Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Дорогой Платон, здравствуйте. Я дочитал роман.
Прочел я его в три присеста, в пять дней. Не выношу вторжения домашних и прочих обстоятельств на мою внутреннюю территорию, когда я погружаюсь в текст. Это я еще раз завуалированно пытаюсь извиниться за долгое молчание, вы понимаете.
читать дальшеЯсно, что книга писалась в отчаянной попытке суммировать впечатления автора от долгой, нелегкой жизни, и задумывалась как опыт размышления о ней - в какой-то степени, возможно, чтобы читатель попробовал сравнить этот опыт со своим собственным. За других читателей сказать, естественно, не могу, но в отношении меня эта задумка (если она и правда имела место быть) удалась. В этом, наверное, и проявляется недосягаемость индивидуального творческого процесса в глазах посторонних: "как? как он это сделал?" Вопрос, разумеется, всегда повисает без ответа - никакие технические навыки не помогут понять надмирность по-настоящему хорошей вещи. Это как готовый рецепт, передающийся хорошим кулинаром любому, считающему себя способным изготовить вкусное блюдо; передал, тот приготовил тщательно, в результате получилась гадость. Немедленно - обида: "кулинар наврал, что-то там не дописал или переборщил с описанием процесса". Да ничего он не врал, все передал вполне добросовестно, только у заимствователя секрета все равно ничего путного не вышло, и блюда он приготовить не сумел... Хотя что это я все говорю банальности. Есть у меня грех (один из) - люблю растекаться мыслями по древу, иногда безо всякой на то необходимости.
Платон, раз вы спрашивали моего мнения, скажу, что замысел вещи - рассказать о жизни, подвести ее итоги, где тема любви к женщине рефреном прошивает сюжет насквозь, - удалась лишь в какой-то степени, но дело тут в том лишь, что попытка эта сродни попытке вычерпать море ведерком. (Судя по описанию Ульяны - не море даже, а океан.) В любом случае, полотно развернуто перед залом, и зрители сиречь читатели на протяжении обзора замирали неоднократно. Я, например, замирал. Я читал роман в двух положениях - в постели перед сном и в кресле под платаном в нашем саду. Неоднократно откладывал распечатанные листы и принимался разглядывать какую-то точку в небе или на стенке спальни, замирал, молчал. Сопереживал. Это значит - вещь нравится, и очень. И, поверьте, не только потому, что я узнавал прототипы и топографию мест, где происходит действие (что было нетрудно). Меня поразило вот что. Описывая свою страсть к Ульяне и другим женщинам, радость обладания, горечь отстраненности, счастье редких - редчайших! у вас это отлично получилось изобразить! - моментов почти полного слияния душ - я ловил себя на ощущении, что вы влезли в мою собственную душу, вытащили ее и всосали, объединив с сущностями, уже до этого обитавшими в вашей душе; отчасти это было схоже с описаниями совершенно не аналогичных ситуаций в вашем предыдущем романе. Читаю, что делает, думает и говорит Платон, а чувствую, что не Платон это вовсе, а я сам. Вплоть до нюансов ситуаций и размышлений, вплоть до эпизода с парковым колесом обозрения. Вот это, последнее, меня поразило совершенно. И Платон - я, и женщины Платона - мои собственные женщины, и не по сопереживанию, а по факту! Я узнавал улыбку и вспоминал запах волос...
Очень важно, что в романе подчеркнут момент, выраженный словами поэта - "есть в близости людей заветная черта..." И черта эта в описаниях переживаний главного героя проглядывает настолько отчетливо, что, по большому счету, весь роман, включая описания юности Платона и его детских переживаний, укладывается в одну эту строку...
Если именно эту задачу (в частности) вы ставили перед собой, то выполнили вы ее блестяще.
Теперь - что касается моментов, меня зацепивших в другом, обратном смысле; я имею в виду пресловутую ложку дегтя в бочке с медом. Во-первых: "друг Аркадий, не говори красиво!"
Есть в этой вещи черта, которая мне кажется назойливо-дидактической, и касается она, в первую очередь, описания мыслей о судьбах страны, мира, рассуждений о смысле жизни. Иногда - вдруг - также проявляются отдельные строки, после чтения которых я вспоминаю фразу другого автора, сказанную совсем по другому поводу:
"Я преклоняюсь перед [...], но только до тех пор, пока он является своеобразным, уникальным по отражательному таланту зеркалом действительности. А как только он начинает учить меня ходить босиком и подставлять щеку, меня охватывает жалость и тоска..." Сказано, как я уже отметил, совершенно по другому поводу, но суть та же.
Впрочем, эти, не так часто встреченные мной эпизоды, не в силах перебороть огромного обаяния вещи в целом.
Несколько мелких замечаний по тексту.
В прямой речи, используемой Ульяной, встречается упоминание "А. Блока". Не Блока, а А. Блока. Немыслимо, чтобы человек, рассуждая о литературе (да и вообще о жизни), употребил имя поэта именно таким образом. Разве что хотел подчеркнуть нечто, ускользнувшее от внимания читателя (от меня, например, ускользнуло, хоть я и возвращался к этому абзацу трижды).
"... и только теплая рука женщины, врача, возвращала им подростковыцй кураж и непроизвольный рост крайней плоти". По-видимому, имеется в виду эрекция, но крайняя плоть - лишь небольшая часть соответствующего органа; в любом случае употребление этого термина мне кажется здесь несколько неточным и не очень соответствующим контексту фразы.
На первых страницах романа фраза "летали ласточки" повторяется дважды на протяжении двух строк. "Летали ласточки. Мы ждали вертолет, чтобы отправить к морю взвод солдат и трех офицеров, помогавших нам. Летали ласточки". Возможно, это задуманный рефрен в контексте эпизода, но в таком случае мне кажется, что его следовало бы немного разбавить. Или (во втором случае) присовединить к этим двум словам нечто дополнительное, укладывающееся в общую смысловую палитру эпизода. Далее - еще через две строки -встречаем: "ласточки летали низко над землей" - и это уже читается нормально и не режет глаз.
"Мы были молоды, и нам многое не нравилось в нашем обществе. При этом мы были мудры не по годам и понимали, что менять нужно прежде всего себя". Все правильно, но это "мы были мудры не по годам" вызывает сперва мысль, что автор иронизирует над собой и подругой; когда выясняется, что фраза серьезна, снова вспоминается Базаров - про друга Аркадия. Да и как можно сказать о себе - "мы были мудры?" О другом -безусловно, сколько угодно, но о себе... Это как Окуджава говорил: "как можно сказать о себе: я - поэт"?"
Наконец, есть проблемы с пунктуацией, выражающиеся в совершенно излишнем числе запятых по всему тексту. Опечатки есть тоже, но, при попытке опубликовать роман, это станет уже проблемой вычитки текста корректором.
Платон, вы написали превосходную книгу. Я хотел бы увидеть ее опубликованной - и не только на пространствах интернета, а в нормальном типографском виде, подобно вашему блестящему "Городу Лукашову", увидевшему свет на страницах журнала "Петербург".
Закончить этот мой опус я хотел бы пространной авторской цитатой, словами, завершающими роман, к которым добавить уже нечего:
...Но возникает радостное ощущение неслучайности всего, что происходит вокруг нас и с нами. И с удивлением, с замиранием сердца рассматриваешь знакомые лица и предметы… Они становятся знаковыми. И люди вдруг начинают говорить меж собой точными и выразительными фразами о сложных и недоступных в другое время вещах. И лица их прекрасны. И ты прислушиваешься. Радуешься тихой чистой радостью. Как будто обрел, наконец, книгу, о которой знал понаслышке, но никак не мог достать её, и, наконец, вот, она лежит перед тобой. Протяни руку и раскрой.
И тоскуешь, когда хаос и случайность, и суета снова воцаряются в тебе и в окружающем тебя мире.
Прочел я его в три присеста, в пять дней. Не выношу вторжения домашних и прочих обстоятельств на мою внутреннюю территорию, когда я погружаюсь в текст. Это я еще раз завуалированно пытаюсь извиниться за долгое молчание, вы понимаете.
читать дальшеЯсно, что книга писалась в отчаянной попытке суммировать впечатления автора от долгой, нелегкой жизни, и задумывалась как опыт размышления о ней - в какой-то степени, возможно, чтобы читатель попробовал сравнить этот опыт со своим собственным. За других читателей сказать, естественно, не могу, но в отношении меня эта задумка (если она и правда имела место быть) удалась. В этом, наверное, и проявляется недосягаемость индивидуального творческого процесса в глазах посторонних: "как? как он это сделал?" Вопрос, разумеется, всегда повисает без ответа - никакие технические навыки не помогут понять надмирность по-настоящему хорошей вещи. Это как готовый рецепт, передающийся хорошим кулинаром любому, считающему себя способным изготовить вкусное блюдо; передал, тот приготовил тщательно, в результате получилась гадость. Немедленно - обида: "кулинар наврал, что-то там не дописал или переборщил с описанием процесса". Да ничего он не врал, все передал вполне добросовестно, только у заимствователя секрета все равно ничего путного не вышло, и блюда он приготовить не сумел... Хотя что это я все говорю банальности. Есть у меня грех (один из) - люблю растекаться мыслями по древу, иногда безо всякой на то необходимости.
Платон, раз вы спрашивали моего мнения, скажу, что замысел вещи - рассказать о жизни, подвести ее итоги, где тема любви к женщине рефреном прошивает сюжет насквозь, - удалась лишь в какой-то степени, но дело тут в том лишь, что попытка эта сродни попытке вычерпать море ведерком. (Судя по описанию Ульяны - не море даже, а океан.) В любом случае, полотно развернуто перед залом, и зрители сиречь читатели на протяжении обзора замирали неоднократно. Я, например, замирал. Я читал роман в двух положениях - в постели перед сном и в кресле под платаном в нашем саду. Неоднократно откладывал распечатанные листы и принимался разглядывать какую-то точку в небе или на стенке спальни, замирал, молчал. Сопереживал. Это значит - вещь нравится, и очень. И, поверьте, не только потому, что я узнавал прототипы и топографию мест, где происходит действие (что было нетрудно). Меня поразило вот что. Описывая свою страсть к Ульяне и другим женщинам, радость обладания, горечь отстраненности, счастье редких - редчайших! у вас это отлично получилось изобразить! - моментов почти полного слияния душ - я ловил себя на ощущении, что вы влезли в мою собственную душу, вытащили ее и всосали, объединив с сущностями, уже до этого обитавшими в вашей душе; отчасти это было схоже с описаниями совершенно не аналогичных ситуаций в вашем предыдущем романе. Читаю, что делает, думает и говорит Платон, а чувствую, что не Платон это вовсе, а я сам. Вплоть до нюансов ситуаций и размышлений, вплоть до эпизода с парковым колесом обозрения. Вот это, последнее, меня поразило совершенно. И Платон - я, и женщины Платона - мои собственные женщины, и не по сопереживанию, а по факту! Я узнавал улыбку и вспоминал запах волос...
Очень важно, что в романе подчеркнут момент, выраженный словами поэта - "есть в близости людей заветная черта..." И черта эта в описаниях переживаний главного героя проглядывает настолько отчетливо, что, по большому счету, весь роман, включая описания юности Платона и его детских переживаний, укладывается в одну эту строку...
Если именно эту задачу (в частности) вы ставили перед собой, то выполнили вы ее блестяще.
Теперь - что касается моментов, меня зацепивших в другом, обратном смысле; я имею в виду пресловутую ложку дегтя в бочке с медом. Во-первых: "друг Аркадий, не говори красиво!"
Есть в этой вещи черта, которая мне кажется назойливо-дидактической, и касается она, в первую очередь, описания мыслей о судьбах страны, мира, рассуждений о смысле жизни. Иногда - вдруг - также проявляются отдельные строки, после чтения которых я вспоминаю фразу другого автора, сказанную совсем по другому поводу:
"Я преклоняюсь перед [...], но только до тех пор, пока он является своеобразным, уникальным по отражательному таланту зеркалом действительности. А как только он начинает учить меня ходить босиком и подставлять щеку, меня охватывает жалость и тоска..." Сказано, как я уже отметил, совершенно по другому поводу, но суть та же.
Впрочем, эти, не так часто встреченные мной эпизоды, не в силах перебороть огромного обаяния вещи в целом.
Несколько мелких замечаний по тексту.
В прямой речи, используемой Ульяной, встречается упоминание "А. Блока". Не Блока, а А. Блока. Немыслимо, чтобы человек, рассуждая о литературе (да и вообще о жизни), употребил имя поэта именно таким образом. Разве что хотел подчеркнуть нечто, ускользнувшее от внимания читателя (от меня, например, ускользнуло, хоть я и возвращался к этому абзацу трижды).
"... и только теплая рука женщины, врача, возвращала им подростковыцй кураж и непроизвольный рост крайней плоти". По-видимому, имеется в виду эрекция, но крайняя плоть - лишь небольшая часть соответствующего органа; в любом случае употребление этого термина мне кажется здесь несколько неточным и не очень соответствующим контексту фразы.
На первых страницах романа фраза "летали ласточки" повторяется дважды на протяжении двух строк. "Летали ласточки. Мы ждали вертолет, чтобы отправить к морю взвод солдат и трех офицеров, помогавших нам. Летали ласточки". Возможно, это задуманный рефрен в контексте эпизода, но в таком случае мне кажется, что его следовало бы немного разбавить. Или (во втором случае) присовединить к этим двум словам нечто дополнительное, укладывающееся в общую смысловую палитру эпизода. Далее - еще через две строки -встречаем: "ласточки летали низко над землей" - и это уже читается нормально и не режет глаз.
"Мы были молоды, и нам многое не нравилось в нашем обществе. При этом мы были мудры не по годам и понимали, что менять нужно прежде всего себя". Все правильно, но это "мы были мудры не по годам" вызывает сперва мысль, что автор иронизирует над собой и подругой; когда выясняется, что фраза серьезна, снова вспоминается Базаров - про друга Аркадия. Да и как можно сказать о себе - "мы были мудры?" О другом -безусловно, сколько угодно, но о себе... Это как Окуджава говорил: "как можно сказать о себе: я - поэт"?"
Наконец, есть проблемы с пунктуацией, выражающиеся в совершенно излишнем числе запятых по всему тексту. Опечатки есть тоже, но, при попытке опубликовать роман, это станет уже проблемой вычитки текста корректором.
Платон, вы написали превосходную книгу. Я хотел бы увидеть ее опубликованной - и не только на пространствах интернета, а в нормальном типографском виде, подобно вашему блестящему "Городу Лукашову", увидевшему свет на страницах журнала "Петербург".
Закончить этот мой опус я хотел бы пространной авторской цитатой, словами, завершающими роман, к которым добавить уже нечего:
...Но возникает радостное ощущение неслучайности всего, что происходит вокруг нас и с нами. И с удивлением, с замиранием сердца рассматриваешь знакомые лица и предметы… Они становятся знаковыми. И люди вдруг начинают говорить меж собой точными и выразительными фразами о сложных и недоступных в другое время вещах. И лица их прекрасны. И ты прислушиваешься. Радуешься тихой чистой радостью. Как будто обрел, наконец, книгу, о которой знал понаслышке, но никак не мог достать её, и, наконец, вот, она лежит перед тобой. Протяни руку и раскрой.
И тоскуешь, когда хаос и случайность, и суета снова воцаряются в тебе и в окружающем тебя мире.