Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Иногда, читая книжку, хочется законспектировать её для себя.
Иногда, начиная конспектировать, обнаруживаешь вдруг, что, оказывается, книжку ты просто переписываешь, убирая лишь данные титульного листа, название издательства, инициалы корректоров и редакторов, а также число тиража. Есть такие книжки, которые легче переписать, чем законспектировать.
Майя весь вечер рассказывала о своем подельнике, а потом достала книжку, и я стал читать ещё у неё, и пошел домой, читая на ходу, и стукнулся лбом о фонарь, и всё равно продолжал читать, и, подходя к дому, полетел с каменной лестницы между супрмаркетом и аптекой, но даже и тогда, кажется, я всё равно продолжал её читать.
Вот - он и о нём. Немного.
"Я не знал ещё, что современные языки цивилизованных народов настолько совершенны, что могут оборачиваться как бы антиязыками, выражающими посредством грамматически правильно построенных фраз не словесные смыслы, а чистые междометия, простое рычание дикаря, то-есть, говоря в научном роде, современный национальный язык может выражать и донациональную психоидеологию.
Эта книга меня ошеломила. Я не предполагал, что вообще возможны связные тексты такого рода на человеческом языке. Язык – это средство выразить какой-то смысл. Здесь язык вполне складно выражал злобную бессмыслицу. Он давал себя использовать явно в противоречие своему естественному назначению. Я был о языке лучшего мнения.
…Я его спросил однажды, уже после реабилитации: "Всё-таки как же вы-то вот прожили жизнь-то, извините, в такой жуткой ситуации, которая была?" А он мне на это отвечает: "Я, Юрочка, никогда никому не бросал перчатку. Если случалось проходить под ярмом, ну, я голову сгибал, под ярмом проходил, но никаких слов при этом старался не произносить. Вот так и выжил. Если вызывали к барьеру – что ж, шел".
…Он был поэт. Но, видимо, плохой. Потому что под конец жизни не стихи писал, а создавал во второй половине своей карьеры лингвистические теории, исполненные поэтичности – там, где он пытался создавать этимологии некоторых слов, показывавшие космизм мироощущения людей. Ну, например, "звездануть – звездочка" – почему? Или, например, "небо – нёбо". Он считал, что эти совпадения не случайны. И для него что-то таинственное, космическое, загадочное было в самом начале языка и мышления, таинственны и метафоры, которые давали возможность людям осваивать мир. Вот это, собственно говоря, в нем нас, студентов, и привлекало. На самом же деле это был, конечно, - особенно в последние годы жизни, когда он создал свою стадиальную теорию, - уже никакой не ученый, а сумасшедший.
…Понимаете, я всё время в дерьме ищу даже не жемчуг, а кусочек чего-нибудь такого… недерьмового. Ну да, у меня есть такая склонность. Потому что сказать про говно, что это говно, может каждый дурак, а найти в навозе если и не жемчужное зерно, то хоть что-нибудь этакое, даже поддельное, а всё-таки что-то не навозное – это чрезвычайно интересно. Потому что мы же живем-то не благодаря тому, что есть люди добрые и злые, а благодаря тому, что что человек изменчив, как река, и капли добра существуют, они почти в каждом есть. И эти капли добра совершенно неожиданно вдруг бывают просто спасительными. Об этом очень много писали, и исследователи человеческой натуры, стало быть, должны это понимать. А я писатель, - стало быть, исследователь, а не концепционер…
…Какие были замечательные и странные люди. Люди – очень сложные существа, я бы даже сказал загадочные. Поэтому их распрямления – в смысле: ух, подлец! Или – ух, святой! – ненавижу я просто до крайности. Потому что всё это чушь. Есть масса сопутствующих качеств у святых, совершенно отвратительных. А у мерзавцев иногда вдруг да прорезается некое благородство. Вот в этом писатель и должен разбираться…
Сейчас я не вижу людей, писателей, которые к этим вещам склонны. Сейчас пишут грубыми такими фресковыми мазками. Для фрески, может быть, и хорошо, но пора перейти наконец к станковой, мелкой живописи. К анализу совокупности малосущественных моментов.
Европейские народы хоть и в разной мере, но не доросли до своих национальных культур. Немецкий народ в период Третьего рейха не был достаточно немецким. Он, как и русский народ (не только в досоветское время), был в подавляющем большинстве инороден по отношению к себе самому, по отношению к тому, что, собственно, считалось его душой, - к христианству, к христианскому художеству Шиллера и Гете, а если говорить о русских – к Пушкину, Толстому, Достоевскому, будто бы выражавшим его душу. У российского деревенского народа была своя фольклорная культура, культура песен, поверий, обычаев, образа жизни, - культура, почти непроницаемая для общеевропейской культуры "образованного общества". Только бытовая часть словарного фонда была общей у образованного горожанина и деревенского человека, пусть даже переселившегося в город, но в существе своем оставшегося прежним. Его культура, уходящая корнями в язычество, соприкасаясь с культурой городской, реагирует на это соприкосновение ядовитейшими мифами, потому что у фольклорной культуры нет понятийного аппарата для адекватного восприятия культуры либерального, индустриального (или постиндустриального) общества.
…Алика Есенина-Вольпина, сына поэта, который был с нами в ссылке в Казахстане, мы очень любили. Он мне всё объяснял, но я не всегда с ним соглашался. Истоки и смысл, значит, приблизительно такие. Поскольку люди, если грубо всё объяснить, мыслить не в состоянии – не умеют они, то они подменяют понятия и метафоры более или менее неточными словами и потом в них верят. Эти неточные слова приобретают над ними самими власть, и в результате они начинают действовать, не понимая, что делают. Потому что на самом деле то, что они называют, совсем не является тем именно, что они подразумевают называя. И создается совершенно нелепая картина мира, причем объективную картину мира мы вообще, как известно, узнать не можем. И всё, что мы заключаем о мире, есть именно продукты нашего разумного умозаключения, и тут получается, что умозаключений-то никаких разумных нету, а возникают всевозможные бредовые понятия – там класс, нации, эволюция… И в отчаянии, что для того чтобы изменить свой образ жизни к лучшему, то-есть чтобы больше есть и больше пить и меньше мечтать и думать, люди начинают предпринимать разнообразные действия, направленные совершенно к другой цели. Большевики пытаются, чтобы людям жилось сытней, легче и лучше, заставить людей изменить характер мышления, при этом сами они мыслят чисто метафорически, и в результате возникает совершенно бредовая ситуация. Мыслить люди должны одним образом – а живут они совершенно другим образом, и рассуждают каким-то третьим образом. Получается, в общем, вполне бредовая картина окружающего мира, потому что люди не в состоянии соблюдать закон тождества, например, когда они размышляют.
…Печать простонародности стала столь же необходима, что и печать на пропуске. Проходными данными для кандидатов в вахтенные рабочие у кормящего кормила были диалектные черты речи, её неграмотность и общее косноязычие там, где нельзя было применить стереотипы. Важным опознавательным знаком социальной надежности, свойскости, была та затрудненность выражения мысли, которую испытывает человек, плохо владеющий данным языком. Живая мысль погибала, зажатая между стереотипом и матом.
Алик Есенин… У него в ссылке, например, была такая теория гипноза. Он сказал, что вдруг ощутил в себе силы гипнотизировать. Ну ладно, ощутил – ощутил. Посмотрим, что же он будет делать-то? "А вот, - сказал он, - я вам это сейчас продемонстрирую". Я не помню, при мне это было или уже после моего ареста. Подошли к столовой. "Вот, - говорит, - сидят там люди, я сейчас сделаю так, что они встанут и уйдут". Он подошел к столу – сидели там какие-то мужики, чай пили. Он что-то сказал, они вскочили и убежали, даже шапки свои забыли захватить со стола. Просто дунули оттуда со страшной силой. Да. "Вот, - сказал он нам, - я захотел – и они встали и ушли".
Мы были совершенно поражены. Вавка говорит: "А что ты сделал?" – "Я подошел и сказал: смерть бандиту Сталину и фашистскому политбюро!"
А это Караганда, между прочим, город ссыльных, пятьдесят первый год… Да.
…У Юры школа продолжалась дома. Круг его знакомых и друзей на две трети состоял из бывших учеников. Разговор и диспут не прекращался никогда. Он был веротерпим, умел слушать и, если был неправ, умел это признавать. Родовой признак культурного человека.
Встречается редко."
Иногда, начиная конспектировать, обнаруживаешь вдруг, что, оказывается, книжку ты просто переписываешь, убирая лишь данные титульного листа, название издательства, инициалы корректоров и редакторов, а также число тиража. Есть такие книжки, которые легче переписать, чем законспектировать.
Майя весь вечер рассказывала о своем подельнике, а потом достала книжку, и я стал читать ещё у неё, и пошел домой, читая на ходу, и стукнулся лбом о фонарь, и всё равно продолжал читать, и, подходя к дому, полетел с каменной лестницы между супрмаркетом и аптекой, но даже и тогда, кажется, я всё равно продолжал её читать.
Вот - он и о нём. Немного.
"Я не знал ещё, что современные языки цивилизованных народов настолько совершенны, что могут оборачиваться как бы антиязыками, выражающими посредством грамматически правильно построенных фраз не словесные смыслы, а чистые междометия, простое рычание дикаря, то-есть, говоря в научном роде, современный национальный язык может выражать и донациональную психоидеологию.
Эта книга меня ошеломила. Я не предполагал, что вообще возможны связные тексты такого рода на человеческом языке. Язык – это средство выразить какой-то смысл. Здесь язык вполне складно выражал злобную бессмыслицу. Он давал себя использовать явно в противоречие своему естественному назначению. Я был о языке лучшего мнения.
…Я его спросил однажды, уже после реабилитации: "Всё-таки как же вы-то вот прожили жизнь-то, извините, в такой жуткой ситуации, которая была?" А он мне на это отвечает: "Я, Юрочка, никогда никому не бросал перчатку. Если случалось проходить под ярмом, ну, я голову сгибал, под ярмом проходил, но никаких слов при этом старался не произносить. Вот так и выжил. Если вызывали к барьеру – что ж, шел".
…Он был поэт. Но, видимо, плохой. Потому что под конец жизни не стихи писал, а создавал во второй половине своей карьеры лингвистические теории, исполненные поэтичности – там, где он пытался создавать этимологии некоторых слов, показывавшие космизм мироощущения людей. Ну, например, "звездануть – звездочка" – почему? Или, например, "небо – нёбо". Он считал, что эти совпадения не случайны. И для него что-то таинственное, космическое, загадочное было в самом начале языка и мышления, таинственны и метафоры, которые давали возможность людям осваивать мир. Вот это, собственно говоря, в нем нас, студентов, и привлекало. На самом же деле это был, конечно, - особенно в последние годы жизни, когда он создал свою стадиальную теорию, - уже никакой не ученый, а сумасшедший.
…Понимаете, я всё время в дерьме ищу даже не жемчуг, а кусочек чего-нибудь такого… недерьмового. Ну да, у меня есть такая склонность. Потому что сказать про говно, что это говно, может каждый дурак, а найти в навозе если и не жемчужное зерно, то хоть что-нибудь этакое, даже поддельное, а всё-таки что-то не навозное – это чрезвычайно интересно. Потому что мы же живем-то не благодаря тому, что есть люди добрые и злые, а благодаря тому, что что человек изменчив, как река, и капли добра существуют, они почти в каждом есть. И эти капли добра совершенно неожиданно вдруг бывают просто спасительными. Об этом очень много писали, и исследователи человеческой натуры, стало быть, должны это понимать. А я писатель, - стало быть, исследователь, а не концепционер…
…Какие были замечательные и странные люди. Люди – очень сложные существа, я бы даже сказал загадочные. Поэтому их распрямления – в смысле: ух, подлец! Или – ух, святой! – ненавижу я просто до крайности. Потому что всё это чушь. Есть масса сопутствующих качеств у святых, совершенно отвратительных. А у мерзавцев иногда вдруг да прорезается некое благородство. Вот в этом писатель и должен разбираться…
Сейчас я не вижу людей, писателей, которые к этим вещам склонны. Сейчас пишут грубыми такими фресковыми мазками. Для фрески, может быть, и хорошо, но пора перейти наконец к станковой, мелкой живописи. К анализу совокупности малосущественных моментов.
Европейские народы хоть и в разной мере, но не доросли до своих национальных культур. Немецкий народ в период Третьего рейха не был достаточно немецким. Он, как и русский народ (не только в досоветское время), был в подавляющем большинстве инороден по отношению к себе самому, по отношению к тому, что, собственно, считалось его душой, - к христианству, к христианскому художеству Шиллера и Гете, а если говорить о русских – к Пушкину, Толстому, Достоевскому, будто бы выражавшим его душу. У российского деревенского народа была своя фольклорная культура, культура песен, поверий, обычаев, образа жизни, - культура, почти непроницаемая для общеевропейской культуры "образованного общества". Только бытовая часть словарного фонда была общей у образованного горожанина и деревенского человека, пусть даже переселившегося в город, но в существе своем оставшегося прежним. Его культура, уходящая корнями в язычество, соприкасаясь с культурой городской, реагирует на это соприкосновение ядовитейшими мифами, потому что у фольклорной культуры нет понятийного аппарата для адекватного восприятия культуры либерального, индустриального (или постиндустриального) общества.
…Алика Есенина-Вольпина, сына поэта, который был с нами в ссылке в Казахстане, мы очень любили. Он мне всё объяснял, но я не всегда с ним соглашался. Истоки и смысл, значит, приблизительно такие. Поскольку люди, если грубо всё объяснить, мыслить не в состоянии – не умеют они, то они подменяют понятия и метафоры более или менее неточными словами и потом в них верят. Эти неточные слова приобретают над ними самими власть, и в результате они начинают действовать, не понимая, что делают. Потому что на самом деле то, что они называют, совсем не является тем именно, что они подразумевают называя. И создается совершенно нелепая картина мира, причем объективную картину мира мы вообще, как известно, узнать не можем. И всё, что мы заключаем о мире, есть именно продукты нашего разумного умозаключения, и тут получается, что умозаключений-то никаких разумных нету, а возникают всевозможные бредовые понятия – там класс, нации, эволюция… И в отчаянии, что для того чтобы изменить свой образ жизни к лучшему, то-есть чтобы больше есть и больше пить и меньше мечтать и думать, люди начинают предпринимать разнообразные действия, направленные совершенно к другой цели. Большевики пытаются, чтобы людям жилось сытней, легче и лучше, заставить людей изменить характер мышления, при этом сами они мыслят чисто метафорически, и в результате возникает совершенно бредовая ситуация. Мыслить люди должны одним образом – а живут они совершенно другим образом, и рассуждают каким-то третьим образом. Получается, в общем, вполне бредовая картина окружающего мира, потому что люди не в состоянии соблюдать закон тождества, например, когда они размышляют.
…Печать простонародности стала столь же необходима, что и печать на пропуске. Проходными данными для кандидатов в вахтенные рабочие у кормящего кормила были диалектные черты речи, её неграмотность и общее косноязычие там, где нельзя было применить стереотипы. Важным опознавательным знаком социальной надежности, свойскости, была та затрудненность выражения мысли, которую испытывает человек, плохо владеющий данным языком. Живая мысль погибала, зажатая между стереотипом и матом.
Алик Есенин… У него в ссылке, например, была такая теория гипноза. Он сказал, что вдруг ощутил в себе силы гипнотизировать. Ну ладно, ощутил – ощутил. Посмотрим, что же он будет делать-то? "А вот, - сказал он, - я вам это сейчас продемонстрирую". Я не помню, при мне это было или уже после моего ареста. Подошли к столовой. "Вот, - говорит, - сидят там люди, я сейчас сделаю так, что они встанут и уйдут". Он подошел к столу – сидели там какие-то мужики, чай пили. Он что-то сказал, они вскочили и убежали, даже шапки свои забыли захватить со стола. Просто дунули оттуда со страшной силой. Да. "Вот, - сказал он нам, - я захотел – и они встали и ушли".
Мы были совершенно поражены. Вавка говорит: "А что ты сделал?" – "Я подошел и сказал: смерть бандиту Сталину и фашистскому политбюро!"
А это Караганда, между прочим, город ссыльных, пятьдесят первый год… Да.
…У Юры школа продолжалась дома. Круг его знакомых и друзей на две трети состоял из бывших учеников. Разговор и диспут не прекращался никогда. Он был веротерпим, умел слушать и, если был неправ, умел это признавать. Родовой признак культурного человека.
Встречается редко."
@темы: книги
-
-
29.05.2006 в 23:46Господи... Миша.
Прочла это всё... и успокоилась..=)
Особенно эти слова:
"Он был веротерпим, умел слушать и, если был неправ, умел это признавать. Родовой признак культурного человека.
Встречается редко."(с)
Спасибо тебе...=)