На столе стояли четыре бутылки водки - польская, литовская, русская и шведская. Закуски не было совсем. Даже писателям стало неудобно. Вместо еды решили поговорить, под разговоры голая выпивка идет легче. Я предложил пить в следующей последовательности: сперва русскую, потом шведскую, потом - польскую, а завершить литовской. В соответствии с территориальной убываемостью стран-производителей. Потом я вспомнил археологическую экспедицию летом 1980 года. На Волосовской возвышенности стояли мертвые деревни. В том районе почти не было воды, единичные жители, почти все старики, пили молоко и самогон. Мы раскапывали в полях курганы восьмого - десятого веков, старики помогали нам от нечего делать. В день смерти Высоцкого (я не поверил Би-би-си, мы слушали ее в палатке, но этой новости я не поверил) я раскопал скелет в позеленевшем серебряном головном уборе. Руководитель экспедиции, Евгений Александрович Рябинин, сказал, что это невеста, и что, когда она умерла, ей было лет десять. Недавно я узнал, что Евгений Александрович тоже умер. В восьмидесятом году он был просто молодым и сильно пьющим кандидатом наук, а несколько лет назад я прочел, что он раскопал в Старой Ладоге какую-то варяжскую фибулу и стал известен на всю археологическую Россию. Один раз нас позвали на именины в деревню за восемь километров. Посреди пустой пыльной улицы стоял самодельный некрашеный стол, на нем было пять бидонов с первачом, посреди стола лежал один кирпич черного хлеба, а напротив каждого места для сидячих - половина неочищенной луковицы. Я вспомнил это, сидя за столом в Иерусалиме.
За четверть часа, при отстутствии закуски, все писатели так упились, что никто ничего не мог ни прочесть из нового, ни вспомнить из старого. Это было, как на завтраке у полицмейстера: Собакевич сел в кресла и уж более не ел, не пил, а только жмурился и хлопал глазами. Все молчали, иногда только слышалось невнятное бормотание, а потом - снова тишина. Странное это было собрание.
В восемь часов за окном завыли сирены. Начался День памяти павших в наших войнах. Все встали. Стояли, покачиваясь. Но стояли. Как в "Попытке к бегству" - все живые стояли в шеренгах. Я повернулся к окну и стоял, глядя в темноту. Когда сирены умолкли, Председатель спросил как-то некстати: "Кто-нибудь что-нибудь хочет прочесть?" Все молчали, и тогда я сказал, что хочу прочесть военные стихи Генделева. Я вообще редко что-то читаю вслух, я не умею этого, но Генеделева я знаю наизусть.

Я младшей родины своей
глотал холодный дым
и нелюбимым в дом входил
где раньше был любим
где нежная моя жена смотрела на луну
и хлеб на блюде принесла
поставила к вину
она крошила снег в кувшин
и ногтем всё больней
мне обводила букву "Шин"
в сведении бровей
Узор ли злой её страшил
пытала ли судьбу
но все три когтя буквы "Шин"
горели в белом лбу.
...И вспомнил, где я сам
с ресниц солёный снял песок
и ветошь разбросал
шлем поднял прицепил ремни
и ряд свой отыскал
при пламени прочли: "они
сошли уже со скал".
А я не слушал а ловил
тот взгляд каким из тьмы
смотрело небо свысока
на низкие холмы
где в перекрестии лица
полнебосводу в рост
трезубец темноты мерцал
меж крепко сжатых звёзд.
А нам читали: "прорвались
они за Иордан..."
А где они а сколько их
а кто же их видал
Огни тянулись как дымы
как должные сгорать
а мы а несравненны мы
в искусстве умирать.
И я пройду среди своих
и скарб свой уроню
в колонну панцирных телег
на рыжую броню
уже совсем не молодой
и лекарь полковой
я взял луну над головой
звездою путевой
Луну звездою кочевой
луну луну луну
крошила белый снег жена
и ставила к вину
и головой в пыли ночной
я тряс и замирал
и мотыльки с лица текли
а я не утирал.
Как медленно прводят нас
сквозь рукотворный лес
а темнота ещё темней
с луной из-под небес
и холм на холм менял себя
не узнавая сам
бесовской пляской поднося
нас ближе к небесам
чтоб нас рассматривала тьма
Луной своих глазниц,
чтоб серый порох трёх пустынь
сошёл с воздетых лиц,
чтоб отпустили нас домой
назад - на память - прочь,
где гладколобый череп мой
катает в детской дочь.


* * *
Ибо нас аллах в рот целовал шерстяною губой
мой род спускается в котлован
и могилы сержантов берёт с собой
чтобы кто присягу разбинтовал
роты мёртвые взбунтовал
нет
мы спускаемся в котлован
с Голан барабан с Голан

Тема интереснее чем мотив
наш Военный Бог наигрался в нас
то ли военрук у нас
дезертир
то ли дирижёр наш ушёл в запас
на прощанье приказав трубить
мы не слышим рыбы мы будто спим
если Он кого-то решил убить
то не поспоришь с Ним

Приказов флаги свисают вниз
Аллах скоро подъедет сам
покосив на скальной карниз
это ровно куда промазал десант
вся капелла на стропах висела
взрыв
сна
смотря не с того конца
покуда огромный орган горы
вуалетки дурацкой не сдул с лица.

Я вижу всё ещё с высоты
с балкона своей войны
как к подножью чужой страны
караульные дети кладут цветы
генерал аксельбанты твои удила
в пене
а сабля не напополам
гобой
сейчас протрубят отбой
мы оползём с Голан

Мы настроились слушать горн
строен состав полка
повар горлицам кормит корм
лекарь с полулицом из тьмы
другая из горних медовых сот
смирно ребята однако мы
валторна
идём с Высот.

Это как в точке куда забрёл
свет
солнце взорвалось внутрь
солнце как и его орёл
в прицеле сходится в перламутр
время стягивается у границ
в воронку всасывается
в висок
солисты конечно спустятся ниц
солдатское быдло с высот

Да военрук наигрался в нас да
и карьера во весь опор
свалил с Истории младший класс
Географию сдув со шпор
но классный наставник моих коллег
когда-то сумел прочесть:
"Двурогое солнце стоит на скале!"
Салют
в
его честь!

Это чтоб приступил песок из песка
свивать двойную змею ДНК
чтоб встали грузные чтоб валуны
а из лунок слюна луны
чтоб антикварная наша желчь
так рванула когда поджечь
светил Гивона и Аялона
огни
на факелах наших плеч.

Когда свинцовые до колен
то бишь от каски и до культи
внуки с лысых сошли Голан
свой клин поведя пасти по склону стёртых высот
многоглазых потомков нас
клин с хоботами наискосок
к месту слова "дамаск".

Я свисаю с карниза моей страны
вниз головой урод
в перепонках моей спины
шевелится ветерок
не оставь Господи мой народ
без тебя Он так одинок
и мал
марш!!
мы спускаемся в котлован
таков церемониал.


* * *
Славную мы проиграли войну
И неизвестно кому
Рукокрылых Хлопки Мышей
В амфитеатре траншей
Кому плащи с остатками кож
Плещут
Свесившись с каменных лож
И
Яму
На верные сто голосов
Затягивает песок
Но
Сдували с небес жерла наших фанфар
Ангелов и ворон
А
Когда протрубил шофар
Снега осыпал Хермон
И
Скажи Император Ну! Какую мы проиграли войну
Если эха нет
И не может ров
Вернуть нам низы хоров
Ладно!
Мы проиграли войну
И можно ещё одну
Что ж
Мы вернёмся в свою страну
И будем в голубизну
Невинных небес
То есть
В неба свод
Смотреть
И займём свой рот
Дудкой
И будем пасти Твой скот у Дамасских ворот.


* * *
Не перевернётся страница
А с мясом вырвется: Ах!
В мгновенном бою на границе
У белого дня на глазах
С прищуром
Тем более узким
Чем пристальнее устремлён.
Господь наш не знает по-русски
И русских не помнит имён.


* * *
Хальт
я крикнул Аллаху который спит
то есть видит меня во сне на белых пустых полях
скажи своему гибриду погонщик его копыт
затоптать меня потому что я не свидетель тебе Аллах
Мой мёртвый народ был Бог
Бог а не ты мразь
и
за тобой
я с хрустом захлопну глаза потому что в последний раз

но не как в последний раз разум и смерть а как любовь
но из бессмертья кромешного куда соскальзываю влеком
сейчас и ещё немножечко о любви пожалуйста и ещё
и чтоб в чёрном воздухе у плеча и почти не касаясь щёк
мотыльком ресниц Господи мотыльком

---

Сегодня ночью мои папа и мама покинули город на Неве и прилетели ко мне. Жить.

Памяти у великого эмира не было никакой, но эту дату запомнить нужно.

@темы: семья

---

- Гриша, я думаю... - начал я, но он меня перебил.
- Ого!
- Что?
- Ты иногда еще и думаешь?
- Я думаю вот что, - продолжал я, решив не обращать внимания на его дружескую манеру ведения диалога. Гриша меня очень любит.
- Поскольку почти полтора года назад я перестал писать стоящие вещи, а последние месяцы вообще ничего не пишу, то с моей стороны будет некрасиво продолжать ходить на собрания. Я тут даром только ем хлеб.
- Во-первых, ты даром не хлеб ешь, а водку пьешь, - ласково сказал он, - во-вторых, состояние нестояния, то есть неписания, это совершенно естественное состояние, рано или поздно все к этому приходят, и длиться это может годами. Просто ты переходишь на новый виток. На другой уровень. Это как стрекоза вылупляется из куколки и превращается в личинку.
- Как? - переспросил я. Мне было приятно, что Гриша опровергает меня.
- Ну, я хотел сказать, как гусеница превращается в бабочку. Ты был гусеницей, а превратишься в бабочку. В махаона.
- А может быть... - начал я, но он меня перебил:
- Не может.
- Да? - с надеждой спросил я.
- Да. Иди вон, выпей водки и успокойся. Нет, сперва я тебя поцелую. Иди сюда.
Я послушно подошел к стулу, на котором он сидел, наклонился, и он звонко чмокнул меня в щеку. Потом я пошел в зал, сел со всеми за стол и налил себе стакан. Отворилась дверь и вошел неопрятно одетый человек со вздыбленными волосами. Все заорали. Это был Юрий Колкер. Несколько раз в год ему надоедает жить в Англии, где он работает на Би-Би-Си, он берет творческий отпуск и приезжает в Иерусалим к своему другу Володе Ханану. Каждый вечер они пьют, а утром, когда Ханан уходит на службу, Колкер гуляет по городу и заговаривает со всеми встречными. Это такая традиция - он подходит к совершенно незнакомым людям и говорит на прекрасном английском языке с оксфордским прононсом: "Доброй ночи. Скажите, где можно тут купить кларнет?" Или: "Не правда ли, какой великолепный закат? Я бы хотел приобрести двести-триста упаковок кокаина". Или даже так: "Простите великодушно, я бедный турист из Мекки. Мне хотелось бы снять на ночь пару гурий. Простите, бога ради, еще раз - можно ли именно с Вами договориться о цене? Дело в том, что мне понравилось Ваше лицо". Несколько раз он заговаривал с арабами в восточной части города, куда забредает, не ориентируясь в наших реалиях, и однажды это кончилось тем, что ему намяли бока. Жители еврейской части города просто убегают или - изредка - вызывают скорую помощь.

Он вошел в зал и обвел сидящих грустным взором. На мне взгляд его не задержался. Я сразу узнал его.
- Где в этом почтенном обществе сидит некто Гончарок? - осведомился он. Я поперхнулся водкой.
- Вот, - сказал Председатель и ткнул в меня пальцем.
- Я прилетел из Лондона позавчера, а пришел сегодня сюда, чтобы начистить Вам рыло, - любезно сказал он. - Простите, вчера я не мог этого сделать, потому что пьянствовал с местными поэтами.
- За что? - спросил Гриша. Он с жалостью смотрел на меня.
- Нет, но Вы - действительно Гончарок? - с беспокойством спросил Колкер. - Вы не выдаете себя за кого-то другого?
- Э-э... нет. Как правило.
Шаркая разбитыми ботинками, он двинулся в обход стола ко мне. Я встал.
- А в чем дело, собственно?..
- Дело в том, что я прочел в интернете один Ваш рассказ, где фигурирую я. Вы меня обосрали. Как порядочный человек, я должен дать Вам в морду. Не так ли?
- Э! - сказал я. - Э-э-э!! ЭЭЭЭ!!!
Он остановился передо мной.
- Старик, Вы очень остроумно высмеяли меня в Вашем произведении. Я у Вас всех называю "стариками", а англичан - "англососами".
- Я помню этот рассказ, - сказал Председатель. - Это хороший рассказ.
- Действительно! - вскричал поэт, оборачиваясь к нему. - Ты, Боря, тоже там фигурируешь, причем по ходу повествования читаешь мне нотации на тему сука, который я рублю, колодца, в который плюю, и руки дающей.
- Да? - удивленно спросил Председатель и почесал в затылке. - Мыша, я сколько раз тебе говорил: нужно завуалировать своих героев. Пусть они даже убивают людей и занимаются зоотруположеством, это всё нормально и допустимо, но имена ты должен менять.
- Не понимаю, - сказал Гриша. Он уже стоял позади мстительного поэта, готовясь схватить его за руки, если тот размахнется. - Не понимаю. Ты, Юра, действительно всех называешь стариками, а англичан - англососами. Нет?
- Да? - удивленно спросил поэт и почесал обеими руками патлы.
- Да! Да! Да!!.. - закричали все.
- Тогда я отказываюсь от сатисфакции, - сказал он. - Позвольте пожать Вам руку.
Я ошарашенно протянул ему руку, и он с чувством пожал ее двумя руками. Я плюхнулся на стул и расстегнул верхние пуговицы на рубашке. Я взмок. Поэт сел рядом.
- Я вижу, вам жарко. Позвольте предложить Вам водки. Она прекрасно утоляет жажду. Вы жаждете?
- Жажду, - пробормотал я. Он налил два полных стакана.
- Я имею желание выпить с Вами на брудершафт.
Мы выпили на брудершафт и посмотрели друг на друга.
- Простите, я не хотел... - начал я.
- Нет-нет, Вы именно что хотели, - сказал он. - И Вы правильно всё сделали. Никогда я не читал о себе в такой тональности. Прекрасный рассказ.
- Спасибо... - сказал я.
- А вот, кстати, - поспешно сказал Гриша, - Миша говорит, что не будет ходить на собрания, потому что уже не пишет никаких рассказов.
- Я тоже не пишу никаких рассказов, - возразил поэт, - но на собрания хожу регулярно. На все собрания. На собрания английских писателей, на собрания масонской ложи и даже в Палату лордов.
- Да, - но ты и не обязан писать рассказы, - сказал Председатель, - ты поэт и пишешь стихи.
- Я дано не пишу никаких стихов, - возразил он. - Я исписался. Но на собрания я хожу регулярно. Вот и к вам пришел. Я хожу всюду, где можно бесплатно выпить и закусить. Это очень глупо - не ходить на собрания. Куда же Вы будете еще ходить, как не на собрания? В публичный дом?
- Нет, - закрутил я головой, - в публичный дом не буду...
- Ну вот видите. Сам Бог велел Вам ходить на собрания. И я рад, что Вы сегодня пришли на собрание, ибо если бы Вы на него не пришли, то мы бы не выяснили с Вами это маленькое недоразумение, и я решил бы, что Вы не пришли на собрание, потому что испугались меня, но вот Вы пришли на собрание, и мы с Вами помирились, хотя никогда и не ссорились, и теперь, вполне вероятно, с Вами подружимся, и всё это - благодаря собранию. Не так ли?
- Так, - сказал я.
- Расскажите мне о себе, - сказал он. - И я составлю Вам гороскоп. Потом, возможно, я угощу Вас сигаретой с марихуаной. Вы курите марихуану?
- Не очень, - несколько невпопад сказал я.
- Рассказывайте о себе.
Я пожал плечами и стал рассказывать о себе. Он слушал, впившись в меня глазами и ероша себе вздыбленные волосы.
- Не опускайте глаз и не держите руки под столом, - потребовал он. - Руки на стол. Вот так. Теперь продолжайте.
Я продолжил.
- Прекрасная биография! - вскричал он, когда я замолчал. - Отличная биография. Очень, очень хорошая биография. Вы непременно должны ходить на собрания. Дайте мне слово, положив руку на сердце, что вы всегда будете ходить на все собрания.
- Даю, - кивнул я головой.
- В честь того, что мы договорились, я посвящаю Вам стихотворение. Я уже не пишу стихов, как Вы, возможно, слышали, но это стихотворение я написал еще тогда, когда их писал. Да. Гороскоп я составлю Вам позднее. Позвоните на следующей неделе в Лондон. А стихотворение - вот. Собственно, оно про Вас. Я всё про Вас понял.

Учёный Ю-кунь любил свой нищенский дом.
Вдоль треснувших стен трава у него росла.
Состарился Ю. Ходил и думал с трудом,
Но детская боль в душе у него жила.

Зачем этот мир прямого смысла лишен?
Зачем человек так мелочен, глуп и зол?
Не бога, себя об этом спрашивал он,
Поскольку бога в мире Ю не нашел.

Уверился Ю, что нет и людей таких,
Которым сердцем он бы служить хотел.
И Ю отошел от дел и забот людских,
Стихи писать перестал, к друзьям охладел.

В погожие дни Ю-кунь работал в саду,
Жасмин поливал, скворцам еду насыпал.
Покуда бога в сердце я не найду,
Я птиц покормлю, — он так про себя мечтал.

Прослышали птицы, что с Ю случилась беда:
Что он заболел, не может ни есть, ни пить,
И каждая детский пух взяла из гнезда
И к Ю принесла — в беде ему пособить.

Дрозды и скворцы, лазóревки, воробьи,
Щеглы, зарянки, вяхири, снегири
Слетелись к нему, покинув гнезда свои,
В саду собрались в лучах вечерней зари.

Выходит, не зря, — подумал старик, — я жил:
Учёность любил, приятелей, дом, семью,
А счастье обрел сегодня — в трепете крыл.
Тут сумрак сошёл на землю, и умер Ю.

@темы: психические заметки, литераторские мостки

---

Выходит Мария отвесив поклон,
Мария выходит с тоской на крыльцо,
А мы забежав на высокий балкон
Поём, опуская в тарелку лицо.

Мария глядит, и рукой шевелит,
И тонкой ногой попирает листы,
А мы за гитарой поем и поем,
Да в ухо трубим непокорной жены.

Над нами встают золотые дымы,
За нашей спиной пробегают коты.
Поем и свистим на балкончике мы,
Но смотришь уныло за дерево ты.

Остался всего башмачок, да платок,
Да реющий в воздухе круглый балкон,
Да в бурое небо торчит потолок.
Выходит Мария отвесив поклон.

И тихо ступает Мария в траву,
И видит цветочек на тонком стебле.
Она говорит: -Я тебя не сорву,
Я просто пройду, поклонившись тебе.

А мы забежав на балкон высоко
Кричим: -Поклонись! Да гитарой трясем.
Мария стоит и ногой шевелит,
И вдруг, поклонившись, бежит на крыльцо .

И тонкой ногой попирает листы,
А мы за гитарой поем и поем,
Да в ухо трубим непокорной жены,
Да в бурое небо кидаем глаза.


(Хармс)

---

По поводу предстоящего праздника в Бусиной школе дети вчера явились на занятия переодевшимися, как это и положено в рамках ежегодного пуримшпиля. Мальчики изображали десантников, китайских императоров и ахмадинеджадов, девочки предпочитали образы белоснежек, елен прекрасных и даже статуй Свободы. Одна девочка явилась одетая как Пеппи Длинныйчулок, но ее приняли за Мэри Поппинс.
Буся переоделась в костюм врача, проводящего операцию.

Каждый в детстве хотел быть кем-то, когда вырастет. Один мой одноклассник хотел быть космонавтом, другой - шофером, как его папа, третий - знатным трактористом, как Паша Ангелина. Это были еще те благословенные времена, когда никто из детей не хотел быть бизнесменом.
Один из моих детей в возрасте восьми лет хотел стать облакатом, а стал типографским рабочим.
Буся с трёх лет утверждает, что хочет быть профессором-гинекологом. Она утверждает это до сих пор, и я не спорю. Пусть.






Когда видишь одних и тех же детей ежедневно, год за годом, то как-то не замечаешь изменений, происходящих с ними. Посмотрел я сейчас на этих девочек. Это девочки от слова "дэв" в кавказско-азиатской мифологии. Давно уже замуж выдавать можно.

Когда Буся в пуримско-фестивальном облачении возвращалась из школы домой, около нее на улице стопорнулся военный грузовик. Солдаты, сидевшие в кузове, вытащили фотоаппараты и мобильники и стали фотографировать ее, издавая оглушительный, но дружелюбный свист. - Девушка, извините пожалуйста, вы не хотите ли познакомиться? - спросил сидевший в кабине эфиоп с лычками лейтенанта. - Хочу, но я еще маленькая, - ответила она. - Сколько же вам лет? - Одиннадцать. - Все зааплодировали, приняв этот ответ за отличную шутку.

У самого дома к ней подошла бабулька лет ста, поцеловала в лоб и сказала: мэйделе, тебе так идет этот наряд, что теперь ты просто обязана пойти учиться на врача.

@темы: буси, фотографии

---

Володя Френкель. Из новых стихов

В ОЖИДАНИИ НОЧИ

Вот свеча и догорела,
И над нею – струйка дыма.
Вечер вышел до предела,
Ночь приходит, нелюдима.

Я не зажигаю света,
Пусть побуду в неуюте,
Знаю – добрая примета:
Не отказывать в приюте.

Ночь заходит черной кошкой,
Мягко лапами ступая,
И бежит себе дорожкой
Лунной прямо до Китая.

Что ей дома не сидится?
Время б провела со мною…
И дымок не хочет виться
Над погасшею свечою.

2012


* * *
Я не люблю стихов. Не надо
Стараться, что-то рифмовать,
И разговор ночного сада
Зачем в словах изображать?

Какая скука, в самом деле,
Глядеть на равномерный строй
Стихов, ну как не надоели
Слова сплошною чередой,

Аллитерации, катрены,
Метафорические сны…
Как не захочешь перемены,
Хотя бы – просто тишины!

Тебе, поэт, конечно, стоит
Побыть в молчании, в тиши.
Потом – в кафе садись за столик.
Подумай. Вспомни. Напиши.

2012


* * *
Ну вот… и огонь потушили…
(Анненский)

К чему сейчас поэзия? Она
Обманывает, что-то обещает,
А может быть, и вовсе не нужна –
Горит, но ничего не освещает.

Подумаешь – свеча горела. Нам
Уже ничто не светит. Ни огарка.
И то сказать – по новым временам,
Где никому ни холодно, ни жарко,

Поэзию – горящую свечу, -
Хоть загасить, никто и не заметит,
Все промолчат, я тоже промолчу…
Как сказано – ничто уже не светит.

2012


ПОЧТИ РОМАНС

Пламя свечки метнется отчаянно,
Если мимо нее ты пройдешь,
А за окнами – темень, окраина,
Не поймешь – то ли снег, то ли дождь.

И свеча в пустоте отражается
За окном, и метнется опять,
Будто так неумело старается
В безутешной ночи просиять.

Точно время глухое, ненастное,
Где не след заплутаться в ночи,
Освещает лишь это безгласное,
Безымянное пламя свечи.

2012

@темы: Френкель, содружники

---

Есть разница между писателем, которого вдохновила идея, и писателем, призванным самим писательским инстинктом. Первый выбирает перо среди нескольких возможных орудий деятельности и, если оно было для него единственной возможностью, откладывает его, как только выполнит свою миссию. Для второго же творчество чаще всего прекращается вместе с жизнью. Как говорил Петрарка: "Scribendi vivendiqne mihi unus finis erit" ("Я перестану писать, когда перестану жить" ). Это приводит иногда к столкновениям с обществом, становится причиной мучительных заблуждений и разочарований, иногда даже трагедий или грустных фарсов, если блестящий в прошлом поэт вдруг начинает писать театральные пьесы, рассчитанные на дешевый успех. Примером же разумного самоограничения был Вальтер Скотт. "Уже давно, говорит он, - я перестал писать стихи. Некогда я одерживал победы в этом искусстве, и мне не хотелось бы дождаться времени, когда меня превзойдут здесь другие. Рассудок посоветовал мне свернуть паруса перед гением Байрона". И он открыл для себя новую сферу творчества - исторический роман, где не имел соперников.

Нет более жестокого слова о писателе, как то, что он "кончился" или пережил свое творчество. С той минуты он начинает дрожащей рукой разрушать свою былую славу.

...чертой, присущей всем людям, является потребность выразить в слове всякое явление жизни и тесно связанную с этим потребность выразить самого себя. Она почти физиологична, а ослабление или полное исчезновение ее - что случается лишь у очень редких индивидов - противоречит самой человеческой природе.

...Кто прошел сквозь ад, не мог уже вновь замкнуться в обычном кругу молчания. Даже дети и те брались за перо, как это сделала четырнадцатилетняя Анна Франк, чей потрясающий дневник о годах ужаса в Голландии переведен на многие языки, обошел весь мир и свидетельствует о большом писательском таланте девочки. У нас в Польше жалкие тетрадочки, в которых маленький Давид Рубинович старательно записывал хронику страшных дней оккупации, явились еще более потрясающим свидетельством и как бы стали голосом миллионов, затоптанных в немое забвение.

Писатель воплощает всеобщее стремление, выражает себя и свой мир, и в этом он подчиняется природному импульсу человеческой натуры, а вместе с тем как бы становится выразителем тех, кто не может и не умеет высказаться сам. Кто много пережил, скажет, как популярный современный американский писатель Эрскин Колдуэлл: "Я пишу потому, что видел людей и вещи, о которых мне хочется рассказать. Я даже думаю, что обязан об этом рассказать". Миллионы читателей утвердили его в правильности этих убеждений, которые, может статься, читатели будущих поколений и не захотят разделить. Но проходящие через всю историю литературы трепеты восторга сигнализируют о тех особенных мгновениях, когда люди в слово писателя находят себя, находят в этом слове свои собственные мысли, выразить которые они сами не сумели бы. В большей или в меньшей степени это относится к каждому литературному произведению, будь то даже стишки в воскресном номере газеты.

Иногда создается впечатление, будто весь мир поддерживает писателя в его призвании, прося вымолвить слово, которое увековечит и вещи и людей. Литература предназначена для задержания времени в его всеуничтожающем беге. Это она запечатлевает в вечном настоящем все, что когда-либо происходило. Тадеуш все еще глядит на покачивающуюся калитку сада; все еще длится в стихе Гёте минута вечерней тишины; карета, везущая мадам Бовари, будет греметь по улицам Руана, пока существует творение Флобера, в подобным же образом выполняют свое дело скромные предметы, обладанием которыми не может похвалиться ни один музей в мире, - замки и задвижки из "Одиссеи", воспроизведенные с такой вдохновенной точностью, словно поэт и впрямь чувствовал себя обязанным обеспечить им бессмертие.

...Добрую часть литературы можно объяснить "духом бегства". С "духом бегства" близко связано чувство собственного несовершенства, в котором Вовенарг усматривал один из главных, если не единственный, стимул к писательскому творчеству. Несколько мне известно, никто из тех, кто признает существование Minderwertigkeitsgefuhl - чувства собственной неполноценности, на Вовенарга не ссылался и поступал вполне правильно, потому что определение, данное этим писателем, гораздо тоньше фрейдовского понятия. Не чувствовали себя зависимыми от французского мыслителя и те, кто видел в творчестве лишь необходимость компенсации. А именно так следовало бы перевести мысль Вовенарга на современный язык.
...Не всякий, кто пишет и публикует написанное, является писателем. Не говоря уже о графоманах, даже многие авторы полезных книг, будь то поэмы, драмы, романы, никогда не войдут в литературу. Лишь самые начальные стадии письменности настолько либеральны, что принимают всех, даже скромнейших тружеников слова; прилежный рифмоплет имеет тогда такие же шансы на бессмертие, как и настоящий поэт, если его голос звучит в пустоте немого столетия. В ходе истории проявляется все большая строгость. Это очень хорошо выразил в своем "Словаре" Вольтер, заявив: "Тот, кто не читал ничего, кроме романов, и сам ничего, кроме романов, не написал, кто без всякого искусства кое-как состряпал одну-две пьесы или, не обладая никакими знаниями, склеил несколько проповедей, - тот никогда не войдет в литературу". Вольтер употребил выражение gens de lettres - "люди литературы", то есть литераторы, в наше время это определение получило профессиональный смысл. Если бы постулат Вольтера ввести в статут Societe des Gens de Lettres - Общества литераторов, эта почтенная организация сразу же лишилась бы большинства входящих в ее состав членов.

Вполне будничным и обыкновенным стало слово "автор", и никому даже в голову не приходит, что автор - это самый почетный титул писателя. Латинское слово auctor - происходит от глагола augere - увеличивать, умножать. Этим именем венчали победоносных военачальников, кто своими завоеваниями расширял границы государства. Таким образом, звания "автор" заслуживал бы лишь только тот писатель, кто по-настоящему умножал духовные богатства народа, завоевывал для него новые области в сфере прекрасного. Но уже издавна этим потрепанным титулом величают даже составителей сонников.

...Трое художников внесли в историю поправку XIX века, в начале которого Наполеон сказал: "Если бы Корнель был жив, я сделал бы его маркизом". Однако за время своего правления он давал титулы генералам, а не поэтам, и даже жалованье, назначаемое им поэтам, было куда скромнее, чем то, какое платил Людовик XIV. Правда, во времена Наполеона не существовало поэтов, равных Корнелю. Это с уст императора сорвались полные раздражения слова: "Говорят, во Франции нет поэтов, а что скажет по этому поводу министр внутренних дел?" В истории литературы найдется несколько имен, которым перо принесло высокие титулы: Петрарка стал дворцовым комесом, Теннисон - лордом, д'Аннунцио - князем ди Монтеневозо, Метерлинк - графом.
...почтенная идиотка мадам де Саблиер, которой Лафонтен был обязан даровым хлебом и которая писала в одном из своих писем: "Я распустила весь дом, оставив только собаку, кошку и Лафонтена".

Ян Парандовский, "Алхимия слова"
flibusta.net/b/162070/read

* * *
Вот, скажем, дочь художника К. решает, что для полного раскрытия ее творческого потенциала ей необходимо записаться на курсы кройки и шитья. И ходит на эти самые курсы с большим энтузиазмом. И семья ее тоже с большим энтузиазмом следит за ее прогрессом, интересуется, как прошел урок и что задали на дом.
— Сегодня мы занимались выворачиванием канта, — гордо говорит дочь художника К.
— То есть звездное небо — внутри нас, а нравственный закон — над нами? — изумленно спрашивает художник К.
— Это Фома Аквинский получается, — тихо бурчит из угла политолог Ф.

(Линор Горалик, "Пять историй про творческое мышление"
- booknik.ru/colonnade/ljudi/thinking/ )

@темы: нотабене, книги

---

Миньян с Бен-Гурионом

Техником в Центральном сионистском архиве работает Элиэзер Джино. Волоча больную ногу, целый день ходит он по этажам — проверяет сигнализацию и протечку кранов в туалетах. Когда выпадают несколько свободных минут, спускается к себе в подсобку, заставленную ящиками с инструментом и полинялыми государственными флагами, и плотно закрывает за собой дверь. Тогда в коридор доносится невнятное бормотание - Джино спешит успеть прочесть Теиллим, псалмы на текущий день.

Читая, он косится на селектор. В любой момент оттуда может рявкнуть голос начальства, и тогда, судорожно захлопнув книгу, он, ковыляя и держась за стенку, устремится прочь из комнаты. Но всякий раз Джино успевает схватить тряпочку и рефлекторным движением протирает стоящую на столе у него старую черно-белую фотографию. Мы знаем, что эта грустная молодая женщина — его давно умершая жена. Известно лишь то, что звали ее Эстер. И про Джино известно, что зовут его Элиэзер и что родился он а Марокко. Начальство относится к нему снисходительно и, общаясь, регулярно забывает, как его зовут. Профессора из университета не замечают его, сотрудники морщатся от его иврита, посетители-иностранцы вежливо удивляются, что он не знает английского.
Я очень люблю Элиэзера.

Раз в месяц, получив тлуш-маскорет, ведомость по зарплате, он крутит ее в руках, разглядывает на свет, потом обычно тихо ругается по-арабски. Ковыляя, добредает до своей подсобки, закрывает ее на ключ и достает из шкафа бутылку «арака» и стакан...

Он родился в 1936 году в Мекнесе, в семье, где было четырнадцать детей. Учился в школе, организованной «Альянсом». Полдня учили Тору и иврит, полдня — французский. Покойный отец нынешнего короля Марокко Хасана II, мягко говоря, сионизм не одобрял, но к еврейскому традиционному воспитанию претензий не имел. Антисемитские чувства в массах сдерживались официальной пропагандой, повторявшей, что евреи — Народ Книги и, в соответствии с Кораном, имеют право на спокойную жизнь под опекой мусульманской общины.
Когда в 1948 году началась Война за независимость, браться и сестры Элиэзера захотели репатриироваться. У старшего поколения этот вопрос не стоял — отец вел выгодные дела по продаже фруктов и овощей в богатые арабские дома и не желал терять выгодный бизнес. Имея влиятельного покровителя в лице чиновника местного аэропорта, он сумел достать детям заграничные паспорта и сопроводительные документы. С помощью приятеля-араба — владельца магазина одежды — были куплены новенькие французские костюмы и ботинки (даже в состоятельных семьях Мекнеса дети большую часть года бегали по улицам босиком): «Чтобы не стыдно было взойти в Эрец Исраэль». Справили новенькие тфиллин и талиты: «Ведь в Святой Земле все евреи каждую минуту ждут прихода Машиаха. И, может быть, вам выпадет честь как-нибудь помолиться с самим господином Бен-Гурионом!» Так наставлял их отец.

В первый раз в жизни дети поднялись в самолет — и через несколько часов оказались в Алжире. Там, в наспех созданном лагере для перемещенных лиц, они встретились с большим количеством еврейских семей — местных, а также марокканских, тунисских и ливийских, которых готовили к алие посланцы Сохнута. Это были первые израильтяне, которых видели североафриканские евреи, и встреча с ними вызвала настоящий взрыв эмоций и экзальтацию религиозных чувств. Толпа подбрасывала их в воздух, кричала «ура»... Посланникам целовали одежды, старики произносили благодарственные молитвы. Несколько смущало, правда, что у посланников еврейского государства отсутствовали пейсы и головные уборы. А женщины изумленным шепотом передавали друг дружке, что под рубахами вроде не видно талит-катан... Но это были настоящие израильтяне, вдобавок говорящие на святом языке, и поэтому им с легкостью прощалось то, за что почтенные отцы семейств из Касабланки, Рабата и Фесы безжалостно пороли бы собственных сыновей.

Неожиданно было объявлено, что алие в Израиль будет предшествовать поездка в Марсель, где в специальном интернате молодые «арабоязычные евреи» должны будут готовиться стать полноценными «новыми евреями». Что это означает, никто не понимал, но старики степенно кивали головами — конечно, такому деянию, как восхождение в Иерусалим, должна предшествовать духовная подготовка. В том, что все они будут жить именно в Святом городе, — не сомневался никто.
В Марселе, однако, Сохнут обучал детей отнюдь не ТАНАХу и не соответствующим разделам Галахи, а современному ивриту, математике, «ремеслам» и истории социалистического сионизма.

Элиэзера социалистический сионизм интересовал мало, он с нетерпением ожидал момента, когда сможет ступить на землю Израиля и вознести благодарственную молитву, облачившись в новый тфиллин и талит, как учил отец. Почему-то ему казалось, что произойдет это на рассвете... Обучение в Марселе продолжалось восемь месяцев, после чего репатрианты отправились на родину отцов.

На Хануку 1949 года переполненный старый пароход, пыхтя, причалил к берегу Эрец Исраэль.
Элиэзера тут же отделили от братьев. Чиновник МВД отправил мальчика в киббуц Маале-Хамиша, что в Иерусалимском коридоре, недалеко от Абу-Гош. «Там я научился трем нужным вещам — стрелять, столярному делу и умению быть как все, не задавая лишних вопросов». Синагоги в киббуце не оказалось, и, к неописуемому изумлению новичков, ни в одном доме не оказалось мезузы. Приняли Элиэзера хорошо, но местные сверстники недоумевали, для чего он молится кождый день, да еще по три раза... Кроме того, его фамилия — Бен-Зино — вызывала искреннее веселье юных сабр; Элиэзера немедленно нарекли «Бен-Зона», попутно объяснив смысл прозвища, а некоторые звали его просто Бензином. Тогда же, в киббуце, он поменял фамилию на более благозвучную — он стал Джино. Впоследствии новые знакомые принимали его за итальянца.

Раскомплексованные ребята-киббуцники смеялись, когда Элиэзер первые месяцы отказывался есть мясо на обед (в киббуце было подсобное хозяйство, коровы и овцы, но не было шойхета), а воспитатель, долго присматривавшийся к мальчику, решил, наконец, приступить к перековке «застенчивого юного дикаря» в «гордого нового еврея-израильтянина». Всех этапов перековки, одобренной общим собранием членов киббуца, Элиэзер не помнит, - но помнит, что в один из дней воспитатель-механех предложил «отдать тфиллин на проверку», на два дня. С тех пор этих тфиллин, купленных отцом, Элиэзер больше не видел. Надежда помолиться с Бен-Гурионом в одном миньяне сильно потускнела.

… Прошло много лет. Джино вырос, оставил киббуц, овладел специальностью. Устроился, как и мечтал, в Иерусалиме — стал работать в столярной мастерской. Работал у ашкеназов-харедим. С тех пор умеет ругаться на идиш. Живя в Святом городе, регулярно посылал весточки родителям. Из их писем, переданных с оказией, знал, что антисионисткая пропаганда в Марокко набирает обороты. В середине 50-х годов Элиэзер окончил сохнутовские курсы и сам стал готовиться к роли посланца Эрец Исраэль за границей. Отец писал, что всерьез подумывает об алие и что уже присмотрел сыну хорошую невесту. Изредка спрашивал о Бен-Гурионе. В своих ответных письмах Элиэзер по поводу взаимоотношений с премьер-министром был несколько невнятен; правда, подтверждал, скрепя сердце, предположения старика о том, что киббуцники, рабочие и служащие день и ночь изучают тайны Торы.

В 1960 голу он, наконец, оказался в Марокко. Успел увидеться с родителями. На второй день ему представили невесту — симпатичную скромную девушку из небогатой семьи. Они немедленно провели обряд обручения. Он объявил, что, в общем-то, приехал, с одной целью — организовать выезд марокканских евреев и в первую очередь — своих родителей и родственников невесты. Когда разбили кубок и произнесли шева брахот, все двери дома распахнулись. На пороге стояли солдаты и офицер тайной полиции. Джино был арестован и препровожден в тюрьму. Обвинение — нелегальное пребывание на территории королевства, сионистская пропаганда, попытка нарушить экономическую стабильность общества. Контрразведку интересовали подробности.

Два месяца его били. Четыре здоровенных полицейских отбивали ему почки деревянными дубинками, расшатывали зубы специальными приспособлениями; офицер сидел за столом и задумчиво курил. «Обиднее всего было, что этот гад был другом детства — сын владельцев соседнего дома, мы еще играли мальчишками...» Потом его пытали электрошоком — сам друг детства и подводил провода («Прости, Эли, что поделаешь — работа такая»). Потом ему сломали ногу и два ребра. Потом, когда, вразрез с воспитанием отца, к нему впервые пришла мысль о самоубийстве, бить неожиданно перестали. Без предъявления обвинения бросили в одиночную камеру («два на три, бетонный пол, нет ни койки, ничего вообще, в углу — дыра вместо туалета»).
Допросы прекратились, про него как будто забыли. Полтора года он просидел в камере на корточках. Отцу удалось через знакомого — приятеля начальника тюрьмы — передать ему книгу Псалмов. «Так я, сидя на корточках, начал учить Теиллим, чтобы не спятить... Через год знал все псалмы наизусть». Отец тем временем развил бурную деятельность — с кем-то встречался, кому-то что-то передавал. Элиэзеру стали приносить в камеру кашерное мясо. «Я тогда весил пятьдесят килограммов... Но и среди надзирателей встречались хорошие люди, тут сказать нечего!..»

К исходу 1960 года американцы заявили марокканскому правительству, сто если оно желает получить заем на выгодных условиях, то должно освободить политзаключенных-евреев, а зодно и прочих инакомыслящих. Так Джино оказался на свободе. Времени ему дали — ровно сутки. За это время его родственники и жена, которую он ни разу еще в жизни не поцеловал, собрались в порту Танжера. Оттуда на яхте они все были переправлены в Италию и уже оттуда добрались до Святой Земли...
Прошли годы. Родились и вырастали дети. Умерли отец с матерью, а вскоре после них — умерла Эстер. Он один вырастил пятерых. Одного уже женил, скоро — свадьба второго.

— А что, Элиэзер, какие-нибудь компенсации ты получил?
— Да какие компенсации! Приехал, пошел в Битуах Леуми. Там говорят: знать ничего не знаем, иди, мол, в Сохнут, ты же от них работал. Я пошел в Сохнут. Они удивляются — а где ты был, малый, полтора года последних? Мы уже и из списков тебя повычеркивали. Спасибо, техником в архив на полторы тысячи шекелей устроили. Вечером — подрабатываю. Про компенсации и разговора не было. И не надо. Я, дорогуша, в Эрец Исраэль живу — что еще нужно!

… Рассказывая, он бродит по комнате, припадая на перебитую ногу, щупает полинялые флаги, валяющиеся горой в углу, еще раз вытирает пыль на фотографии покойной жены. Останавливается и подмигивает:
— Чего ты такой грустный? Это же я в одиночке сидел, а не ты. Знаешь, что? Расскажи ты своим «русским», что со мной было. Только обязательно прибавь в конце: Джино Элиэзер теперь в Эрец Исраэль живет, а это — самое главное! Это, а не компенсации и не Бен-Гурион, с которым я так в миньяне и не помолился. Понял, да? Я в Мекнесе начальнику тюрьмы крикнул: «Я все равно в Иерусалиме жить буду, у Гар а-Байт восходы встречать буду!» Он ко мне кинулся, по тру дубинкой как даст! У меня руки связаны, так я ему в рожу полный рот зубов выплюнул, весь костюм перепачкал, чтоб ему... Знаешь, когда все прошел — уже ничего не боишься!

Над головой послышался хрип селектора. Начальственный голос прохрипел:
— Джино! Элиэзер Джино — к директору!
Сжавшись за секунду до неузнаваемости и глянув на меня расширенными глазами, бывший узник Сиона кинулся прочь из комнаты.


(Из первых публицистических опытов. "Неделя", Иерусалим, 16.03.1994)

---

Один вечер Игоря Моисеевича

Лет двадцать пять назад, когда я работал скромным библиотекарем в крупнейшем книгохранилище Ленинграда, у меня было много друзей. Их было куда больше, чем сейчас. Подруг меня тоже было много, потому что, как известно, в библиотеках работают, преимущественно, женщины. Где же искать подруг, как не в библиотеке? В бары и рестораны я не ходил по причине финансовой несостоятельности. Никто из наших сотрудников в подобные учреждения не ходил. Считалось, что эти пошлые места – не для интеллигентного человека; на самом же деле библиотекари туда не ходили потому, что были бедны, как церковные мыши. Все мои друзья считали себя интеллигентными людьми и на ходящих в рестораны поглядывали свысока. Интеллигентность наша выражалась в том, что мы могли себе позволить брать на работе сколько душе угодно книжек на дом, причем совершенно бесплатно; начитавшись этих книжек, мы собирались по вечерам у кого-нибудь из наших общих подруг, выпивали, закусывали, слушали магнитофонного Галича, рассказывали анекдоты о дорогом Леониде Ильиче и ругали советскую власть.

Одним из моих собутыльников был престарелый Андрюша с редким отчеством Цезаревич, работавший в научном отделе библиотеки. Андрей Цезаревич был известен двумя вещами. Во-первых, он когда-то учился в медицинском институте вместе с прославленным поэтом Мишей Генделевым; во-вторых, он в пьяном виде читал стихи как никто другой. Стихи он читал чужие, поскольку своих отродясь не писал. За это чтение наши девушки ходили за ним табунами, несмотря на то, что годились чтецу, по крайней мере, в дочки. Молодое поколение библиотекарей завидовало Андрею Цезаревичу. Это было интересное время. Мы даже не догадывались, что в мире существует только одна страна, где девушки готовы ложиться в постель с неопрятными упившимися нищебродами исключительно благодаря тому, что нищеброды знают наизусть много стихов. Мы полагали, что это – правило, присущее всем странам, в которых живут интеллигентные люди. Впоследствии, когда я уехал из России и побывал в некоторых других странах, мне пришлось убедиться в том, что это явление - скорее, наоборот, исключение из правила.

Андрей Цезаревич очень любил читать одно стихотворение, про автора которого всегда говорил только то, что его зовут Игорёк. Фамилию Игорька я никак не мог запомнить по причине собственной упитости. Для того, чтобы Андрей Цезаревич начал читать стихи, нужно было, чтобы он выпил очень много; и все, для кого он эти стихи читал, к моменту начала читки тоже были упиты вдрабадан.
Стихотворение Игорька интеллигентный библиотекарь читал очень искусно. Он вставал из—за стола, держа стакан на отлете, и медленно цедил строчки, прищурив глаза и вздыбив полуседую бороду.

Сияло солнце над Москвою,
Была погода хороша,
И наслаждалася покоем
Моя уставшая душа.

Внезапно сделалось темно,
Затрепетали занавески,
В полуоткрытое окно
Ворвался ветра выдох резкий,

На небе молния зажглась
И долго там себе горела…
В вечернем воздухе, кружась,
По небу кошка пролетела.

Она летела, словно птица,
В сиянье грозовых огней
Над изумленною столицей
Великой Родины моей.

По ней стреляли из зениток
Подразделенья ПВО,
Но на лице ея угрюмом
Не отразилось ничего.

И, пролетая над Арбатом,
К себе вниманием горда,
Она их обложила матом
И растворилась без следа.

Мы аплодировали. Мне очень нравилось, как Андрей Цезаревич произносит «по ней стреляли из зениток подразделенья Пэ-Вэ-О…» - очень значительно, выпучив глаза и с совершенно серьезным видом.

…Несколько дней назад мне позвонил великий поэт Володя Ханан и сказал, что приехавший осенью в Израиль на постоянное жительство Игорь Иртеньев собирается почтить своим присутствием наше писательское собрание. «Ты, конечно, знаешь, кто такой Иртеньев?» В ответ я спросил, действительно ли произвожу впечатление слабоумного. Кто такой Игорь Иртеньев, к моменту нашего разговора я знал уже двадцать лет. «Старик, а знаешь ли ты, кто у него жена?» Этого я не знал. «Алла Боссарт», - сказал Ханан и выжидательно замолчал. Я был посрамлен. Этого я действительно не знал. «Старик, я беру на себя водку, а ты принеси бутылку хорошего вина – ведь, может статься, Алла Боссарт водки не пьёт; у некоторых пишущих дам бывают те причуды, что они предпочитают вино». Я согласился принести вино для Аллы Боссарт и немедленно по завершении разговора с поэтом набрал номер Председателя. «Боря, ты знаешь, что Алла Боссарт – жена Иртеньева?» - «Конечно, знаю. А что такое? Она заболела?» - «Понятия не имею, но они собираются придти на собрание». – «Совершенно верно, это я их и пригласил. Приятно повидаться с Игорьком, я его не видел с семьдесят шестого года». Я был посрамлен еще раз. «Как славно мы выпивали с ним в безалкогольной утренней Москве!» - ностальгически произнес Председатель. - «Мыша, ты приходи непременно, я вас познакомлю. Игорек будет читать стихи на выбор, по просьбам трудящихся. Кстати, у Сан Саныча будет день рождения, он обещал принести три бутылки. Надеюсь, выпивки хватит».

Я расставил тарелки, стаканы и стулья. На литературные пьянки я всегда прихожу первым. С самого начала так повелось, что я взял на себя функции добровольного официанта. Я сервирую стол, красиво уставляя его банками с кильками, луком и колбасой. Иногда тарелки я накрываю салфетками. Наши пишущие дамы, приходя на собрания, обычно громко восхищаются сервировкой. Литераторам же мужского пола на это решительно наплевать.

Мы все сидели за столом очень чинно, сложив руки и пока еще совсем трезвые. Перед Сан Санычем стояли три бутылки – с бренди, шампанским и виски, и он поочередно отпивал из каждой маленькими глотками. Стаканами он обычно не пользуется. Из всех присутствующих он один был не совсем доволен посещением Иртеньева: раз тот придет, значит, на него самого сегодня будут мало обращать внимания. Время от времени он со скрипом копался в нечистой бороде. Открылась дверь, в зал вошел Ханан, по случаю ожидавшегося явления именитого гостя несколько принарядившийся и благоухавший одеколоном. Он был в белоснежной рубашке и меховой безрукавке. Свои знаменитые патлы он подстриг коротко. Бороду он подстриг тоже, причем очень криво. Следом за ним вошел сутулый, совершенно седой человек в сером свитере. Войдя, он остановился и обежал глазами сидящих за столом. «Ба-ба-бааа!» - заорал Председатель, и человек вздрогнул, быстро подошел, и они с Председателем расцеловались.
- Это сколько же лет мы знакомы? Я думаю, сегодня юбилей. Сорок лет.
- Нет, - возразил гость, - сорок шесть.
- Садись вот сюда, по мою правую руку, - распорядился Председатель, и гость занял стул между мной и Сан Санычем. Мы смотрели на него. Он улыбнулся и неловко кивнул всем сразу.

- Все пусть представятся, - сказал Председатель. - По кругу, по кругу. Сперва дамы.
Дамы начали представляться. Они рассказывали свои биографии с такими подробностями, что можно было подумать, что испытывают к гостю не только литературный, но и матримониальный интерес. Авторы мужского пола были более сдержанны, но каждый считал своим долгом упомянуть о количестве и объеме написанных книг, непременно с указанием места издания и тиража. Очередь дошла до Сан Саныча. Он мрачно, искоса посмотрел на соседа и сказал:
- Я очень люблю Пэ-Жэ.

И почесал бороду. Потом он что-то нашел в ней, вытащил из нее и брезгливо кинул на стол. Потом ткнул по обнаруженному грязным пальцем с траурной каймой ногтя. Раздался легкий хруст.
- Вошка, - сказал он и с вызовом посмотрел на гостя.
Гость подвинулся ближе ко мне.
- Э-э, не обращай внимания, Игорек, - сказал Председатель, - это Сан Саныч, журналист, известный экстравагантностью своего поведения. Он ревнует. У него сегодня день рождения.
- О, поздравляю, - озадаченно сказал Иртеньев. – К сожалению, я не знал и не принес подарка…
- Я написал одну книгу, - с вызовом заявил Сан Саныч.- Одну!
И для наглядности стал тыкать в воздух пожелтевшим от никотина указательным пальцем.
- Ну, ничего, - успокаивающе сказал Иртеньев таким тоном, каким разговаривают с больными и маленькими капризными детьми. – Вы потом еще напишите. Может быть, даже две… или три.
- Десять! – петушиным фальцетом крикнул Сан Саныч. Он потряс в воздухе растопыренными ладонями, показывая, сколько книг он напишет, когда до этого дойдет дело.
- Десять, - успокаивающе закивал гость. – И даже больше.

- Мыша, твоя очередь представляться, - сказал Председатель. Гость выжидательно посмотрел на меня. Я заёрзал и сказал только, что я историк и я прозаик.
- Давайте выпьем за знакомство, - благожелательно сказал гость, и мы налили по первой.
- Нет, мы выпьем за меня! – заявил Сан Саныч, и Иртеньев смутился.

Мы выпили за Сан Саныча, и за знакомство, и – отдельно – за здоровье Аллы Боссарт, которая не пришла с мужем, потому что приболела.



Когда мы выпили по пятой, я наклонился к гостю и сказал, что первое его стихотворение, которое я в своей жизни услышал, было про кошку. И рассказал, при каких обстоятельствах я его слушал в далеких восьмидесятых. Гостю рассказ очень понравился, и он сказал, что помнит Андрея Цезаревича.
- Значит, у него была причина называть вас Игорьком? – удивился я. – А я думал, что это просто незаслуженная фамильярность…
- Ну да. Когда я приезжал в Ленинград, то иногда останавливался у него.

Я подивился скромности Андрея Цезаревича, во время наших застолий ни разу не обмолвившегося об этом факте. Безусловно, его шансы на успех у дам от такого заявления резко бы выросли. Впрочем, он и так не жаловался на недостаток женского внимания.
Мы выпили за Андрея Цезаревича, чтоб он был нам здоров до ста двадцати, и еще выпили за невовремя ушедшего от нас Генделева, и еще выпили, специально, чтобы наш дорогой Сан Саныч был полон творческих планов. Сан Санычу тост понравился.
- Это была не вошка, - сказал он гостю доверительно. – Я брал вас на испуг. Это была просто перхоть. У меня много перхоти. Я, можно сказать, пархатый. А вы?
- Хорошо, хорошо, - поспешно сказал гость, - это все неважно. Давайте я почитаю вам мои стихи. Какие хотите. На ваш выбор.
Сан Саныч заявил, что он желает, чтобы гость прочел «Левый марш».
- У меня нет такого стихотворения, - виновато сказал Иртеньев. – Это у Маяковского такое стихотворение есть…
- Вот поэтому-то я и хочу, чтобы вы его прочли мне вслух, - ответил Сан Саныч.
Гость смешался и не нашел, что ответить.
- Слушай, Саша, хватит уже чудить, - распорядился Председатель. – Раз ты так безобразно себя ведешь, Игорь не будет тебе ничего читать. Мы тебя пропускаем. Всё.
- И это – мой подарок ко дню рождения? – горько сказал Сан Саныч.
- О господи, - вздохнул Иртеньев, - непорядок, действительно. Давайте я прочту ему «Левый марш».
- Ты что, сдурел?! Ты сюда пришел читать Маяковского? Мыша, загадывай стих. Саша, молчи.

Я загадал «Кошку». И Иртеньев прочел его вслух, заметив, что это было третье стихотворение, которое он написал в своей жизни, и все зааплодировали. Я тоже похлопал; должен признаться, чтение Андрея Цезаревича мне нравится значительно больше. Знаменитый сатирик, насколько я понимаю, прекрасный человек, только читает свои стихи несколько нервозно, слегка глотая слова. Я очень мало знаю авторов, которые умеют по-настоящему хорошо читать свои стихи. Бродский, с моей точки зрения, читал ужасно. Он просто выл. Ахматова - бубнила (сужу по магнитозаписи и рассказам моей бабушки, которая была знакома с Анной Андреевной). Лучше всех, кого я слышал, читал Чичибабин.

Далее гость читал по памяти стихи всем желающим. Желающими были все. Некоторым диссонансом звучал голос Сан Саныча, время от времени, совершенно вне очереди, начинавшего требовать, чтобы ему прочли то Щипачёва, то Грибачёва, то Демьяна Бедного, то Артёма Весёлого, то Аллена Гинзберга (причем последнего – только на языке оригинала). Ему поспешно пододвигали полный стакан, он погружал в него бороду , начинал со всхлюпом тянуть из него - и временно успокаивался.



Я не буду цитировать вам все прочитанные этим вечером стихи, вы и сами можете прекрасно, за две минуты, найти их в интернете. Мы выпили столько, что голова шла кругом. Была уже полночь, когда Иртеньев сказал, что у него язык заплетается и ноги не держат, и что вообще скажет Алла Боссарт, когда увидит его в таком состоянии. Тогда Председатель предложил считать собрание закрытым, а предварительно принять гостя в наш союз писателей. Все проголосовали единогласно, даже Сан Саныч. Гость был настолько тронут таким альтруизмом с его стороны, что прочел завершающее стихотворение - специально для него.

Казалось бы, давно и напрочь позабыто,
А вот, глядишь ты, вдруг и поднялось со дна:
По сонной мостовой процокали копыта
Савраски ломовой, и снова тишина.

И выплыли они, в густых лохмотьях тины,
Как бы сказал поэт, из царствия теней,
Как бы добавил он, забытые картины,
Как он бы завершил, давно минувших дней.

Привет тебе, привет, Марксистский переулок,
Привет, дом 3/2, квартира № 6,
Где в мир явился я — нервический придурок,
О чем не разнесли волхвы благую весть.

Привет тебе, мой двор, вместилище порока,
Где вольно расцветал таганский криминал,
Где был изгоем всяк не отмотавший срока,
Где сам бы Глеб Жеглов едва ли проканал.

Привет тебе, привет, Перов, полярный летчик,
Тот, что бельгийцев спас, кукующих на льду,
Когда бы не пырнул дружка сынок-молодчик,
Носил бы ты, сосед, геройскую звезду.

Привет тебе, привет, Дворянкин дядя Коля,
Привет тебе, привет, балбес его Лимон,
С тобою вместе мы в одной учились школе,
По-братски на двоих деля один гондон.

Привет тебе, привет, Карманов дядя Коля,
Что книжки брал читать у моего отца,
Ты жертвой пал в борьбе за дело алкоголя,
Ты честно заслужил такого вот конца.

Привет, тебе привет, Пантюшин дядя Коля,
Окрестных девок ты недаром был гроза,
И в памяти моей ты будешь жив доколе
Визжит в ушах твоя лихая гормоза.

Привет тебе, привет, Малинин дядя Вася,
Мир праху твоему, неистовый алкаш,
Кто б так еще сумел, по три недели квася,
При этом сохранить завидный авантаж.

Привет, тебе привет, разбитое корыто,
Привет тебе, привет, хромой наш табурет,
Привет тебе, все то, что до поры зарыто,
Но стоит лишь копнуть, и вылезет на свет

Собраньем черепков, коллекцией обломков,
Истлевших дочерна, истертых добела,
Способных вызвать смех товарищей потомков,
Способный вызвать дрожь оконного стекла.

@темы: Литераторские мостки, содружники

---

Такой увидел сущность Бориса Камянова художник Аркадий Цикун в ресторане во время празднования 60-летия Игоря Губермана.



«Ангел поселения Нокдим». Работа Милы Трестман (Мила - жена нашего Гриши).




"Борис Камянов (Барух Авни) — российский и израильский поэт, переводчик и публицист. О его непростой жизни и его творчестве много написано профессионалами, конкурировать с ними не буду. Посмотрите, например, ссылки в Википедии. Мы с ним дружили в школьные годы в Москве и через много лет встретились в Израиле. Борис пригласил нас к себе в гости, где фактически я познакомился с ним заново.
Мы были радушно приняты добрым тактичным и отзывчивым человеком. Он с достоинством несет все тяготы человеческого существования, продолжая радоваться жизни. Посмотрите на фотографии, они скажут больше чем слова. Картины и рисунки его друзей, заполняющие стены маленькой квартиры, говорят о многом. Судите сами."

markr.name/israel_2011/kamjanov/index.htm
markr.name/israel_2011/kamjanov/index_2.htm
markr.name/israel_2011/kamjanov/index_3.htm

@темы: Председатель, Трестман, содружники

---

Свидетельства о библейских и евангельских реалиях попадаются сплошь и рядом. Созревающие смоквы — их можно срывать в монастырском саду, и на каждом углу они продаются за копейки вместе с другими фруктами. Сами собой мысленно составляются фразы: что ж, вкусим сих плодов и ими насытимся, пока Господь не пошлет иной пищи... Но едва ли не у каждой святыни сидят арабы и взимают какие-то шекели за право посещения. Входишь в монастырь кармелиток, а платишь арабам, один из них даже предлагает за сорок шекелей открыть во внеурочное время церковь Марии Магдалины. Мусульмане контролируют христианские святыни и торгуют ими, дома палестинцев пристроены прямо к стене Елеонского монастыря. Звон колоколов призывает монахинь к заутрене, пробиваясь сквозь шум машин и гортанные голоса ребятишек, но все перекрывает записанный на пленку голос муэдзина, призывающий правоверных к молитве. Над Масличной горой, над христианскими храмами всех толков, над всем Восточным Иерусалимом разносится протяжное, вибрирующее аллах акбар. Вослед этому зову раздаются радостные возгласы, стреляют из ракетниц, ближе к ночи в небо взмывают фейерверки, знаменуя торжество тех, кто пришел на эту землю последним.

...Торговля на Via Dolorosa идет бойко и напористо — и я пытаюсь представить себе, что на пути вокруг Каабы какой-нибудь лавочник продает хоть клок шерсти с праправнука того верблюда, на котором пророк Мухаммед когда-то въехал в Мекку, пытаюсь — и не получается. Зато хорошо ощущается градация. Чтобы войти в храм Гроба Господня, можно почти не заморачиваться насчет одежды — годятся шорты, тюрбаны; дрэды и панковские ирокезы. Проходя к Стене Плача, требуется надеть хотя бы кипу, которые даются напрокат тут же: с непокрытой головой к еврейской святыне тебя не пропустят. А вот перед мечетью Аль-Акса, помимо арабской надписи, есть кратенькая надпись на английском: «Only for prayers». Вход в мечеть только для мусульман. Может быть, само по себе это еще ничего не значит, но сопоставления возникают сами собой, и приходит понимание, что авторитет христианского мира минимален именно здесь...

Из всех стран, в которых мне доводилось бывать, Израиль, безусловно, самая милитаризованная. Военные попадаются повсюду и во всех видах — в составе патрулей, колонн и просто в виде многочисленных солдат, которые куда-то едут: их встречаешь на автовокзалах, в автобусах и просто на улицах. Вот девушка лет восемнадцати идет по улице, разговаривая по мобильному телефону. За плечами огромный рюкзак, сбоку свисает автомат с запасным рожком, для приведения его в полную боеготовность достаточно полминуты. Почему-то сразу вспоминаются причитания российских матерей о своих детушках, отправляемых в Чечню: как же они там будут, совсем еще мальчики, будут их щипать, бить и обижать...

Здесь военные с оружием вписаны в быт настолько (кстати, далеко не просто отличить солдата от офицера, в этом смысле армия Израиля чрезвычайно демократична), что даже не воспринимаются как защитники, осуществляющие какую-то особую миссию. Типа, идут себе плотники с топорами, нашли подходящие дерево — ну и топоры тут же пошли в ход. Привычное дело, выше стропила, плотники...
Эта страна обретена, отвоевана и каждый день обретаема заново.
Если бы не твердость в решающие моменты и не готовность к неотвратимому возмездию (никто не забыт и ничто не забыто), государство давно прекратило бы свое существование, точнее будет сказать, что его существование даже не началось бы. А так — я вижу, как в Иерусалиме и в других городах евреи и арабы ежедневно проходят мимо друг друга, явно не испытывая взаимной симпатии, но не испытывая и страха. Нет того липкого подобострастия, которое постоянно ощущаешь, например, в парижском метро, где те же арабы чувствуют свое неоспоримое превосходство. В Израиле точки над «i» расставлены, и жизнь ежедневно подтверждает правоту такого подхода. Ситуация, безусловно, далека от дружелюбия, но она, по крайней мере, является проясненной, и никакие иллюзии не замутняют трезвого взгляда. Положение в Европе, на мой взгляд, в каком-то смысле хуже, там преобладает иллюзия, что трусоватое подобострастие по отношению к «новым людям», к тем, кто пришел последним, будет зачтено за дружелюбие, — увы, и опыт это показывает, подобные надежды совершенно беспочвенны, ибо взаимоотношения равных никогда не выстраиваются таким способом.

...Отношение к ортодоксам в израильском обществе неоднозначное, воспользуемся этим затертым оборотом. Ортодоксы освобождены от большинства обязанностей по отношению к государству, и прежде всего от воинской повинности. Собственно, цадики занимаются по преимуществу двумя вещами: 1) чтением Торы и комментариев к ней со всеми вытекающими отсюда последствиями и 2) производством детей. И то и другое вменено им свыше, все же прочее факультативно или напрямую противоположно праведности. Деятельность женщин более разнообразна, но и в ней самыми важными являются две вещи: 1) восхищение учеными занятиями своего мужа и 2) разверзание чресел для производства детей. Прочее осуществляется как бы между делом. Это, однако, не так мало, поскольку одной из них когда-нибудь суждено будет зачать машиаха, зачать и выносить Мессию, который вернет Шехину из изгнания, соберет народ из рассеяния и, разумеется, восстановит Храм. Когда это случится — неведомо. Событие может произойти завтра или сегодня, но до той поры избранные еврейские мужчины должны читать Тору и комментарии к ней, все евреи должны блюсти субботу и ни при каких обстоятельствах не варить козленка в молоке его матери. Нелегко это, трудности подстерегают и там, где не ждешь. Наблюдая за иерусалимскими левитами, я вспомнил слова знакомого хасида, услышанные еще в Петербурге и тогда пропущенные мимо ушей: «Ты не представляешь себе, какое это искушение, как хочется иногда найти козу с козленком — кормящую козу — и сварить этого сраного козленка в ее молоке... Приготовить кушанье в субботу и съесть его, глядя в небеса».

...Русскоязычный Израиль существует и сохраняет свои позиции. Большинство наших бывших соотечественников смотрят российское телевидение, а магазинов, продающих русские книги, явно больше, чем тех, где продается литература на иврите. Даже неизбежный налет провинциальности показался мне далеко не столь очевидным, как у русскоязычной диаспоры Парижа, но некоторая законсервированность взглядов все-таки бросается в глаза. Тот, кто думает, что про Клямкина и Нуйкина уже давно забыли, пусть съездит в Беэр-Шеву, там его на полном серьезе могут спросить, что пишет сейчас Игорь Клямкин и прислушивается ли к нему интеллигенция... Словом, внутри русскоязычного Израиля обитает сегодня самая большая колония шестидесятников — не бывших, отставных, а, так сказать, действующих.

...Тель-Авив в середине лета живет, не делая никакой скидки на жару. В отличие от прочих израильских городов, в которых мне довелось побывать, здесь нет подобия сиесты, и похоже, что само небесное светило относится к этому с пониманием, создавая не только жару, но и ее видимость. Опытные отдыхающие из России, успевшие повидать всякое, так сказать съевшие собаку и понюхавшие раффлезию, ворчат насчет неразвитости израильской туриндустрии: евреям, мол, надо еще учиться и учиться. Что, пожалуй, очевидно. Однако именно на пляжах Яффо окончательно понимаешь: этому учиться не будут. На подсознательном уровне выбор сделан: "эта страна прежде всего для нас, и плевать нам на недополученные доходы".

...Рядом с нами, прямо на песочке, не пожелав брать шезлонги и зонтики, расположилась веселая компания горожан, говорящих по-русски; двое из них, парень и девушка, пришли в военной форме. Компания дружно раскуривала кальян, попивала вино из пакетов, одна из девушек спокойно загорала topless. Из магнитофона доносилась знакомая мелодия: «У Пегги жил веселый гусь, он знал все песни наизусть...» — но не в исполнении Никитиных, а в задорной аранжировке каких-то местных музыкантов. Песня, однако, включала в себя прежде незнакомые мне куплеты, я стал внимательно прислушиваться. И по правде сказать, был потрясен, испытал даже восхищение, когда после перечисления ряда животных, обитавших у Пегги, вдруг услышал:

У Пегги жил тупой баран,

Читал он Тору и Коран —

Ах, до чего ж тупой баран,

Спляшем, Пегги, спляшем...

...Прогуливаясь по залам центрального художественного музея Тель-Авива, того, что напротив Министерства обороны, Яков, наверное, в сотый раз останавливался у своих любимых картин. Иногда молча, искоса поглядывая на нас, как бы приглашая полюбоваться. Иногда высказывая какой-нибудь комментарий, причем его соображения нередко повергали меня в растерянность, порой в восхищение (а ведь вроде бы я и сам написал с десяток буклетов к разным выставкам).
— Яков, — напрямую спросила Людмила, — а как отличить хорошую картину от плохой?
Вопрос Якова не смутил.
— Ну, например, методом паутины. Может быть, живопись просто свисает как пустая паутинка, сухая, безжизненная. И так идешь от картины к картине, поглядываешь. И вдруг что-то дернулось и встало на место. Это значит паутина не заброшена, значит, внутри паук. Вот. Настоящий художник может избежать смерти. Пока тело его отмирает, он перебирается в создаваемый мир, в сплетаемую паутину. Если он все сделал правильно, то он и будет всегда жить там внутри как паук, ловить взгляды проходящих, питаться ими...

Обратимся к одному из самых глубоких определений любви, принадлежащему Жаку Лакану: любовь — это когда то, чего нет, обещают тому, кому это не нужно.

Действительно, обещание, даваемое любимой/любимому, — самое радикальное. В любви любящие не обещают того, что у них есть, того, что посильно. В любви это просто дают. Сама же любовь как кульминация чувства возникает вследствие того, что всегда уже есть у избранника, а также в силу наваждения, непоколебимо переводящего отсутствующие достоинства в присутствующие. Что же здесь можно обещать? Обещать можно только несбыточное, а в человеческом мире это единственно достоверный модус вечности. Действительная цель такого обещания — избежать потери интенсивности, и обещание становится топливом любви, без которого костер быстро погаснет в затухающих колебаниях земной чувственности. В результате даже недовыполненные несбыточные обещания могут значить больше, чем обещания отмеренные, дозированные и исполненные в срок. По сути, лишь благодаря им будущее время обладает реальностью в настоящем и той насыщенностью, что пригодна для человеческого проживания. А самые достойные человеческие деяния — это чаще всего сбывшиеся фрагменты несбыточных обещаний.


Александр Секацкий, "Израильские заметки".
«Новый Мир» 2012, №1.

magazines.russ.ru/novyi_mi/2012/1/se11.html

@темы: нотабене

---

Портреты писателей

Владимир Набоков, 1972


Айзек Азимов, 1990

nika-el.livejournal.com/413438.html

@темы: нотабене

---

Книжки в шкафах стоят в два ряда, иногда даже в три, и достать то, что нужно, возможным не представляется. Они вбиты так плотно, что процесс вытаскивания действует на нервы. Зазора между корешками не остается, как между камнями египетских пирамид - можно попытаться просунуть нож, и он застрянет. Я пробовал. Пока проверяешь, пропадает желание читать. Стою на карачках, трясу шкаф и матюгаюсь. Ночью приснилось, что меня зовут в гости к Юрию Олеше. Проснулся в четыре утра и пошел искать его книжки - на всякий случай. Подготовиться к визиту. Из всех книжек у меня оказались только "Три толстяка", но их не достать. Взял табуретку и стал тыкать ножкой в нижнюю полку. Выбил стекло. В конце концов, вытащил полполки сразу. Книжки слиплись. Стал отдирать их друг от друга. Как будто я в библиотеке Навуходоносора, состоявшей из глиняных конвертов с клинописными табличками. "Трех толстяков" так и не обнаружил, зато в руки свалились сборники стихов Лены Игнатовой и Кати Мабович. Долго вертел их в руках - не мог вспомнить, кто такая Катя Мабович. В обоих - дарственные автографы за девяностый год. "Его величеству М. от К., в девичестве - однофамилицы Голды Меир". Ничего не понимаю. Стихи хорошие. Какое величество? Чьё девичество? "Дорогому М. от драгоценной Л. на память о безыскусной выпивке на брудершафт под открытым небом". Когда это мы пили на брудершафт? Под открытым небом я много с кем пил, но именно этого случая не припомню совершенно. Я вообще ее не помню. Вероятно, к сожалению. Она теперь член редколлегии журнала, в котором меня печатают. Но с девяностого года, с брудершафта, я саму ее так ни разу и не видел.

Пришел на работу - звонок. Шесть утра.
- Дррррруг!
Вова П. Уже пьяный.
- Чего ты хотел?
- Лена Игнатова просила оповестить. Обернувшись.
- Куда?
- Назад.
- О чем оповестить?
- Книжка.
И повесил трубку.
Мы очень любим коды. Мы всё зашифровываем из принципа.
За окном - ледяной ливень, тридцать метров в секунду и летят зонтики. Наверное, на таком ветре и летала Мэри Поппинс.
Что хотел сказать Вова?
Игнатова.
Книжка.
Обернувшись.
Набрал в поисковике эти три слова.
Всё стало ясно. Принялся читать.



Хорошая книжка воспоминаний. Спасибо, что, обернувшись, оповестила.

– С Довлатовым знакомиться не советую,– говорила мне подруга, подкрашивая и подправляя ресницы.
– Почему?
– Потому что не надо,– невнятно пояснила она, плюнув на тушь. – Человек опасный... Посидишь с ним вечерок... а потом он расскажет… что ты его любовница... или что триппер от тебя подцепил...

И широко раскрыла глаза, разглядывая себя в зеркало. Думаю, мои глаза раскрылись еще шире. У подруги была репутация легкомысленной красавицы, но я знала ее трезвый, цинический ум, прислушивалась к советам и избегала опасного знакомства, встречая Довлатова в общих застольях. В шестидесятые годы многие молодые писатели нашли прибежище в детской литературе: сочиняли сказки, пьесы для кукольных театров, печатались в пионерских журналах. Так в Союзе писателей появились авторы историй про лягушат, пионеров, медвежат – авторы, которые хотели бы писать совсем о другом, о правде жизни – такой правде, чтобы у читателя почернело в глазах. Но они откладывали главный труд на потом или писали урывками, и в глазах чернело не у читателей, а у них самих – пили они по-страшному. В первый раз я увидела их компанию в ресторане Дома литератора: за сдвинутыми столами пировали громогласные, воспаленные, опасные люди. Рев, хохот и топот, доносящийся из их угла, перекрывали весь остальной шум.

– Кто это?
– Детские писатели.

* * *
...Кстати, хотел у вас спросить, тут Арьев приводил ваших поэтов. Читали, читали, не дали нормально выпить, и что странно, все трое абсолютно одно и то же. Наконец ушли, Арьев и говорит: ”Те двое – говно, а третий – гений”. Интересно, как вы их различаете?

– В основном по внешнему виду,– вежливо ответила я.

* * *
...в вечер нашего знакомства он был благорасположен и говорлив, царственно оделял гостей водкой и выслушивал хвалы «Москве – Петушкам» и цитаты из них. Это было время его славы, он был окружён почтением и любовью. Я спросила, можно ли смешивать коктейли по рецепту из «Петушков», и он с комическим ужасом заклинал не делать этого (это же литература, художественный вымысел!), не сбивать смеси веточкой жимолости – но только сирени, в крайнем случае, бузины. Посиделки были литературные, все, кроме Венедикта и похожего на счетовода прозаика, читали стихи. Затем тот достал из потёртого портфеля папку и, вздыхая и помаргивая, прочёл несколько поразительных рассказов. Жёсткий колорит «Москвы – Петушков» в сравнении с ними казался почти пасторальным: там был свальный грех дегенератов, ребёнок с отрезанными руками и невесть что ещё. «Откуда вы берёте сюжеты?» – нелепо спросила я. «Из газет» – кротко ответил прозаик и показал какие-то вырезки из «отдела происшествий». Единственным, кто в этот вечер ничего не читал, был Венедикт.

Я вышла на кухню и увидела очень печального, красивого человека, сидевшего пригорюнясь, подперев ладонью щеку. Снежный сумрак, сиротский пейзаж окраины, глухая, обложная тишина в доме – все сошлось так, что мы разговорились, и возникло спокойное доверие, которое я испытывала к нему на протяжении всех лет нашей дружбы.

* * *
– Меня пригласил Окуджава.
– Окуджаев? Окуджаев… Посмотрим, кого он приглашал, – сказал человек, открывая толстый том. Я решила, что он шутит, не может же он не знать, кто такой…
– Ага, Окуджава, – палец застыл на строчке. – Правильно, проходите.

* * *
Мою карьеру на радио погубило интервью с Вадимом Шефнером. В то время отмечали юбилей образования СССР, на радио подготовили серию передач – беседы с известными людьми на эту тему, и мне достался Вадим Шефнер – видимо, он тоже считался проблемным. Мы встретились в студии, сели за стол, и звукооператор скомандовал: «Начали!». Вначале нужно было сказать несколько слов, чтобы оператор настроил запись. «Раз-два-три-четыре-пять» – сказала я, «Вышел зайчик погулять», – добавил Вадим Сергеевич, вглядываясь в темную будку, где сидел звукооператор. Доносившийся оттуда голос был странный, непонятно, мужской или женский, но, несомненно, раздраженный, и, кажется, Шефнера он занимал больше, чем образование СССР. Начался разговор, и он оказался не собеседником, а катастрофой. Передачи на эту тему были, в общем, однотипные, вопросы – тоже, деятели культуры отвечали легко и гладко, а этот мямлил что-то невразумительное.

– Вадим Сергеевич, вместе с образованием Союза советских республик началось взаимодействие разных национальных культур. Как, на Ваш взгляд, это отразилось в советской литературе?

– Очень хорошо отразилось... взаимодействие разных культур.

Разговор буксовал, как грузовик в грязи, Шефнер отделывался общими словами, но вдруг сообщил, что время образования Советского Союза было сложным, хотя, по сути, в этом ничего удивительного... «Что Вы имеете в виду?» – спросила я, но тут из будки грянуло: «Отнимите у него карандаш!»

– У меня нет карандаша...
– Тогда чем он там у вас стучит?
– Зубами, – ответил Шефнер и предложил, – Пойдемте перекурим.

antho.net/library/ignatova/index.html#obernuvsh...

@темы: книги

---

Гриша, сидя на собрании со всеми за столом и слушая чтение по кругу, что-то рассеянно чертил на бумаге. Потом протянул мне: "на, ты же любишь всякую херню новую".
На листе было так.

Как-то раз, ночуя дома,
А не где-нибудь в борделе,
Я проснулся: всё знакомо,
Кроме женщины в постели.

- Это будет начало баллады, - сказал он, - только дальше я еще не придумал. Больно тема какая-то склизкая, не марксистская, ох, не марксистская.

Еще на листе было так.

Умирает, остывая,
Батарея под окном,
Сучка спит сторожевая -
Голова в горшке ночном.

Облысела наша ёлка.
Оторвав от пола нос,
В вену ржавую иголку
Загоняет дед Мороз.

Праздник всё-таки! Житуха!
Жаль, течет водопровод.
Что тут скажешь, бляха-муха...
Слишком старый новый год.

@темы: Трестман, содружники

---

У Кати  Nosema, более известной на @дневниках как сказочница Эс-Тайран, ныне случился день рождения.
Мы все тебя поздравляем!

Кать, я тут слегка творчески онемел, и ввиду отвратительного настроения новой хорошей записи в твою честь у меня не получится, поэтому после долгих и тягостных раздумий решил поздравить тебя старой записью. Ладно? : )

Поздравляю тебя изо всех оставшихся сил. Обнимаю и жду очередных творческих успехов.

Часа в два ночи, проснувшись от очередного кошмара, я решил уж не засыпать боле, а немного отвлечься от каменных идолов без глаз, но с огромной пастью, щелкавших зубами при каждой моей попытке перейти вброд Стикс. И вот я стал стараться думать о чем-нибудь более лазоревом: о бабочках, облаках - белокрылых лошадках, о разноцветных колготках маленькой Бабы-Яги, о пирожках с повидлом, о том, как когда-то я заточил в своем замке целую кучу принцесс и чуть не сошел с ума, потому что они капризничали и требовали фокусов.
Вторую половину ночи я провел, шаркая разбитыми тапками из угла в угол и воображая, что в честь именинницы пишу стихи (вещь, как известно, в обычных условиях для меня немыслимая). Но на ум все время приходила Серая звездочка, с выражением читающая Ученому скворцу "Смерть пионерки". Это было ничуть не хуже кошмаров первой половины ночи, и я отказался от идеи написать изящное комильфо. Кроме всего прочего (подумал я), ну что я могу сочинить такого, чего уже ранее не было сказано? Всё уже было сказано до меня - и золото с кружев, и брабантские манжеты. Да и разве могу я между делом написать фразу изящнее этой? - Месяц был тонкий, как след от ногтя, нежный, как обещание поцелуя...

И картинку, как ни мучил я свои бумажные и электронные альбомы, такую картинку, чтобы соответствовала человеку, времени и месту, подобрать не мог. И тут увидел картинку, которую нашла Carnivora, и была она снайперским прицелом в контекст; и я взял эту чужую картинку и теперь хочу, чтобы висела она не только в комментариях к именинному посту у почти юбилярши, но и здесь, для всех, ибо она того стоит; хотя на ней нет пресловутых золот, кружев и брабантских манжет, но зато есть настоящая Принцесса, умеющая слушать сказки ничуть не меньше, чем писать их.

запись создана: 21.01.2009 в 08:06

@темы: в мире сказок тоже любит булочки гном, ДР ПЧ

---

Иосиф Букенгольц

Процесс
(подражание Кафке)

Посвящается М.Г.

Пока присутствующие рассаживались, хромой привратник разносил присяжным аккуратно упакованные в полиэтилен сэндвичи, и в то время, как секретарь заунывным голосом зачитывал обвинительное заключение, те, кому назначено было решать мою судьбу, самозабвенно шелестели обертками, примерялись, с какого конца приступить к разрезанному вдоль полубагету, из которого меж листков кудрявого салата выглядывали аппетитные слои сыра, яичницы и чего-то еще, что мне издали рассмотреть было невозможно. Эта мудрая традиция сложилась давно и является ярким проявлением истинного гуманизма по отношению к обвиняемому: как же можно, не наполнив предварительно желудок, по-настоящему вдумчиво и непредвзято вникнуть в мотивы содеянного, принять во внимание смягчающие обстоятельства, и, главное – вынести объективный, справедливый вердикт. Я и сам был бы не прочь сопроводить бутербродом-другим прослушивание длинного списка моих прегрешений, однако закон, к сожалению, этого почему-то не предусматривает.
Впрочем, список этот, видимо, только мне казался длинным, потому как я неоднократно, на протяжении многих лет, прочитывал и проговаривал его и с начала до конца, и с конца до начала, многие слова со временем так истерлись, что разобрать их было затруднительно. Однако въедливый докладчик все-таки умудрялся выискивать и проговаривать, пусть невнятно, но громко, отдельные слоги, междометия, буквы, и, судя по тому, что заседатели при этом понимающе кивали головами, было видно, что суть дела им вполне ясна.
Мой адвокат нервничал рядом со мной, беспокойно ерзал на своем стуле, вздыхал, цокал языком, даже переспрашивал, лихорадочно делал пометки в блокноте, словно впервые слышал всю эту дребедень. А ведь на самом деле, он сам же, собственной персоной, неоднократно, иногда целыми ночами не давал мне спать, мусолил каждый пункт и уговаривал не зацикливаться на том, что давно уже пережевано, пройдено и должно было быть забыто до тех пор, пока дело не дойдет до мемуаров. А там, за давностью лет, вина сама собой потеряет актуальность.
К концу чтения я задремал, и когда председатель обратился ко мне, вздрогнул от неожиданности.
- Подсудимый, встаньте! – металл в его голосе напомнил о Левитане. Дикторе. – Вам понятно то, в чем вас обвиняют?
- А как же, ваша честь – я всеми силами старался изобразить покорность, даже подобострастие. Словно я не сам собрал их всех здесь, украсил зал гирляндами мелких подробностей и плакатами, пропагандирующими здоровый образ жизни. Словно не я напялил на них эти мантии, парики, заказал сэндвичи и придирчиво выбрал присяжных.
Пока прокурор поднимался на трибуну, присутствующим разносили кока-колу в пластиковых стаканчиках.
Прокурор говорил кратко, но емко. Его фразы сверкали в воздухе, как самурайские мечи и рубили пространство на аккуратные стандартные ломтики:
- Господа присяжные! Перед вами яркий пример человека, погрязшего в целом океане взаимосвязанных пороков: его чуждый общественной морали, ананказм, порождает бред самообвинения, что естественным образом приводит не только к дистимии, но и к дипсомании, да, представьте себе, господа, к дипсомании, вызывающей гиперистезию, и, как это ни прискорбно, господа, меланхолический рапсус.

Здесь мы нажмем на клавишу «STOP», чтобы предоставить необходимые пояснения:

*Ананказм – возникновение непреодолимых, неприятных представлений, воспоминаний, сомнений, страхов при сохранности критического к ним отношения и попытках борьбы с ними.
*Бред самообвинения – приписывание себе воображаемых или бывших в действительности, но непомерно преувеличенных проступков с убежденностью понести за них наказание.
*Дистимия – преходящее угнетение настроения с преобладанием отрицательных эмоций и снижением влечений.
*Дипсомания – непреодолимое влечение к пьянству.
*Гиперестезия – легкая психическая ранимость с повышенной впечатлительностью.
*Меланхолический раптус – двигательное возбуждение, сочетающееся с безысходным отчаянием, мучительной невыносимой тоской.

Теперь отмотаем назад и нажмем на клавишу «PLAY».

- Господа присяжные! Перед вами яркий пример человека, погрязшего в целом океане взаимосвязанных пороков: его чуждый общественной морали, ананказм, порождает бред самообвинения, что естественным образом приводит не только к дистимии, но и к дипсомании, да, представьте себе, господа, к дипсомании, вызывающей гиперистезию, и, как это ни прискорбно, господа, меланхолический рапсус.
Рефлексия, господа, созидающая рефлексия, бывшая некогда позитивным фактором, превратившая хомо эректуса в хомо сапиенса, выделившая его, то есть, нас с вами, господа, из мира животных и вознесшая нас же на божественную высоту глубины миропонимания, в руках этого человека превратилась в опаснейшее оружие, отравляющее своим ядом жизнь законопослушных граждан. Не говоря уже, что не менее возмутительно, о нем самом.
На первый взгляд кажется, господа, что в случае столь тяжкого преступного деяния, было бы логично оградить общество от пагубного влияния типов, подобных этому. Но, не принимайте опрометчивых решений, господа, коварство этих людей столь изыскано, что изоляция от социума, оказывает на них исключительно благотворное действие, только усугубляет их вредоносность и еще глубже ввергает в пучину порока. Они становятся опасными не только для нас с вами, господа, но и для всего прогрессивного человечества.
Поэтому, как ни сурово это звучит, я требую для подсудимого высшей меры наказания:
Оставить все без изменений. Пожизненно.
Присяжные на мгновение замерли, перестали жевать. Истерический женский крик сорвался с галерки: «Что же вы делаете, ироды!»
По залу прокатился ропот: «Круто… жестоко… правильно, нечего с такими цацкаться… все-таки чересчур…».
Прокурор с сияющим, как чайник лицом торжествующе спустился в зал. Проходя мимо, похлопал меня по плечу: «А ты как думал, голубчик?»
Председатель почесал затылок под париком: «Слово предоставляется защите».
Адвокат вскочил и помчался к трибуне. По дороге он запутался в своем плаще, зацепился шпагой за провод телевизионной антенны и едва не упал на стол секретаря.
Между тем привратник раздавал присяжным зубочистки.
Докладчик долго сморкался, протирал очки и, наконец, возопил:
- Да, мой подзащитный виновен!!! Но тот, кто в этом зале без греха, пусть скажет мне…
Дальше он завел уже давно надоевшую мне песню о комплексах неполноценности, об инфантильной сексуальности, синдроме Стендаля и недостатке витаминов и микроэлементов в детском питании эпохи развитого социализма.
Присяжные цикали, извлекая из зубов остатки сэндвичей. Я отхлебнул из припасенной фляги пару глотков виски и задремал. По залу носились тяжелые вздохи.
- …а посему, в силу вышесказанного я нижайше прошу вашего снисхождения к моему подзащитному…
Раздались жидкие аплодисменты. Я встрепенулся.
Председатель холеной пятерней почесал под мышкой:
- Подсудимый! Вам предоставляется последнее слово!
Я нехотя встал:
- Ваша честь! Я прошу у высокого суда разрешения послать всех присутствующих на хуй.
Председатель едва заметно улыбнулся:
- Это ваше неотъемлемое право, как человека и гражданина.
Я обернулся к залу, медленно обвел его взглядом:
- Господа и дамы! Идите на хуй!
Зал разразился аплодисментами.
Мой адвокат сорвался с места:
- Ваша честь! Ходатайствую о занесении слов моего подзащитного в протокол, как смягчающего обстоятельства.
Судья поднял молоточек:
- Ходатайство принято! – удар.
Аплодисменты не утихали до тех пор, пока присяжные, прослушав напутственное слово судьи, не удалились в совещательную комнату.


Январь 2012 г.
Иерусалим

@темы: Букенгольц, содружники

---

18.01.2012 в 16:55

Пишет  Рустамыч:

продолжаем плодиться!
А у меня на днях новая деточка появиться должна - книжка очередная!



Презентация состоится в Москве 28 января в библиотеке имени Гагарина, что прямо возле метро "Юго-Западная" в 15-00 (вместе с презентацией нового, 8-го выпуска альманаха "Голос надежды. Новое о Булате"). Адрес: пр-т Вернадского, д. 109
Милости прошу! (сам, правда, не увижу)

@темы: книги, брат мой Рустамыч

---

Мише

Вначале следует упиться
и смаковать похмельный вкус,
чтобы достойно откупиться
петлей от власти и от муз.
И, не преодолев усталость,
продлить в петле построчный бред,
когда дыханья не осталось.
Судьба взметнулась.
Почвы нет.

@темы: Трестман, содружники

---

Иногда, после напряженной ударной рабочей недели, после скоростного боя, приятно с товарищами по революции выпить немного водки в местах массового отдыха трудящихся.

(ИоаКим, автор художественных рассказов, www.juche-songun.ru/joomla/ )

@настроение: Не могу молчать. Ну, не могу.

@темы: чучхе-закуска

---

Всех сокамерников солагерников однокорытников - с Новым годом.
Будьте мне счастливы, по возможности. Хотелось бы надеяться, что Чилам-Балам ошибается и следующий НГ мы все-таки встретим - вместе, порознь, тут уж как каждому повезет.