?

— Будь она под его влиянием, это было бы чудесно: она была бы темпераментна, разнообразна, интеллектуальна… Но это не влияние, а воровство: интонации, лексики, реалий. Читая эти бесчисленные и неотличимые сочинения, я чувствую Бродского именно обворованным. Насколько сейчас кончилась эта мода и началась другая — трудно сказать: допустим, вместо дольников Бродского распространилось писание без знаков препинания. Я сам иногда так делаю, когда хочу, например, передать спутанность сна,— но в большинстве подобных упражнений цель другая: заставить читателя мысленно расставлять запятые. Я не совсем понимаю, зачем это нужно.

— Вы принадлежали с питерских времен к кружку абсурдистов, иронистов — и не можете не признать, что эта традиция не приживается, не становится по-настоящему популярна в России: здесь от стихов требуется пафос. Иначе такие ваши друзья, как Владимир Уфлянд, давно бы заняли подобающее им место…

— Как раз русской народной поэзии абсурд и насмешка всегда были присущи, это видно в частушке, лубке, сказке и где угодно. Это форма протеста против тоски, однообразия, жестокости власти, в этом есть милосердие и даже сентиментальность, если хотите. Я никогда не любил абсурда ради абсурда и вообще со временем пришел к выводу,— очень оригинальному, кажется,— что если гротеск не смешон, то он и не читается. Я понял, что к так называемому настоящему абсурдизму отношусь довольно сдержанно и что детские стихи Хармса значат для меня гораздо больше, чем взрослые и даже его столь популярная сегодня проза. У меня есть в Петербурге старинный друг Владимир Герасимов — он-то и сформулировал, что абсурд без комизма неинтересен. Есть фундаментальные и элементарные требования, отказ от которых мгновенно уничтожает литературу: если искусство не ориентировано на пробуждение тех самых, многократно осмеянных человеческих чувств — оно остается ужасно скучным; если проза не рассказывает историю и не лепит характер — она может быть сколь угодно изобретательной, но ее приходится в себя заталкивать. Я недавно, лежа в больнице, решил заполнить разные пробелы в образовании и почитать давно мне расхваленного Сигизмунда Кржижановского: кажется, это интересно, лихо придумано, но совсем мертво. Большая часть современной прозы производит именно такое впечатление; увы, это касается в последние годы даже нобелиатов. Видно, что текст пишется из желания написать текст, и только.

— А кому бы вы дали Нобеля?

— Думаю, по совокупности заслуг — и главным образом за лучший русский роман семидесятых — эту премию давно заслужил Фазиль Искандер.

— Что вы вкладываете в понятие «петербургский характер»?

— Ну, если говорить о себе,— это прежде всего скромность, благородство, чувство собственного достоинства, открытость мировой культуре, величие духа…

— Это вы демонстрируете главную черту питерского характера — насмешливость.

— Автоиронию, да. Ну, это как раз объяснимо. В петербургском пейзаже, на его фоне, трудно воспринимать себя чересчур всерьез — как-то понимаешь свое место.

— А экспансия петербургского характера во власть не заставила вас пересмотреть свое отношение к нему?

— Ну, помилуйте, разве это петербургская экспансия? На этих людей гораздо большее влияние оказала их принадлежность к известной службе, это клеймо будет посерьезнее происхождения. Говорили, скажем, о принадлежности бывшего главы наркоконтроля к питерской интеллигенции — но что у него общего с этой интеллигенцией, кроме того, что он ее допрашивал и вообще разнообразно мучил? Вообще мне кажется, что у них всех было трудное детство. Отсюда их совершенно непропорциональная мстительность, желание не просто расправиться, а растоптать, вытереть ноги — черта людей, глубоко сознающих свою слабость. Сильные не мелочатся. Сильные не выдумывают себе враждебного окружения и не видят в каждом встречном скрытого врага. Петербург даже ленинградского периода был космополитическим, европейским городом — в самом его воздухе была растворена Европа; отсюда видно, что никак на них этот город не повлиял, к сожалению.

— У вас редкая биография для поэта — в чем преимущество моногамии, скажем?

— Да черт его знает, я не бывал в чужой шкуре и не знаю, в чем преимущества моего опыта. Ежели его абсолютизировать, получится, что поэту лучше сильно влюбляться единственный раз, преподавать в университете и начинать систематическую литературную деятельность в 38 лет… причем последнее, кажется, действительно неплохо, потому что в молодости пишешь из тщеславия, а в зрелости и старости — уже исключительно для себя. Но в том и прелесть лирики, что для нее годится любое топливо — поэтом может быть и бретер Давыдов, и успешный помещик Фет, и раздолбай Есенин, и порядочный негодяй Рембо, и безнравственный — по крайней мере не слишком порядочный с женщинами — Павел Васильев, и чудесный человек Сапгир, и непростой человек Лимонов… Лирика получается из всего и анкету с автора не требует.

— Вы много лет преподаете — американский студент, о чьем невежестве у вас были иронические стихи, изменился как-то?

— Да я не сказал бы, что американский студент как-то принципиально невежественнее любого другого. Америка считает образование одной из главных своих проблем, но оно, ей-богу, не так плохо. Все эти анекдотические истории — что американцы не знают, кто такой Гитлер,— базируются на простом отличии американской системы просвещения: она во многом реформирована педагогом и мыслителем Джоном Дьюи, а он полагал важным не пичкать студента информацией (чем непрерывно занималось советское образование), а дать ему аналитический навык. То есть научить добывать эту информацию самому. В результате американский студент кажется куда более невежественным — а оказывается куда более обучаемым: тот, кто пришел ко мне в колледж с нулевыми представлениями о русской литературе, через пять лет уходит специалистом, потому что американский студент, серьезно заинтересовавшийся чем-либо, эффективней европейского в разы.

— Вам ведь на будущий год предстоит пенсия?

— Я мог бы преподавать и дальше, как делают многие,— до восьмидесяти лет. Чего ж, дело непыльное, курс знаешь наизусть, можешь с закрытыми глазами его отбарабанить… Но в какой-то момент это становится рутиной, и мне хочется, что ли, заключить определенный период. Иначе есть риск, как сказано в любимом моем «Пнине» Набокова, перестать замечать присутствие студентов. Я хочу переключиться на другие занятия — главным образом мемуары.
— А стихи?
— Стихов все меньше, но если они пишутся — то, как правило, по утрам, между сном и явью, и весь день меня потом сопровождает ощущение удачи. Которого не дает никакой другой вид деятельности — ни преподавание, ни проза.

— Я задам вам странный вопрос: в чем смысл российской исторической судьбы, коль скоро мы все время совершаем рывки на Запад и застываем на полдороге, и повторяемся, и топчемся? В чем предназначение страны, снова и снова проживающей одну и ту же модель?

— Я не надеюсь уловить смысл истории. Он есть, безусловно, но не с нашими возможностями его улавливать. У Солженицына есть в «Августе Четырнадцатого» замечательная сцена — Саня Лаженицын с приятелем знакомятся в московской пивной с философом Варсонофьевым. Этот Варсонофьев говорит им: «История, друзья мои, должна быть загадочна». А о предназначениях судить не нам. Это все конструкты девятнадцатого века, вполне уместные: исторические циклы, национальные идеи… от Данилевского до Шпенглера или Тойнби… Все это забавно и даже полезно, но больше всего похоже на попытки накинуть хомут на какое-то невидимое, невообразимо огромное животное. Пусть будет что будет, а зачем оно все — не наш вопрос.
Кстати, в этой сцене есть и еще одно замечание, неожиданное для Солженицына: пиво в этой ресторации было «не слишком холодным». Сейчас его все перемораживают, а тогда не чувствуется вкус. Замечание, изобличающее знатока.

— Вы 32 года не были в Петербурге — можете себя там представить?

— Нет. Был такой петербургский поэт Агнивцев — он потом все-таки вернулся и сгинул,— так вот, у него были стихи о том, что он не может прочесть ни одной надписи на Невском. Буквы знакомые, а язык чужой. «По-болгарски, что ли?» Так вот, для меня теперь все было бы — по-болгарски. Я на фотографиях даже знакомые места не узнаю. И потом, сейчас исчезло даже мандельштамовское — «Ленинград, у меня еще есть адреса, по которым найду мертвецов голоса». Этих адресов уже почти нет.

— Ваша диссертация называлась «О пользе цензуры». Где кончается ее польза и начинается губительность?

— Там, где ее не обойдешь. Это самоочевидно. Мы знаем огромные пласты погубленной литературы — но знаем и странную благотворность ее влияния: кем был бы Салтыков-Щедрин без цензуры? Куда более плоским гражданским автором… Цензура, да и любая гадость, хороши до тех пор, пока дают возможность с ними бороться и тем улучшаться; когда перекрывается воздух — исчезает всякая благотворность.
— Напоследок: на чьей вы стороне в вечном споре о нормальности и ненормальности писателя? О неизбежности легкого сдвига по фазе при занятиях литературой?
— Для большой литературы нужна, конечно, некоторая маниакальность. Абсолютная вера в плоды собственного воображения.
— То есть и вы…
— Нет, я-то нормальный. Или по крайней мере успешно мимикрирующий.


Юз Алешковский

Об Алешковском и языке писали много, научно, пафосно. Не станем повторяться, заметим лишь, что поэт и прозаик Юз (Иосиф Ефимович) Алешковский значительно обогатил нашу речь. Помимо хрестоматийного «Товарищ Сталин, вы большой ученый», которого и так хватило бы на оправдание целой жизни, он сочинил столько пословиц, поговорок и переиначенных классических цитат, что цитировать их бессмысленно — не хватит журнала. И слава Богу. Их нельзя цитировать в журнале, даже либеральном.
Но Алешковский еще и настоящий прозаик, единственный — не считая Войновича — продолжатель традиции сатирического романа в современной русской литературе. И человек большого ума, что признавали другие люди больших умов в диапазоне от Бродского до Макаревича. Как все такие люди, он не высокомерен. Чего ему самоутверждаться за счет окружающих? Он уже самоутвердился, в народ ушел, чего же боле?

— Мы будем разговаривать или трепаться?
— Трепаться, конечно.
— О'кей, поехали.
— Есть мнение, что идеальный писательский характер во многих отношениях близок к воровскому, блатному. Вы варились в обеих этих средах,— это так?
— Не думаю, что у писателя может быть много общего с блатным, потому что в блатном характере есть много чего, в том числе ужасного. Но одно их роднит обязательно, отсюда взаимное уважение и как минимум интерес. Это — авантюризм. Хороший писатель должен быть авантюристом, иметь, так сказать, душок.
— Вас называют — и не без оснований — знатоком языка и даже его чувствилищем. Что тут без вас делается с нашим языком?
— Вам видней, я живу на отшибе. Вы не представляете, какое наслаждение погружаться в московскую среду, где я не «понимаю» язык,— понимаю я английский,— а впитываю его, дышу им, плаваю в нем и т.д. Внешних, поверхностных тенденций вижу две: еще в девяностые началось облатнение языка, что бывает и хорошо, поскольку блатная речь точна, энергична, стилистически ярка; вторая тенденция — заимствования, что тоже хорошо, поскольку язык есть океан, в нем всему находится место, и он сам свою биосферу всегда отрегулирует. Я всегда говорил: плохих слов нет — есть плохие люди. Есть и более глубокая тенденция, неочевидная, связанная с тем, что многие люди пользуются не своим языком, их речь неорганична, они говорят так, как принято, и т.д. Русский язык, с его бесчисленными и очень разными пластами, это заостряет и проявляет, и неорганичность вылезает сразу же. И у государственного человека, говорящего по-блатному, и у блатного, говорящего по-государственному.

— Заметно ли со стороны, что в стране стало меньше, как бы сказать, воздуха?
— Со стороны никакого особого зажима не наблюдается. Власть хочет наводить порядок, но это ведь ее всегдашнее желание. Естественное. Она никогда ничего другого не хочет, и ничего дурного в наведении порядка нет. А вот холуйство — это вещь противоестественная, потому что противостоять этому желанию власти должны нормальные люди, не желающие всегда и во всем соблюдать ранжиры. Этого холуйства я вижу очень много. Русская самоцензура страшнее цензуры. Многие страстно жаждут лизать жопу. К счастью, в русском обществе всегда есть некоторое количество гиперактивных людей, не вполне поддающихся ранжированию. Кстати, я и сам был в молодости такой… гиперактивный. И не знал, что это синдром. Мне казалось, это свойство характера. Я и в лагерь загремел потому, что мы с друзьями — я служил на флоте — угнали автомобиль секретаря парткома. Не чтоб украсть, а чтоб быстрей доехать, на поезд опаздывали. Кто знал, что он автомобиль секретаря? Нас остановил патруль, мы подрались с патрулем, я размахивал ремнем, кричал «Полундра!»… Получил четыре года. Мог получить меньше, но ушел в глухую несознанку — «Был смертельно пьян, ничего не помню». В лагере было значительно легче, чем во флоте. Во флоте я непрерывно залетал на губу. Армейская дисциплина не для меня совершенно.

— В России сейчас много спорят, кстати,— вот и «Огонек» писал: надо ли лечить гиперактивных детей?
— В Америке лечат — и спорят. У меня есть приятель, священник и кандидат физматнаук…
— Частое, кстати, сочетание.
— Да. И у него сын. Как раз с гиперактивностью. Был жуткий совершенно ребенок. Пропил курс таблеток. Потом отец сказал: хватит, он стал какой-то вялый. И таблетки отменил. Но ребенку они уже помогли — это стал отличный парень. Они живут в Штатах, но его очень почему-то тянет в Россию, это лето он проведет в русской деревне. Я вот только что с ним общался, когда к его отцу ездил — это в четырех часах езды от нас — за березовыми вениками.
— Зачем вам там веники?
— Париться, естественно.
— Где?
— Я выстроил баню. То есть это некорректно — выстроил. Ее строил мой друг, мастер золотые руки, специалист по реставрации старинных музыкальных инструментов. Баня, думаю,— самая низкоквалифицированная работа, которую ему случилось выполнять в жизни. Я был у него на посылках, сверлил дрелью дырки, где он говорил, и забивал гвозди. Теперь у меня вообще совсем Россия. Огромный луг. Озеро. Банька на берегу. Дубы с трехэтажный дом высотой. Вру, не совсем Россия. Больше похоже на Западную Украину или на русский юг. В лесу плюща много, ядовитого, ненавижу его. Березы есть, но черные, это совсем не тот запах.
— Ничего, я закурю?
— Не надо бы лучше. Я курил тридцать лет, с десятилетнего возраста. И не курю уже гораздо дольше. В шестьдесят девятом году вдруг как отрезало, началось что-то вроде аллергии на табак. Весь рот от него стягивает. Я почему уехал-то из России? Я боялся, что меня посадят. Пихнут в общую камеру. Там все будут курить. И я от своей аллергии задохнусь.
— За что вас было сажать? «Николай Николаевич» — невиннейшая вещь. И очень советская, в смысле патриотическая, по-моему…

— Нет, она не советская, конечно, но и не антисоветская, если не считать рассуждения об антинаучности. Но у меня тогда были и другие книжки — «Кенгуру», в которой сатиризация советского строя дошла до гротеска, и «Рука», за которую мне точно дали бы лет пятнадцать. За меньшее давали двенадцать. Хотя они меня почему-то не трогали, и я даже догадываюсь почему. Им нравилось. Что песни они пели — там, в ЦК,— и меня, и Галича, и Высоцкого,— это все знали. Ну а что ж они, не люди? У меня в «Руке» был лозунг — «Свободу Политбюро!». Эту свободу они могли себе позволить, а в остальном жили не привольнее остальных. Однажды в Штатах я зашел в магазин русской книги, а там как раз делегация. Советская. Меня им представили. Одна женщина партийного вида подошла и специально сказала заговорщическим тоном: «Спасибо за ваши книги». Наверное, благодаря таким женщинам меня и терпели.

— А что такого крамольного в «Руке»? Веселая, милая книга…

— Ну да, если не считать того, что в ней предсказывался крах системы. Кстати, это предсказание сейчас понемногу сбывается, с большим опозданием. Я описывал разрушение всего этого по китайскому варианту, к которому, насколько я понимаю, все сейчас относительно мирно сползает. В Китае ведь как? Я там недавно был. Читать можно все. Мандельштама, Хренама, Набокова, Хренокова. Интернет, правда, под контролем государства, но доступен. Лозунги все остались коммунистические. Плюс экономическая свобода. С блядями борются, потому что блядство, по их мнению, заражает нацию. И так думает не только начальство, а и просто люди. В «Руке» как раз такой вариант и был описан — «Славу КПСС» оставляем, тем более что всем давно насрать на эту славу, а инициативным и умным даем зеленый свет. Если бы с самого начала пошло по этому сценарию, было бы много лучше.
Они умные там, в Китае. Они еще всю планету отхарят, уверяю вас. Если только она к этому моменту не уничтожит себя сама, что тоже возможно. Но тогда уж все, п....ц парадигме. Это выражение я вам дарю, можете использовать.

— Спасибо. А п....ц парадигме может наступить?

— Если Китай не отхарит — вполне. Но он отхарит. В мире сегодня три реальные силы: Россия со своими хоть и старыми, но ракетами, Штаты и Китай.

— Я думал — вы начнете с ислама…

— Ислам — не синоним экстремизма, экстремисты малочисленны, и с ними бы давно справились. Если бы не рвались использовать их каждый в своих целях. А их, собственно, и растили для выяснения отношений между СССР и США. Когда они перестанут быть нужны — с ними разберутся очень быстро. А сейчас их терпят. Не из политкорректных соображений, а из стратегического расчета. Дни радикализма сочтены. А ислам останется — в нем хоть и есть требование убивать неверных, которого я никоим образом не поддерживаю, но ведь и много чего есть кроме этого, нечего монстра делать из него…

— Религиозность — это для вас признак ума или наоборот?

— Религиозность никакого отношения к уму не имеет. Это глубочайший инстинкт, а все споры о нем происходят от нашего разума. Разум завистлив. Зависть эта понятна: ум смертен, а душа — нет. Заметьте, о смерти вам всегда говорит ум. Душа верит, что она вечна, просто верит, знает, эту веру не надо доказывать. Поэтому душа, как правило, ничего не боится. Страхи ей нашептывает все тот же разум. Он расчетлив, осторожен, потому что опять-таки не вечен. Без него не прожить, а как бы хорошо было. Но он нужен в мире, потому что мир никогда не станет царством Божьим. Лани не возлягут с тиграми. И надеяться бросьте. Ну, тут тоже много хорошего.

— Я знаю, вы цените это. Поделитесь опытом: с годами человек больше думает об этом или меньше?

— О чем — об этом?

— Ну об этом…

— Это — понятие растяжимое. Мы можем думать при этом о конкретной бабе, а можем — о тайнах любви, в которой как ничего не понимали, так и не понимаем. Я, как солдат из анекдота, всегда думаю об этом, и всегда о разном. Думаю, я не совсем правильно тратил силы в литературе — надо было меньше заниматься всякими сарказмами насчет советской власти и больше думать об отношениях. Об этом, да.

— Кстати, у вас стих был лирический — как герой мечтает сидеть в туалете, на унитазе, предварительно нагретом возлюбленной, и читать газету о падении власти на Родине…

— Да, в китайском цикле. Буду здесь на вечере читать.

— Тогда ему это казалось верхом гармонии. Ну и как — настала она?

— Друг мой, ну какая гармония? Я же говорю, она здесь невозможна. Но читать о «падении династии», как это названо в стихах, мне было приятно. Я по ней тоски не испытываю. Династия была дерьмо и даже говно. Людям она сильно мешала, активизировала в них худшее, лучшим не давала ходу. Иное дело, что после ее падения все могло пойти иным путем, более разумным,— но Россия ведь страна становящаяся, взрослеющая. До взрослости ей еще о-го-го. На фоне старого Китая, например… Погодите, гиперактивные дети становятся со временем очень приличными людьми.

— Что вам нравится в русской литературе нынешней?

— Я далеко не все знаю. Главной фигурой девяностых, на мой взгляд, был Пелевин, его прозу я полюбил. Главной фигурой сегодня становится Гришковец — несколько более склонный, кажется, угождать публике, но все равно очень талантливый. Массовую беллетристику я никогда читать не мог, но она ведь и не для этого. Она — свидетельство о времени. Многие реалии будут восстанавливаться потом по текстам Марининой, пишущей, кстати, лучше Устиновой, Дашковой, Донцовой… Никого не хочу обижать — эта литература нужна. Великие отражают не столько эпоху, сколько себя. А массовая культура аккумулирует быт.

— Вы много — и аппетитно — писали о своем чревоугодии. Пищевые пристрастия как-то меняются?

— Я люблю есть и люблю готовить. Меня никто этому не учил, все сам, в детстве: мать на работе, отец на фронте, брат маленький. И тогда я освоил первое свое блюдо — из чего было: из картошки. Драчены. Я и сейчас это очень люблю. Добавляю цветную капусту.

— Лосев очень любит.

— Так я его и научил. Я много готовлю, а меняются не столько пристрастия, сколько продукты. Раньше была сайра — о, какая была сайра! Теперь и масло жидкое, и вкус не тот. Главной закуской были рыбные консервы в томате, не знающие себе равных,— нигде в мире так сделать не могли, тайной был этот маринад. Сегодня их нюхать страшно, не то что есть. Вообще советские рыбные консервы были прекрасны — в Штатах с рыбой хуже, даром что с каждой стороны по океану. Там она дороже почему-то. У них копченый лосось в Нью-Йорке по восемьдесят долларов, а в России — по двадцать! Я не покупаю, сам солю. Беру сырого лосося, режу спинку вдоль, половину морожу, половину пластаю с солью. Делаю малосольного. Съедается — размораживаю и делаю еще.
А в Москве я ем сосиски главным образом. Ничего, кроме сосисок. В Штатах таких нет, не было и не будет.

Игорь Губерман

Губермана давно уже не надо никому представлять. Имя его нарицательно уже давно — «гариком» называется ироническое четверостишие, содержащее едкую и точную поэтическую формулу. А фамилия — это такое обозначение образа жизни. Губерманом называется славянский еврей, длинный, костистый, носатый, любящий баб, выпивку и общение, смелый, умный, ни для кого не удобный, всеми любимый. В прошлом году ему исполнилось семьдесят. Несмотря на этот возраст, во время краткой выпивки с Губерманом во «Дворце нации» в Иерусалиме, где Россия гостила на израильской книжной выставке, барменша сказала Губерману:
— Босс просил вам больше не наливать.
Губерман расхохотался: «Я все еще выгляжу буйным!»


— Игорь Миронович, давайте не говорить сегодня о еврейском вопросе? Я больше не могу!

— Я о нем говорю и думаю на тридцать лет дольше вас, представляете, каково мне? Но боюсь, что мы его не обойдем. Он — из главных.

— Я лучше про стишки. Вам не кажется, что короткое стихотворение, в сущности, идеально? Бродский говорил о главной функции рифмы — мнемонической, запоминательной. Чтобы стих попал в память и лежал там до поры, пока не пригодится…

— У Иосифа было множество завиральных идей, которые он щедро выбалтывал разным людям в годы питерской молодости, а потом, как я замечаю, распихивал по своим англоязычным эссе. Все это всегда талантливо, убедительно, стройно аргументировано, чаще всего взаимоисключающе и почти всегда не имеет отношения к его собственной поэтической практике. Говорить он мог что угодно, а писал так, как считал нужным. Я, будучи старше его на три года, всегда воспринимал его как старшего, относился с громадным пиететом, и все-таки, извините, это ерунда. Поэзия совершенно не обязана запоминаться. Стихотворение должно быть потоком, мощным, огромным, оно тебя уносит или обтекает, но в любом случае это некое серьезное силовое поле. Я таких полей не создаю. У меня скромная делянка, особый жанр, восходящий, наверное, к рубайи. В шестидесятые годы они заново стали фактом русской поэзии — появились гениальные переводы Германа Плисецкого, тут же разошедшиеся на цитаты. Боюсь, что вызвать настоящий лирический трепет такое стихотворение не может, но может подбросить удачное выражение, чтобы ваши чувства не томились в немоте, или сформулировать безотчетное ощущение. На большее я и не претендую, а про себя все-таки повторяю длинные стихи.

— Как вы относитесь к последователям? Вы ведь ввели моду на четверостишие…

— Я ввел, а Володя Вишневский довел до логического предела, временами до абсурда. Короче одностишия может быть только однословие, хотя делают сейчас и это…

— Да, Лукомников.

— В общем, если после меня прибавилось иронических поэтов — я это ставлю себе скорее в заслугу, а не в вину. Отчаяние без иронии не так сильно, ирония его проявляет, что ли… и тут же врачует отчасти… В этом смысле, конечно, Иртеньев — сильный поэт. Одно его четверостишие точно попадет в анналы — «В здоровом теле здоровый дух — на самом деле одно из двух». Хотя он и в длинных вещах держит дыхание, прямо скажем.

— Что вам сейчас важнее — проза или гарики?

— Гарики я продолжаю писать во всякое время, это стало функцией организма, почти незаметной. Мысли продолжают являться, придавать им форму легче с помощью гариков, и если есть в этом смысле какая-то эволюция, так разве что по части некоторой прогрессирующей элегичности. Но у старости свои радости, уверяю вас. Никуда не спешишь. Ни за чем не гонишься. Почти никому не должен. По недостатку тестостерона дольше не кончаешь — это серьезный плюс, да… А проза — она же автобиографическая в основном. Это такой способ вспоминать свою жизнь.

— Давно хочу вас спросить: вы всю жизнь дружите с подпольными художниками, коллекционируете авангард…

— Есть такое дело.

— Вам не кажется, что это все-таки тупиковый путь? Разрушение искусства, отказ от его главных конвенций?

— Неприятие русского авангарда проистекает обычно от двух причин: либо от несостоятельности интеллектуальной — когда человек элементарно не может его понять, либо от финансовой — когда не может его купить.

— Вы давно эту формулу заготовили?

— Век воли не видать, выдумал только что. Вы первый человек, спрашивающий меня об авангарде.

— Ну так разве не он в конце концов воплотился в советскую эстетику? В дегуманизированное, расчеловеченное искусство?

— Вот ровно, ровно наоборот! Советская-то эстетика его и задушила. Все бред, что авангард якобы породил стилистику советской эпохи. Советская-то стилистика была торжеством реакции в чистом виде. Я тут недавно в Израиле прочел занятную статью: ее напечатали в «Зеркале», одном из лучших здешних журналов. Это мемуарный текст Алексея Смирнова «Заговор недорезанных» — о том, как якобы большевистский переворот в искусстве осуществляют именно недорезанные белые офицеры. Бреда в тексте хватает, но тенденция уловлена. Одним из главных бойцов с авангардом, с так называемым формализмом, был такой Борис Иогансон — учитель, кстати, Ильи Глазунова. Так этот Иогансон был офицером, служил у Колчака, писал его портрет — и прославленную свою картину «Допрос коммунистов» писал с полным знанием дела. Он-то и превратил советскую эстетику в пир сильно ухудшенного русского классицизма — причем он был не один, конечно, таких «бывших» хватало. Лучшее, что было в русском искусстве двадцатого века,— Филонов, Кандинский, Малевич и те, что были рядом,— русский революционный плакат, и Татлин, и футуристические проекты городов будущего, неосуществимые, грандиозные. В шестидесятые годы это гипнотически действовало. Искусство никогда уже не станет прежним после авангарда — или учитесь его понимать, или смиритесь.

— Кстати, вас посадили за коллекционирование?

— Нет, батенька, за скупку краденого и сбыт. Поскольку сажать за политику меня было неинтересно. Они уже к тому времени устали от политики. А меня легко было взять по уголовке, я дружил со всеми: с отъезжантами, с отказниками, с диссидентами, с художниками, с фарцовщиками… Таня, жена, встречая меня дома, докладывала: «Фарцовщики не звонили, евреи не звонили». Ну, они и решили — пришить скупку краденых икон. А поскольку икон у меня не нашли, потому что я их не покупал, то посадили уж заодно и за сбыт.

— Вы весь срок отсидели?

— От звонка до звонка, с 14 августа 1979 года по 14 августа 1984 года.

— Главное впечатление?

— Очень скучно было, мерзко, но и интересно одновременно.

— В «Прогулках вокруг барака» у вас есть эпизод, как вы пожалели молодому парню отдать табак, отказали, а потом догнали и отдали все. А когда у него потом попросили, он вам ничего не дал.

— Помню, помню. Это был один из сильнейших приступов раскаяния за всю лагерную жизнь.

— Раскаяния в чем? Может, не надо было давать ему?

— Давать, когда просят, всегда надо. Главный урок, который я вынес из лагеря,— с ними, пусть даже с нелюдью, надо вести себя по-человечески. Иначе сам себя потом так заешь, что по сравнению с этим все чинимые ими неприятности покажутся сущей чушью.

— Вы недавно снялись в российском документальном сериале о блатном мире. Он эволюционирует как-то?

— Эволюционирует в очень неприятную сторону, то есть, проще говоря, разлагается. Как и многое в России — под маской благополучия эти процессы разложения заметно ускорились, кажется. Как в теплице. В блатном мире давно уже все продается, появились так называемые назначенцы, то есть смотрящие не из числа воров, а назначенные, часто вообще без отсидок и без всякого криминального опыта. Своего рода наемные менеджеры. Один из последних настоящих воров в законе умер несколько лет назад — нынче кого только не коронуют… Ну вот, выступаю я давеча в России, в хорошем городе, который вам назову, но вы не печатайте. После концерта в артистической у меня какой-то народ толпится, разливается водка, все по-людски. Внезапно все исчезают почтительно — входит шикарный молодой человек с двумя не менее шикарными шмарами и преподносит мне знаменитый воровской подарок. Нарды, явно зэковского изготовления, весьма художественной работы, с выжженным на доске волком, все по чину. Я эти поделки знаю и ценю, а к нардам еще в лагере пристрастился. Я смотрю на него и говорю: спасибо, старик, но извини меня — ты ведь не сидел никогда? Он: да, никогда. Я: а как же ты… смотришь здесь? Он: я назначенец, меня сюда поставили. Я сильно изумился, правду сказать: город немаленький, должность серьезная… Ну, пришли новые кадры, что поделаешь. Ни о каком кодексе чести тут уже говорить не приходится — цинизм голый.

— Вы что, с первого взгляда можете определить сидельца?

— Порой могу. Запах от таких людей, что ли.

— Как вообще выглядит Россия отсюда?

— Ну почему же отсюда, батенька. Я ведь и оттуда ее хорошо вижу, у меня, слава Богу, поездки регулярные, жилье в Москве… Плохо выглядит сегодня Россия, стыдно выглядит, не будем прятаться от этого. Весь мир черт-те на что похож, но и Россия не исключение.

— И что особенно плохо?

— Интеллигенция, ее положение, ее состояние. Мне стыдно за то, как она живет — нищенски, скудно, забито. Стыдно и за то, как она себя ведет — приспособленчески, молчаливо, кисло… Не по масштабу страны себя ведет, прямо скажем. Россия была великой всегда, но величие ее зависело не от территории, а от интеллектуального потенциала, распределенного крайне неравномерно, зато уж в высших своих проявлениях поражавшего весь мир. Сегодня этот интеллектуальный потенциал снизился до пределов жалких и стыдных, а что творится с гражданской совестью — я вообще молчу. Это не значит, что интеллигент обязан быть нелоялен, что вы. Но он думать обязан, ставить себе вопросы, говорить вслух, когда на его глазах происходит свинство. Даже в глухие, застойные семидесятые Россия была не в пример достойней, нежели нынче. Я думаю, жить там сейчас физически трудно — давит.

— А в Израиле?

— Мне хорошо в Израиле. Хотя здесь очень много дураков. Как еврейский мудрец несравненно мудр, так и еврейский дурак несравненно, титанически глуп, и каждый убежден в своем праве учить весь мир. Что поделаешь, страна крайностей.

— Нет у вас ощущения, что она обречена?

— О том, что она обречена, говорят с момента ее возникновения, это уже добрая примета. Если перестанут говорить, что мы обречены,— это будет повод насторожиться.

— Но нет у вас ощущения, что назначение еврея — все-таки быть солью в супе, а не собираться в отдельной солонке, вдобавок спорной в территориальном смысле?

— Я слышал эту вашу теорию, и это, по-моему, херня, простите меня, старика. Вы говорите много херни, как и положено талантливому человеку. Наверное, вам это зачем-то нужно — может, вы так расширяете границы общественного терпения, приучаете людей к толерантности, все может быть. Я вам за талант все прощаю. Но не задумывались ли вы, если серьезно, что у евреев сегодня другое предназначение? Что они — форпост цивилизации на Востоке? Что, кроме них, с их жестковыйностью, и самоуверенностью, и долгим опытом противостояния всем на свете,— кроме этого, никто не справился бы? Ведь если не будет этого крошечного израильского форпоста — и весь этот участок земли достанется такому опасному мракобесию, такой агрессии, такой непримиримой злобе, что равновесие-то, пожалуй, и затрещит. Вот как выглядит сегодня миссия Израиля, и он, по-моему, справляется. Да и не собралась вся соль в одной солонке, она по-прежнему растворена в мире. Просто сюда, в самое опасное место, брошена очень большая щепоть. Евреи, живущие здесь,— особенные. От прочих сильно отличаются. Ну и относитесь к ним как к отряду пограничников, к заставе. Характер от войны сильно портится, да. Он хуже, чем у остальных евреев. Раздражительнее. Ну так ведь и жизнь на границе довольно нервная. Зато остальным можно чувствовать себя спокойно…

— Религиозны вы тут не стали?

— Я не религиозен, я не атеист, без диалога с Богом жизнь моя была бы немыслима, но никаких представлений о том, что будет с моей душой дальше, у меня нет. Еврейская религиозная мистика представляется мне чрезвычайно глубокой, но специально я ею не занимался.

— Что вы планируете издать в ближайшее время?

— Книгу гариков о болезни. Я болел раком и вылечился, в Израиле медицина серьезная.

— Неужели вы можете об этом писать?

— А что с этим еще делать? Рак прямой кишки — сильная поэтическая тема. «Не видя прелести в фасаде, судьба меня словила сзади».

— Не понимаю, как это можно…

— Да больше никак и нельзя. Если еще и стишков не писать, совсем загнешься. Это относится не только к болезни, но вообще к противоборству со всеми гадостями: литература — главный способ борьбы с негативным опытом. Она утилизирует его, проговаривает вслух. Литератор — вообще единственный человек, способный извлекать пользу из всего. Синявский любил цитировать услышанное в лагере: «Писателю и умереть полезно». Великий был человек, кстати, автор лучшей лагерной прозы на моей памяти — «Голос из хора». Шаламов как писатель будет помощней, но я его не перечитываю, страшен он мне и безысходен. А Синявского перечитываю, потому что Синявский в высшей степени душеполезен. И Даниэль, конечно,— о, какая мощная поэзия была у него в лагере и какие письма! И какой был мужик — ни одна баба устоять не могла.

— Да полно, он был вовсе не красавец…

— О! Но он был самец, и чувствовался запах самца. Мощь чувствовалась. Я с ним дружил и преклонялся. Вообще, когда мужчина любит это дело, когда женщины льнут к нему,— это серьезный критерий человеческого качества: женщина чувствует фальшь, слабину, она обходит жестокого, но чувствует надежного.

— Слушайте, вот вы вроде хорошо разбираетесь в людях. Как же вы можете дружить с писателями, которые почти всегда невыносимы?

— А никто не заставляет вас контактировать с этой невыносимостью. Контактируйте с тем, что в них есть настоящего, а остальное выбрасывайте. Это несложно. У меня был гарик на эту тему — «Люблю своих коллег, они любезны мне. Я старый человек и знаю толк в говне».

@темы: культуртрегерское

---

К истории одной фотографии

...В графе "пол" положено отмечать галочкой буквы "з." и "н.", т.е. "самец" или "самка".
(Из пособия об устройстве на работу для новых репатриантов)

Раз в году всем сотрудникам положено проверить их личные данные, занесенные на сайт Управления, предназначенный для внутреннего пользования. Может, в течение года что-нибудь изменилось? Кто-то у кого-то родился, кто-то ушел от жены, от кого-то жена ушла сама. Телефон изменился или домашний адрес. Умерла любимая теща. Может, кто поменял специальность? Стал профессором или разжалован в доценты. Всё, всё нужно проверить и при необходимости внести исправления. Я всегда затруднялся с этой проверкой – там непонятно, куда тыкать, и вообще все непонятно. Непонятно даже где я - и где директор. Однажды, когда я был еще молодым и неопытным сотрудником, то залез в персональное дело председателя Управления по кличке Натан-Толик и исправил там все в соответствии с реальным положением дел. То есть я не знал, что исправляю его страничку. Я только удивился, почему на размытой фотографии у меня плешь. Я искренне написал, что у меня умерла теща, что родилась дочка, потом - что я получил статус писателя, и что у меня вышла пятая книжка. На следующий день всё Управление шепталось: ай да Толик! Тещу похоронил, ополоумел от счастья, никому ничего даже не сказал, прижил младенца на стороне, и это в шестьдесят пять лет, да еще и писателем заделался. А еще министр! А еще депутат кнессета! Ай да Толик.

Мне позвонили через два дня из отдела безопасности и сказали, что мои политические взгляды всем известны, но это не дает мне права… и так далее. С тех пор я внимательно слежу за собственной страничкой на нашем сайте. Правда, я все равно никогда не вчитывался, что там написано, я только поместил туда свою фотографию, сделанную лет пятнадцать назад в городе праотцев Хеврон, куда наша контора выезжала в полном составе на экскурсию. По сути, теперь это арабский город, арабов там живет тысяч сто пятьдесят, а наших - человек пятьсот только. У меня была тогда длинная борода, и на улице меня время от времени принимали за ваххабита. Экскурсоводом у нас была Алла из отдела пропаганды. Она хороший экскурсовод, но я немедленно потерялся. Все отправились в Пещеру праотцев, она называется на иврите Маарат а-Махпела. Там похоронены Адам с Евой, Авраам с Саррой и еще куча народа. Пещера – направо, но я, как всегда, зачем-то пошел налево. Я ходил по городу и взывал: «Алла! Алла!» Встречные арабы уважительно кланялись. Они принимали меня за паломника. Моя борода торчала, как у террориста-камикадзе. Трижды я натыкался на военные патрули. У меня требовали документы, я их предъявлял, и меня пропускали, принимая, видимо, за агента службы безопасности, охотящегося за потенциальными террористами. Лишних вопросов мне не задавали. Наконец, офицер третьего патруля, в ответ на мой риторический вопрос, где же Алла, мрачно сказал, что – везде. Налево или направо, или взад? – плачущим голосом спросил я. Судя по твоей бороде, тебе нужно взад, сказал он, и я, не поняв, что он имел в виду, послушно повернул назад. Через минуту я вышел на рыночную площадь, где сновали толпы. На краю площади я увидел памятный знак – камень, на котором была выбита надпись, что здесь находился дом, в котором жила еврейская община, вырезанная горожанами в 1929 году. Аллы здесь не было. Я плюнул и пошел в сторону. Торговцы у зеленных рядов решили, что я плюнул, прочтя, как правоверные изгнали из города неверных, и стали бурно выражать мне свою поддержку: они хлопали в мозолистые ладони, подносили мне турецкий кофе и гладили мою бороду. Я лепетал: «Алла!.. Алла!..» Это воодушевляло их еще больше. Мой плохой арабский их не удивлял – меня принимали за почтенного мусульманина-иностранца, скорее всего неофита. Чтобы от меня отвязались, я согласился с тем, что я татарин. Подумать только, какой богобоязненный мужчина, прибыл из дикой страны северной, не испугался сионистских патрулей и плюнул на этот камень, мы и то такое можем позволить себе лишь по ночам, правда, Ибрагим? – сказал носильщик с лицом, как лезвие топора. Ибрагим был согласен. Как зовут твоего уважаемого отца? – почтительно спросил меня кто-то. Я ответил, что зовут его Марк; они решили, что это отменная шутка. Меня взяли под руки и отвели на другой конец площади. Там проходил митинг – судя по всему, какой-то террористической организации. Толпа народа хлопала в ладоши и вопила. Алла! – взывал я. Мой голос тонул в общем реве - вокруг все, стараясь помочь мне, взывали к Алле, но называли ее фамилию почему-то неправильно - Ахбар. Я пытался спорить и утверждал, что ее фамилия – Прайсман. Сперва окружающие пытались спорить, потом решили, что я еретик, и благожелательное настроение присутствующих изменилось мгновенно, - они пришли в бешенство. В последний момент какой-то старик в платье, свидетельствующем о принадлежности к мистическому ордену суфиев, выхватил меня из толпы и, завопив «табуууууууу!», увлек меня в проулок. Там он рванул себя за бороду, как старик Хоттабыч, она слетела, и он оказался совсем молодым парнем. Тебе что, жить надоело? – спросил он меня на прекрасном иврите безо всякого акцента. Я ответил, что никак нет. Его трансформация внушала мне робость. Я как будто стоял перед офицером советской армии. Я отвечал по уставу.
– Каких, однако, идиотов посылают работать!.. – вздохнул он. – Новичок?
Я кивнул. Действительно, в этом святом городе я был сущим новичком.
– Закурим, - предложил мне парень, и мы закурили. По площади и переулкам поплыл сладковатый дурманящий запах. У меня слегка зазвенело в ушах.
– Ты из какого отдела? – спросил меня он, и я ответил, что работаю в архиве.
– У них что – нет оперативников, чтобы сюда архивных работников присылать? – изумился он. Постепенно я сообразил, что это переодетый полицейский агент. Когда он наконец понял, кто такой я, то выпучил глаза и сказал, что мне очень повезло, что он оказался рядом. Я поблагодарил его.
- Это случайно, - сказал он, - ну, раз так, то давай, я отведу тебя… куда тебя отвести? – я сказал, что мне нужно к Алле.
– Все там будем, - сказал парень. Мы пошли по городу, благоразумно обогнув рынок, взывая к Алле. Попадавшиеся навстречу умиленно кивали и трогали свои бороды руками.
– Тебя сперва только борода спасла, - сказал мой новый знакомый, и я стал машинально поглаживать ее. Через пять минут я оказался у Пещеры праотцев и был сдан с рук на руки перепуганной, плачущей Алле. Она была уверена, что меня зарезали или похитили. Толпа сотрудников окружила меня. Мне тянули руки, души, папиросы. Я только трогал бороду и растроганно бормотал – Алла, Алла… Тут меня и сфотографировали, и именно эту фотографию впоследствии я поместил на свою страничку нашего сайта. Вернувшись домой, я сбрил бороду.

И вот, получив ныне указание Управления проверить мои личные данные на сайте, я открыл свою страничку и впервые за двадцать с лишним лет как следует вчитался в то, что там было написано. Надо сказать, что в первый раз я заполнял данные через полгода после приезда в страну, диктуя секретарше то, что мог ей объяснить на моем слабом тогда еще иврите. Боюсь, она с трудом понимала меня. Чтобы скрыть смущение и показать, что я парень с тем же отсутствием комплексов, как и уроженцы страны, я старался говорить несколько развязно. Я рассказал ей, что с детства ненавижу математику и люблю малые северные народы, например эскимосов, что учил иврит в подполье, что у меня в прежней жизни было много подруг, с которыми перед отъездом я был вынужден, к сожалению, расстаться, что я вообще симпатизирую женщинам, и что даже официально был женат, по крайней мере, дважды. Она старательно внесла эти данные в компьютер. Только теперь я всмотрелся в эти строки. Это было дивно. Там было написано, что я математик, что я эскимос, что насильно обучал северные народности ивриту, что у меня двое детей от большого количества женщин, что я бросил всех своих жен, включая ту, на которой женат сейчас, и что я самка.

@темы: психические заметки, Central Zionist Archives in Jerusalem

---

Отзыв на отзыв

ТРЕТЬЕ ВРЕМЯ

Григорий Трестман

Илья Корман в своей рецензии на двухтомник Бориса Камянова («Стихотворения и переводы», Иерусалим, ЛИРА, 2005; «Юмор. Публицистика», Иерусалим, ЛИРА, 2007), открывает секрет камяновского потустороннего зрения. Камянов якобы наблюдал за писателями с хмельной высоты буфетной стойки в ЦДЛ, плюс к тому служил инспектором Литфонда по установке памятников. Это, по утверждению Кормана, и позволяло «видеть писателей и вообще мир – с изнанки» и якобы «роднило Камянова с Вениамином Блаженных, певцом кладбища и изгойства»…

Ужели стоит надраться с писателем в ЦДЛ, а потом поставить надгробье на его могиле, – и проникнешь в суть бытия?
Не знай я Камянова и Блаженных, я бы, глядишь, и поверил критику – как же критику не верить?! Но я сам знаю Борю. И Веню – земля ему пухом – знал. И замечу, что если и было у них что-то общее, так только две ипостаси: оба поэты и оба евреи. Ну, а уж если ты поэт, да к тому же еврей, значит, ясное дело, изгой. Во всем остальном они не были схожи. Ни в быту, ни в поэзии. Для Вени Айзенштадта (его настоящая фамилия) жизнь представлялась кладбищем, для Бори кладбище становилось жизнью.

С кем, по-моему, Борис Камянов созвучен – так это с тезкой Вени Айзенштадта – российским певцом «зеленого змия» Веней Ерофеевым…
Цель изгоя – самоисцеление от реальности, которая выталкивает его из себя, но которую он вынужден через себя пропускать. В какой реальности существует лирический герой Камянова? В хмельной реальности великой имперской культуры.

В толпе он, как еврей в Эдоме.
Трагичен, словно Вечный Жид.
Он на земле, как на ладони
Комар придавленный, лежит…

Читатель, безусловно, старается не путать лирического героя с автором. Они сравнимы друг с другом, как «государь» и «милостивый государь». Но маска лирического героя настолько прирастает к автору, что нередко становится его лицом:

Я – зверь затравленный. Я худ
И горбонос. Я сын еврея.
Все от погони я бегу
И оттого лишь не жирею…

Герой и сам не замечает, как из изгойства рождается сочувствие ко всем сирым и обездоленным на замшелых окраинах действительности. Из сочувствия возникает любовь, ибо в аду, где выпало родиться, только у изгоев осталось право на любовь.
Что ж это за мир такой? Какой есть:

Герда беременна. Триппер у Кея.
Сказочник, грусть самогонкой развея,
К рампе подходит и сказку ведет…

Или:

В этом мире, хоть реви,
И при Божьей власти
Мало счастья для любви
И любви для счастья.

Или:

Неласковая родина,
А все-таки твоя…
Пускай жена – уродина,
А все-таки семья.

Борис Камянов – художник многогранный. Для того, чтобы охватить все жанры его дарования (юмор, публицистика, мемуарная проза, переводы и пр.) не хватит журнального пространства.
Но именно любовь в пекле – и основная тема, и обетование лирического героя. Он почти счастлив в адском бедламе, где причины стали следствием, функции превратились в аргументы, и в этой нелепой системе координат лишь сам герой остается неизменным в пронзительном алкогольном прозрении.
Зелье – тонкая прослойка между адом и жизнью души. Не самое лучшее спасение, но самое доступное. Эликсир, который на мгновение изгоя превращает в обывателя, а обывателя наделяет проникновенностью изгоя.

Войдите в книгу Камянова… и Москва кабацкая тронется в прицепном вагоне, и понесет по маршруту «Москва – Петушки – Израиль», где Веничка Ерофеев в обнимку то с Блоком, то с Есениным ищут третьего. Вот он, третий – в кипе, с развевающимися пейсами, седой бородой восседает на бутылке «Голда». Велика Расея, каждый второй – стукач, каждый первый – сам себе подлец, а каждый третий – пьяница с иудейской тоской в глазах. Он, от кого все напасти: споили Расею. Споить-то споили, да последнего стопаря недодали ироды – беда… беда…

И нас почти не видно в том дыму.
Лишь зыбко пляшут профили косые…
Иного нет пути понять Россию,
Как только с нею спиться самому…

Понял… Понял и полюбил. И любовь эта не безответна.

Был любим, купался в счастье
И не видел берегов.
Окромя советской власти,
Больше не было врагов.

И все бы хорошо, все бы ладушки, все бы роса Божья, кабы электричка всею своей скоростью, всей неуемной инерцией не сорвалась с путей и не снесла придорожный валун.
Обломки ерофеевской электрички разлетелись по всей России, обрывки есенинской петли висят в каждом вагонном нужнике, а иудей озирается и, крылом загребая облако, спотыкается о прохваченную сивушным ознобом землю.
Лежат три витязя-алкаша на распутье у заветного валуна, бровью не пошевелят, а в тусклых зенках у каждого своя судьба двоится: «Сюдой пойдешь – под новый транвай попадешь. Ножка – хрусь, и ручка – хрусь, все одно сдыхать, не трусь!»
«Сюдой пойдешь – в петлю попадешь. Сам намылишь, сам на шею набросишь, сам себя пожалеть попросишь!»
«А для тебя, жидюга ангельская, нет на земле расейской тропинок, убирайся в свой Израиль!»
Похмелье… Состояние, когда прошлое прошло, будущее не предвидится… Мгновение остановилось, и до чего же оно мерзко!.. Еврею-изгою смерть – и та заказана…

Я свой среди чужих, чужой среди своих.
Вся жизнь моя дурная – через жопу…
Ну, что ж, пацан, Россию не жалей.
Не забывай, хавер, что ты – еврей.
Хуячь в Израиль, покидай Европу!

А Россия ворует … Ворует у себя самой, ибо российская поэзия без еврея будет вечно зиять картавой незавершенностью композиции.
Это был исход… Не столько исход евреев, сколько исход российской культуры – в суицид, в естественную смерть, в заграницу. Исход российской культуры предвосхитил распад российской империи, стала она таким же изгоем, как ее носители. Российская культура в миру стала евреем. Надолго ли?..
Поэты исход совершают в одиночку.

И, закормленный любовью,
Я сбежал, как из тюрьмы,
Орошать своею кровью
Иудейские холмы…

Средь любимого народа,
На земле моих отцов,
Два прекрасных долгих года
Счастлив я в конце концов…

Лирическая интонация выдает лирического героя: не бывает долгих годов счастья, счастье мгновенно. Он будто хочет обмануть кого-то: читателя или себя? Нет, герой Камянова лгать не умеет. Лишь пытается уговорить себя, уверить, что все в порядке, закавыка – в малом:

Все – Абрамы да Эсфири,
Все – Шапиры да Леви…
И однако в этом мире
Не хватает мне любви.

Где вы, милые славянки?
Сионизму на беду
На какой московской пьянке
Льнете к новому жиду?

Герой Камянова на паперти не побирался. Не выпрашивал – Господа Бога ради – крох любви. Сам дарил ее – немеряно. И сам благодарен одаренным любовью. Дело, видимо, в том, что сработал «синдром пустыни»: нельзя вознестись мгновенно в Эрец-Исраэль, не отшагав и не отбыв положенные сорок лет в земле скитаний. И воет герой по ночам, и уснуть не может:

Плачь уйми, подобный лаю,
Ну а я тебе спою…
Баю-баю, баю-баю,
Разъебаюшки-баю!

Спи, проклятый. А покуда
Я петлю тебе совью.
Спи, страдалец. Спи, иуда.
Баю-баюшки-баю…

Пронзительная заупокойная…Что же это героя на родине предков в петлю потащило, при полном, казалось бы, счастье? Думаю, это она, коварная российская культура, очнулась и принялась пожирать изнутри своего носителя – мстить…
Ностальгия по смерти? Моление по небытию? Вот состояние, в которое угодил камяновский герой. Благословенной памяти Майя Каганская как-то сказала о поэзии Камянова: «Впервые встретила верующего поэта, в стихах которого нет веры». Это меня поразило – и в устах Майи, но еще более – в бесстрашном самоанализе самого поэта:

Стихи и вера… Вместе им никак.
Жизнь обернулась самоистязаньем.
•
…Тысячелетняя тоска
Поводит дулом у виска.
Еврейский Бог, еврейский рок
Ей не дает спустить курок…
•
В ликованье предсмертном решаюсь я на суицид <…>
И в удавку сплетутся крученые нити цицит,
И уйду я к Творцу – преступившим и все ж неподсудным.

Кощунственная религиозность! Будто герой Камянова, как и герои Священного Писания, в равной степени верит и своему опыту, и своему Богу. Во всяком случае, после того, как поэт дошел до этого ветхозаветного мироощущения, ему становится ясно: два прошедших времени – и российское, и здешнее – обращаются в отточенный годами, послушный руке мастера инструментарий. И остается третье время. Время жизни, отпущенное совершенным строкам. Вечность…

@темы: Председатель, Трестман

---

Идентификация интеллигента

crusoe.livejournal.com/214454.html

---

Сейчас у нас было торжественное собрание, посвященное Рош а-Шана. Такие собрания проводятся дважды в год - перед этим праздником и перед Песах. Иногда на заседания приходят представители общественности. В этот раз почему-то пришел председатель городского отделения общества трезвости. Мы знакомы, но никогда не здороваемся. Мы относимся друг к другу, как сеньор Помидор и герцог Мандарин. Первый завидовал второму, второй презирал первого.
...После торжественных речей присутствующим предлагается молочный шведский стол и пара бутылок вина. Я всегда выпиваю, по меньшей мере, одну бутылку из двух - вторую делят между собой остальные двадцать пять сотрудников (кажется, я как-то написал об этом рассказ). А на этот раз меня решили обрадовать и торжественно поднесли целых полторы бутылки - с тем, чтобы я перед лицом своих товарищей торжественно выпил их (бытылки) из горлышка. Обычно я устраиваю такое представление, всем очень нравится, потом обычно все, особенно дамы, хлопают. Но именно сегодня я разочаровал всех: сказал, что доктора запретили мне пить вино и пиво, что я теперь пью исключительно водку и самогон. Самогона не было, граждане с уксусным выражением на лицах расползлись по рабочим помещениям. Недопитые бутылки сиротливо торчали на столе, взывая о милости. Я пошел работать, трезвый и злой, но работа не шла, и через пять минут я вернулся в опустевший зал для заседаний. Я решил взять эти бутылки и выбросить их к чертям свинячьим подальше, на всякий случай, чтобы избежать искуса. Вылить в кусты. У нас в стране мало влаги. Я долго искал бутылки - на столе, под столом - их нигде не было. Я пошел обратно в кабинет, пожимая плечами. По дороге я зашел в туалет, чтобы освежиться. В кабинке кто-то был. Что-то сопело, булькало и лилось. Я освежился. Открылась дверца, оттуда крадучись выбрался председатель городского отделения общества трезвости и, утирая вялый рот, уставился на меня. Он был похож на сеньора Помидора в ночь перед рождеством. Иными словами, он был похож на майскую ночь, или на утопленницу, или на Александра Матросова. В обеих руках он держал, как гранаты, за горлышко, по пустой бутылке.

---

Ицхокас Мерас

На чем держится мир
flibusta.net/b/155587/read

Ничья длится мгновение (Вечный шах)
flibusta.net/b/156262/read

@темы: книги

---

Послевкусие страстей

Дорогой Платон, здравствуйте. Я дочитал роман.
Прочел я его в три присеста, в пять дней. Не выношу вторжения домашних и прочих обстоятельств на мою внутреннюю территорию, когда я погружаюсь в текст. Это я еще раз завуалированно пытаюсь извиниться за долгое молчание, вы понимаете.
Ясно, что книга писалась в отчаянной попытке суммировать впечатления автора от долгой, нелегкой жизни, и задумывалась как опыт размышления о ней - в какой-то степени, возможно, чтобы читатель попробовал сравнить этот опыт со своим собственным. За других читателей сказать, естественно, не могу, но в отношении меня эта задумка (если она и правда имела место быть) удалась. В этом, наверное, и проявляется недосягаемость индивидуального творческого процесса в глазах посторонних: "как? как он это сделал?" Вопрос, разумеется, всегда повисает без ответа - никакие технические навыки не помогут понять надмирность по-настоящему хорошей вещи. Это как готовый рецепт, передающийся хорошим кулинаром любому, считающему себя способным изготовить вкусное блюдо; передал, тот приготовил тщательно, в результате получилась гадость. Немедленно - обида: "кулинар наврал, что-то там не дописал или переборщил с описанием процесса". Да ничего он не врал, все передал вполне добросовестно, только у заимствователя секрета все равно ничего путного не вышло, и блюда он приготовить не сумел... Хотя что это я все говорю банальности. Есть у меня грех (один из) - люблю растекаться мыслями по древу, иногда безо всякой на то необходимости.
Платон, раз вы спрашивали моего мнения, скажу, что замысел вещи - рассказать о жизни, подвести ее итоги, где тема любви к женщине рефреном прошивает сюжет насквозь, - удалась лишь в какой-то степени, но дело тут в том лишь, что попытка эта сродни попытке вычерпать море ведерком. (Судя по описанию Ульяны - не море даже, а океан.) В любом случае, полотно развернуто перед залом, и зрители сиречь читатели на протяжении обзора замирали неоднократно. Я, например, замирал. Я читал роман в двух положениях - в постели перед сном и в кресле под платаном в нашем саду. Неоднократно откладывал распечатанные листы и принимался разглядывать какую-то точку в небе или на стенке спальни, замирал, молчал. Сопереживал. Это значит - вещь нравится, и очень. И, поверьте, не только потому, что я узнавал прототипы и топографию мест, где происходит действие (что было нетрудно). Меня поразило вот что. Описывая свою страсть к Ульяне и другим женщинам, радость обладания, горечь отстраненности, счастье редких - редчайших! у вас это отлично получилось изобразить! - моментов почти полного слияния душ - я ловил себя на ощущении, что вы влезли в мою собственную душу, вытащили ее и всосали, объединив с сущностями, уже до этого обитавшими в вашей душе; отчасти это было схоже с описаниями совершенно не аналогичных ситуаций в вашем предыдущем романе. Читаю, что делает, думает и говорит Платон, а чувствую, что не Платон это вовсе, а я сам. Вплоть до нюансов ситуаций и размышлений, вплоть до эпизода с парковым колесом обозрения. Вот это, последнее, меня поразило совершенно. И Платон - я, и женщины Платона - мои собственные женщины, и не по сопереживанию, а по факту! Я узнавал улыбку и вспоминал запах волос...

Очень важно, что в романе подчеркнут момент, выраженный словами поэта - "есть в близости людей заветная черта..." И черта эта в описаниях переживаний главного героя проглядывает настолько отчетливо, что, по большому счету, весь роман, включая описания юности Платона и его детских переживаний, укладывается в одну эту строку...
Если именно эту задачу (в частности) вы ставили перед собой, то выполнили вы ее блестяще.

Теперь - что касается моментов, меня зацепивших в другом, обратном смысле; я имею в виду пресловутую ложку дегтя в бочке с медом. Во-первых: "друг Аркадий, не говори красиво!"
Есть в этой вещи черта, которая мне кажется назойливо-дидактической, и касается она, в первую очередь, описания мыслей о судьбах страны, мира, рассуждений о смысле жизни. Иногда - вдруг - также проявляются отдельные строки, после чтения которых я вспоминаю фразу другого автора, сказанную совсем по другому поводу:
"Я преклоняюсь перед [...], но только до тех пор, пока он является своеобразным, уникальным по отражательному таланту зеркалом действительности. А как только он начинает учить меня ходить босиком и подставлять щеку, меня охватывает жалость и тоска..." Сказано, как я уже отметил, совершенно по другому поводу, но суть та же.
Впрочем, эти, не так часто встреченные мной эпизоды, не в силах перебороть огромного обаяния вещи в целом.

Несколько мелких замечаний по тексту.
В прямой речи, используемой Ульяной, встречается упоминание "А. Блока". Не Блока, а А. Блока. Немыслимо, чтобы человек, рассуждая о литературе (да и вообще о жизни), употребил имя поэта именно таким образом. Разве что хотел подчеркнуть нечто, ускользнувшее от внимания читателя (от меня, например, ускользнуло, хоть я и возвращался к этому абзацу трижды).

"... и только теплая рука женщины, врача, возвращала им подростковыцй кураж и непроизвольный рост крайней плоти". По-видимому, имеется в виду эрекция, но крайняя плоть - лишь небольшая часть соответствующего органа; в любом случае употребление этого термина мне кажется здесь несколько неточным и не очень соответствующим контексту фразы.

На первых страницах романа фраза "летали ласточки" повторяется дважды на протяжении двух строк. "Летали ласточки. Мы ждали вертолет, чтобы отправить к морю взвод солдат и трех офицеров, помогавших нам. Летали ласточки". Возможно, это задуманный рефрен в контексте эпизода, но в таком случае мне кажется, что его следовало бы немного разбавить. Или (во втором случае) присовединить к этим двум словам нечто дополнительное, укладывающееся в общую смысловую палитру эпизода. Далее - еще через две строки -встречаем: "ласточки летали низко над землей" - и это уже читается нормально и не режет глаз.

"Мы были молоды, и нам многое не нравилось в нашем обществе. При этом мы были мудры не по годам и понимали, что менять нужно прежде всего себя". Все правильно, но это "мы были мудры не по годам" вызывает сперва мысль, что автор иронизирует над собой и подругой; когда выясняется, что фраза серьезна, снова вспоминается Базаров - про друга Аркадия. Да и как можно сказать о себе - "мы были мудры?" О другом -безусловно, сколько угодно, но о себе... Это как Окуджава говорил: "как можно сказать о себе: я - поэт"?"

Наконец, есть проблемы с пунктуацией, выражающиеся в совершенно излишнем числе запятых по всему тексту. Опечатки есть тоже, но, при попытке опубликовать роман, это станет уже проблемой вычитки текста корректором.

Платон, вы написали превосходную книгу. Я хотел бы увидеть ее опубликованной - и не только на пространствах интернета, а в нормальном типографском виде, подобно вашему блестящему "Городу Лукашову", увидевшему свет на страницах журнала "Петербург".

Закончить этот мой опус я хотел бы пространной авторской цитатой, словами, завершающими роман, к которым добавить уже нечего:

...Но возникает радостное ощущение неслучайности всего, что происходит вокруг нас и с нами. И с удивлением, с замиранием сердца рассматриваешь знакомые лица и предметы… Они становятся знаковыми. И люди вдруг начинают говорить меж собой точными и выразительными фразами о сложных и недоступных в другое время вещах. И лица их прекрасны. И ты прислушиваешься. Радуешься тихой чистой радостью. Как будто обрел, наконец, книгу, о которой знал понаслышке, но никак не мог достать её, и, наконец, вот, она лежит перед тобой. Протяни руку и раскрой.
И тоскуешь, когда хаос и случайность, и суета снова воцаряются в тебе и в окружающем тебя мире.

---

К вопросу о реализации воображаемых миров

Четыре года назад я обнаружил в своем архиве удивительный документ (у нас, слава богу, хранится много удивительных документов; для их учета я даже создал в дневнике тег "Central Zionist Archives in Jerusalem", можете сходить и полюбоваться на выборку). Документу этому я посвятил запись -
www.diary.ru/~libdragon/p38799354.htm

Мне в голову не приходило делать с этой телеграммой что бы то ни было. Наконец, несколько дней назад, меня надоумили не чахнуть над златом и отправить ее - в сканированном виде, разумеется - тем, кому это могло бы быть интересно из профессиональных соображений. И я отправил скан группе "люденов" на сайте, посвященном творчеству братьев Стругацких.

Таким образом завязалась переписка с Владом Борисовым, координатором люденовской группы. Он требовал доказательств, что документ - не мистификация. Я с удовольствием предоставил ему эти доказательства (с удовольствием тем большим, что верховный координатор обитает и пишет мне из Абакана; с Абаканом в нашей семье связаны разнообразные печальные ассоциации. Облака плывут в Абакан, в милый край плывут, в Колыму. Это сакральное место).

Еще раз здравствуйте, Влад. Ответ на вопрос о датах - такой: документы данной папки относятся именно к 1900 году; корреспонденты пользовались имевшимися у них, не закончившимися еще тогда, отпечатанными в типографиях бланками за прошлый век. : ) Вручную вписывали новые даты, иногда путаясь и совмещая их со старыми. Такое явление продолжалось, по моим наблюдениям, еще года полтора-два, пока эти старые бланки не закончились.

Большой привет при случае БНС! У нас, кстати, есть с ним общие знакомые - Катя Некрасова, раньше участвовавшая в его семинаре, и М.Р. Хейфец, уже много лет живущий в Иерусалиме. Вы, конечно, знаете, что он послужил прототипом одного из героев ГО. Я хотел в первом же письме написать, да не рискнул, вот еще что: я уехал из Ленинграда в 1990 году; жил на улице Бассейной, где до сих пор живут мои родители; это в пяти минутах ходьбы от улицы Победы, где живет БНС. (Излишне говорить, что я, с подачи моих папы и мамы, рос на книгах АБС.) И вот, когда я приезжаю в гости к родителям, то всякий раз обязательно прихожу во двор дома номер 4 по этой улице, сижу там на лавочке, смотрю на парадную и окна квартиры, где живет БНС, и длится это часа полтора-два. Честное слово, в этом дворе я ощущаю удивительное внутреннее спокойствие, которого мне в жизни несколько не хватает...
Спасибо большое, Влад!

Миша, привет!
Первым делом я отправил эту историю Борису Натановичу.

Вот что он ответил:

Да-а-а!!! Это серьезно! "Что мы знаем о вероятностях?"
Спасибо, Володя. Очень любопытно.
Передайте, пожалуйста, Мише мои благодарности.
БНС

С удовольствием передаю.

После чего БНС вдогонку написал еще следующее:

Спасибо еще раз. Передайте Мише большой привет. Надо же как тесен этот якобы огромный мир! Вот и Катя Некрасова нарисовалась, а я все думал: куда пропала, почему? Способная девочка, надеюсь, у нее все в порядке. А с Мишей Хейфецом мы даже переписываемся иногда, - как Иван Грозный с князем Курбским: по письму в два года. Он, кстати, прототип не одного даже нашего героя, а целых двух!
Ваш БНС

Затем я разместил историю в своём ЖЖ:
bvi.livejournal.com/477364.html

И наконец, постоянный адрес "Телеграммы" на сайте АБС:
www.rusf.ru/abs/xumor/xumor33.htm

--
Ваш Влад.

@темы: Central Zionist Archives in Jerusalem, БНС

---

Интервью с БНС - top.rbc.ru/pressconf/19/09/2011/616221.shtml
(нажми кнопку "развернуть все ответы"). Читаю и думаю - ну, идиоты, вот же человек, которого можно спросить, что ж вы все хуйню какую-то лепечете, одну и ту же? Удивляюсь терпению БН. Нового и интересного в ответах мало, но есть.
"Стараюсь не пропускать новых вещей Людмилы Улицкой, Дмитрия Быкова, Михаила Веллера". Он шутит? И ведь всё самые плодовитые.

Кстати, ты читал "Вавилонскую библиотеку" Борхеса? Если нет или давно не перечитывал - непременно, немедленно. flibusta.net/b/221600/read

Рассказ небольшой, писан в 1941 году.
Мощный старик (с)
Между прочим, слепой библиотекарь Хорхе в "Имени розы" имеет прототипом именно Борхеса. Ещё утверждают, что "Имя розы" выросло из "Вавилонской библиотеки". Пуркуа бы и не па?

@темы: нотабене