Комментарий к комментариям

Вечером я поругался с женой, и меня тут же пригласили на "шева брахот".

Это такая штука, когда собирается кворум и путем определенной бенедикции желает молодым после свадьбы всяческих благ. С возлияниями и закуской, естественно. Мероприятие было назначено на десять вечера, а началось только в одиннадцать. Ну, я надел клетчатую рубашку, которая раньше принадлежала Александру Якобсону, бывшему члену ЦК левоатеистической партии "Мерец", и пошел. Я на бенедикции хожу только в этой рубашке; я вообще люблю клетчатые рубашки - и на себе, и на девушках, это всем известно.



Эту парочку сочетавшихся законным браком я не знал; молодая симпатичная, а молодой очень нудный: как вошел, так с порога всё бухтел о комментариях к комментариям и призывал кворум немедленно реализовывать смысл жизни. Мне хотелось сшибить с него шляпу. Большая такая шляпа, черная. Он всё о реализации смысла жизни и предназначения, а во время пауз смотрит вокруг надменно, как аристократ. Я ничего не хотел реализовывать, а ходил кругами вокруг стола, как искусственный спутник: на столе стояли ледяные запотевшие бутылки "Смирноффа" и "Финляндии". Четыре штуки. И закуска была классическая хасидская - маринованная селедка с мятой картошкой. Закуска, как сказано у классика - типа "я вас умоляю". Транс-цен-ден-тально. Вот кворум закончил выяснять отношения с Абсолютом, все сели за стол, и я тоже. За два стола: мужчины к мужчинам, женщины за отдельный. Как положено, потому что так исторически сложилось. Мне велели произнести первую бенедикцию в честь молодого. Я его и в глаза не видел, молодого, я лишь запотевшую "Финляндию" перед глазами видел, но бенедикцию произнести нужно, тем более что, видите, мне почет оказали - первым говорить заставили. Ну, я его бенедиктировал поскорее, и сразу после налил два стакана "Смирноффа" - себе и ребе. Ребе - старенький такой, борода как у гнома и рост тоже, и белые чулочки, и башмачки с пряжками; ну, чистый персонаж из "Розочки и Беляночки" братьев Гримм. Я его сразу Румпельштихценом про себя окрестил. Так, представьте, этот гном хлещет "Смирноффа" пополам с "Финляндией" так, что никакому горному троллю не угнаться. И даже мне не угнаться. Но тоже нудноватый: как стакан опрокинет, сразу его тянет на духовные разговоры, и всё не по делу, хоть и на идиш. А вокруг сидят его ученики, варежки раззявя. Слушают, шикают друг на друга и на меня, и выпить не дают: на Дерибасовской, говорят, гуляют постепенно. Я тогда совместил приятное с полезным: направил Румпельштихцена на путь истинный, попросил обсудить тему алкоголизма в Писании. Он очень оживился, и сходу привел штук двадцать примеров, начиная с Ноя и его виноградников, и пошел сыпать цитатами с комментариями, и демонстрировать наглядные пособия: цитата - рюмка, комментарий - стакан. Я, естественно, от него не отставал, как и было задумано.



Две хорошие вещи я с того вечера унес; значит, так: "И сказал Исав Иакову: дай мне похлебать красного, красного этого, ибо я устал" (Бытие, 25:30). Так устал он, понимаете, что заговариваться начал, дважды попросил; а может, оттого попросил дважды, что уже до того принял. Но суть не в этом, суть в том, что, в интерпретации Румпельштихцена, "красное" в этом контексте значит - вино. Сухое красное, или крепленое, вермут там или портвейн. Мне это сразу понравилось: раз тут речь о красном, то, говоря логически, где-нибудь там должна речь идти и о белом тоже?



И точно. Открываем ту же книгу Бытия, небрежно перелистываем несколько страниц, сразу находим главу 32, стих пятый, и читаем вслух и внятно, с выражением:

"...Так сказал раб твой Иаков: с Лаваном жил я и задержался доныне". На древнееврейском - "Им лаван гарти ваэхар ад-ата". Оччень хорошо. Потому что тут игра слов; "Лаван" - это не только имя, это ещё и "белое". Типа - праотец жил с белым, и так его любил, что даже задержался. Доныне. И ведь (развил я во всеуслышание мысль Румпельштихцена) "белое" - это не только вино, это даже скорее, применительно ко дню сегодняшнему, водка. Так и говорят в магазинах (цитирую) - "дайте мне белую, беленькую". И комментирую аргументом - показываю белую пробку "Финляндии", и объясняю, что в России так водку и называют - белой, и демонстрирую наглядным пособием - стаканом. И наполнил. И немедленно выпил. В качестве иллюстративного материала.



Все восхитились и выпили тоже, чтобы ощутить в себе подтверждение слов Писания, ибо сказано: "сладки они", а также чтобы ощутить на себе, как сказано, "ярмо Небесного царства" - а Румпельштихцен немедленно пригласил меня к себе прочесть лекцию его ученикам и участвовать в каком-то семинаре со сходнй тематикой. Румпельштихцена зовут раввин Танхум Борушански из Беер-Шевы, и лекцию мне читать пришлось бы вдали от дома, у черта на куличиках, а я этого не очень люблю, да и "никаких не хватает суточных", как писал Галич.

И я выпил ещё стакан белой и пошел домой. Была уже полночь. По дороге у меня так пересохло в горле, что я напугал какую-то одинокую эфиопскую девицу, шедшую с авоськой, в которой лежали бутылки с кока-колой. Я подошел к ней и, качаясь, сказал слова книги Бытия, 24:43 -

-О, альма! Ашкини-на меат маим ми-кадех, то-есть - "О, девица! Дай мне испить немного воды из кувшина твоего!"



И она шарахнулась и даже побежала от меня, и я побежал за ней, чтобы успокоить и всё-таки испить если не воды, то хотя бы кока-колы, и для успокоения выкрикивал ей вслед слова святого Писания, но ее обуял, как видно, злой дух, ибо при словах святого Писания она визжала. Известно ведь, что злой дух не выносит ни святой воды, ни святых слов. И тогда я остановился и сказал сам себе: "Господь, перед лицом которого ходил, пришлет ангела Своего, и придешь к семейству своему", как сказано в книге Бытия, 24:40-41. И пошел-таки к семейству своему, домой.



И, войдя в дом, я включил все рубильники освещения, ибо сказано в Библии - "Да будет свет", и стал свет. И вошел в спальню, и провозгласил Бытие, главу 29, стих 21, жене моей, продиравшей глаза в постели:

-"Дай жену мою, потому что дни мои исполнились, и я войду к ней!"

И тогда жена, вздохнув, ответила в такт цитатой оттуда же:

-"Так как Господь призрел на мое горе, то теперь будет любить меня муж мой, и теперь муж мой прильнет ко мне".

И мы помирились.

---

* Осень имеет перманентную тенденцию лишать комментариев именно те записи, в ответ на которые хочется с грохотом рухнуть на колени прямо в латах - на каменные плиты посреди главного зала старого замка - и произнести вслух какой-нибудь обет своей прекрасной даме*

---

Да, кстати. Вчера родился покойный Юрий Визбор.

---

Орден св. Венедикта

-Я одну вещицу вашу читала. И знаете: я бы никогда не подумала, что на полусотне страниц можно столько нанести околесицы. Это выше человеческих сил!"(с)


-Кто сказал "фффу"? Это вы, ангелы, сказали "фффу!"?"(с)

Не будь я Либертарным драконом, я стал бы Угрюм-Бухеевым и Хворобьевым в одном лице.
Сегодня я заснул в десять, проснулся в час. И - как отрезало. Никакая валерьянка не помогает (тут вообще нет валерьянки, мне её из России присылают). Именно в такие короткие ночевки, напоминающие ночные, у походного костра, бодрствования кроманьонцев от Рони-старшего, мне снятся наиболее несуразные сны и посещают дикие видения. Все - единственная отрада! - в цвете, объемные, осязаемо-обонятельные. Иногда бывает цивильно: снятся пристойные вполне вещи, типа друзей детства, знакомых женщин разных стран и народов, моего первого развода и второй свадьбы; изредка посещает видение Михаила Самулевича Паниковского, с которым мы сидим на Эйфелевой башне и беседуем на французском языке, в котором наяву я ни в зуб ногой. Это - отрадные сны.

Вампиры, черти, злые колдуны, черные гномы, тролли-каннибалы, дракулы, ламии, вервольфы, ритуальные кровососы не снятся никогда, за исключением языческого пророка Валаама, орущего на свою ослицу матом по-китайски. Этот сон нисходил на меня дважды, я затрудняюсь объяснить логически, в связи с чем. Однажды приснилось нечто вроде ядерного взрыва на вершине горы Синай; из грибовидного облака появилось чудовищная голова как бы джинна, взмахнула волосатыми ушами и потянулась ко мне. Рядом обнаружилась толпа народа в каких-то древних хламидах, сандалиях на босу ногу и при этом почему-то в военных шапках-ушанках образца 1941-го года, но со споротыми звездочками; среди этой странно одетой публики я безо всякого удивления признал близкого мне духовно @дневникового персонажа дамского пола; я знал, что сейчас нас накроет волна гамма (или альфа? или бета?) излучения, и поэтому заорал: "ложись!", кинул персонаж на песок и сам упал сверху, чтобы прикрыть, в результате чего меня стали бить по лицу; и только потом я увидел, что тянущаяся ко мне чудовищная голова с вислыми ушами держит в зубах новенькие, сверкающие скрижали Завета. Очень неудобно получилось. Это, оказывается, был год 1312 до Р.Х., вот оно что. Ну, вы знаете, что в том году было.

Если я когда-нибудь всё же побываю в Белокаменной, на что, впрочем, мало надежды, то обязательно совершу ритуальную поездку на электричке по маршруту Москва – Петушки. Я соберу самых любимых дневниковцев, мы сядем в вагон и поедем безо всяких билетов, как того и требует сакральное паломничество из серии "по местам боевой славы" а-ля Ерофеев. У нас будет старенький чемоданчик, переполненный бутылками "Кубанской", у нас будут наготове коктейли "Слеза комсомолки", и "Поцелуй тети Клавы", и "Ханаанский бальзам" у нас будет тоже (я уже знаю, кто заранее приготовит эти коктейли по старинным, 1969-го года, рецептам). Мы проедем по маршруту, указанному в великой книге, и минуем станции - Фрязево, и Серп и Молот – Карачарово, и 33-й километр – Электроугли, и 43-й километр – Храпуново, и будем сидеть у окна в том точно порядке, в котором сидели оба Митрича, дедушка и внучек, и Черноусый, и коверкотовое пальто, и декабрист, и женщина сложной судьбы (я уже знаю, кто будет изображать эту женщину). Мы будем строго сверяться с соответствующими главами романа, мы будем цитировать его, как грамотный шейх суры Корана – наизусть. И это будет лучшим логическим продолжением того сна, который я увидел вчера.

Вчера мы,  Shellir  и я, обсуждали в аське проблемы буддизма в целом и тантры – в частности. Я мало что понимаю в буддизме и решительно ничего не понимаю в тантре, за исключением успешного применения пошлостей, изложенных в популярных, для народа, изданиях Кама-Сутры.

И вот в моё сознание усталое, когда ступеньки лестницы реальности, по меткому выражению поэта, уходят из-под ног как палуба, во сне явился мутант – гибрид героев Ерофеева и тантрических персонажей, взаимно помноженных на реальность Святой земли.
Я ехал в поезде Иерусалим – Хайфа, прижав к груди чемоданчик Ерофеева, и передо мной сидели оба Митрича, дедушка и внучек. Я не знаю, как они там оказались, но знаю, что говорили мы с ними на выспренном библейском иврите. И всё было совершенно по каноническому тексту, только в переводе, и с какими-то странными изменениями в конце предложений.

-Митричем меня звать. А это мой внучек, он тоже Митрич. Едем в Галилею, в парк... В карусели покататься и тантрой заняться.
А внучек добавил:
-И-и-и-и-и...
Необычен был этот внук, и чертовски обидно, что я не могу его как следует передать. Он не говорил, а верещал. И говорил не ртом, потому что рот его был всегда сощурен и начинался откуда-то сзади. А говорил он левой ноздрей, и то с таким усилием, как будто левую ноздрю приподнимал правой: "и-и-и-и-и, как мы быстро едем в Галилею, славную Галилею..." - "и-и-и-и-и, какие пьяные тантры, хорошие тантры...

И дальше, ну прямо по тексту, тут уж вы совсем принимаетесь стонать.
-О-о-о-о, Дракон! О-о-о, примитив!
Ну, так что же? Пусть примитив, говорю. И на этом
перестаю с вами разговаривать. "Пусть примитив!" а на вопросы ваши я больше не отвечаю. Я лучше сяду, к сердцу прижму чемоданчик покойного Венички и буду в окошко смотреть. Вот так. "Пусть примитив!"

...А иногда, знаете, вдруг привидятся неожиданно правдивые сны, из курса новейшей истории. Вот 15 мая 2004 года приснились единовременно три эпизода из Войны за независимость 1948-го года. Документы о всех трех эпизодах когда-то я читал в моем архиве, так что сон явился банальным иллюстративным материалом к ним.
Во-первых, я увидел эскадрилью трофейных "мессершмидтов", которую Чехословакия подарила Бен-Гуриону во время первой арабо-израильской войны. Их привезли в разобранном виде морем в Хайфу, здесь спешно собрали и отправили на фронт, ибо дело было швах и арабы наступали со всех сторон; эта эскадрилья, между прочим, и легла в основу будущих ВВС Армии обороны Израиля, и пилотировали её летчики-добровольцы из СССР и США, ветераны Второй мировой. И вот, когда "мессершмидты" уже были в воздухе, один из пилотов повернул голову, посмотрел на соседей - и в эфире раздался оглушительный русский мат: в на земле спешке никто не обратил внимания, что на фюзеляже и под крыльями по-прежнему нарисованы черные кресты. Эскадрилью пришлось срочно сажать на землю, счищать старые эмблемы и на скорую руку малевать шестиконечные звезды, причем краски не хватило, кресты были счищены не очень хорошо, и в результате новый рисунок стал неким подобием то ли эмблемы масонской ложи, то ли ритуального символа эфиопской автокефальной церкви, где, как известно, крест помещается внутри магендавида. Так они и улетели на фронт, и летчики Арабского легиона, говорят, в воздухе шарахались от этого чудовищного изображения.

Ещё был эпизод из той же самолетной серии, и тоже подтвержденный документально. Так как все "мессершмидты" полетели на северо-восток, то на Южном фронте ни одного средства воздушного прикрытия не оказалось, кроме какой-то старой четырехкрыльной этажерки типа советского "кукурузника". Этажерка не имела никакого вооружения, она вообще выполняла исключительно мирные рейсы по перевозке почты и спиртных напитков. И вот летит самолет, загруженный баллонами с сельтерской газированной водой, и летчик смотрит вниз и вдруг видит, что по пустыне Негев пылит танковая колонна: египтяне, оказывается, уже приближаются к Беер-Шеве, а Бен-Гурион и Моше Даян между тем ни ухом ни рылом. И летчик не знает, что ему делать, и достает из НЗ бутылку бренди, и от ужаса выпивает её всю, и кидает бутылку за борт. И, наблюдая полет пустой посуды, в винных парах ему является дикая идея, несуразная, как мой сон: он начинает доставать ящики с сельтерской водой и швырять за борт, на проходящие внизу танки. Это были старые английские танки с экипажем из двух человек, и броня у них была, как фанера.

И вот баллоны, падая, издают в воздухе прерывистый свист, как будто летят фугасы, и падают на танки, и египтяне полагают, что это началась бомбардировка, и танки останавливаются, и водители, которые простые феллахи, не слушают своих орущих офицеров, и танки поворачивают назад, и колонна уже не колонна, и летчик швыряет и швыряет баллоны с сельтерской, и главный усатый офицер сообщает в свой штаб, что евреи атакуют, и наступление захлебнулось, и из штаба отдают приказ возвращаться на исходные позиции, и вот уже Беер-Шева спасена. И летчика вызывают в Иерусалим, и премьер-министр вешает ему медаль за боевые заслуги, и при большом стечении важной публики вручает ему две ценные бумаги: удостоверение, что он действительно национальный герой, и повестку в суд, где ему присудят штраф, так как он растратил имущество, ему лично не принадлежавшее, а принадлежавшее компании, которую он обслуживал и чьё имущество перевозил – эти самые баллоны с газированной сельтерской водой. И летчик трясет руку премьер-министру и спешит в Тель-Авив в народный суд по гражданским искам, и по решению суда выплачивает компании полную стоимость ему лично не принадлежавшего и растраченного им имущества.

И ещё третий эпизод из эпохи Войны за независимость мне приснился как-то в глухую полночь 15 мая 2006-го года. Я увидел, как иорданские легионеры наступают на Севере, и фронт прорван, и они подходят к какому-то киббуцу в верхней Галилее, где из средств обороны – одни трехлинейки Мосина, из них половина без затворов, пара автоматов "Стэн" и бутылки с коктейлем Молотова. И киббуцники давно мобилизованы, и из мужского населения в поселке остались одни младенцы. И тогда происходит общее собрание членов кибуца, где остались одни женщины (это был левосоциалистический кибуц с красным знаменем и портретом Дяди Джо на макушке столовой, и они там обожали общие собрания), - и женщины с винтовками выходят к огородам, и на них цепью идет иорданская пехота, закатав рукава, как в песне Визбора "Виталий Палыч", и вообще повсюду уже полный Аллах Акбар.

И киббуцницы снимают рубашки и лифчики, берут в руки трехлинейки и идут цепочкой и голой грудью на иорданских легионеров, а это, опять-таки, были принудительно мобилизованные простые феллахи, оторванные от своих полей, им нельзя смотреть на голое женское тело; и иорданская пехота, плюясь, поворачивает обратно, и пока они там на линии фронта совещаются, что делать, как раз подлетают те самые трофейные "мессершмидты" из первого моего сна, и атакуют, и вот уже Северный фронт спасен тоже.
Конечно, времена меняются, хоть и неизвестно, меняемся ли мы вместе с ними, но думаю, что всё же да, потому что нынешние, скажем, сирийские десантники прошли бы сквозь этот кибуц гуляючи и даже не заметили бы, что тут есть какие-то бабы с голой грудью.

И это не анекдот, а святая правда, и я не виноват, что у нас тут правда отчего-то всегда похожа на анекдот.

---

Кстати, вот.

Для Дэ-Эса - в порядке продолжения темы о "Бюллетене Общества выходцев из Китая".



http://www.dinarubina.com/texts/biznes.html



Очень натурально описано. Я узнал там общих знакомых.

---

Когда я сижу в зубоврачебном кресле, то реву, как бешеный медведь.

Меня держат четверо, и у них в ушах дрожат бируши (вы знаете, что такое бируши?). По дороге к врачу меня сопровождает жена, чтобы я не сбежал. Я знал в Иерусалиме трех зубных врачей (врачих), и все они были с причудами.

Доктор Рина во время сверления зуба обожала петь. Пела она классические арии, но так фальшиво, что я отказался ходить к ней.

Доктор Вера не желала колоть клиентам новокаин - даже за тройную плату, но взамен, в процессе сверления зубов, разрешала пациентам хватать её за любую часть тела. Один только раз я пошел к доктору Вере, и, как только уселся в кресло, она с готовностью подставила мне колено. Я не понял, что ей было нужно, зато это отлично поняла моя жена, которая, как всегда, конвоировала меня (шаг влево, шаг вправо, при попытке побега конвой применяет оружие без предупреждения. Собственно, это относится не только к этапу в зубоврачебное кресло). Короче говоря, к доктору Вере я больше не ходил.



Теперь я хожу к доктору Нане. На семейном совете было решено, что нравственность этого доктора на высоте, и я вполне могу его (её) посещать. Нравственность доктора Наны на высоте, потому что она родилась, выросла и приехала сюда из Грузии, где, как известно моей жене, женщины, в отличие от мужчин, славятся своей скромностью и сами подставлять клиенту колено не станут. Но доктор Нана тоже с причудами. Она работает художественно. Она сверлит зуб в такт и со всеми переливами молитвы "Эль мале рахамим", которую принято читать на кладбище за покойника. Молитва эта довольно длинная, особенно в самом начале. Если учесть, что название траурной мелодии в переводе на русский - "Бог, полный милосердия", то становится ясна своеобразная ирония ситуации. Из-за доктора Наны я не могу теперь присутствовать на похоронных церемониях, у меня сразу начинают болеть зубы.



Не знаю, отчего я это сейчас вспомнил. Видимо, навеял разговор с  llama'-й.

---

Приехал бывший ученик, взял бывшего учителя и повел его в ресторан.

Сидели в саду, смотрели на закат - не заметили, как приговорили 0,8 литра горилки. Только закуски мало было, и такая дорогая, что я напоминал себе Кису Воробьянинова ("почем у вас соленые огурцы? Ну хорошо. Дайте два!") Ресторан располагается на улице имени сиониста Усышкина, которого израильтяне стыдливо именуют Усишкиным, а я произношу эту фамилию в полный рост - Уссышкин, как ввиду этимологии он того и заслуживает. Ещё есть смешная фамилия - Членов. Тоже, кажется, есть где-то улица его имени.

Проговорили три часа. О России, которую Филипп совсем уже не помнит, о Израиле, в котором он вырос и на языке которого говорит лучше, чем на русском, о Торонто, в котором он делает диссертацию, о тамошнем квартале гомосексуалистов, в котором Филипп с женой сняли квартиру по ошибке, о левых и правых, о религии, о ворах в законе, о полиции, о добрых, но глупых людях, и о злых, но умных. Ученик знает английский, русский, иврит, немецкий, французский, арабский, и может читать саги и эды в оригинале - на старонорвежском. То-бишь на исландском. И диссертацию пишет на тему экономических связей в средневековой Европе, и утверждает, что на мысль стать историком натолкнул его бывший учитель (я этого не помню). А жена Таня занимается этнографией канадских индейцев, и в Канаде месяцами живет в вигвамах в провинции Онтарио, что твоя Урсула ле Гуин. Тоже куча языков, вероятно. Узкая специализация - оджибуэи, есть такое племя. Саджо и её бобры, как же, как же. Помним, помним, была такая трогательная книжка. В детстве читали, автор - Серая Сова. Собственно, этим ограничивается все, что я знаю о племени оджибуэй.

Передал привет от Вороны. Вороне - ответный привет и даже поклон, иншалла. Филипп помнит её по упоминаниям в разных моих постах, которые вывешены в разных местах сети. Лапсу и Киссу он помнит тоже, но не знает, кто это; зато Дядю Мишу Чикагского он представляет себе во всех оттенках, и даже объемно.

На протяжении вечера Софа звонила на мобильник восемь раз - контролировала и грозилась девичьей фамилией.

День кончился тем, что бывший ученик создал себе аккаунт на @дневниках и, надо думать, скоро объявится здесь.



В целом - очень трогательное ощущение от вечера.

---

 Eden, с днем рождения поздравляю!



עדן היקרה, יום הולדת שמח! מזל טוב

---

Поздравляем  Narcis, у которой вчера родился внук.

Только что по телефону разговаривал со счастливой бабушкой.

Внук наречен Ариэлем.

Помимо прочих толкований - если кто в детстве читал Беляева (советского фантаста), то, помните, у него был такой роман "Ариэль". О похищенном английском аристократе, который воспитывался в индийском монастыре и, помимо прочих достоинств, умел левитировать.



Будет ещё одним поселенцем больше на Голанских высотах.

---

Если вы действительно имеете власть открывать и закрывать врата надежды, значит, вы вознесены высоко над человеческим родом. Но если вы только претендуете на эту власть, а на самом деле ее не имеете, то мне кажется, почтенный клирик, что вы сами можете найти эти врата запертыми, когда попросите, чтобы вас впустили.

(с)

---

 Manticora, с днем рождения!

---

Для Осенней Вишни

http://ostrov.sck.ru/images/melamed/sound/DM2/15.mp3

---

Так говорил раввин

Когда в позапрошлом веке

моя прапрабабка Минна рожала в белорусском местечке Толочин (это под Витебском) мою прабабку Берту-Бейлу, ей на подмогу сбежались повивальные бабки со всей округи, а вместе с ними и всё местечко - так она выла - а заодно раввин, которого позвали испуганные соседи: она призывала смерть, что у ортодоксально-фаталистически настроенных сынов Израилевых почитается за большой грех. Мнения о позитивной роли раввина в этом процессе, согласно семейным преданиям, разделились: атеистически настроенные потомки роженицы уже в двадцатом веке утверждали, что толку от него было чуть, иначе говоря - как от козла молока. Но вот сам прапрадед Авраам, позднее, в сорок первом, закопанный в землю вместе со всем местечком, до последнего утверждал, что именно благодаря раввину потомки рода смогли дышать воздухом этой планеты: по ходу родов, оказывается, раввин читал избранные Псалмы, которые в определенном порядке принято читать именно в таких случаях. При этом, согласно легенде, раввин смотрел на закат, а после благополучного завершения процесса объявил, что, в общем и целом, дело швах, но при этом отчаиваться не след, ибо жива надежда, а пока она есть, то жив и род сынов человеческих. Суть шваха состояла в том, что (так говорил он, глядя на закат, счастливому папаше, который, как утверждает легенда, его плохо слушал) в следующем веке, веке железном, двадцатом, все потомки семьи, и не только этой, отойдут от традиции отцов своих, и не столько отойдут, сколько убегут, и чистота святости будет нарушена - в семейной жизни и в жизни вообще, но и это не только. Много чего говорил раввин - о тех, кто будет рожден в духовной нечистоте, о поколении с горячей головой и холодным сердцем, о том, что лицо поколения станет как морда пса - но его плохо слушали.

В этом (говорил раввин) заключается швах; а надежда заключается в том (говорил он), что после третьего поколения от поколения роженицы Харибда бросит втягивать воду в бездонный свой зев, и начнет извергать ее обратно. То-бишь появится поколение "клянущихся детей", не ведающих ровным счетом ничего, беспечных, как Элои, на которых натянули красные галстуки и отправили в подземелье к Морлокам бить в барабан - и вот в этом поколении из небытия снова возникнут ростки того, чему, по замыслу Аманов всех стран и народов, в истории хода уже быть не должно.

Я с детства не в ладах с арифметикой, и подсчет сделал с трудом - но, если не ошибаюсь, я и есть четвертое поколение. Совершенно верно, отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина. Прадед вопил "даёшь Крым!", дед сидел в гулаге, отец пожимал плечами; а я вернулся к маленьким буквочкам, без которых был свет не мил и салон не в салон моему прапрадеду Аврааму, равно как и всем нашим прапрадедам, равно как всем Авраамам, начиная от Праотца родом из Ура Халдейского. Так замкнулся круг.



...Моя прабабка Берта-Бейла (звучит почти как Портобелло во флибустьерском дальнем синем море, вы не находите?) родила мою бабушку Киру уже вне всякой святости, в поезде Даугавпилс - Петербург, и там не нашлось не только повитух, но даже раввина. При отсутствии святости в целом, и псалмов в частности, Кира была в жизни, и в семейной памяти осталась как единственный в нашем клане святой человек. "Ангел", говорили люди. Не иначе как "зхут авот", заслуги отцов, как говорил Любавичский ребе. Он говорил это, невзирая на то, что ангел был атеистом. Бывает, говорил ребе, такой странный выверт судьбы и воли Господней, когда атеист, спущенный в поколение волков и баранов, выполняет функцию воспитателя, пытаясь вытянуть тех и других на чуть более высокую духовную ступень; оттого, что это крайне редко удается, ангел не перестает быть ни ангелом, ни воспитателем. Главное (говорил ребе), это чтобы ангел сам не спустился до уровня волка или барана.

Если и была в нашей семье святость и духовность, то она персонифицировалась в атеистке Кире. Воистину неисповедимы пути Твои.



...Кира родила мою маму Марину в тот самый страшный год, когда улыбался только мертвый, спокойствию рад. Да, тогда, когда Ленинград болтался у своих тюрем ненужным привеском. Когда забирали деда, мама моя была ещё в животе, и при обыске, таким образом, присутствовала тоже. Видимо, поэтому пот смертного страха впитывался в представителей нерожденных поколений утробно, ещё через плаценту. Видимо, по этой же причине, когда Марина рожала меня, она не кричала, а лишь стонала.



...А когда родила покойная ныне Шейна бас-Берл, в миру Софья Борисовна, известная нынче всей земле Израилевой (так часто бывает, известность приходит после), то первым вопросом врача, заданным пришедшей в себя роженице, был: "как дела на том свете?" Тоже, вероятно, заслуги Отцов, и тоже, вероятно, некий выверт судьбы и финт Господней воли, но Софья Борисовна тридцатого декабря шестьдесят шестого года, на пороге своей ленинградской квартиры беседовала с Ангелом. С Посланницей, как бесхитростно называла его сама Софья Борисовна. Ангел рассказал ей такое, отчего маленькие буквочки запрыгали у меня в глазах, и я не смог дочитать эту простыми словами написанную повесть жизни, и побежал знакомиться с автором. И познакомился - благо рядом; да и вообще Страна наша очень маленькая; тут все друг с другом при желании знакомы. Или без желания - но всё равно знакомы.

Не знаю уж, что всё это значит и за что автор удостоился беседы с Посланцем, заслуги там Отцов или не заслуги, но то, что Софья Борисовна не врет, я понял. С Кем-то она там действительно беседовала давним, хмурым декабрьским ленинградским утром, в бесснежный канун безнадежного нового года, в стране северной. И этот Кто-то ей поведал все перепетии жизни её в прошлом и будущем - до самого конца, до огня и костра, а вместе с её будущим, заодно поведал о будущем той страны северной, в которой эта странная беседа состоялась. Я посмотрел на обложку книги - выпущена до того, как предсказания начали сбываться. А потом - всё сбылось. Вообще всё. И с ней сбылось, и со страной. Не знаю, как такое быть может; но, в конце концов, две вещи я знаю совершенно точно: что Софья Борисовна не врала, это во-первых, а во-вторых - если Иаков боролся с ангелом всю ночь, то отчего другому ангелу не побеседовать поутру с Софьей Борисовной? Тем более, что сухой и педантичный Иосиф Каро, первый составитель "Шульхан-Аруха", ещё в 16-м веке имел в городе каббалистов Цфате схожую беседу, и он тоже не врал. Не врал уже потому, что соврать не хватило бы фантазии; он вообще не умел фантазировать, Иосиф Каро, он умел лишь комментировать, чем всю жизнь и занимался, - и именно этим прославился, и поэтому именно он был на своем месте. Каждый должен быть на своем месте, это общеизвестно; вот только - беда, мало кто знает наверняка, что именно на своем месте находится, да и не знает вдобавок обычно, где его место находится вообще... но не о том разговор.



...Когда рожала моя Софа, тут уже всё было на месте: и заслуги Отцов, и святость Вечного города, в котором она рожать изволила, и маленькие буквочки Псалмов, которые я в этот момент читал, и которые разбегались перед глазами. Это было, как в тех же Псалмах сказано: "...горы скакали как бараны, холмы - как барашки". Скакали они оттого, что Софа, перекрывая всю святость Города и все заслуги Отцов, орала в процессе родов на врачей - не стесняясь, трехэтажным, пяти, десяти, стоэтажным, небоскребным, вавилонобашенным, по-русски - так, как никто не умеет, ни одна моя знакомая женщина не умеет, только она одна умеет, два с половиной часа без перерыва - обещая посадить, изничтожить, вырвать с семенем, отрехтовать, оприходовать с корнем, и чтобы зол зэй алэ пейгерн (ну, это - само собой, без этого у нас не обходится ни один спокойный семейный ужин тихим пятничным вечером в честь прихода Царицы-Субботы), и чтобы на закуску, - это главврачу, который прибежал в родилку с пятого этажа, - "сколько было дырочек во всей маце, испеченной евреями со дня исхода из Египта и до последней пасхи включительно, - столько болячек тебе в бок!"



И, знаете - я стоял рядом, держа её за руку, а другой рукой колотил себе по лицу Псалтырем, чтобы никто не видел моего лица, и ангелы в горних высях любовались нами, и пели Ей хвалу.

Не сомневаюсь, что пели.



И, наконец, она родила, и с последним воплем луч солнца ударил с вершины башни Давида в лицо новорожденной Дворе-Берте, и она сморщилась и закричала. И круг опять замкнулся.



-----------------

К чему я это рассказать хотел? К чему хотел-то?.. Забыл...

А. К тому, что, во-первых, я никогда не буду женщиной (как говорил Жванецкий - "никогда не буду женщиной (а интересно - что они чувствуют??)"; во-вторых - действительно, "Барух Ата, ше ло асани иша", как говорят на рассвете, - "Благословен Ты, что не создал меня женщиной"; я бы такого не выдержал, не вытерпел, я бы умер, я бы зашил себе там всё до скончания моего убогого века, и умер бы засохшей веткой, нарушив все заветы, наплевав на все заповеди "пру у-рву", плодиться и размножаться, как сказано и заповедовано в книге Бытия. Когда я держал мою жену за руку, я слышал, как с ней, русским техэтажным, орали все женщины мира, прошлого и будущего, все праматери, начиная Евой в саду Эдемском.



Я преклоняюсь перед вами, бабы. Собственно, только и лишь единственно это я и хотел сказать с самого начала, в качестве двух слов благодарности всем рожавшим, и всем тем, кому ещё предстоит родить... Я всё равно не могу сделать тем, кто сейчас рожает, никакого подарка на расстоянии, так вот пусть хоть этот пост останется.



---------------

А ещё хотел сказать, что один хороший человек меня попросил обсудить новую атеистическую книгу о глобализации, тоталитаризме, терроризме и роли во всем этом религии, которую, по выражению сварливого Вольтера, нужно раздавить, как гадину. И я честно прочел эту книгу, и понял, что анализировать мне ее не хочется, и не только оттого, что написана она скверным, кондовым, механическим и довольно скучным стилем, но и оттого, что уже нащлись люди, которые автора книги почитают за нового интеллектуального Мессию-правдоруба, а ведь действительно, не сотвори себе кумира: чуть кто-то такой якобы новый появится, так все к нему, задрав штаны, и бегут на площадь, забыв или не зная вовсе свежее выражение о том, что всё новое... и так далее. Уж и Лукреций на эту тему писал, и придурок Хиви Габалки, только слова менялись, а смысл остается прежним, ныне, и присно, и во веки. А всё равно - бегут и припадают, как к последней инстанции и к источнику живой воды.



Нельзя такие книги читать, это вредно для души, говорил Уайльд. И не только поэтому, но и потому, что разговор верующего человека с неверующим никогда ни к чему не приведет, это разговор двух единиц из параллельных вселенных, которые никогда не пересекутся, и диспуты, и обсуждения, и псевдодоказательства никакие никому не помогут, и аргументов тут быть не может - хотя бы в силу зашоренности и глупости конкретных представителей. Не нужно, никому никогда не нужно метать жемчуга перед стадом непарнокопытных. Иди объясни горцам из Страны Слепых Уэллса, что такое "вижу". Они не плохие, горцы, они другие.



Да, атеист может быть Ангелом, но это не в пользу атеизма я говорю, атеизм тут и не при чем вовсе. Есть Любовь, и повесьте меня на рее, если она - интеллектуальное извращение инстинкта размножения. Помимо прочего, мне скучно жить в мире, в котором душа, дух и творчество понимаются как сумма и производные процессов химического брожения мозга.

Это как Остап Сулейманович говорил: "у меня возникли разногласия с советской властью - она хочет строить социализм, а я не хочу. Мне скучно строить социализм".

Мне скучно читать такие книги. Хотя автор по-своему, возможно, хороший человек.



Дух есть. Любовь есть. О ней не нужно рассуждать вообще, и говорить о ней, кажется, тоже не очень нужно. Чем больше о ней говоришь, тем меньше остается сути от нее, изначальной. Она как солнечный зайчик, её не поймать, хотя всегда нужно ловить - ладошкой, как, смеясь, ловил у Грина будущий капитан Грэй в родовом замке сквозь разноцветные витражи пыльных окон...

И вера была, есть и будет. И ничего с этим не поделать, и делать не нужно. И очень скучно доказывать, что поп, по спущенному сверху указанию неканонически отпевавший Леонида Ильича Брежнева (именно так - не раба Божьего, а просто Л.И.Брежнева, потому что генеральный секретарь не может быть ничьим рабом!) - такой поп - это одно, а Нил Сорский - это совсем другое.

Не нужно путать ангнцев с козлищами.



А вообще, никого ничему учить не надо - все и так давно ученые.

Надо показывать.

---

Вчера у  Эллаирэ родился сын, и наречен он Ярославом!



Хочу не сомневаться в том, что, вырастя, станет он, по меньшей мере, таким же Мудрым, как и летописный.

---

 Affrodita, с днем рождения.

---

Шестнадцать лет спустя

Пять дней (преимущественно - ночей)

читал мемуарную прозу Айхенвальда и Наймана, в результате две недели страдал ступором, который в определенном отношении действует на меня, как на железной дороге стопор - на паровоз. От этого состояния не помогает даже штопор, во многих случаях действительно являющийся панацеей.

Ступор - стопор - штопор. Триединство читательно-писательных бдений за рюмкой.

После чтения Айхенвальда некоторое время совершенно невозможно заниматься рутиной. Ходишь, как беременная индюшка, кулдыча под нос, спотыкаясь, переваливаясь - и перевариваешь. Не факты - Бог с ними, с фактами, их и из других источников узнать можно - отточенность мысли и стиля, напоминающих отточенность самурайского меча с солнечным зайчиком на зеркальном клинке. Из породы тех мечей, которые, по традиции, обнажали лишь для благородного боя, не для драк в кабаках и тавернах...

Наконец, с натугой выйдя из штопора, впервые за две недели открываешь электронную почту, и получаешь восемьдесят четыре письма от неведомого м-ра Джоэля Лазареффа. Читаешь. Сначала не понимаешь ничего, вчитываться - после Наймана - корежит, и стираешь письма одним махом к чертям свинячьим. Наутро в ящике - почти то же количество писем. Все они озаглавлены словом "Спасение". С большой буквы, и не оттого это, что слово стоит в начале предложения. Я не верю в Спасение, приходящее по электронной почте, причем такими порциями. Спасение как-то по другому обычно приходит, оно интимно, как голос тонкой тишины, оно подходит крадучись, босиком по траве.

Я открываю одно из писем наобум.

Я знаю, что есть гетеросексуалы (сам такой), есть бисексуалы, и ещё есть гомосексуалы. Я никогда ни к кому не лез в печенки на эту тему. Они все есть, и пусть. Но я никогда не подозревал, что есть ещё и антисексуалы. Не а- , понимаете, а анти. М-р Лазарефф осчастливил человечество своей интерпретацией сути Спасения:

"...А будущее общество как раз и будет обществом асексуальным по преимуществу. Отказаться от секса - первый, может быть даже главный шаг при отказе от собственности. Просексуальная семья, собственность и

государство всегда шли затриедино, как вы помните из классиков. Хотите иначе - постоянно будут возникать противоречия."

Он ещё и экономист.

И просексуальная семья, да. Это хорошо. Это звучит. Гордо.

Ну, я стер и эту порцию писем к чертям свинячьим, и с чувством облегчения вернулся к Найману.

...Нет, не сравниться нашему ленинградскому доморощенному безобразию со столичным. Могут быть и у нас всплески разнузданности, и мы не чужды культуре свинства; скажем, приходишь к приятелю на день рождения, звонишь в дверь, и он тебе открывает - в строгого покроя пиджаке, в жилете, застегнутом на все пуговицы, в галстуке той же расцветки, что и платочек из верхнего кармашка пиджака, но при этом в трусах и босой. Вроде бы разгул налицо, но проглядывается в нем какая-то мысль, преднамеренность и картинность. И какой-то всегда подтекст есть у такой ленинградской пьянки, и надрыв, никак до конца не уясняемый. А чтобы вот так от души, не ради свинства, а вследствие - за этим надо ехать в Москву.

------------
И вот, только успел я дописать "...в Москву" и поставить точку, как распахнулась дверь моего кабинета, и вошли по ранжиру: господин директор, заместитель господина директора по научной работе, заместитель господина директора по административной работе, заместитель господина директора по кадрам, и все - какие-то зеленые, со стеклянными глазами и покачиваясь, как будто они с утра уже успели принять на грудь; а следом, плотно прикрывая за собой дверь - субчик в ослепительно белой рубашечке и черных очках, с кейсом, пристегнутым к руке небольшой цепочкой. И сходу достает какие-то бумажонки. Мне это сразу не понравилось, и я спустил дневник в окошко. И непроизвольно встал.

Вот, Моше, - говорит директор и нервно потирает руки, - тут с Вами, хе-хе, хочет побеседовать господин... Хе-хе.

-Хе-хе? - говорю я, и чувствую, как у меня отчего-то упало сердце.

-Хе-хе, - уныло отвечает директор и заискивающе смотрит на господинчика. Господинчик, непроницаемыми окулярами глядя в окошко, издает сквозь зубы странный звук:

-Пссст! - и всех как ветром выдувает из кабинета, и я отчего-то чувствую, что кабинет этот уже не мой. И нервно сглатываю.

-Господин такой-то? - Да-а-а... - Вы арестованы.

И, понимаете, достает откуда-то сбоку самые натуральные наручники, и я обреченно протягиваю руки (откуда я знал, что их надо протягивать?), и они мгновенно сковываются, и я тупо смотрю на них.

-Вы арестованы! - удовлетворенно возглашает он ещё раз, и я физически ощущаю, как за плотно прикрытой дверью начинается нездоровое копошение.

-За что-о?! - возглашаю я, и как бы со стороны слышу, что голос мой становится похож на голос господина директора, - пискляв, плаксив и заискивающ.

-За то, что задаете идиотские вопросы, - любезно объясняет субъект в белой рубашке и черных очках. Отступив на шаг, изящным жестом достает фотоаппарат, и снимает всё это на пленку. Далее прячет фотоаппарат в кейс, и начинает вынимать оттуда какие-то бумаги. Много бумаг, целую пачку. И при этом продолжает объяснять на захлебывающемся грассирующем иврите, выдающим уроженца страны:

-...В частности, за передачу порочащих сведений третьим лицам, за интеллектуальный шпионаж в пользу стран третьего мира, за предоставление лично вам принадлежащей жилплощади государственному преступнику, а также - за посильный вклад в моральное разложение молодежи и, э-э-э... старчества через интернет. Распишитесь.

Господи Боже мой, он так и сказал - старчества. И я, слушая эту ахинею, уже чувствую, что обречен, что на шее моей уже захлестнулся пеньковый галстук, и что меня скоро вывесят сушиться на солнышке, - и трясущимися скованными руками берку услужливо поднесенный "паркер" с золотым пером, и слабеющими пальцами вывожу подпись, причем паркер вываливается два не то три раза, и чувствую звон в ушах, и в комнате становится темно, как в могиле, и я начинаю заваливаться вбок.

-Оп-паньки! - как-то очень по-домашнему и не по-израильски говорит господинчик, и успевает подхватить меня и бережно усадить в кресло.

И, поднеся к моему лицу свое лицо в черных очках, в которых отражаюсь я - с выпяченной челюстью, оскаленный, с косящими от ужаса глазами, со вставшими дыбом волосами, с молитвенно воздетыми в наручниках руками, он говорит вкрадчиво, вполголоса - так, как спрашивают пароль на конспиративной квартире, но почему-то по-русски и безо всякого акцента:

-Думал ускользнуть? Мы до-о-олго следили за тобой. И вот ты, наконец, попался, Либертарный...

И, отскочив в сторону, вытягивает руки по швам, и рявкает во весь голос:

-КАК ЗДОРОВЬЕ ДЯДИ МИШИ ЧИКАГСКОГО И ЧЕРНОГО ФЮРЕРА ГАРЛЕМА?! КАК ПОЖИВАЕТ ЛАПСА ПО КЛИЧКЕ КЛИПСА?! КАК ПОЖИВАЮТ МАМОНТЫ В ТАЙГЕ И ПРИНЦЕССЫ В ПЕЩЕРЕ, ОТВЕЧАТЬ БЫСТРО, НЕ РАЗДУМЫВАЯ, ТЫ, СССУКА, ДРАКОН!!!

И визжит уже совершенно нечеловеческим голосом:

-ВСТА-А-А-АТЬ!!!!...

И я совершенно автоматически суетливо вскакиваю, и пот с меня льет градом, и совершенно промокла рубашка, и я открываю рот, чтобы хоть что-то сказать, но изо рта вырывается лишь какой-то писк, и в голове летают обрывки диких мыслей:

вот! замели! век свободы не видать! доигрался! антисексуальность! нужно было всё перепрятать! несчастная моя дочка, какой позор! шпионаж! я никогда не выйду на свободу! я забыл купить стиральный порошок, меня убъет Софа! я никогда не увижу папу с мамой! и Ворону! и всех-всех-всех!..

И ещё, совершенно некстати, закрывая облаком ужаса даже эти бессмысленные обрывки, крутится в голове идиотская песенка, строчки которой вспоминал у Николая Носова попавший на Луну Пончик:

-...Прощай, любимая береза,
Прощай, дорогая сосна!..

Но я лишь бесшумно шевелю белыми губами.

-Михаил Маркович! - растерянно говорит белая рубашка в черных очках. - Вы что? Вам плохо?..

Господи, ведь нужно что-то ответить, они требуют ответа, нужно срочно что-то ответить - но что, Господи?? Что ответить-то??? И я, превозмогая себя, с выпученными, как у кролика, замершего перед удавом, глазами, сиплю в безжалостные черные окуляры:

-Мне хорошо-о-о...

-Михаил Маркович... - жалобно говорит белая рубашка, и её голос становится похож на голос миссис Бэрримор в фильме про Шерлока Холмса-Ливанова в тот момент, когда они совместными усилиями кормили овсянкой лежащего в постели баронета-Михалкова, испытавшего психический стресс от встречи с собакой Баскервилей:

-Но это же я... Я, Филипп Славин... Я у вас в школе учился, в четвертом классе... В Ленинграде, в музыкальной школе... Вы нам историю преподавали, помните? Я только что из Торонто, я тоже стал историком... под вашим влиянием... Я докторскую там защищаю... Я в Канаде читаю Либертарного Дракона... ваши рассказы, в сети... Я хотел вас разыграть и обрадовать. Ну, Михаи-и-и-ил Маркович...

И чуть не плачет.

Я ничего не понимаю, я тупо смотрю на него, у меня по-прежнему косят глаза, я со вхлипом втягиваю воздух сквозь сжатые зубы, и давление по-прежнему двести двадцать, и я перевожу взгляд на кипу государственной важности бумаг, которые только что подписал... на обвинительное заключение и ордер на обыск и на арест.

И вижу, что это - компьютерная распечатка рассказов "Записки маргинала", и я только что поставил на первой странице скованными руками свой автограф.

И я не могу узнать в загорелом двадцатипятилетнем спортивном красавце своего бывшего ученика - заморыша из четвертого класса.

И я хочу плакать; а потом приходит чувство необычайного облегчения, и меня отпускает, и руки, и ноги становятся ватными, и я уже хочу петь, танцевать, кружиться в лунном свете, как эльф, - и идиотская мысль, которую я воплю молча:

вот вам! вот! невиновен! невиновен! свободен! наконец-то свободен! я увижу Ворону и всех-всех-всех! вот вам! свободен! я невиновен! оправдали! гуманный суд, самый гуманный суд в мире!

И с идиотской улыбкой я взираю на белую рубашку, уже скинувшую черные очки, и оттягиваю двумя пальцами скованных рук воротник собственной рубашки, и с мольбой протягиваю к нему руки, и силюсь что-то сказать, но издаю только утробное ворчание, как Ужас расщелины Голубого Джона у Конан-Дойля:

-Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы...

-Вот и хорошо, вот и славно! - обрадованно говорит мой бывший ученик, и побледневшие щеки его начинают наливаться румянцем. И он достает ключик и открывает мне кандалы, и бережно прячет в кейс кипу листов с моим автографом.

И я шепчу:

-Директор... скажи директору, что это был розыгрыш, Филипп... и принеси валидолу... он у секретарши...

И он бежит к директору, потом к секретарше, и оттуда через минуту доносятся крики, что нужно вызвать полицию, что такого они никогда ещё не видели, что это злостное хулиганство, что так можно довести пожилого человека до инфаркта, и понимаю без тени обиды, что пожилой человек - это я.

И мне, вслед за ними, тоже начинает хотеться орать, махать кулаками, плеваться, но я понимаю, что это - реакция. И ещё я понимаю, что, в конце концов, я действительно был учителем, и хотя никогда не любил свою работу, но, наверное, я всё-таки был неплохим учителем, раз бывшие ученики помнят меня, сидя в Торонто, и даже приезжают оттуда, чтобы взять автограф.

И поэтому, когда он врывается в кабинет с валидолом, зажатым в руке, я уже совершенно почти спокоен. И поэтому, когда он достает откуда-то бутылку ирландского джина, - отличного джина, тридцать пять долларов бутылка, - я отстраняю валидол и показываю немного трясущимся по-прежнему пальцем на стакан, и мычу что-то, и думаю, как Государственный Прокурор думал в известной сцене из "Обитаемого острова":

Господи, помоги мне тонко пошутить!

Но ничего не приходит на опустошенный мой ум, и я бормочу лишь то, что бормотала у Ерофеева в бессмертном вагоне бессмертной повести Женщина сложной судьбы, беретом прикрывавшая рот с выбитыми передними зубами:

-Плесни немного, молодой человек, а не то упаду в обморок...

@темы: Психические заметки

---

Иногда, читая книжку, хочется законспектировать её для себя.

Иногда, начиная конспектировать, обнаруживаешь вдруг, что, оказывается, книжку ты просто переписываешь, убирая лишь данные титульного листа, название издательства, инициалы корректоров и редакторов, а также число тиража. Есть такие книжки, которые легче переписать, чем законспектировать.

Майя весь вечер рассказывала о своем подельнике, а потом достала книжку, и я стал читать ещё у неё, и пошел домой, читая на ходу, и стукнулся лбом о фонарь, и всё равно продолжал читать, и, подходя к дому, полетел с каменной лестницы между супрмаркетом и аптекой, но даже и тогда, кажется, я всё равно продолжал её читать.

Вот - он и о нём. Немного.

"Я не знал ещё, что современные языки цивилизованных народов настолько совершенны, что могут оборачиваться как бы антиязыками, выражающими посредством грамматически правильно построенных фраз не словесные смыслы, а чистые междометия, простое рычание дикаря, то-есть, говоря в научном роде, современный национальный язык может выражать и донациональную психоидеологию.

Эта книга меня ошеломила. Я не предполагал, что вообще возможны связные тексты такого рода на человеческом языке. Язык – это средство выразить какой-то смысл. Здесь язык вполне складно выражал злобную бессмыслицу. Он давал себя использовать явно в противоречие своему естественному назначению. Я был о языке лучшего мнения.

…Я его спросил однажды, уже после реабилитации: "Всё-таки как же вы-то вот прожили жизнь-то, извините, в такой жуткой ситуации, которая была?" А он мне на это отвечает: "Я, Юрочка, никогда никому не бросал перчатку. Если случалось проходить под ярмом, ну, я голову сгибал, под ярмом проходил, но никаких слов при этом старался не произносить. Вот так и выжил. Если вызывали к барьеру – что ж, шел".

…Он был поэт. Но, видимо, плохой. Потому что под конец жизни не стихи писал, а создавал во второй половине своей карьеры лингвистические теории, исполненные поэтичности – там, где он пытался создавать этимологии некоторых слов, показывавшие космизм мироощущения людей. Ну, например, "звездануть – звездочка" – почему? Или, например, "небо – нёбо". Он считал, что эти совпадения не случайны. И для него что-то таинственное, космическое, загадочное было в самом начале языка и мышления, таинственны и метафоры, которые давали возможность людям осваивать мир. Вот это, собственно говоря, в нем нас, студентов, и привлекало. На самом же деле это был, конечно, - особенно в последние годы жизни, когда он создал свою стадиальную теорию, - уже никакой не ученый, а сумасшедший.

…Понимаете, я всё время в дерьме ищу даже не жемчуг, а кусочек чего-нибудь такого… недерьмового. Ну да, у меня есть такая склонность. Потому что сказать про говно, что это говно, может каждый дурак, а найти в навозе если и не жемчужное зерно, то хоть что-нибудь этакое, даже поддельное, а всё-таки что-то не навозное – это чрезвычайно интересно. Потому что мы же живем-то не благодаря тому, что есть люди добрые и злые, а благодаря тому, что что человек изменчив, как река, и капли добра существуют, они почти в каждом есть. И эти капли добра совершенно неожиданно вдруг бывают просто спасительными. Об этом очень много писали, и исследователи человеческой натуры, стало быть, должны это понимать. А я писатель, - стало быть, исследователь, а не концепционер…

…Какие были замечательные и странные люди. Люди – очень сложные существа, я бы даже сказал загадочные. Поэтому их распрямления – в смысле: ух, подлец! Или – ух, святой! – ненавижу я просто до крайности. Потому что всё это чушь. Есть масса сопутствующих качеств у святых, совершенно отвратительных. А у мерзавцев иногда вдруг да прорезается некое благородство. Вот в этом писатель и должен разбираться…

Сейчас я не вижу людей, писателей, которые к этим вещам склонны. Сейчас пишут грубыми такими фресковыми мазками. Для фрески, может быть, и хорошо, но пора перейти наконец к станковой, мелкой живописи. К анализу совокупности малосущественных моментов.

Европейские народы хоть и в разной мере, но не доросли до своих национальных культур. Немецкий народ в период Третьего рейха не был достаточно немецким. Он, как и русский народ (не только в досоветское время), был в подавляющем большинстве инороден по отношению к себе самому, по отношению к тому, что, собственно, считалось его душой, - к христианству, к христианскому художеству Шиллера и Гете, а если говорить о русских – к Пушкину, Толстому, Достоевскому, будто бы выражавшим его душу. У российского деревенского народа была своя фольклорная культура, культура песен, поверий, обычаев, образа жизни, - культура, почти непроницаемая для общеевропейской культуры "образованного общества". Только бытовая часть словарного фонда была общей у образованного горожанина и деревенского человека, пусть даже переселившегося в город, но в существе своем оставшегося прежним. Его культура, уходящая корнями в язычество, соприкасаясь с культурой городской, реагирует на это соприкосновение ядовитейшими мифами, потому что у фольклорной культуры нет понятийного аппарата для адекватного восприятия культуры либерального, индустриального (или постиндустриального) общества.

…Алика Есенина-Вольпина, сына поэта, который был с нами в ссылке в Казахстане, мы очень любили. Он мне всё объяснял, но я не всегда с ним соглашался. Истоки и смысл, значит, приблизительно такие. Поскольку люди, если грубо всё объяснить, мыслить не в состоянии – не умеют они, то они подменяют понятия и метафоры более или менее неточными словами и потом в них верят. Эти неточные слова приобретают над ними самими власть, и в результате они начинают действовать, не понимая, что делают. Потому что на самом деле то, что они называют, совсем не является тем именно, что они подразумевают называя. И создается совершенно нелепая картина мира, причем объективную картину мира мы вообще, как известно, узнать не можем. И всё, что мы заключаем о мире, есть именно продукты нашего разумного умозаключения, и тут получается, что умозаключений-то никаких разумных нету, а возникают всевозможные бредовые понятия – там класс, нации, эволюция… И в отчаянии, что для того чтобы изменить свой образ жизни к лучшему, то-есть чтобы больше есть и больше пить и меньше мечтать и думать, люди начинают предпринимать разнообразные действия, направленные совершенно к другой цели. Большевики пытаются, чтобы людям жилось сытней, легче и лучше, заставить людей изменить характер мышления, при этом сами они мыслят чисто метафорически, и в результате возникает совершенно бредовая ситуация. Мыслить люди должны одним образом – а живут они совершенно другим образом, и рассуждают каким-то третьим образом. Получается, в общем, вполне бредовая картина окружающего мира, потому что люди не в состоянии соблюдать закон тождества, например, когда они размышляют.

…Печать простонародности стала столь же необходима, что и печать на пропуске. Проходными данными для кандидатов в вахтенные рабочие у кормящего кормила были диалектные черты речи, её неграмотность и общее косноязычие там, где нельзя было применить стереотипы. Важным опознавательным знаком социальной надежности, свойскости, была та затрудненность выражения мысли, которую испытывает человек, плохо владеющий данным языком. Живая мысль погибала, зажатая между стереотипом и матом.

Алик Есенин… У него в ссылке, например, была такая теория гипноза. Он сказал, что вдруг ощутил в себе силы гипнотизировать. Ну ладно, ощутил – ощутил. Посмотрим, что же он будет делать-то? "А вот, - сказал он, - я вам это сейчас продемонстрирую". Я не помню, при мне это было или уже после моего ареста. Подошли к столовой. "Вот, - говорит, - сидят там люди, я сейчас сделаю так, что они встанут и уйдут". Он подошел к столу – сидели там какие-то мужики, чай пили. Он что-то сказал, они вскочили и убежали, даже шапки свои забыли захватить со стола. Просто дунули оттуда со страшной силой. Да. "Вот, - сказал он нам, - я захотел – и они встали и ушли".

Мы были совершенно поражены. Вавка говорит: "А что ты сделал?" – "Я подошел и сказал: смерть бандиту Сталину и фашистскому политбюро!"

А это Караганда, между прочим, город ссыльных, пятьдесят первый год… Да.

…У Юры школа продолжалась дома. Круг его знакомых и друзей на две трети состоял из бывших учеников. Разговор и диспут не прекращался никогда. Он был веротерпим, умел слушать и, если был неправ, умел это признавать. Родовой признак культурного человека.
Встречается редко."

@темы: книги

---

Для улучшения настроения и поднятия тонуса,

как известно, у меня существуют три средства. О третьем я сейчас говорить не буду, скажу только, что второе не помогает. Первый скоро перестанет помогать тоже: сказали, что кубинский ром мне противопоказан в любых количествах - у меня садится печень. Можно, конечно, пойти путем экспериментальным и попробовать, вместо кубинского рома - ямайский. Он янтарен, как солнце в стакане, этот любимый напиток пиратов во флибустьерском дальнем, синем море; понюхав осторожно стакан, я слышу, как качаются под жарким солнцем кокосовые пальмы на побережье Тринидада. У нас здесь нет кокосовых пальм, одни финиковые - а жаль: наличие одинаковой с Тортугой флоры, может быть, и примирило бы меня с безобразными, раскоряченными стволами на плоских асфальтированных набережных Тель-Авива.

Я думаю, менять кубинский ром на ямайский - сплошная авантюра, и результат будет тот же: кончу так же, как Билли Бонс. Какая разница, что я встречу это в койке с бибикающими приборами по бокам, в то время как покойный штурман за пять минут до своего конца и за триста лет до моей дилеммы метался по трактиру "Адмирал Бенбоу" со шпагой в руке, хватаясь растопыренной ладонью за горло, как оперный певец? Ванитас ванитатум, сказал Екклезиаст, всё едино; не буду я менять кубинский ром на ямайский, шило на мыло.

Есть ещё одно средство - книги. Да, это могучее средство - только, к сожалению, не от того.

И вот - не помогли ни Верка, ни водка. Поэтому я в отчаянии сел на скамейку у выхода с работы и подумал, глядя на красный закат, не предвещавший дождя, один лишь ветер: что делать? Я не Чернышевский, но таким вопросом задаюсь часто. Я знаю, что я делать не буду: не буду спорить с чудаком прохфессором родом из Алабамы, специалистом по русско-советской литературе, об авторстве детской книжки "Кыш, Двапортфеля и целая неделя". И так всем известно, что её написал Юз Алешковский, а не Гойко Митич. Вдобавок прохфессор - вероятно, чтобы поднять мне настроение - презабавно путал фамилию актера, он произносил её как Митрич. По-домашнему так, по-коммунально-коридорному: "...Эй, Митрич! На троих будешь?" Что это за прохфессор, разозлился я, с какого бодуна он приперся ко мне, не выпившему с утра ни капли рома? Он приперся ко мне дразнить мою душу?

Из Алабамы... Мало ли что. Диссертацию какую-то он проверяет. Чью - свою? Правильно, такие диссертации нужно всю жизнь проверять, а то я знал одного центральноафриканского слависта, выпускника Института имени Патриса Лумумбы; у него в связи с артикуляционной спецификой родного языка буква "п" во рту западала, и он всегда вместо Пушкина упоминал какого-то Тушкина. Впрочем, бывает и похлеще, но спорить с ним об авторстве "Кыша..." я не буду. Это не способ поднятия настроения.

И я вспомнил, глядя на закат, что сейчас как раз - вечер памяти Сахарова, и меня на него приглашали. Сомневаюсь, что подобные вечера способствуют поднятию настроения, но я поперся на этот вечер. Я пошел пешком. Я люблю ходить пешком по предместьям Старого города. Вечер памяти Сахарова был устроен в Доме памяти Ури-Цви Гринберга. Это хорошее место, улица Яффо, дом тридцать четыре, в двух шагах от Яффских ворот. И Гринберг был хорошим поэтом, и было что-то схожее в судьбах у двух великих покойных; оба были диссидентами, каждый в своем отечестве. Я зашел в лекционный зал. Там уже выступали физики, работавшие с Андреем Дмитриевичем, и лирики, которые просто знали его лично. Было довольно интересно. Писатель Владимир Гершович в процессе своего выступления пытался расшевелить публику, рассказывая неприличные анекдоты, которые на самом деле

были не анекдотами, а случаями из реальной жизни академика. Гершович говорил занятно, но настроение моё не поднималось, я слушал писателя туго, с постной миной на лице. Из дальнего угла мне махал рукой престарелый поэт, который, в отличие от меня, всегда признавал лишь один способ снятия сплина: ликерно-водочный. Он показывал мне растопыренные козой пальцы левой руки и нетерпеливо тыкал правой рукой в бок надменно сидевшей с ним рядом двадцатилетней журналистки в темных очках. Растопыренные пальцы означали, что у них с собой было, и что меня приглашают присоединиться в перерыве на брудершафт.

Настроение моё испортилось окончательно, я отрицательно помотал головой, махнул рукой, встал, вышел из зала и отправился гулять по Дому памяти Ури-Цви Гринберга.

В коридоре меня атаковала голубовласая матрона с клюкой. На сносном русском языке она сообщила, что приехала на этот вечер из Пенсильвании, и что является дипломированной в двух университетах специалисткой по городскому романсу СССР эпохи сороковых - шестидесятых годов. Я вспомнил профессора из Алабамы и скривился неприязненно. Я не мог понять, какова связь между покойным академиком - изобретателем ядерной бомбы, и городским романсом - утехой уличных блатных и кухонных интеллигентов. Старуха приняла меня за организатора вечера. Я не знаю, в чем тут дело, но незнакомые люди всегда принимают меня за организатора творческих вечеров, к которым я не имею ни малейшего отношения.

Пенсильванская струха стала выспрашивать, какие песни в стиле городского романса предпочитал петь покойный академик в кругу семьи. Я передал ей слухи о регулярных подпольных творческих встречах на конспиративной квартире в Горьком между А.Д.Сахаровым и А.Д.Северным, причем изобразил дело так, что Северный, как всегда, играл на семиструнной акустической гитаре, а Сахаров - на электробарабанах системы, подаренной ему ЦРУ. Старуха раззявила рот и принялась судорожно похлопывать по карманам платья, разыскивая диктофон, и я с облегчением отправил её к как раз заканчивавшему выступление Володе Гершовичу, обрисовав его как ведущего специалиста в области матерных псевдонародных частушек, которые, как всем известно, и исполнялись хором на вышеуказанных творческих встречах в Горьком. Старуха из Пенсильвании застучала клюкой в зал, а я пошел дальше.

Это было печальное место. На стенах висели черно-белые фотографии поэтов, давно умерших своей смертью или ушедших из жизни благодаря настырности ближних. Я узнал несколько лиц участников Антифашистского комитета, приподнявшись на цыпочки, посмотрел на факсимиле стихотворения Бялика в переводе Жаботинского и, пригнувшись, прочел рукописный автограф на книге самого Ури-Цви, подаренной автором Геуле Коэн, а теперь хранившийся под стеклом на витрине. Я вздохнул и, стоя перед витриной, вспомнил виденную когда-то фотографию Геулы, какой она была в двадцать лет – огромноглазая, с нежной оливковой кожей, в застиранном джемпере, с карандашом в изящных длинных пальцах левой руки, со слабой улыбкой склонившаяся над раздолбанным передатчиком подпольного радио, готовясь выходить в эфир.

Сзади раздался тяжелый скрип половиц, я обернулся. Ко мне, грузно ковыляя, приближалась ещё одна старуха. Что-то полно сегодня старух, движение, как на Невском, не к месту вспомнил я и хотел потихоньку ретироваться, но старуха властно подняла руку и, бесцеремонно ткнув мне пальцем в грудь, остановила меня.

-Бабушка, я не организатор вечера… - сдерживаясь, начал я, но она улыбнулась и хрипло сказала на иврите с сефардским акцентом:

-Извини, я не говорю по-русски.

Тогда чего тебе здесь надо, на вечере Сахарова, раздражаясь всё больше, подумал я.

-Я вот к тебе подошла, потому что увидела – ты смотришь стихи Бялика… тут, на стене. Знаешь, сейчас почти никто из молодых его стихи не читает. А некоторые вообще не знают, кто он такой. Мне приятно увидеть, что ты шевелил губами, когда читал. Я сидела в кабинете, дверь была открыта, сегодня жарко. Ну, я тебя увидела и подошла. Извини…

Я молчал.

Она ещё раз улыбнулась и повернулась, чтобы уйти. Половицы снова страшно заскрипели. Она стояла ещё вполоборота, когда у меня екнуло сердце и что-то тихо взорвалось в мозгу. Я вспомнил старую, черно-белую, давно ставшую в стране легендарной, фотографию двадцатилетней красавицы. У той навеки отпечаталась на лице слабая, напряженная улыбка – в ночном городе тысяч давно ушедших надежд, под огромными южными звездами. Я выхватил этот снимок из памяти и поглядел в жирную спину ковылявшей от меня старухи.

-Геула… - обморочно прошептал я, и она остановилась.

Вечер давно закончился, погасли огни рампы, разошлись гости, и седовласая специалистка по советскому городскому романсу, приехавшая из Пенсильвании, ушла под ручку с пьяным поэтом, рассказывавшим ей о личных пристрастиях Елены Боннэр в отношении марок старых советских сигарет; диктофон американской славистки хрипел и щелкал.

Здание опустело.

Мы стояли в полутьме у выхода с бывшей дикторшей подпольного радио, и говорили взахлеб. Мы говорили полчаса, или час, или три часа. В коридор вошел охранник и сварливо уставился на нас. Он хотел напомнить, что уже ночь, что у него семеро по лавкам, что его бьет жена, что он устал, в конце концов. Я более чем уверен, что если бы я показал ему фотографию Бялика на с стене, то он не знал бы, кто это такой, хотя в свое время и учил его стихи по обязательной школьной программе. Кто такой Ури-Цви Гринберг, у дома которого он стоит на посту, охранник, наверняка, не знал тоже, – про академика Сахарова я уже и не упоминаю.

…Мы говорили обо всем, перепрыгивали с темы на тему, со стихов на политику, мы говорили о том, с чем рифмуется в прозе жизни слово "совесть", и об обучении литературе в школе, и о детях мы говорили тоже.

Я смотрел на неё влюбленно, и с размаху ерошил волосы, и поправлял очки, и мне хотелось стать высоким, красивым и остроумным, у меня щипало в глазах, и пришло вдруг в голову, что нескладная эта, грузная старуха с платком на облысевшей голове – велика, что она говорит, и держится, и улыбается, как говорила и держалась в самые трудные годы Ахматова, - и я сказал ей об этом, и обреченно приготовился услышать, что она не знает, кто такая Ахматова… но она знала.

Последнее, что я помню - мы медленно спустились по лестнице и вышли на улицу, в гул машинных пробок и вонь бензина на Кикар Цион, и наркоманы-торговцы, вихляя худыми задами, уже уходили домой от площади, распродав свой не залеживающийся никогда товар.

И она, прислонившись к стене дома, вдруг сказала, глядя на матерящихся на углу подростков с разноцветными волосами:
-Вопреки историческому и здравому смыслу Иордан сделался захудалым притоком Миссури.

И мы расстались.

Я шел вниз по Яффо, уходя от стен Старого города, построенных крестоносцами, и в голове звучал голос поэта, в доме имени которого я провел этот вечер.

В Иерусалиме, моих предков-зелотов столице,
Ханаанеи обитают - с женами своими, детьми и ослами.
И христиане - с колоколами, башнями, колючими крестами.
Есть также и братья и сестры мои - приручённые волки.
Ученье предков спрятано на донышке их душ.
И лавки бакалейные есть тут, и Стена плача.
И старики полуживые, любимцы Бога, в талесах истертых.
И юноши горячие - похожие на воинов в Бейтаре, Гуш-Халаве.
И я прохожу здесь, как волк, oтвернувшись от жилья людского.

@темы: Психические заметки

---

Читаю и рассказываю Бусе "Кентервильское привидение". По ходу дела

вспомнил вдруг, что первые в моей жизни стихотворные строчки были именно оттуда. С шести лет я часто повторял их нараспев, и в детстве они производили впечатление чего-то запредельно таинственного.

Когда расплачется дитя,

и расцветет заглохший куст,

и златокудрая, шутя,

сорвет молитву с грешных уст, -

тогда, истерзанный тоской,

сэр Кентервиль найдет покой.



А у нас тридцать девять и подозрение на дизентерию.



----------

П.С.: самое забавное - когда я набрал этот текст, в квартире раздался звонок, и на пороге появилась Нина Воронель. Она появилась для того, чтобы навестить больную, и принесла ей французскую шоколадку, которую нельзя есть ни при дизентерии, ни даже при подозрении на неё.

Я отбежал от экрана навстречу, а она скользнула по нему рассеянным взглядом, и сказала:

-О. А я как раз и перевела этот стих для двухтомника Уайльда. Москва, 1960-й. Мой почти единственный подцензурный литературный опыт в России. Да.



И о чем-то так задумалась, что тут же рассеянно вышла из квартиры, и шоколадку унесла с собой.

И тогда я вернулся к экрану и записал это.

---

Вот эта улица, вот этот дом

На сайте http://www.zoomap.co.il/ можно найти фотографии почти всех улиц и домов нашей страны.



Вот мои дом и улица - в комментариях.