Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Со мной в детский сад и потом в школу ходил похожий на куклу «Барби» мальчик Владик.
О детсадовском периоде нашего золотого детства я ничего путного сказать не могу, хотя и помню его досконально, почти день за днём, как в пьесе Анчарова. Скажу только, что не было оно, детство это, для меня золотым. Этот период неоформленного ещё разума и недоросших до нужной кондиции физических данных так только называется. Может, у кого оно, детство, таковым и было, я не знаю. У меня оно ассоциируется с чёрным провалом окна моей спальни зимним утром, с «Пионерской зорькой» по радиоточке без двадцати восемь. С зорькиным поганым горном, хрипло записанным на магнитофон в студии, с идиотически бодрым голосом подделывавшейся под пионерку ведущей, с овсяной кашей, с маминым «нужно, сынок», с ужасом перед выходом во двор и дорогой в детсад, а потом – перед той же дорогой в школу под ледяными звёздами. Скрип старых, рассошихся половиц, запах выкрашенных зеленью парт с вырезанными на них словами, - запах нищеты и бесправия, возведённых в принцип. Моя беспомощность, тёмный ужас перед невозможностью изменить это утро, эти звуки и запахи.
Мальчик Владик ходил со мной в одну детсадовскую группу, потом – в один класс. В один класс нашей серой, четырехэтажной, заурядной школы №378 Московского района, руководимой Эпилептиком – припадочным, полуглухим директором Иваном Силычем Джулаем, бывшим красным партизаном, произносившим бесконечные невразумительные речи о любви к Родине и называвшим учеников сволочью, а родителей наших - контрой.
Детский сад и школа, стоявшие по соседству, в одном дворе, слились у меня воедино.
До шести лет мы с Владиком сидели вместе рядом на детсадовских горшках, стягивали в туалете рейтузы с визжащих девчонок и разучивали песни о Самом человечном человеке. Не помню, рассказывал ли я ему о своих ощущениях, о которых рассказал сейчас вам, - а если и рассказывал, то, боюсь, так сбивчиво и непонятно, что он навряд ли понимал меня. Ему всё было легче, Владику. Мы приходили на занятия вместе, таща за спиной ранцы и сумки со сменной обувью, иногда – держась за руки; он – с вечной своей ангельской улыбкой, я – с вечно приоткрытым в ожидании гадостей наступающего дня ртом; он – синеглазый, золотоволосый, белозубый, любимец нянечек и учительниц, на протяжении долгих лет называвших его – «наше солнышко»; я – нахохленный, мрачный, со сбившейся на глаза спортивной зимней шапочкой, с вечным гайморитом, аденоидами и вечной своей неуспеваемостью.
Он учился легко и быстро, как бы шутя. Учёба его напоминала мне быструю, небрежную, почти гениальную игру на пианино, которой славна была двоюродная владикова сестра, первая красавица школы Таня Гречухина, белозубой улыбкой своей и светлым ореолом волос очень напоминавшая брата.
В четырнадцать лет Владик свихнулся. Этого можно было ожидать от любого из нас, подростков, в том нежном возрасте, когда превыше всей учёбы начинали цениться девичьи коленки, выглядывавшие из-под сирых, коричневых форменных платьиц. При приближении ко мне в школьном коридоре любой одноклассницы я начинал чувствовать себя скованным и несчастным – каждый раз это походило на сближение с иной Вселенной, с иными физическими и духовными свойствами, постичь которые я был совершенно не в состоянии.
Владик свихнулся раньше меня. Он был первым, кто ещё во втором классе простыми словами приобщил меня к таинствам отношений полов, и сделал это так легко и изящно, как сестра его играла на пианино. Долгую учебную неделю после этого я ходил по скрипучему, рассохшемуся паркету школьных коридоров с вытаращенными глазами, я не отвечал на вопросы учителей, я встревожил родителей и бабушку, но инстинктивно знал, что рассказывать им о потрясающих, сделанных мною открытиях запрещено. Табу на Тему Тем было всесильным, а секса в СССР, как известно, не существало. Пересечения с параллельными вселенными я боялся до дрожи.
В четырнадцать лет Владик вовсю уже гулял с девицами – шалавами из восьмого параллельного класса Куличёвой и Кирпичёвой – и они, по слухам, были от него без ума. Гарантией этого являлся тот факт, что категорический отвод девицы дали даже узкоглазому красавчику Вите Цою, сидевшему на одной парте с кем-то из них, и прежде, по тем же слухам, успевшему побывать фаворитом их обеих.
Владик изумительно играл на гитаре. Голос у него был вовсе не музыкальным, слуха, кажется, не было вовсе – но играл он изумительно. Нам, преклонявшимся перед ним за фривольность и легкость в учёбе по всем предметам, было недосуг задумываться о содержании этих песен. Тогдашний репертуар подростков включал глупейшие тексты из разнообразных советских ансамблей песни и пляски, несколько разбавленных отдельными песнями Высоцкого и Юрия Кукина вкупе с двумя-тремя подделками под переводы из «Битлз» и «Роллинг стоунз».
Одну из Владиковых песен – «Маэстро» - я помню до сих пор:
Проходят дни.
Века проходят, как года.
Горят огни.
Над катакомбами всегда
Горят огни,
А нам плевать на белый свет,
Ведь мы подохнем
В дымке сигарет.
Я записывал Владиковы песни на старый бобинчатый «Маяк», и лент в его исполнении набралось у меня штук десять.
Восьмилетка кончилась, и я перешёл учиться в девятый класс в другом районе города. Каждый день, дважды – утром и вечером, по дороге в школу и из школы, я проходил мимо гигантской ленинградской мечети. Может быть, новые друзья, а может, и вид самого этого здания начинал настраивать меня на иной лад – я всё реже встречался с бывшими одноклассниками, на дружеские предложения Цоя встретиться и «бухнуть сухого креплённого» в компании скороспелых, окончательно к тому времени созревших Куличёвой и Кирпичёвой отвечал решительным отказом. Я читал уже литературные новинки - Юрия Слепухина, Андрея Битова и скверные фотокопии Цветаевой, на магнитофоне слушал уже не Владиковы песни, а Галича, и постиг наконец лирическую прелесть Окуджавы.
От девочек я шарахался по прежнему – как от огня.
Прошли два года, я окончил школу и поступил в институт. Вскоре после этого я встретил Владика на Невском - и поразился. Владик, одетый по первой моде, с блондинистой девицей под мышкой, с «Кэмелом» в зубах, оказался мажором. Он лепетал что-то о новых тряпках, о каких-то пусерах, о встречах с иностранными туристами, о новой партии кремпленовых носков, и с гордостью фирмача поведал мне о двух приводах в милицию. Ну, а ты что делаешь, спросил он. Учусь на первом курсе, начал я. И тебя, такого дурака, туда приняли? – перебил он, явно красуясь перед девицей, глядевшей на него с обожанием. Я сменил тему и сказал что-то об Аксёнове, литературно-политический скандал, с вышибанием из страны которого был тогда в самом разгаре. Он махнул рукой. Я, помню, подумал – вот передо мной стоит Человек Дурак. Мы расстались, и долгие годы я больше с ним не встречался...
Летом 1988 года я закончил рукопись «Очерков истории хасидизма», фотоспособом распространявшуюся в самиздате. Через несколько месяцев у меня в квартире раздался странный телефонный звонок. Незнакомый мужской голос осведомился, со мной ли он имеет честь разговаривать, передал огромный привет от Владика и пригласил посетить коммуну духовнопросветлённых гуру нового поколения на Карельском перешейке, в глухом лесу, в трёх часах езды от Ленинграда, для обсуждения моей рукописи и дискуссии об оной.
Я не понял, какое отношение к духовнопросветлённым может иметь друг моего детства, и пришёл к выводу, что всё это – очередная провокация КГБ. В то время в любом ритмичном шарканье метлы дворника под окном мне мерещились происки властей, жаждущих свести со мной счёты. Тем не менее я чувствовал, что располагаюсь у них под колпаком. Что рыпнуться мне некуда, что так или иначе ехать, раз вызывают – нужно. На следующее же утро я обречённо попрощался с женой и отправился на поиски коммуны.
Вернулся я совершенно ошеломлённым. Под носом у властей – правда, в лесной глухомани - между Выборгом и Приозерском, среди дач ленинградских врачей и инженеров, свили настоящее конспиративное гнездо советские последователи разнообразных индуистских культов и философий. Они прочли один из экземпляров моей рукописи и жаждали задать автору вопросы о потенциальной духовной связи между восточными учениями и мистикой иудаизма. Трое суток я не мог выбраться из леса. Я честно старался отвечать на поставленные вопросы, но не мог компетентно подходить к предложенной теме, ибо мало разбирался в древней мудрости Дальнего Востока. Понятие «майя» означало для меня лишь женское имя, а слово «дхарма» ассоциировалась исключительно с романом Керуака, экземпляр которого с риском для карьеры выкрала для меня одна из моих тогдашних пассий, работавшая в спецхране Публичной библиотеки.
Меня поразил Владик. С длиннейшими льняными волосами, ниспадавшими ниже пояса, с приветственно сложенными на груди руками, с глазами, от которых меня внезапно ударило как электрическим током, он производил впечатление человека подлинно не от мира сего. От прежнего моего одноклассника осталась только ослепительная, но ставшая какой-то отрешённо- блаженной, улыбка.
Коммунары жили в огромной двухэтажном некрашенном доме дачного типа, построенным ими своими руками и стоявшем прямо в лесу.
Всё было захватывающе интересно, но, когда к вечеру первого дня я освоился окончательно, меня начало смущать абсолютное отсутствие спиртных напитков. Сигареты у меня кончились быстро, вокруг никто не курил, а во время трапез подавали бесконечный варенный рис без мяса, но со специями, пахнущими мухоморами.
К исходу третьих суток я уехал с этого странного семинара, и его устроители кланялись мне вслед, сложив руки на груди. Я оглядывался. Там были симпатичные девчонки, но, на протяжении всех этих суток общаясь со мной, они лишь закатывали глаза к синеющим небесам и безостановочно бормотали мантры.
Владик провожал меня. Пока мы выбирались из леса, я понял наконец, что гитара, фарца и мажор заброшены моим бывшим одноклассником совершенно всерьёз. Он сыпал цитатами на санскрите и тут же переводил их на русский, он говорил о «Бхагаватгите» и «Махабхарате», о Будде, Кришне, ламаизме, дзене и экуменистических тенденциях. Закатывая глаза, негромко смеясь и деликатно прикрывая рот рукой, он говорил, как счастлив был видеть меня и как интересно было его товарищам узнать об адекватных учениях Ближнего Востока. Попутно выяснилось, что Владик выучил английский язык для общения с единомышленниками, живущими на Западе...
Ещё через два года я уехал из России навсегда.
Несколько лет назад, совершенно случайно, я узнал, что Владик теперь – никакой уже не Владик, а гуру международного значения с сорокапятисложным именем. Я узнал, что он возглавляет одно из трёх ответвлений индуистского движения «Ананда марга» и отвечает за духовную работу этого движения на территории СНГ и сопредельных стран. Что семь лет он прожил в одном из монастырей Бомбея, что окончательно выучил не только санскрит как язык священных текстов, но и хинди, и бенгали, и даже, кажется, урду, что имя его ныне произносится десятками тысяч учеников с придыханием, что в настоящее время большую часть года он проводит в разъездах по Европе и обеим Америкам с выступлениями перед массовой аудиторией, что перед ним открыты двери в домах неких сильных мира сего, что он...
Во время одного из моих последних визитов в Россию, встретившись с друзьями детства и одноклассниками, сидя за отличным столом, уставленным горячительными напитками разной степени крепости, выпив для начала за память нашего общего Цоя и вовсю дымя ностальгическим для меня «Беломором», я поделился с сотрапезниками своим открытием, начало которого для меня относилось к давнему 1988 году.
Мне было сказано, что это – никакое не открытие, что все это знают, а некоторые – даже осуждают, так как, по мнению многих, Владька возгордился. Пьяный Саша Зиборов, учивший в далёком детстве первым трём гитарным аккордам обоих наших одноклассников и кумиров нынешней молодёжи – и Цоя, и Владика, заявил, что с покойным Витей всё более-менее, а вот Владик – ни кто иной, как Гуру из Бобруйска, вот кто он такой.
Сильно раздавшиеся в ширину и постаревшие, находившиеся здесь же ларечные торговки Куличёва и Кирпичёва, напившись почти до бесчувствия, рыдали под столом, оплакивая память обоих кумиров, потому что новых объятий от них обоих им, торговкам, уже не дождаться – один в могиле, а другой - «просветлился и копит энергию».
А всё-таки удивительный у нас класс был, да, ребята? - сказал я и, встав из-за стола, неуверенно направился в комнату, где хранились у моих родителей древние, двадцатипятилетней давности, шуршащие и рассыпающиеся в руках от ветхости магнитофонные бобины.
Я включил звук, и кухню заполнил глухой, свистящий, вибрирубщий звук – четырнадцатилетний Владик играл на гитаре самые глупые и пошлые песни из репертуара забытой советской эстрады семидесятых годов...
Все благоговейно молчали.
Эти песни так не гармонировали с тем новым Владиком, образ которого уже давно сложился в моём воображении, что я поспешил выключить магнитофон.
...На прощание, когда нагруженные выпивкой однокорытники стали расходиться, мне дополнительно сообщили, что «Владик действительно возгордился, так как не желает поддерживать отношения с друзьями детства, и вообще он не желает разговаривать по-русски. Все свои циркуляры на территорию СНГ он присылает ученикам на санскрите с автоматическим переводом на английский».
Я вяло возразил, что, вероятно, Владику совсем не так интересно общаться с бывшими одноклассниками-пьянчугами, как они, одноклассники, могли себе вообразить, и если одноклассникам действительно интересно общаться с Владиком, то пусть учат санскрит или, по крайней мере, английский.
С того вечера прошло не больше месяца, и в моей иерусалимской квартире раздался звонок. Незнакомый бас на иврите с сильным английским акцентом поинтересовался, со мной ли он имеет честь разговаривать, и торжественно предупредил, чтобы я был готов получить письмо от Учителя – и, по получении, немедленно на него ответить. Я ошеломлённо спросил, о каком Учителе идёт речь. В ответ был произнесено имя, в котором я с огромным трудом, путём неуловимых ассоциаций, провернувшихся в моём мозгу, признал нынешний титул Владика.
Я, памятуя рассказанное пьяными одноклассниками в далёком городе на Неве, отвечал, что не читаю на санскрите, и пусть Учитель, по крайней мере, пришлёт письмо на английском. Ивритский бас с английским акцентом торжественно пообещал, что письмо будет на русском языке.
Письмо пришло через пять дней, и действительно было на русском. В конверте со штемпелями города Пума, Индия, находился отрывок какого-то текста и маленький белый листок, почти девственно чистый. Одна-единственная фраза, написанная полузабытым почерком, гласила:
«Миша, скажи родителям в Петербурге, чтобы стёрли магнитофонные ленты».
Аллах акбар, ошеломлённо пробормотал я, крутя листок в руках. Потом я посмотрел на потолок, как будто ожидал немедленного появления Учителя свыше. Я подошёл к телефону и негнущимися пальцами стал тыкать в кнопки, набирая мой старый ленинградский номер.
Только через час или полтора я вспомнил о дополнителном тексте, вложенном в конверт. Текст тоже оказался на русском языке.
Собственно, это была фотография, с задней стороны которой была напечатана некая притча. На фотографии я увидел могильную плиту, на которой была начертана такая надпись:
«Никогда не рождался и никогда не умирал, лишь посетил планету Земля между 11 декабря 1931 года и 19 января 1990 года».
Дрожащими пальцами я перевернул фотографию. Там находился текст. Полагая, что незримо присутствующий со мной Учитель, которого я до сих пор фамильярно и упорно продолжаю называть Владиком, хотел мне этим текстом что-то сказать, привожу его здесь целиком.
В селении, где жил великий дзен-мастер Хакуин, забеременела девушка. Отец третировал её, добиваясь имени возлюбленного и, в конце концов, во избежание наказания, она призналась ему, что это – Хакуин. Отец больше не задавал вопросов, но как только ребёнок родился, отнёс его Мастеру. «Кажется, это твой ребёнок?» - спросил он как можно более презрительным тоном. «О, действительно?» - удивился Хакуин и взял малыша на руки. С тех пор он всегда носил его с собой, завернув в рваный рукав своего поношенного платья. И в дождь и в холод приходилось ему ходить, выпрашивая у соседей молоко для ребёнка. Многие ученики, возмутившись таким поведением наставника, покинули его. Хакуин не сказал им ни слова. Наконец мать дитя поняла, что больше не может выносить разлуку с сыном, и назвала имя настоящего отца ребёнка. Её отец бросился к Хакуину и стал молить о прощении. «О, действительно?» - только и сказал Хакуин и отдал деду внука.
О детсадовском периоде нашего золотого детства я ничего путного сказать не могу, хотя и помню его досконально, почти день за днём, как в пьесе Анчарова. Скажу только, что не было оно, детство это, для меня золотым. Этот период неоформленного ещё разума и недоросших до нужной кондиции физических данных так только называется. Может, у кого оно, детство, таковым и было, я не знаю. У меня оно ассоциируется с чёрным провалом окна моей спальни зимним утром, с «Пионерской зорькой» по радиоточке без двадцати восемь. С зорькиным поганым горном, хрипло записанным на магнитофон в студии, с идиотически бодрым голосом подделывавшейся под пионерку ведущей, с овсяной кашей, с маминым «нужно, сынок», с ужасом перед выходом во двор и дорогой в детсад, а потом – перед той же дорогой в школу под ледяными звёздами. Скрип старых, рассошихся половиц, запах выкрашенных зеленью парт с вырезанными на них словами, - запах нищеты и бесправия, возведённых в принцип. Моя беспомощность, тёмный ужас перед невозможностью изменить это утро, эти звуки и запахи.
Мальчик Владик ходил со мной в одну детсадовскую группу, потом – в один класс. В один класс нашей серой, четырехэтажной, заурядной школы №378 Московского района, руководимой Эпилептиком – припадочным, полуглухим директором Иваном Силычем Джулаем, бывшим красным партизаном, произносившим бесконечные невразумительные речи о любви к Родине и называвшим учеников сволочью, а родителей наших - контрой.
Детский сад и школа, стоявшие по соседству, в одном дворе, слились у меня воедино.
До шести лет мы с Владиком сидели вместе рядом на детсадовских горшках, стягивали в туалете рейтузы с визжащих девчонок и разучивали песни о Самом человечном человеке. Не помню, рассказывал ли я ему о своих ощущениях, о которых рассказал сейчас вам, - а если и рассказывал, то, боюсь, так сбивчиво и непонятно, что он навряд ли понимал меня. Ему всё было легче, Владику. Мы приходили на занятия вместе, таща за спиной ранцы и сумки со сменной обувью, иногда – держась за руки; он – с вечной своей ангельской улыбкой, я – с вечно приоткрытым в ожидании гадостей наступающего дня ртом; он – синеглазый, золотоволосый, белозубый, любимец нянечек и учительниц, на протяжении долгих лет называвших его – «наше солнышко»; я – нахохленный, мрачный, со сбившейся на глаза спортивной зимней шапочкой, с вечным гайморитом, аденоидами и вечной своей неуспеваемостью.
Он учился легко и быстро, как бы шутя. Учёба его напоминала мне быструю, небрежную, почти гениальную игру на пианино, которой славна была двоюродная владикова сестра, первая красавица школы Таня Гречухина, белозубой улыбкой своей и светлым ореолом волос очень напоминавшая брата.
В четырнадцать лет Владик свихнулся. Этого можно было ожидать от любого из нас, подростков, в том нежном возрасте, когда превыше всей учёбы начинали цениться девичьи коленки, выглядывавшие из-под сирых, коричневых форменных платьиц. При приближении ко мне в школьном коридоре любой одноклассницы я начинал чувствовать себя скованным и несчастным – каждый раз это походило на сближение с иной Вселенной, с иными физическими и духовными свойствами, постичь которые я был совершенно не в состоянии.
Владик свихнулся раньше меня. Он был первым, кто ещё во втором классе простыми словами приобщил меня к таинствам отношений полов, и сделал это так легко и изящно, как сестра его играла на пианино. Долгую учебную неделю после этого я ходил по скрипучему, рассохшемуся паркету школьных коридоров с вытаращенными глазами, я не отвечал на вопросы учителей, я встревожил родителей и бабушку, но инстинктивно знал, что рассказывать им о потрясающих, сделанных мною открытиях запрещено. Табу на Тему Тем было всесильным, а секса в СССР, как известно, не существало. Пересечения с параллельными вселенными я боялся до дрожи.
В четырнадцать лет Владик вовсю уже гулял с девицами – шалавами из восьмого параллельного класса Куличёвой и Кирпичёвой – и они, по слухам, были от него без ума. Гарантией этого являлся тот факт, что категорический отвод девицы дали даже узкоглазому красавчику Вите Цою, сидевшему на одной парте с кем-то из них, и прежде, по тем же слухам, успевшему побывать фаворитом их обеих.
Владик изумительно играл на гитаре. Голос у него был вовсе не музыкальным, слуха, кажется, не было вовсе – но играл он изумительно. Нам, преклонявшимся перед ним за фривольность и легкость в учёбе по всем предметам, было недосуг задумываться о содержании этих песен. Тогдашний репертуар подростков включал глупейшие тексты из разнообразных советских ансамблей песни и пляски, несколько разбавленных отдельными песнями Высоцкого и Юрия Кукина вкупе с двумя-тремя подделками под переводы из «Битлз» и «Роллинг стоунз».
Одну из Владиковых песен – «Маэстро» - я помню до сих пор:
Проходят дни.
Века проходят, как года.
Горят огни.
Над катакомбами всегда
Горят огни,
А нам плевать на белый свет,
Ведь мы подохнем
В дымке сигарет.
Я записывал Владиковы песни на старый бобинчатый «Маяк», и лент в его исполнении набралось у меня штук десять.
Восьмилетка кончилась, и я перешёл учиться в девятый класс в другом районе города. Каждый день, дважды – утром и вечером, по дороге в школу и из школы, я проходил мимо гигантской ленинградской мечети. Может быть, новые друзья, а может, и вид самого этого здания начинал настраивать меня на иной лад – я всё реже встречался с бывшими одноклассниками, на дружеские предложения Цоя встретиться и «бухнуть сухого креплённого» в компании скороспелых, окончательно к тому времени созревших Куличёвой и Кирпичёвой отвечал решительным отказом. Я читал уже литературные новинки - Юрия Слепухина, Андрея Битова и скверные фотокопии Цветаевой, на магнитофоне слушал уже не Владиковы песни, а Галича, и постиг наконец лирическую прелесть Окуджавы.
От девочек я шарахался по прежнему – как от огня.
Прошли два года, я окончил школу и поступил в институт. Вскоре после этого я встретил Владика на Невском - и поразился. Владик, одетый по первой моде, с блондинистой девицей под мышкой, с «Кэмелом» в зубах, оказался мажором. Он лепетал что-то о новых тряпках, о каких-то пусерах, о встречах с иностранными туристами, о новой партии кремпленовых носков, и с гордостью фирмача поведал мне о двух приводах в милицию. Ну, а ты что делаешь, спросил он. Учусь на первом курсе, начал я. И тебя, такого дурака, туда приняли? – перебил он, явно красуясь перед девицей, глядевшей на него с обожанием. Я сменил тему и сказал что-то об Аксёнове, литературно-политический скандал, с вышибанием из страны которого был тогда в самом разгаре. Он махнул рукой. Я, помню, подумал – вот передо мной стоит Человек Дурак. Мы расстались, и долгие годы я больше с ним не встречался...
Летом 1988 года я закончил рукопись «Очерков истории хасидизма», фотоспособом распространявшуюся в самиздате. Через несколько месяцев у меня в квартире раздался странный телефонный звонок. Незнакомый мужской голос осведомился, со мной ли он имеет честь разговаривать, передал огромный привет от Владика и пригласил посетить коммуну духовнопросветлённых гуру нового поколения на Карельском перешейке, в глухом лесу, в трёх часах езды от Ленинграда, для обсуждения моей рукописи и дискуссии об оной.
Я не понял, какое отношение к духовнопросветлённым может иметь друг моего детства, и пришёл к выводу, что всё это – очередная провокация КГБ. В то время в любом ритмичном шарканье метлы дворника под окном мне мерещились происки властей, жаждущих свести со мной счёты. Тем не менее я чувствовал, что располагаюсь у них под колпаком. Что рыпнуться мне некуда, что так или иначе ехать, раз вызывают – нужно. На следующее же утро я обречённо попрощался с женой и отправился на поиски коммуны.
Вернулся я совершенно ошеломлённым. Под носом у властей – правда, в лесной глухомани - между Выборгом и Приозерском, среди дач ленинградских врачей и инженеров, свили настоящее конспиративное гнездо советские последователи разнообразных индуистских культов и философий. Они прочли один из экземпляров моей рукописи и жаждали задать автору вопросы о потенциальной духовной связи между восточными учениями и мистикой иудаизма. Трое суток я не мог выбраться из леса. Я честно старался отвечать на поставленные вопросы, но не мог компетентно подходить к предложенной теме, ибо мало разбирался в древней мудрости Дальнего Востока. Понятие «майя» означало для меня лишь женское имя, а слово «дхарма» ассоциировалась исключительно с романом Керуака, экземпляр которого с риском для карьеры выкрала для меня одна из моих тогдашних пассий, работавшая в спецхране Публичной библиотеки.
Меня поразил Владик. С длиннейшими льняными волосами, ниспадавшими ниже пояса, с приветственно сложенными на груди руками, с глазами, от которых меня внезапно ударило как электрическим током, он производил впечатление человека подлинно не от мира сего. От прежнего моего одноклассника осталась только ослепительная, но ставшая какой-то отрешённо- блаженной, улыбка.
Коммунары жили в огромной двухэтажном некрашенном доме дачного типа, построенным ими своими руками и стоявшем прямо в лесу.
Всё было захватывающе интересно, но, когда к вечеру первого дня я освоился окончательно, меня начало смущать абсолютное отсутствие спиртных напитков. Сигареты у меня кончились быстро, вокруг никто не курил, а во время трапез подавали бесконечный варенный рис без мяса, но со специями, пахнущими мухоморами.
К исходу третьих суток я уехал с этого странного семинара, и его устроители кланялись мне вслед, сложив руки на груди. Я оглядывался. Там были симпатичные девчонки, но, на протяжении всех этих суток общаясь со мной, они лишь закатывали глаза к синеющим небесам и безостановочно бормотали мантры.
Владик провожал меня. Пока мы выбирались из леса, я понял наконец, что гитара, фарца и мажор заброшены моим бывшим одноклассником совершенно всерьёз. Он сыпал цитатами на санскрите и тут же переводил их на русский, он говорил о «Бхагаватгите» и «Махабхарате», о Будде, Кришне, ламаизме, дзене и экуменистических тенденциях. Закатывая глаза, негромко смеясь и деликатно прикрывая рот рукой, он говорил, как счастлив был видеть меня и как интересно было его товарищам узнать об адекватных учениях Ближнего Востока. Попутно выяснилось, что Владик выучил английский язык для общения с единомышленниками, живущими на Западе...
Ещё через два года я уехал из России навсегда.
Несколько лет назад, совершенно случайно, я узнал, что Владик теперь – никакой уже не Владик, а гуру международного значения с сорокапятисложным именем. Я узнал, что он возглавляет одно из трёх ответвлений индуистского движения «Ананда марга» и отвечает за духовную работу этого движения на территории СНГ и сопредельных стран. Что семь лет он прожил в одном из монастырей Бомбея, что окончательно выучил не только санскрит как язык священных текстов, но и хинди, и бенгали, и даже, кажется, урду, что имя его ныне произносится десятками тысяч учеников с придыханием, что в настоящее время большую часть года он проводит в разъездах по Европе и обеим Америкам с выступлениями перед массовой аудиторией, что перед ним открыты двери в домах неких сильных мира сего, что он...
Во время одного из моих последних визитов в Россию, встретившись с друзьями детства и одноклассниками, сидя за отличным столом, уставленным горячительными напитками разной степени крепости, выпив для начала за память нашего общего Цоя и вовсю дымя ностальгическим для меня «Беломором», я поделился с сотрапезниками своим открытием, начало которого для меня относилось к давнему 1988 году.
Мне было сказано, что это – никакое не открытие, что все это знают, а некоторые – даже осуждают, так как, по мнению многих, Владька возгордился. Пьяный Саша Зиборов, учивший в далёком детстве первым трём гитарным аккордам обоих наших одноклассников и кумиров нынешней молодёжи – и Цоя, и Владика, заявил, что с покойным Витей всё более-менее, а вот Владик – ни кто иной, как Гуру из Бобруйска, вот кто он такой.
Сильно раздавшиеся в ширину и постаревшие, находившиеся здесь же ларечные торговки Куличёва и Кирпичёва, напившись почти до бесчувствия, рыдали под столом, оплакивая память обоих кумиров, потому что новых объятий от них обоих им, торговкам, уже не дождаться – один в могиле, а другой - «просветлился и копит энергию».
А всё-таки удивительный у нас класс был, да, ребята? - сказал я и, встав из-за стола, неуверенно направился в комнату, где хранились у моих родителей древние, двадцатипятилетней давности, шуршащие и рассыпающиеся в руках от ветхости магнитофонные бобины.
Я включил звук, и кухню заполнил глухой, свистящий, вибрирубщий звук – четырнадцатилетний Владик играл на гитаре самые глупые и пошлые песни из репертуара забытой советской эстрады семидесятых годов...
Все благоговейно молчали.
Эти песни так не гармонировали с тем новым Владиком, образ которого уже давно сложился в моём воображении, что я поспешил выключить магнитофон.
...На прощание, когда нагруженные выпивкой однокорытники стали расходиться, мне дополнительно сообщили, что «Владик действительно возгордился, так как не желает поддерживать отношения с друзьями детства, и вообще он не желает разговаривать по-русски. Все свои циркуляры на территорию СНГ он присылает ученикам на санскрите с автоматическим переводом на английский».
Я вяло возразил, что, вероятно, Владику совсем не так интересно общаться с бывшими одноклассниками-пьянчугами, как они, одноклассники, могли себе вообразить, и если одноклассникам действительно интересно общаться с Владиком, то пусть учат санскрит или, по крайней мере, английский.
С того вечера прошло не больше месяца, и в моей иерусалимской квартире раздался звонок. Незнакомый бас на иврите с сильным английским акцентом поинтересовался, со мной ли он имеет честь разговаривать, и торжественно предупредил, чтобы я был готов получить письмо от Учителя – и, по получении, немедленно на него ответить. Я ошеломлённо спросил, о каком Учителе идёт речь. В ответ был произнесено имя, в котором я с огромным трудом, путём неуловимых ассоциаций, провернувшихся в моём мозгу, признал нынешний титул Владика.
Я, памятуя рассказанное пьяными одноклассниками в далёком городе на Неве, отвечал, что не читаю на санскрите, и пусть Учитель, по крайней мере, пришлёт письмо на английском. Ивритский бас с английским акцентом торжественно пообещал, что письмо будет на русском языке.
Письмо пришло через пять дней, и действительно было на русском. В конверте со штемпелями города Пума, Индия, находился отрывок какого-то текста и маленький белый листок, почти девственно чистый. Одна-единственная фраза, написанная полузабытым почерком, гласила:
«Миша, скажи родителям в Петербурге, чтобы стёрли магнитофонные ленты».
Аллах акбар, ошеломлённо пробормотал я, крутя листок в руках. Потом я посмотрел на потолок, как будто ожидал немедленного появления Учителя свыше. Я подошёл к телефону и негнущимися пальцами стал тыкать в кнопки, набирая мой старый ленинградский номер.
Только через час или полтора я вспомнил о дополнителном тексте, вложенном в конверт. Текст тоже оказался на русском языке.
Собственно, это была фотография, с задней стороны которой была напечатана некая притча. На фотографии я увидел могильную плиту, на которой была начертана такая надпись:
«Никогда не рождался и никогда не умирал, лишь посетил планету Земля между 11 декабря 1931 года и 19 января 1990 года».
Дрожащими пальцами я перевернул фотографию. Там находился текст. Полагая, что незримо присутствующий со мной Учитель, которого я до сих пор фамильярно и упорно продолжаю называть Владиком, хотел мне этим текстом что-то сказать, привожу его здесь целиком.
В селении, где жил великий дзен-мастер Хакуин, забеременела девушка. Отец третировал её, добиваясь имени возлюбленного и, в конце концов, во избежание наказания, она призналась ему, что это – Хакуин. Отец больше не задавал вопросов, но как только ребёнок родился, отнёс его Мастеру. «Кажется, это твой ребёнок?» - спросил он как можно более презрительным тоном. «О, действительно?» - удивился Хакуин и взял малыша на руки. С тех пор он всегда носил его с собой, завернув в рваный рукав своего поношенного платья. И в дождь и в холод приходилось ему ходить, выпрашивая у соседей молоко для ребёнка. Многие ученики, возмутившись таким поведением наставника, покинули его. Хакуин не сказал им ни слова. Наконец мать дитя поняла, что больше не может выносить разлуку с сыном, и назвала имя настоящего отца ребёнка. Её отец бросился к Хакуину и стал молить о прощении. «О, действительно?» - только и сказал Хакуин и отдал деду внука.
-
-
25.10.2004 в 00:38-
-
27.10.2004 в 12:12