Этой ночью, впервые за два месяца, уснул спокойно, без таблеток, и проспал целых пять часов. Голова удивительно ясная, не болит, перед глазами нет тумана, и даже нормальный человеческий сон приснился.

Именины сердца.

---

Мой академический директор - старый профессор Авни, выходец из Вены, специалист по современной истории Латинской Америки.

В 1938-42 годах он находился в антинацистском подполье. Весной 1942-го подруга-немка, бывшая участница социал-демократической партии, выдала его гестапо. До апреля 45-го он находился в Освенциме. Его лагерный номер вытатуирован на руке, выше локтя, и он всегда, в любую жару, носит рубашки с длинными рукавами.

Говорят, на допросах он никого не выдал.

Очень тихий, спокойный человек. Он знает одиннадцать языков. Он написал восемь книг. Он руководит нашим архивом уже почти полвека - как-то незаметно. Ходит и почти шепчет сотрудникам - не приказы, а просьбы.

Слушаются его беспрекословно.

Иногда он заходит ко мне в кабинет, смотрит на дневниковские аватары и вздыхает. Один раз он попросил передать привет LongKissGoodnight - ему понравился её ник.

Я рассказываю о дневниковых персонажах - о мудром А., о просто талантливом Б., о нахальном в подростковом возрасте В., о красавицах и уродах, о добрых и злых людях. О менторах. Об одиноких и не очень. О всех вас.

Он слушает, грустно улыбается и вздыхает.



Я написал сегодня пост... Когда я написал его, а потом приписал к нему в сопровождение пару у-мэйлов - одному очень дорогому для меня человеку - то встал и вышел в коридор. Мне захотелось посоветоваться с профессором.

Я дошёл до двери в его кабинет. Открыл дверь - как обычно, без стука... я услышал страшный крик и увидел, как Авни медленно падает на пол, схватившись рукой за горло. Я подскочил - не к нему, а на месте.

Ему позвонили из полиции.

Его внучка Тали, 14-летняя соплюха, пригласила своего 17-летнего любовника в гостиницу - и там, в номере, обкурившись с возлюбленным гашиша, они решили навеки остановить мгновение, потому что оно прекрасно. Они встали на подоконник. Она скомандовала - "полетели!" И они полетели. Он успел зацепиться за раму, потому что в последний момент ему стало страшно. Она - не зацепилась, а оттолкнулась. Говорят, когда она падала, то взмахивала руками, как птица - а некоторые говорят, что ещё смеялась. Не знаю, как можно увидеть или даже услышать смех человека, падающего из окна. Обычно падение берёт всего лишь несколько секунд времени.

Это был двадцатый этаж.



Он прошёл подполье, гестапо, Освенцим и три войны здесь. У него профессорская степень и четыре медали за боевые заслуги.





У нас хоронят быстро, в тот же день.

Я не пошёл на похороны...

---

Будь здоров, школяр!

Второй раз в жизни мне сказали, что я слишком долго жил в придуманном мире, и рекомендовали поскорее выбираться из него. Впервые это было сказано почти тридцать лет назад, второй раз – на прошлой неделе.



Если верно то, что мир – это реальность, данная нам в ощущениях, то как я могу выбираться из того, что ощущаю – из того, что, следовательно, является для меня реальностью? Возможно, есть путь. Я им не владею. Сменить ощущения? Не подходить к ощущениям с излишней серьёзностью? Верно, я всегда грешил этим – если только к серьёзности вообще применимо понятие греха. Выход из того, что для меня является реальностью (то-есть из того, что я ощущаю), чреват, мне кажется, не только ломкой мировоззрения, что мучительно само по себе; это может привести или к животно-жвачному восприятию мира, или к другому полюсу сознания – к шизофрении. Не знаю уж, что предпочтительнее.

Хорошо. Предположим, что я поистине пребывал до сорока двух лет в мире иллюзорном. Меня действительно упрекали в этом ещё в детстве и, с благой целью подправить ситуацию, водили на приёмы к невропатологам – благо, в очередях стоять долго не надо было, ибо вся родня у нас – врачи, причём большинство – именно в этой области. Ужасаясь, водили и к светилу ленинградской психиатрии профессору А. (тоже родственнику). Он, однако, сказал, что я – не его клиент.

Выродок, - кричала тетушка Р., - все твои родственники и все дети вокруг – люди как люди. Дима мечтает стать космотнавтом, Валера – художником, Витя – музыкантом, твой папа стал инженером, а дед – членом партии; даже Саша хочет иметь зримый, земной профиль - он мечтает стать алкоголиком; ты же живёшь в придуманном мире.

С другой стороны, если бы не придуманный мной мир, то разве сделал бы я в этой жизни то, что успел уже сделать? Если бы я подходил к окружающему так, как они, окружающие, того жажадали, я не написал бы четырех книг и сотни статей на странные, мало кому, кроме меня нужные, темы. Я не уехал бы из страны по тем мотивам, по которым уехал, из страны, в которой из забывших меня можно составить город. Рассказов, которые я написал, я, скорее всего, не написал бы тоже – ведь я создавал их, исходя из моего ощущения той реальности, которую окружающие склонны были полагать придуманной.

Я стал бы инженером, или космонавтом, или членом партии, или тем, к чему стремился мой друг детства Саша (см. выше). Я коротал бы вечера на кухне за кружкой пива, а не за листом бумаги, играл бы в карты, а не в придуманные миры, рассказывал бы анекдоты и ржал бы над соседом, которого лупит жена.

У меня есть очки, но я ношу их только в крайнем случае. Мне не нравится то, что я вижу вокруг, я предпочитаю туман, который меня окружает.

Откровенность и открытость. Да, откровенным до беспредела быть нельзя. Нельзя потому уже, что излишняя откровенность позволяет потенциальному противнику быстрее нащупать твои болевые точки и ловко использовать ситуацию в самые неподходящие для тебя моменты. Откровенность граничит с глупостью, и я уяснил себе это – к сожалению, слишком поздно. Хуже, чем жесткость сердца, может быть только одно качество – мягкость мозгов. Это сказал президент Рузвельт лет семьдесят назад, но я уяснил себе это только сейчас.



"С людьми, с которыми я могу молиться, мне не о чем говорить, а с людьми, с которыми можно поговорить, невозможно молиться."

Здравствуйте.

---

Два повода

Понимаете, ребята, я решительно не люблю, когда на меня напяливают женские подвязки.

Ни два их фунта, ни даже один фунт, ни полфунта, ни четверть, нисколько. Я чувствую себя с ними в состоянии не-гармонии со Вселенной, или же в состоянии не-гармонии с самим собой - но это, в сущности, одно и то же. Кто разрушил внутренний мир человека, тот разрушил целый мир, говорится в одной из мудрых книг. Когда меня шлёпают, а потом гладят, я тоже чувствую себя неуютно. И когда наоборот - сначала гладят, а потом шлёпают - опять же неуютно себя чувствую. Не надо меня ни шлёпать, ни гладить. И наоборот.



Другое что-то нужно и даже необходимо. Когда на меня пытаются напялить подвязки, а потом шлёпают (или - сначала гладят, а потом напяливают, от суммы мест слагаемых) то я вспоминаю, как на земле корчатся сбитые, то-есть тут дело в высшем пилотаже, но я же - не "мессершмитт" с заводов Круппа, я - простой ПО-2, то-есть кукурузник о двух бомбах и четырёх крыльях этажеркой.



Вот что мне бы хотелось - это постичь самое себя, это да, это - дело. Но ведь дело-то это - бесперспективное, сотни тысяч голов старались - ничего не вышло. Нечего даже и пытаться, для чего же начинать, раз не вышло у Великих.

Конечно, можно бы сказать, что плох тот солдат, что не желает стать генералом, но я, правду сказать, был не лучшим солдатом, когда честно служил ещё в рядах советской армии. Не хотел я стать генералом, хотел я одного - чтобы отпустили меня домой. Назад - напамять - прочь.

Я отвлёкся и растёкся мыслью. Простите.



О поздравлениях и соболезнованиях я хотел сказать, да.

Сегодня - двойное событие. Сегодня утром издохло существо, о котором я всегда мечтал, чтобы оно издохло, и сегодня же к ночи, четыре года назад, начало рождаться существо, о котором я мечтал много лет, чтобы оно родилось - после десяти выкидышей и преждевременных родов, а также после трёх сопутствующих операций на плоти несчастной моей, изрезанной вдоль и поперёк жены. Об этом мало кто знает, но это так было. А некоторым это ещё только предстоит, но они об этом не знают, и хорошо, что не знают.



------------



Последнее, что мне сказать хочется, это то, что факсы российские, с телефонами перепутанные - это ужас. Пиши письма, не пиши - всё одно пропадают души прекрасные порывы. Объясняй завуалированно потом какой-то Маньке Облигации, чего и кому ты передать хочешь.

---

Базар смеётся над дворцом.



Орбели.

---

(с)

Я забуду твой голос

и вечнохолодные руки,

размешаю цвета,

и плевать - хорошо или плохо.

Я отчаянно молод,

а здесь - превосходные суки.

Я укутался в шарф

и безбольно скатился на похоть.



Только грязные танцы

учу, и почти что не плачу

о твоих волосах

и непознанно гордой осанке.

Я тебе отдавался

так преданно, так по-собачьи,

а теперь кобелиной

застыл на измотанной самке.



Я забуду твой смех

как пятно на вчерашней постели.

Мы увидимся. Знай:

я не буду смотреть не моргая.

Ты со мной, ты во мне -

по домам, кабакам и борделям.

Я пропитан тобой.

Ты - моя. Извини, дорогая.

---

Из утренней переписки

Д.: ...К сегодняшнему утру дочитал все твои рассказы.

Мне хотелось бы что-нибудь написать в моём или твоём дневнике, нечто вроде рецензии, но вдруг я понял, что совершенно не представляю, как это сделать. Знаешь, рецензии хорошо писать, когда есть поле для критики, и рецензент хватает ту или иную тематическую, стилистическую или грамматическую неточность в изложении автора, или просто ляпсус, или что-нибудь ещё подобное. И тогда рецензент с наслаждением препарирует текст, вытягивая ко всеобщему удовольствию огрехи на свет божий.

В данном же случае я вынужден констатировать, что никаких огрехов как таковых я не нашёл вообще. Есть не очень сильные вещи - как правило, написанные давно. Большая же часть рассказов сделана весьма и весьма добротно, а некоторые из них вызвали у меня при чтении ощущение бегающих по коже мурашек - не по интриге задумки автора вовсе, а именно по добротности и компановке своей в изложении. Я просто не знаю, за что зацепиться для критики. Сделано достаточно профессионально, вот в чём дело... Здесь нет огрех в общепринятом смысле этого слова.

Правда и то, что твой покорный слуга не является литкритиком и вообще филологом. Я иногда писал на дневниках некие подобия рецензий на того или иного автора, но в данном случае - увы, просто поднимаю руки. Сдаюсь. Не в состоянии, ага.

Мне нужно перечитать ряд рассказов заново - тогда, возможно, смогу зацепиться за некую несуразность в том или ином ключе. Пока что никакой несуразности или просто неуклюжести я не заметил вовсе.

Ты - писатель, т.е. - Пишущий Человек Не Графоман. Вот и всё.

Говорю вовсе не по дружбе или из желания сделать комплимент. Никаких комплиментов.

Большое, большое спасибо.

---------



Т.Г.: ...Я, конечно, не писатель, даже с маленькой буквы, и то, что идет под грифом "безоговорочно старое" - оно действительно сырое.

Просто сейчас я чувствую некий вакуум в творчестве, и я действительно хочу писать, и сюжеты есть, и время даже бывает, а вот фразы в текст... не складываются.

Мне от этого тяжело очень.



-----------

Д.: ...Когда я говорю - "писатель", то базируюсь на элементарном понимании того, что мне, человеку, прочитавшему в жизни пару книжек, совершенно ясно - твои вещи (конечно, не все) лучше и содержательнее многого и многого из того изданного, что зовётся литературой.

Издаются горы литературообразной чепухи, авторы которой подчас являются участниками разнообразных союзов писателей.



При этом твоя книга, изданная в нормальном бумажном виде, возвышалась бы над этими горами, как Эверест над Палатином. Это была бы книга, которую приятно было бы взять в руки, которая будит сердце и воображение.

Кое-кто из твоих читателей, кажется, со мной согласен.

Читая некоторые рассказы, я взмок от напряжения. Это - правда, я совсем не преувеличиваю. Слушай, неужели ты совсем не доверяешь моему чутью? : ) А если не доверяешь, то на фига тебе нужно моё мнение? : ))

Касаемо того, что ты сейчас не пишешь - это пройдёт. Ты не станок по переводу бумаги. У тебя сейчас нелёгкий период в жизни, это очень влияет психологически. Это же ясно даже и ежу!

Время.

Прекрати грызть себя.



--------------

Д.: В конце концов, я, конечно, не профессиональный критик и не профессиональный писатель. Но знаю, что уж отличить хорошую вещь от дерьма я всяко могу.

Мне вкусно читать тебя, понимаешь? И совсем не потому, что эти рассказы написала ты сама по себе. Я не делаю комплиментов женщинам-графоманкам в связи с тем, что они ко мне хорошо относятся.

Я (как не профессионал, но как человек печатающийся) поступаю именно непрофессионально - делю литературные произведения на те, которые не затрагивают никаких струн в моей душе, и те, которые их ДА затрагивают.

Твои вещи (не все, опять же, но очень многие) - затрагивают.

Не знаю уж, как яснее выразиться.





http://diary.ru/~tina-grin/?comments&postid=1978754 - "Еще один шанс"

http://diary.ru/~tina-grin/?comments&postid=1978763 - Дата производства

http://diary.ru/~tina-grin/?comments&postid=1978785 - Коридор длиною в жизнь

http://diary.ru/~tina-grin/?comments&postid=2214918 - Взгляд в бездну

http://diary.ru/~tina-grin/?comments&postid=2066985 - Сектор Д

http://diary.ru/~tina-grin/?comments&postid=2139636 - Отражение

---

Суматошный день

Вчера выдался очень суматошный день. Произошло много событий, которые и хотелось бы описать, да как-то перо не дотягивает. Чтобы повествовать о некоторых событиях, нужно быть помесью Сартра с Фрейдом или, по крайности, гибридом нелюбимых мною Пелевина с Сорокиным - эти хоть, при умении выкидывать на бумагу куски своего странноватого, на мой вкус, мировоззрения, способны всё же на некие сполохи если не таланта, то профессионализма. Сполохи эти изредка озаряют мгновенным, неверным и очень холодным светом полярную ночь общей для большинства их сокамерников графомании.



Поэтому описывать пунктуально я ничего не буду. По моему убеждению, подкреплённому высказыванием одной дамы, приятной во всех отношениях, если очень хочется просто хоть что-нибудь написать - лучше промолчать. Но, с другой стороны, как сказала иная дама, приятная во всех отношениях не менее, лучший вид плагиата - это плагиат у самого себя.

Потому пишу я сегодня, что не грустно мне, а странно.

Во первых строках письма сообщаю вам, что в шесть часов утра, как пришёл я на службу, здорово потянуло меня выпить. Так рано, при восходе солнца над пустыней, не тянуло меня выпить уж давно - лет, ребята, так двадцать. Здесь, в стране не заходящего (а так только - приседающего над пустыней) солнца, не хотелось мне выпить так вот - ни разу. Я чуял, что должно произойти нечто, намёком на что является это желание.

Оно - произошло.

Далее, я получил срочную повестку на военную базу, к которой имею честь быть приписанным. В полдень поднялся я и, думая, что началась тихая тотальная мобилизация (тут, в стране не заходящего солнца, всегда есть причины так думать), пошёл туда, и дошёл до неё, и вошёл во врата, ещё британцами построенные, когда здесь евангелический монастырь был, а не база, - и ко мне кинулись две симпатичные, лет девятнадцати, солдатки с автоматами наизготовку и с окостенелыми улыбками, отчего шарахнулся я обратно ко вратам. И пароль потребовали, и покорно ответил я, как на духу, как выучил по требованию - "привет, старичок!" И, представьте - засмеялись солдатки ласково и войти предложили. А одна-таки успела - не успел я ахнуть - чмокнуть меня в левую щёку, отчего, немея в сердце своём, я немедля подставил ей и правую, полагая, что в этом заключается военная тайна на текущий день, а знать ту тайну мне не положено. Но не поцеловала она дважды, а, автоматом вдруг закрывшись, послала меня налево. И поплёлся я налево, в здание главштаба, что в кои веки представлял из себя церковь, и до сих пор на неё похож извне, но отнюдь не изнутри. Не похож - ибо бродят по её этажам впавшие в распутство офицеры и девочки-секретутки, умеющие одним движением наманикюренного мизинчика своего положить взвод сирийских коммандос; но об этом - иной сказ.



Демобилизовали меня подчистую. Меня, прошедшего службу с пулемётом в руках и одиннадцать лет державшего в ногах вьющиеся ленты патронов к нему, - демобилизовали подчистую, вместе с двумя сотнями иных, здесь же, у порога, понурясь стоявших. А и не заметил я сперва их, с утра спиртом чистейшим и мыслями удручённый, но тут вышел толстый генерал и речь сказал - о том, как благодарна отчизна за службу непорочную, и вот теперь, достигнув преклонного возраста, отпускаемся мы на волю. И, растроганный утренним спиртом, накачанный джином, припустивший виски "Чарли Блэк", что вызывает детские, но подкорковые - и потому опасные - ассоциации со Страшилой Мудрым и Смелым Львом, пустился я вскачь. Ибо, после сошествия с трибуны пузатого генерала, немедля на радость нам взошли на арену цирка четыре солдатки, и пустились вдруг вскачь, призывно вихляя узкими бёдрами под мелодию рок-н-ролла, исполнили такое па, что я вспомнил одинокие ночи Калининграда, когда ещё в армии заморской служил.



И растрогался я, и закричал, вдруг пробудившись от летаргии утренней виртуальной переписки своей - бис, и спросил соседей, на раскладных стульчиках рядом усевшихся - "ма зэ, хевре, бе-кешер ле-ма а-хаг а нифла а-зэ?!" - что значит по-древнежидовски - что такое, ребята, по какому случаю праздник у нас? - и получил ответ, что здесь - армия, что провожают нас на заслуженный отдых, ибо стары мы, как Муфасаил стары, и чтобы я лучше протрезвел, а не то мне худо будет - блевать пойду, ибо на столах уже вино сладкое, мне к употреблению лекарями запрещённое, расставляют, а с ним - пироги-твороги всякие, не считая кофе марки "Нес", что и в России продаётся повсеместно, да мало кто из покупателей супермаркетов и магазинов тамошних знает, что слово это переводится с библейского языка как "Чудо". И внял я просьбам товарищей своих, и протрезвел, и ещё выпил, и закусил пирожными, и успел подивиться ещё обычаям армии земли библейской, как вскочили на эстраду те же девки-солдатки распаренные, бесстыжие, в армейской форме облегающей, и стали петь гимн государства, в котором все мы проживаем - "Атикву", и меня что-то подняло, и все встали, и я встал, и в синих глазах ближайшей девки с автоматом я увидел слёзы, и сам чуть не заплакал - потому что вспомнил прощание со службой в другой армии, где не токмо солдаток восемнадцатилетних, в облегающих суламифины бедра брючках цвета хаки и кофе сорта "Нес", пирогов-творогов не было - вообще ничего не было, кроме робкой надежды вернуться домой живым.



И гремел с эстрады рок-н-ролл, и танцевал его с нами пузатый генерал, и прыгали вокруг девочки-солдатки, с обожанием заглядывая ему в глаза, потому что был он мужчина ещё вполне видный и бородатый, и я вскочил и влетел на эстраду, потому что хотелось мне выжечь печаль безотрадного утра моего, и чтобы они смотрели не в глаза генералу - чтоб мне в глаза смотрели они, и стали мы отплясывать, и думал я, скача по сцене, аки козёл, - в дурном сне в рядах армии доисторической мне не могло присниться такое. И выяснилось, братья и сестры, что в первом ряду сидел и хлопал - не мне, а девочкам в форме и с автоматами - сам министр обороны, которого по неразумию принял я за какого-то шмока с городского рынка, ибо махал он руками неимоверно, как махал некогда предок его, торговец кошерными курями с-под Бердичева.



И вернулся я на службу с лёгким головокружением, и выпил ещё пива студёного, и угостил учителей своих и товарищей своих, и вслух заплакал: ибо вспомнил я, что сегодня день смерти дядьки моего, блаженного Валерки, что был лысоватый Валерка, безвременно почивший в бозе от неумеренного пьянства и диабета, первым, кто учил меня, восемнадцатилетнего, когда есть лучше возлечь с женщиной на ложе, когда и как и что делать - да мало ли чему в этой области брутальной учил меня он.

И умер Валерка, и приобщился к народу своему, и я продолжал в одиночестве традицию чресел его, и оттого - плакал.



А, когда вернулся я в сознание, то привиделось мне, что вижу я на службе - не учителя, не товарища - а блядуна-сослуживца, любимца баб постбиблейских - Роя-Пустоглазого, из-за которого полгода назад на @дневниках был написан пост скандальный. Кандальный. Да. И узнал я в ужасе сна моего наяву, что трахнул-таки Рой какую-то кикимору болотную, и вызывают его к следователю, и грозят ему двадцать лет камеры абсолютно безлюдной, а главное - безбабной.



И вспомнил я при лицезрении его давний @дневниковый пост свой, чьи буквы и цифры выучил самопроизвольно наизусть - http://diary.ru/~libdragon/?comments&postid=1758024 , и всех обиженных постом сим, и захохотал дико, мстительно - и умер я под шквалом песка горячего, из пустыни всех времён и народов принесённого, и будет на том слово моё крепко, и аминь-прощай, Одесса-мама, и да не вспомню я того, что сегодня ещё вспомнить должен - например, про Осю, от опухоли мозга, на моих руках умершего семь лет назад, день-в-день, и от опухоли сей в бессознательности начавшего писать потрясающие стихи, и никто не верил, что стихи эти - его, и думали, что лишь от болезни они прорезались, и думали, что это - Шекспир шепчет воспалёнными Осиными губами, а писал их никакой не Шекспир, а шептал их ангел Господень, а не верите - так и не надо.



И вернулся я домой к вечеру, когда солнце садилось за пустыню и восходила звезда Аделаида, и вспомнил я кого-то, кого непременно вспомнить был должен - и заплакал навзрыд - впервые за день суматошный тот - по-настоящему.

---

Может быть, кому-то интересно

В первую очередь, для Дальнего Света (который и сам, впрочем, этот сайт наверняка знает).



http://chinalib.narod.ru/

---

Когда нормальный человек видит барана, в нем просыпается волк.

---

Как лист увядший падает на душу

Как чувствовал эту жизнь раньше, так до сих пор её чувствую. Утробно. Пещерно. Оскалом клыков при невозможности укусить, прыжком с дерева с намерением сломать шею проходящему внизу - но, как всегда, по дороге в последний момент передумать и успеть в полёте схватиться за нижнюю ветку. Ужасна дисгармония психологии палеолитического неандертальца, вскормленного культурными кроманьонцами. Я помню публику, хохотавшую в цирке над одетым в ливрею дрессированным шимпанзе - тому нельзя было швырнуть в осточертевшего укротителя бананом, - а мне не было смешно, мне была страшна мука в его глазах. Одеть на медведя трусы с детскими лямочками и заставить невинную тварь разъезжать на велосипеде. Выучить дога лаять по-человечьи "ма-ма". Отпустите животных на волю, дайте им играть естственную роль, не меняйте коней на переправе. Зажать в тиски условностей, приличий и философских систем. Естественность! "Именно то, что наиболее естественно, наименее подобает человеку", сказал Бол-Кунац. Пусть он говорит что хочет, сверхчеловек недоделанный.

Пить родниковую воду, когда хочется пить воду, и спирт, когда хочется пить спирт. Дайте рычать, не учите мяукать, когда хочется не мяукать, а рычать. Пусть разобьют эти гадкие клетки, где на потеху двуногих зверей, да.

Как хочется содрать пиджак и сорвать парик.



Боже, помоги мне тонко пошутить!



До сих пор подписываюсь под каждым словом, сказанным там и тогда:

http://diary.ru/~libdragon/?comments&postid=1428705

---

Дорогая Гулинька, с днём рождения!

Я всегда буду помнить нашу встречу.

---

- Скажешь мне "Да"?

- Да.

- Скажешь мне "Нет"?

- Нет.

- Что там в окне?

- Звезда.

- Что нам с того?

- Свет.



- Вот на стене...

- Тень.

- А в колыбели?

- Дочь.

- Завтра придет...

- День.

- Ну а пока?

- Ночь.



- Ночью темно.

- Боюсь!

- А рядом со мной?

- Покой!

- Я постарею.

- Пусть.

- Может, и ты.

- С тобой.



- Ты для меня?..

- Звезда.

- Я для тебя?..

- Свет.

- Вместе навек?

- Да

- Ты меня любишь?

- ...





------------------

(с)

---

Увы, мы все подвержены одной скверной привычке, коей во многом обязаны высоколобым педантам, - привычке считать любое проявление счастья признаком безнадёжного кретинизма.



Урсула Ле Гуин.

---

"Откуда вы черпаете свои сюжеты, миссис Ле Гуин?" - Из полузабытого Достоевского да ещё из прочитанных задом наперёд дорожных указателей, разумеется. Откуда же ещё?!"

(с)

---

Homme helas

Человек, увы.

---

Человек, который не рождался

Со мной в детский сад и потом в школу ходил похожий на куклу «Барби» мальчик Владик.

О детсадовском периоде нашего золотого детства я ничего путного сказать не могу, хотя и помню его досконально, почти день за днём, как в пьесе Анчарова. Скажу только, что не было оно, детство это, для меня золотым. Этот период неоформленного ещё разума и недоросших до нужной кондиции физических данных так только называется. Может, у кого оно, детство, таковым и было, я не знаю. У меня оно ассоциируется с чёрным провалом окна моей спальни зимним утром, с «Пионерской зорькой» по радиоточке без двадцати восемь. С зорькиным поганым горном, хрипло записанным на магнитофон в студии, с идиотически бодрым голосом подделывавшейся под пионерку ведущей, с овсяной кашей, с маминым «нужно, сынок», с ужасом перед выходом во двор и дорогой в детсад, а потом – перед той же дорогой в школу под ледяными звёздами. Скрип старых, рассошихся половиц, запах выкрашенных зеленью парт с вырезанными на них словами, - запах нищеты и бесправия, возведённых в принцип. Моя беспомощность, тёмный ужас перед невозможностью изменить это утро, эти звуки и запахи.



Мальчик Владик ходил со мной в одну детсадовскую группу, потом – в один класс. В один класс нашей серой, четырехэтажной, заурядной школы №378 Московского района, руководимой Эпилептиком – припадочным, полуглухим директором Иваном Силычем Джулаем, бывшим красным партизаном, произносившим бесконечные невразумительные речи о любви к Родине и называвшим учеников сволочью, а родителей наших - контрой.

Детский сад и школа, стоявшие по соседству, в одном дворе, слились у меня воедино.

До шести лет мы с Владиком сидели вместе рядом на детсадовских горшках, стягивали в туалете рейтузы с визжащих девчонок и разучивали песни о Самом человечном человеке. Не помню, рассказывал ли я ему о своих ощущениях, о которых рассказал сейчас вам, - а если и рассказывал, то, боюсь, так сбивчиво и непонятно, что он навряд ли понимал меня. Ему всё было легче, Владику. Мы приходили на занятия вместе, таща за спиной ранцы и сумки со сменной обувью, иногда – держась за руки; он – с вечной своей ангельской улыбкой, я – с вечно приоткрытым в ожидании гадостей наступающего дня ртом; он – синеглазый, золотоволосый, белозубый, любимец нянечек и учительниц, на протяжении долгих лет называвших его – «наше солнышко»; я – нахохленный, мрачный, со сбившейся на глаза спортивной зимней шапочкой, с вечным гайморитом, аденоидами и вечной своей неуспеваемостью.



Он учился легко и быстро, как бы шутя. Учёба его напоминала мне быструю, небрежную, почти гениальную игру на пианино, которой славна была двоюродная владикова сестра, первая красавица школы Таня Гречухина, белозубой улыбкой своей и светлым ореолом волос очень напоминавшая брата.



В четырнадцать лет Владик свихнулся. Этого можно было ожидать от любого из нас, подростков, в том нежном возрасте, когда превыше всей учёбы начинали цениться девичьи коленки, выглядывавшие из-под сирых, коричневых форменных платьиц. При приближении ко мне в школьном коридоре любой одноклассницы я начинал чувствовать себя скованным и несчастным – каждый раз это походило на сближение с иной Вселенной, с иными физическими и духовными свойствами, постичь которые я был совершенно не в состоянии.



Владик свихнулся раньше меня. Он был первым, кто ещё во втором классе простыми словами приобщил меня к таинствам отношений полов, и сделал это так легко и изящно, как сестра его играла на пианино. Долгую учебную неделю после этого я ходил по скрипучему, рассохшемуся паркету школьных коридоров с вытаращенными глазами, я не отвечал на вопросы учителей, я встревожил родителей и бабушку, но инстинктивно знал, что рассказывать им о потрясающих, сделанных мною открытиях запрещено. Табу на Тему Тем было всесильным, а секса в СССР, как известно, не существало. Пересечения с параллельными вселенными я боялся до дрожи.



В четырнадцать лет Владик вовсю уже гулял с девицами – шалавами из восьмого параллельного класса Куличёвой и Кирпичёвой – и они, по слухам, были от него без ума. Гарантией этого являлся тот факт, что категорический отвод девицы дали даже узкоглазому красавчику Вите Цою, сидевшему на одной парте с кем-то из них, и прежде, по тем же слухам, успевшему побывать фаворитом их обеих.



Владик изумительно играл на гитаре. Голос у него был вовсе не музыкальным, слуха, кажется, не было вовсе – но играл он изумительно. Нам, преклонявшимся перед ним за фривольность и легкость в учёбе по всем предметам, было недосуг задумываться о содержании этих песен. Тогдашний репертуар подростков включал глупейшие тексты из разнообразных советских ансамблей песни и пляски, несколько разбавленных отдельными песнями Высоцкого и Юрия Кукина вкупе с двумя-тремя подделками под переводы из «Битлз» и «Роллинг стоунз».

Одну из Владиковых песен – «Маэстро» - я помню до сих пор:



Проходят дни.

Века проходят, как года.

Горят огни.

Над катакомбами всегда

Горят огни,

А нам плевать на белый свет,

Ведь мы подохнем

В дымке сигарет.



Я записывал Владиковы песни на старый бобинчатый «Маяк», и лент в его исполнении набралось у меня штук десять.

Восьмилетка кончилась, и я перешёл учиться в девятый класс в другом районе города. Каждый день, дважды – утром и вечером, по дороге в школу и из школы, я проходил мимо гигантской ленинградской мечети. Может быть, новые друзья, а может, и вид самого этого здания начинал настраивать меня на иной лад – я всё реже встречался с бывшими одноклассниками, на дружеские предложения Цоя встретиться и «бухнуть сухого креплённого» в компании скороспелых, окончательно к тому времени созревших Куличёвой и Кирпичёвой отвечал решительным отказом. Я читал уже литературные новинки - Юрия Слепухина, Андрея Битова и скверные фотокопии Цветаевой, на магнитофоне слушал уже не Владиковы песни, а Галича, и постиг наконец лирическую прелесть Окуджавы.

От девочек я шарахался по прежнему – как от огня.

Прошли два года, я окончил школу и поступил в институт. Вскоре после этого я встретил Владика на Невском - и поразился. Владик, одетый по первой моде, с блондинистой девицей под мышкой, с «Кэмелом» в зубах, оказался мажором. Он лепетал что-то о новых тряпках, о каких-то пусерах, о встречах с иностранными туристами, о новой партии кремпленовых носков, и с гордостью фирмача поведал мне о двух приводах в милицию. Ну, а ты что делаешь, спросил он. Учусь на первом курсе, начал я. И тебя, такого дурака, туда приняли? – перебил он, явно красуясь перед девицей, глядевшей на него с обожанием. Я сменил тему и сказал что-то об Аксёнове, литературно-политический скандал, с вышибанием из страны которого был тогда в самом разгаре. Он махнул рукой. Я, помню, подумал – вот передо мной стоит Человек Дурак. Мы расстались, и долгие годы я больше с ним не встречался...



Летом 1988 года я закончил рукопись «Очерков истории хасидизма», фотоспособом распространявшуюся в самиздате. Через несколько месяцев у меня в квартире раздался странный телефонный звонок. Незнакомый мужской голос осведомился, со мной ли он имеет честь разговаривать, передал огромный привет от Владика и пригласил посетить коммуну духовнопросветлённых гуру нового поколения на Карельском перешейке, в глухом лесу, в трёх часах езды от Ленинграда, для обсуждения моей рукописи и дискуссии об оной.



Я не понял, какое отношение к духовнопросветлённым может иметь друг моего детства, и пришёл к выводу, что всё это – очередная провокация КГБ. В то время в любом ритмичном шарканье метлы дворника под окном мне мерещились происки властей, жаждущих свести со мной счёты. Тем не менее я чувствовал, что располагаюсь у них под колпаком. Что рыпнуться мне некуда, что так или иначе ехать, раз вызывают – нужно. На следующее же утро я обречённо попрощался с женой и отправился на поиски коммуны.



Вернулся я совершенно ошеломлённым. Под носом у властей – правда, в лесной глухомани - между Выборгом и Приозерском, среди дач ленинградских врачей и инженеров, свили настоящее конспиративное гнездо советские последователи разнообразных индуистских культов и философий. Они прочли один из экземпляров моей рукописи и жаждали задать автору вопросы о потенциальной духовной связи между восточными учениями и мистикой иудаизма. Трое суток я не мог выбраться из леса. Я честно старался отвечать на поставленные вопросы, но не мог компетентно подходить к предложенной теме, ибо мало разбирался в древней мудрости Дальнего Востока. Понятие «майя» означало для меня лишь женское имя, а слово «дхарма» ассоциировалась исключительно с романом Керуака, экземпляр которого с риском для карьеры выкрала для меня одна из моих тогдашних пассий, работавшая в спецхране Публичной библиотеки.



Меня поразил Владик. С длиннейшими льняными волосами, ниспадавшими ниже пояса, с приветственно сложенными на груди руками, с глазами, от которых меня внезапно ударило как электрическим током, он производил впечатление человека подлинно не от мира сего. От прежнего моего одноклассника осталась только ослепительная, но ставшая какой-то отрешённо- блаженной, улыбка.

Коммунары жили в огромной двухэтажном некрашенном доме дачного типа, построенным ими своими руками и стоявшем прямо в лесу.



Всё было захватывающе интересно, но, когда к вечеру первого дня я освоился окончательно, меня начало смущать абсолютное отсутствие спиртных напитков. Сигареты у меня кончились быстро, вокруг никто не курил, а во время трапез подавали бесконечный варенный рис без мяса, но со специями, пахнущими мухоморами.



К исходу третьих суток я уехал с этого странного семинара, и его устроители кланялись мне вслед, сложив руки на груди. Я оглядывался. Там были симпатичные девчонки, но, на протяжении всех этих суток общаясь со мной, они лишь закатывали глаза к синеющим небесам и безостановочно бормотали мантры.

Владик провожал меня. Пока мы выбирались из леса, я понял наконец, что гитара, фарца и мажор заброшены моим бывшим одноклассником совершенно всерьёз. Он сыпал цитатами на санскрите и тут же переводил их на русский, он говорил о «Бхагаватгите» и «Махабхарате», о Будде, Кришне, ламаизме, дзене и экуменистических тенденциях. Закатывая глаза, негромко смеясь и деликатно прикрывая рот рукой, он говорил, как счастлив был видеть меня и как интересно было его товарищам узнать об адекватных учениях Ближнего Востока. Попутно выяснилось, что Владик выучил английский язык для общения с единомышленниками, живущими на Западе...



Ещё через два года я уехал из России навсегда.

Несколько лет назад, совершенно случайно, я узнал, что Владик теперь – никакой уже не Владик, а гуру международного значения с сорокапятисложным именем. Я узнал, что он возглавляет одно из трёх ответвлений индуистского движения «Ананда марга» и отвечает за духовную работу этого движения на территории СНГ и сопредельных стран. Что семь лет он прожил в одном из монастырей Бомбея, что окончательно выучил не только санскрит как язык священных текстов, но и хинди, и бенгали, и даже, кажется, урду, что имя его ныне произносится десятками тысяч учеников с придыханием, что в настоящее время большую часть года он проводит в разъездах по Европе и обеим Америкам с выступлениями перед массовой аудиторией, что перед ним открыты двери в домах неких сильных мира сего, что он...



Во время одного из моих последних визитов в Россию, встретившись с друзьями детства и одноклассниками, сидя за отличным столом, уставленным горячительными напитками разной степени крепости, выпив для начала за память нашего общего Цоя и вовсю дымя ностальгическим для меня «Беломором», я поделился с сотрапезниками своим открытием, начало которого для меня относилось к давнему 1988 году.



Мне было сказано, что это – никакое не открытие, что все это знают, а некоторые – даже осуждают, так как, по мнению многих, Владька возгордился. Пьяный Саша Зиборов, учивший в далёком детстве первым трём гитарным аккордам обоих наших одноклассников и кумиров нынешней молодёжи – и Цоя, и Владика, заявил, что с покойным Витей всё более-менее, а вот Владик – ни кто иной, как Гуру из Бобруйска, вот кто он такой.



Сильно раздавшиеся в ширину и постаревшие, находившиеся здесь же ларечные торговки Куличёва и Кирпичёва, напившись почти до бесчувствия, рыдали под столом, оплакивая память обоих кумиров, потому что новых объятий от них обоих им, торговкам, уже не дождаться – один в могиле, а другой - «просветлился и копит энергию».



А всё-таки удивительный у нас класс был, да, ребята? - сказал я и, встав из-за стола, неуверенно направился в комнату, где хранились у моих родителей древние, двадцатипятилетней давности, шуршащие и рассыпающиеся в руках от ветхости магнитофонные бобины.

Я включил звук, и кухню заполнил глухой, свистящий, вибрирубщий звук – четырнадцатилетний Владик играл на гитаре самые глупые и пошлые песни из репертуара забытой советской эстрады семидесятых годов...

Все благоговейно молчали.

Эти песни так не гармонировали с тем новым Владиком, образ которого уже давно сложился в моём воображении, что я поспешил выключить магнитофон.



...На прощание, когда нагруженные выпивкой однокорытники стали расходиться, мне дополнительно сообщили, что «Владик действительно возгордился, так как не желает поддерживать отношения с друзьями детства, и вообще он не желает разговаривать по-русски. Все свои циркуляры на территорию СНГ он присылает ученикам на санскрите с автоматическим переводом на английский».



Я вяло возразил, что, вероятно, Владику совсем не так интересно общаться с бывшими одноклассниками-пьянчугами, как они, одноклассники, могли себе вообразить, и если одноклассникам действительно интересно общаться с Владиком, то пусть учат санскрит или, по крайней мере, английский.



С того вечера прошло не больше месяца, и в моей иерусалимской квартире раздался звонок. Незнакомый бас на иврите с сильным английским акцентом поинтересовался, со мной ли он имеет честь разговаривать, и торжественно предупредил, чтобы я был готов получить письмо от Учителя – и, по получении, немедленно на него ответить. Я ошеломлённо спросил, о каком Учителе идёт речь. В ответ был произнесено имя, в котором я с огромным трудом, путём неуловимых ассоциаций, провернувшихся в моём мозгу, признал нынешний титул Владика.



Я, памятуя рассказанное пьяными одноклассниками в далёком городе на Неве, отвечал, что не читаю на санскрите, и пусть Учитель, по крайней мере, пришлёт письмо на английском. Ивритский бас с английским акцентом торжественно пообещал, что письмо будет на русском языке.



Письмо пришло через пять дней, и действительно было на русском. В конверте со штемпелями города Пума, Индия, находился отрывок какого-то текста и маленький белый листок, почти девственно чистый. Одна-единственная фраза, написанная полузабытым почерком, гласила:

«Миша, скажи родителям в Петербурге, чтобы стёрли магнитофонные ленты».



Аллах акбар, ошеломлённо пробормотал я, крутя листок в руках. Потом я посмотрел на потолок, как будто ожидал немедленного появления Учителя свыше. Я подошёл к телефону и негнущимися пальцами стал тыкать в кнопки, набирая мой старый ленинградский номер.





Только через час или полтора я вспомнил о дополнителном тексте, вложенном в конверт. Текст тоже оказался на русском языке.

Собственно, это была фотография, с задней стороны которой была напечатана некая притча. На фотографии я увидел могильную плиту, на которой была начертана такая надпись:



«Никогда не рождался и никогда не умирал, лишь посетил планету Земля между 11 декабря 1931 года и 19 января 1990 года».



Дрожащими пальцами я перевернул фотографию. Там находился текст. Полагая, что незримо присутствующий со мной Учитель, которого я до сих пор фамильярно и упорно продолжаю называть Владиком, хотел мне этим текстом что-то сказать, привожу его здесь целиком.



В селении, где жил великий дзен-мастер Хакуин, забеременела девушка. Отец третировал её, добиваясь имени возлюбленного и, в конце концов, во избежание наказания, она призналась ему, что это – Хакуин. Отец больше не задавал вопросов, но как только ребёнок родился, отнёс его Мастеру. «Кажется, это твой ребёнок?» - спросил он как можно более презрительным тоном. «О, действительно?» - удивился Хакуин и взял малыша на руки. С тех пор он всегда носил его с собой, завернув в рваный рукав своего поношенного платья. И в дождь и в холод приходилось ему ходить, выпрашивая у соседей молоко для ребёнка. Многие ученики, возмутившись таким поведением наставника, покинули его. Хакуин не сказал им ни слова. Наконец мать дитя поняла, что больше не может выносить разлуку с сыном, и назвала имя настоящего отца ребёнка. Её отец бросился к Хакуину и стал молить о прощении. «О, действительно?» - только и сказал Хакуин и отдал деду внука.

---

Кто подскажет лучшее лекарство от состояния "тошно"? У каждого, конечно, свой рецепт. Я вот не знал и не знаю лучшего средства, как работать. В глобальном смысле этого слова. Когда скрутит, когда руки трясутся, когда небо в овчинку, когда жить не хочется, хрясни изо всех сил кулаком по столу - так, чтобы больно, так, чтобы в кровь - и скажи себе - иди, сссука, иди работай, долбаный ты пролетарий умственного труда, мурло ты безмозгло-сентиментальное, иди. Голубчик - иди, может, что-то и выйдет. Идти, я сказал, ссссука. И знаете, это помогает. Тут, собственно, безразлично, что именно делать: копать грядки или писать роман. Главное - чтобы взмокнуть и сбросить адреналин. В таком состоянии и грядки получаются ровные, и роман может получиться очень даже ничего. Если, конечно, состояние тошности поддерживать несколько перманентно - до стадии его завершения. Что же, многие так и делают.

У каждого - свой рецепт, я знаю. Кто-то пишет странноватые для постороннего глаза и уха завывающие стихи, воспевающие бесприютность и непризнанность их носителя, кто-то просто рыдает в уголке тёмной комнаты, накинув на голову пиджак - мамочка, роди меня обратно! - а кто-то лучезарно сочится ядом.

Я вот - работаю. И не знаю рецепта лучше.

Может, у кого есть иное средство?

---

умер Последний Философ

http://members.tripod.com/barashw/zerkalo/derrida.htm



Doctor angelicus, как его называли.

---

Из дискуссии по постороннему поводу в чужом дневнике

2004-10-22 10:44

.М.В.



U-mail | Дневник | ПрофильURL

Этот как у добротного Змея Горыныча (не Ваш дальний родственник, господин Дракон? :О) ) - на месте одной отрубленной головы вырастает сразу несколько новых.



Либертарный Дракон



Мы со Змеем Горынычем и Чудом-Юдом относимся к разным видам одного и того же семейства летающих ящеров. В этом семействе представлены десятки различных видов и подвидов, в основной массе вымерших ещё в мезозойскую эру (среди них - небезызвестные безголовые птеродактили и птеродраноны). Разница между стариной Горынычем и мною - в основном, в количестве голов. У него - как правило, три головы (одна работает, две на профилактике), у упомянутого Чуда-Юда (пять подвидов одного и того же вида) - семь (из них работают три). У меня, как и у драконов в романах Урсулы Ле Гуин, всего лишь одна голова, но зато она работает без перерывов.



U-mail | Дневник | ПрофильURL

2004-10-22 11:12



Либертарный Дракон



Я забыл ещё упомянуть, что разница между вышеупомянутыми в качестве примера Горынычем, Чудом-Юдом и мною - не только и даже не столько в количестве голов, сколько в мотивации нашей жизнедеятельности, так сказать. В духовной сфере упомянутые многоголовые ящеры отличаются от меня резко негативным подходом к окружающей действительности и, в целом, действительно представляют собой разновидность нежити.

Я же - дело другое.

Я, в целом, позитивен - в том смысле, что органически настроен в окружающей реальности, данной нам о ощущениях, именно на созидательный процесс, а не на разрушение.



Забавно при том, что Горыныч является для меня значительно более дальним родственником, нежели отвратительный по духовной сути своей Чудо-Юдо. Последний, к стыду моему и вечному позору, является никем иным, как моим двоюродным братом - на что указывает этимология его ника (Юдо = Jude).



Моё официальное наименование по классификации высоко чтимого мною Кювье -

Pterodranon Libertaris Sapiens Sapiens, в то время как Горыныч и, скажем, тот же Чудо-Юдо, несмотря на наше с ним родство, классифицируются всего лишь как Pterodranon Psevdosapiens Vulgaris.



К Вашим услугам.



U-mail | Дневник | ПрофильURL