Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Вниманию ценителей стихов Председателя предлагаю часть рецензии писателя и публициста Эли (Ильи) Кормана на первый том Председателевых сочинений.
читать дальшеИЛЬЯ КОРМАН
Передо мной – две книги Бориса Камянова издательства ЛИРА (Иерусалим), первая вышла в 2005, вторая – в 2007 году. Две книги содержат три тома камяновских сочинений: не всё, но многое из того, что им написано. Прочитав книги (с непростительным опозданием! но внимательно), я хочу поделиться с читателем своими соображениями.
ТОМ ПЕРВЫЙ. СТИХОТВОРЕНИЯ И ПЕРЕВОДЫ
Когда город, как ранний нищий, Встал на паперти нового дня…
Том открывается интересной и содержательной статьёй Елены Аксельрод, из которой я приведу фрагмент с биографическими сведениями о Камянове:
«Московский послужной список Бориса Камянова весьма обши¬рен. Недостает в нем коротенького и единственно верного слова: поэт. Из биографической справки я узнала, что он был слесарем, шлифовщиком, лесорубом, грузчиком, рабочим на кладбище. Мне он рассказывал, посмеиваясь в бороду, о своей не самой забавной работе: служил инспектором Литфонда по установке памятников писателям (См. в томе «Юмор» стихотворение «Моя встреча с Леонидом Соболевым» – И.К.). Сам, разумеется, писателем не числился, ни в СП, ни в Литфонде не состоял, из благ, положенных узаконенным творческим личностям, пользовался только буфетной стойкой в Центральном доме литераторов, куда его все же пускали.»
(Всё это позволяло Камянову видеть писателей – и вообще мир – с изнанки, с той стороны, «со спины». А это, в свою очередь, в какой-то мере роднило Камянова с минским поэтом Вениамином Блаженных, певцом кладбищенства и изгойства).
Том открывается разделом «Стихи, написанные в России». Самое раннее датировано 1962 годом, последнее – 1976, годом отъезда. «Писал стихи, прозрачные вполне» - так сказал о себе сам автор. Его стихи действительно «прозрачные вполне»: и лирические, и сюжетные («Во дворе толпа стояла, / В возбуждении дрожа. / Кошка жалобно орала / Со второго этажа»), и детские, и пейзажные зарисовки. Но с этой прозрачностью надо быть начеку: всегда возможны: неожиданный ход, смена точки зрения, альтернативное прочтение. Так, в «Москворецком пейзаже» мост оказывается живым: «Какой нарядный нынче вечер! / Как чисто он дождем умыт! / Покатые лоснятся плечи / Моста, одетого в гранит. / Асфальт сияет, как плешина. / Подрагивает мост, причем, / Как мячики циркач, машины / С плеча катает на плечо». А в «Знакомстве с Ленинградом» живым и обладающим вполне человеческим характером оказывается уже весь город, герой же приобретает черты некоей природной стихии, дружественной городу и помогающей ему: «Все занято работой разной, / Уборкой дома по весне./ Не мог я оставаться праздным/ В такой рабочей толкотне/ И, подпоясавшись потуже,/ Забыв туристские права,/ На катере Неве утюжил/ Помявшиеся рукава./ И облака на малой Невке/ Я теплоходом постирал,/ Потом я вешал их на небо,/ В трамваях стекла протирал…»
Мастерство Камянова-поэта просматривается на самых разных направлениях. Вот, например, он умеет, «как Фет», с его «Шёпот, робкое дыханье, / Трели соловья», сконструировать стихотворение – «Русское кладбище» − из одних существительных с прихваченными попутно прилагательными: − «Черные наряды / И смятенье душ. / Дикие обряды / С воплями кликуш. / Страх. Неловкость. Жадность. / Желтые гробы. / Вечная нескладность / Жизни и судьбы.» Или, «наоборот», из одних глаголов («Судьба»): «Родился. Маялся. Болел. / Учился. Одипломился. / Не призывался. Не сидел. / Влюбился. Познакомился». Умеет найти, вслед за Галичем, необычную рифму «изранен – Израиль»: «Когда бывал я болен и изранен,/ Она и укрепляла, и звала — / Любовь моя, мечта моя — Израиль.». (У Галича: «Все грешны на свой фасон, / Душу всем изранили. / Но уж если ты Мезон, / То живи в Израиле». Что ж, оказаться в одной поэтической компании с Галичем – совсем неплохо).
«Я разный», – сказал о себе Евтушенко. С не меньшим основанием это может сказать о себе и Камянов. И не только потому, что «вот мы сейчас говорим о стихах, а ведь впереди ещё “Юмор“ и “Публицистика“». В пределах стихов он тоже разный. Легко, например, составить подборку камяновских стихов о природе и о любви – и подытожить: “тонкий лирик “, “философ пантеизма“. И это будет правда, или очень близко к правде. Но можно составить и другую подборку – «биографическую», и из неё извлечь массу «чисто конкретных» фактов об авторе-человеке: у него двое детей, старшую дочь зовут Анечкой, младшего сына, родившегося уже в Израиле – Ашером. Ашер воспитывался в религиозном духе, а боксу его обучал Григорий Люксембург (впрочем, это я уже залез в “Юмор“).
Да не обидится на меня Борис Камянов за «вторжение в его личную жизнь», но ведь я что … я всего лишь изложил прозой то, что он сам сказал о себе в стихах, «прямым текстом».
Так. Но можно составить и третью подборку, религиозную, и будут в ней стихи строгие, а будут и не совсем строгие – «Хлопал Господа по плечу». Будут и совсем не канонические: «На мои поминки слетятся черти, / Которых я наклепал с Лилит». Стихотворение «Иерусалим» одновременно и пейзажно-живописное, и религиозное, причём религиозность эта совсем не каноническая, не иудейская. Или, вернее, иудейская, но не в религиозно-каноническом, а скорее в некоем культурном, поэтико-символистском смысле. Стихотворение производит сильное, но какое-то странно-тяжёлое впечатление – возможно, из-за преобладания не словесной, а живописной фактуры.
Словом – разный, даже внутри религиозных стихов – разный. Однако разность эта – не абсолютная, некоторые разности могут накладываться, просвечивать друг в друга, как пейзажность (живописность) и религиозность в стихотворении «Иерусалим».
* * *
Приметы советского иделогического быта разбросаны по разным стихотворениям. Например, одно названо «Первое Мая», другое – «Седьмое ноября». Но от идеологических притязаний эпохи герой прочно защищён, ему как бы сделана прививка от коммунизма и советской власти. Любопытно, что в «Седьмом ноября» неподвластность героя идеологическим соблазнам принимает форму его, героя, пространственной обособленности: «Оглушают громкоговорители / Годовщиной нашего кошмара. / Дребезжит стекло моей обители / В потайном углу земного шара». А вот от притязаний не идейных, а, так сказать, душевно-народных, герой защищён куда меньше и платит им обильную дань. И всё же, в конечном счёте, он ощущает глубокую чуждость своему окружению: «Жму мозолистые руки / собутыльников моих… / Но спаси, Господь, от муки / В смертный час мой видеть их!»
Многое помогает герою выстоять. Тут и понимание своего поэтического, творческого жребия, размеров своего таланта («Не растёт трава высоко, / Знает свой предел./ И до Господа до Бога/ Шмель не долетел /…/Твердо каждая порода /Знает свой устав./ Умно сделала Природа, / Нам всего не дав./ Чтобы травы не зазнались, /Кланялись судьбе./ Чтобы люди постарались/ Вырасти – в себе.» − стихотворение почти шаламовского настроя), но главное – ощущение своего еврейства («Симхес-Тойра»), своей связи с иудейским Богом: «К величайшей вершине мира,/ Над которой – лишь только Бог,/ С иноземной своею лирой/ Дотащился я, одинок./ … /Дочь покинул и мать оставил,/ Тридцать лет отшвырнул к шутам./ <обратите внимание на игру шипящим звуком «Ш» и тупым «Т»: оТ-Швырнул – Шу-Т-ам> Землю-мачеху я ославил/ Черным дегтем – по воротам./ … / Все оставил я за порогом./ Все отдал я чужой стране./ И остался я только с Богом./ Только с Богом/ Наедине.»
Вообще, из стихотворений, «целиком посвящённых Богу» (в разделе «Стихи, написанные в Израиле»), следует отметить «ДОЛГ» и, особенно, «Живу, как свечка на ветру» − одно из лучших камяновских. Последнее интересно ещё и необычной для Камянова системой рифмовки: aabccb. Стоит также назвать единственное «мятежное» стихотворение: «Умер сын соседа моего». Впрочем, его мятежность выражена слабо, это, скорее, «бунт на коленях».
Что сказать о поэме «Похмелье»? Написать такую вещь в Москве 1973 года – конечно, требовало мужества (то же можно сказать о многих стихотворениях предотъездной поры).
Первый том включает также переводы ивритских и идишских поэтов. Здесь раскрывается новая грань таланта Камянова-поэта. Даже не зная оригинала, можно ощутить проникновенность «Сонетов любви» Леи Гольдберг; завораживающий ритм фантастической истории, рассказанной Йонатаном Гефеном:
…И вот проснулся как-то раз / зеленый человек
И сразу выглянул в окно: / валил зеленый снег.
Семья его еще спала. / Он натянул штаны
(И были у него штаны, / конечно, зелены).
Зеленый свитер натянул, / зеленый пиджачок,
А к пиджачку он приколол / зелененький значок.
Он выбрал из зеленых шляп / одну, позеленей,
К зеленой кошке подошел / и попрощался с ней.
Здесь опять-таки приходит на ум Галич, его "Легенда о табаке":
Из дома вышел человек
С веревкой и мешком
И в дальний путь, и в дальний путь
Отправился пешком.
Он шел, и все глядел вперед,
И все вперед глядел,
Не спал, не пил,
Не спал, не пил,
Не спал, не пил, не ел.
И вот однажды поутру
Вошел он в темный лес,
И с той поры, и с той поры,
И с той поры исчез...
Можно сопоставить два перевода одного стихотворения Ханы Сенеш. Сперва – перевод Авраама Белова, ниже – Бориса Камянова.
ТЫ СЧАСТЛИВА, СПИЧКА
Благостно спичке, сгоревшей,
Но высекшей пламя;
Благостно пламени,
Властвовавшему сердцами;
Благостно сердцу,
Угасшему в схватке
С врагами.
Благостно спичке, сгоревшей,
Но высекшей пламя.
Ты счастлива, спичка:
сгорела, но пламя зажгла.
Ты счастливо, пламя:
сердца ты спалило дотла.
Ты счастливо, сердце:
угасло, но сгинула мгла.
Ты счастлива, спичка:
сгорела, но пламя зажгла.
Можно удивиться, как в череду ивритских поэтов сумел затесаться Редьярд Киплинг:
Кто там живет одиноко на
Самой высокой из скал?
Кто там слушает у окна,
Как плачет в лесу шакал?
Но только это, конечно, никакой не Киплинг, а всё та же Леа Гольдберг, со своим «Освещенным окном».
Том завершается переводом (в соавторстве с раввином Н.-З. Рапопортом) «Песни песней» – большой и серьёзный труд. Включено предисловие переводчиков, но отсутствуют, к сожалению, два обширных комментария: согласно простому и согласно аллегорическому смыслу текста, присутствовавшие в отдельном издании перевода (ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ. Комментированное издание. Иерусалим – Москва, 2000. Институт изучения иудаизма в СНГ).
* * *
К сожалению, в трёхтомник не вошли воспоминания автора (в отрывках печатавшиеся в газетах и журналах). Не вошло, я подозреваю, многое из того, что автор создал, работая в издательстве «Шамир». Жаль. Но и то, что есть – впечатляет.
Крепкий талант – вот, пожалуй, самое точное определение камяновскому трёхтомнику. Крепкий, но не всегда требовательный к себе. Но и с учётом этой критической оговорки, трёхтомник – серьёзное и отрадное явление в русской литературе Израиля.
Боря предложил мне написать свою рецензию - в виде диалога с Корманом, - но я в жизни не писал отзывов на чужие стихи и, видимо, просьбу выполнить не смогу.
читать дальшеИЛЬЯ КОРМАН
Передо мной – две книги Бориса Камянова издательства ЛИРА (Иерусалим), первая вышла в 2005, вторая – в 2007 году. Две книги содержат три тома камяновских сочинений: не всё, но многое из того, что им написано. Прочитав книги (с непростительным опозданием! но внимательно), я хочу поделиться с читателем своими соображениями.
ТОМ ПЕРВЫЙ. СТИХОТВОРЕНИЯ И ПЕРЕВОДЫ
Когда город, как ранний нищий, Встал на паперти нового дня…
Том открывается интересной и содержательной статьёй Елены Аксельрод, из которой я приведу фрагмент с биографическими сведениями о Камянове:
«Московский послужной список Бориса Камянова весьма обши¬рен. Недостает в нем коротенького и единственно верного слова: поэт. Из биографической справки я узнала, что он был слесарем, шлифовщиком, лесорубом, грузчиком, рабочим на кладбище. Мне он рассказывал, посмеиваясь в бороду, о своей не самой забавной работе: служил инспектором Литфонда по установке памятников писателям (См. в томе «Юмор» стихотворение «Моя встреча с Леонидом Соболевым» – И.К.). Сам, разумеется, писателем не числился, ни в СП, ни в Литфонде не состоял, из благ, положенных узаконенным творческим личностям, пользовался только буфетной стойкой в Центральном доме литераторов, куда его все же пускали.»
(Всё это позволяло Камянову видеть писателей – и вообще мир – с изнанки, с той стороны, «со спины». А это, в свою очередь, в какой-то мере роднило Камянова с минским поэтом Вениамином Блаженных, певцом кладбищенства и изгойства).
Том открывается разделом «Стихи, написанные в России». Самое раннее датировано 1962 годом, последнее – 1976, годом отъезда. «Писал стихи, прозрачные вполне» - так сказал о себе сам автор. Его стихи действительно «прозрачные вполне»: и лирические, и сюжетные («Во дворе толпа стояла, / В возбуждении дрожа. / Кошка жалобно орала / Со второго этажа»), и детские, и пейзажные зарисовки. Но с этой прозрачностью надо быть начеку: всегда возможны: неожиданный ход, смена точки зрения, альтернативное прочтение. Так, в «Москворецком пейзаже» мост оказывается живым: «Какой нарядный нынче вечер! / Как чисто он дождем умыт! / Покатые лоснятся плечи / Моста, одетого в гранит. / Асфальт сияет, как плешина. / Подрагивает мост, причем, / Как мячики циркач, машины / С плеча катает на плечо». А в «Знакомстве с Ленинградом» живым и обладающим вполне человеческим характером оказывается уже весь город, герой же приобретает черты некоей природной стихии, дружественной городу и помогающей ему: «Все занято работой разной, / Уборкой дома по весне./ Не мог я оставаться праздным/ В такой рабочей толкотне/ И, подпоясавшись потуже,/ Забыв туристские права,/ На катере Неве утюжил/ Помявшиеся рукава./ И облака на малой Невке/ Я теплоходом постирал,/ Потом я вешал их на небо,/ В трамваях стекла протирал…»
Мастерство Камянова-поэта просматривается на самых разных направлениях. Вот, например, он умеет, «как Фет», с его «Шёпот, робкое дыханье, / Трели соловья», сконструировать стихотворение – «Русское кладбище» − из одних существительных с прихваченными попутно прилагательными: − «Черные наряды / И смятенье душ. / Дикие обряды / С воплями кликуш. / Страх. Неловкость. Жадность. / Желтые гробы. / Вечная нескладность / Жизни и судьбы.» Или, «наоборот», из одних глаголов («Судьба»): «Родился. Маялся. Болел. / Учился. Одипломился. / Не призывался. Не сидел. / Влюбился. Познакомился». Умеет найти, вслед за Галичем, необычную рифму «изранен – Израиль»: «Когда бывал я болен и изранен,/ Она и укрепляла, и звала — / Любовь моя, мечта моя — Израиль.». (У Галича: «Все грешны на свой фасон, / Душу всем изранили. / Но уж если ты Мезон, / То живи в Израиле». Что ж, оказаться в одной поэтической компании с Галичем – совсем неплохо).
«Я разный», – сказал о себе Евтушенко. С не меньшим основанием это может сказать о себе и Камянов. И не только потому, что «вот мы сейчас говорим о стихах, а ведь впереди ещё “Юмор“ и “Публицистика“». В пределах стихов он тоже разный. Легко, например, составить подборку камяновских стихов о природе и о любви – и подытожить: “тонкий лирик “, “философ пантеизма“. И это будет правда, или очень близко к правде. Но можно составить и другую подборку – «биографическую», и из неё извлечь массу «чисто конкретных» фактов об авторе-человеке: у него двое детей, старшую дочь зовут Анечкой, младшего сына, родившегося уже в Израиле – Ашером. Ашер воспитывался в религиозном духе, а боксу его обучал Григорий Люксембург (впрочем, это я уже залез в “Юмор“).
Да не обидится на меня Борис Камянов за «вторжение в его личную жизнь», но ведь я что … я всего лишь изложил прозой то, что он сам сказал о себе в стихах, «прямым текстом».
Так. Но можно составить и третью подборку, религиозную, и будут в ней стихи строгие, а будут и не совсем строгие – «Хлопал Господа по плечу». Будут и совсем не канонические: «На мои поминки слетятся черти, / Которых я наклепал с Лилит». Стихотворение «Иерусалим» одновременно и пейзажно-живописное, и религиозное, причём религиозность эта совсем не каноническая, не иудейская. Или, вернее, иудейская, но не в религиозно-каноническом, а скорее в некоем культурном, поэтико-символистском смысле. Стихотворение производит сильное, но какое-то странно-тяжёлое впечатление – возможно, из-за преобладания не словесной, а живописной фактуры.
Словом – разный, даже внутри религиозных стихов – разный. Однако разность эта – не абсолютная, некоторые разности могут накладываться, просвечивать друг в друга, как пейзажность (живописность) и религиозность в стихотворении «Иерусалим».
* * *
Приметы советского иделогического быта разбросаны по разным стихотворениям. Например, одно названо «Первое Мая», другое – «Седьмое ноября». Но от идеологических притязаний эпохи герой прочно защищён, ему как бы сделана прививка от коммунизма и советской власти. Любопытно, что в «Седьмом ноября» неподвластность героя идеологическим соблазнам принимает форму его, героя, пространственной обособленности: «Оглушают громкоговорители / Годовщиной нашего кошмара. / Дребезжит стекло моей обители / В потайном углу земного шара». А вот от притязаний не идейных, а, так сказать, душевно-народных, герой защищён куда меньше и платит им обильную дань. И всё же, в конечном счёте, он ощущает глубокую чуждость своему окружению: «Жму мозолистые руки / собутыльников моих… / Но спаси, Господь, от муки / В смертный час мой видеть их!»
Многое помогает герою выстоять. Тут и понимание своего поэтического, творческого жребия, размеров своего таланта («Не растёт трава высоко, / Знает свой предел./ И до Господа до Бога/ Шмель не долетел /…/Твердо каждая порода /Знает свой устав./ Умно сделала Природа, / Нам всего не дав./ Чтобы травы не зазнались, /Кланялись судьбе./ Чтобы люди постарались/ Вырасти – в себе.» − стихотворение почти шаламовского настроя), но главное – ощущение своего еврейства («Симхес-Тойра»), своей связи с иудейским Богом: «К величайшей вершине мира,/ Над которой – лишь только Бог,/ С иноземной своею лирой/ Дотащился я, одинок./ … /Дочь покинул и мать оставил,/ Тридцать лет отшвырнул к шутам./ <обратите внимание на игру шипящим звуком «Ш» и тупым «Т»: оТ-Швырнул – Шу-Т-ам> Землю-мачеху я ославил/ Черным дегтем – по воротам./ … / Все оставил я за порогом./ Все отдал я чужой стране./ И остался я только с Богом./ Только с Богом/ Наедине.»
Вообще, из стихотворений, «целиком посвящённых Богу» (в разделе «Стихи, написанные в Израиле»), следует отметить «ДОЛГ» и, особенно, «Живу, как свечка на ветру» − одно из лучших камяновских. Последнее интересно ещё и необычной для Камянова системой рифмовки: aabccb. Стоит также назвать единственное «мятежное» стихотворение: «Умер сын соседа моего». Впрочем, его мятежность выражена слабо, это, скорее, «бунт на коленях».
Что сказать о поэме «Похмелье»? Написать такую вещь в Москве 1973 года – конечно, требовало мужества (то же можно сказать о многих стихотворениях предотъездной поры).
Первый том включает также переводы ивритских и идишских поэтов. Здесь раскрывается новая грань таланта Камянова-поэта. Даже не зная оригинала, можно ощутить проникновенность «Сонетов любви» Леи Гольдберг; завораживающий ритм фантастической истории, рассказанной Йонатаном Гефеном:
…И вот проснулся как-то раз / зеленый человек
И сразу выглянул в окно: / валил зеленый снег.
Семья его еще спала. / Он натянул штаны
(И были у него штаны, / конечно, зелены).
Зеленый свитер натянул, / зеленый пиджачок,
А к пиджачку он приколол / зелененький значок.
Он выбрал из зеленых шляп / одну, позеленей,
К зеленой кошке подошел / и попрощался с ней.
Здесь опять-таки приходит на ум Галич, его "Легенда о табаке":
Из дома вышел человек
С веревкой и мешком
И в дальний путь, и в дальний путь
Отправился пешком.
Он шел, и все глядел вперед,
И все вперед глядел,
Не спал, не пил,
Не спал, не пил,
Не спал, не пил, не ел.
И вот однажды поутру
Вошел он в темный лес,
И с той поры, и с той поры,
И с той поры исчез...
Можно сопоставить два перевода одного стихотворения Ханы Сенеш. Сперва – перевод Авраама Белова, ниже – Бориса Камянова.
ТЫ СЧАСТЛИВА, СПИЧКА
Благостно спичке, сгоревшей,
Но высекшей пламя;
Благостно пламени,
Властвовавшему сердцами;
Благостно сердцу,
Угасшему в схватке
С врагами.
Благостно спичке, сгоревшей,
Но высекшей пламя.
Ты счастлива, спичка:
сгорела, но пламя зажгла.
Ты счастливо, пламя:
сердца ты спалило дотла.
Ты счастливо, сердце:
угасло, но сгинула мгла.
Ты счастлива, спичка:
сгорела, но пламя зажгла.
Можно удивиться, как в череду ивритских поэтов сумел затесаться Редьярд Киплинг:
Кто там живет одиноко на
Самой высокой из скал?
Кто там слушает у окна,
Как плачет в лесу шакал?
Но только это, конечно, никакой не Киплинг, а всё та же Леа Гольдберг, со своим «Освещенным окном».
Том завершается переводом (в соавторстве с раввином Н.-З. Рапопортом) «Песни песней» – большой и серьёзный труд. Включено предисловие переводчиков, но отсутствуют, к сожалению, два обширных комментария: согласно простому и согласно аллегорическому смыслу текста, присутствовавшие в отдельном издании перевода (ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ. Комментированное издание. Иерусалим – Москва, 2000. Институт изучения иудаизма в СНГ).
* * *
К сожалению, в трёхтомник не вошли воспоминания автора (в отрывках печатавшиеся в газетах и журналах). Не вошло, я подозреваю, многое из того, что автор создал, работая в издательстве «Шамир». Жаль. Но и то, что есть – впечатляет.
Крепкий талант – вот, пожалуй, самое точное определение камяновскому трёхтомнику. Крепкий, но не всегда требовательный к себе. Но и с учётом этой критической оговорки, трёхтомник – серьёзное и отрадное явление в русской литературе Израиля.
Боря предложил мне написать свою рецензию - в виде диалога с Корманом, - но я в жизни не писал отзывов на чужие стихи и, видимо, просьбу выполнить не смогу.
@темы: Председатель, содружники
