Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Когда я вернулся домой и на следующий же день - прямо с корабля на бал - пришел на работу, все, и не только дамы, визжали от высоты чувств. Я собрал сотрудников в кружок и поведал им о своем визите в Россию; я не забыл добавить, что за двадцать один год это был мой лучший визит; я напомнил им их собственный, весьма непатриотичный анекдот, который рассказывал моим однокорытникам в Петербурге, и анекдот был встречен с пониманием, - что там, что здесь.
читать дальшеКомментарии к Писанию утверждают, что Моисей был рыжий, косноязычный и заика. Господь (может быть, было это на горе Синайской, а может, в эпизоде с неопалимой купиной) спросил его:
- Куда хочешь ты, чтобы я послал народ Мой?
Моисей был человек Божий, тот есть был он у Бога, то есть, грамотно выстраивая этимологическую конструкцию, был он убогий, и был он заика. И, весь раздираемый чувствами от важности момента, начал он заикаться:
- К... Кх... К... К-к-к...
И надоело Всевышнему ждать, и махнул Он рукой, и отправил народ Свой в страну Кнаан, то есть, в русской библейской традиции, в Ханаан. А Моисей-то хотел сказать: "К... к-к-к... Канада".
Еще несколько лет назад, если бы я услышал этот анекдот, то влепил бы рассказчику кровавый плевок презрения (это не мое выражение, а Уайлда). А теперь я рассказываю его сам, и израильтяне, в среде которых анекдот этот был сочинен, слушают и смеются.
Я не про Канаду, Бог с ней, с Канадой, я в ней и не был-то никогда. Я про другое "К".
Рассказывая о визите, я сказал сотрудникам откровенно, что в земле Обетованной привык уже ко всему. Трудно не привыкнуть, если я провел здесь почти полжизни. Даже к обстрелам, бомбардировкам, сиренам ПВО и к терактам привык. Я в теракты четыре раза попадал, вы знаете. Единственное, к чему так и не привык, так это к климату. Это, конечно, страна, истекающая молоком и медом в самых разных смыслах, но климат здесь ни причем. Я ненавижу жару, ненавижу пальмы, ненавижу море, где синие волны ласкают песок и в которое летом можно окунаться, как в парное молоко. В то самое молоко, которым наша страна истекает. Здесь я, едва продрав глаза в полпятого утра, принимаю ежедневные таблетки от давления, здесь я не могу выпивать как следует больше двух дней подряд, потому что, если я выпью еще и на третий день, у меня наступает гипертонический криз и на экранчике машинки для измерения давления - двести на сто десять. Здесь у меня тромбофлебит на левой ноге, и хожу я по улицам со скоростью и пыхтением поставленного на вечный прикол паровоза, почти столетие назад привезшего Ильича на Финляндский вокзал. Поднимаясь по ступенькам - тут всюду ступеньки, потому что тут у нас горы - я останавливаюсь каждые две минуты, охаю и гулко пью степлившуюся воду из бутылочки, и вода льется по бороде и стекает на расстегнутую до пупа рубашку и тут же испаряется, так что даже и вытираться не надо. Меркурианский климат, не говоря худого слова. Не на освещенной стороне планеты и не на теневой, а так, на терминаторе.
...За месяц и неделю моего визита в зону "К", которая не Канада, я пил каждый день. Не было ни одного дня, чтобы я не пил (как советовал Мессир - в компании лихих друзей и хмельных красавиц). И ни разу у меня не было никакого давления (если бы я пил так дома, то меня хватил бы Кондратий и я на месте дал бы дуба). И никакой глаукомы. И никакого тромбофлебита. Он исчез в одну ночь.
Я пил только благородные напитки - водки и настойки на северных ягодах от Великого Новгорода и не менее великого (на мой сепаратистский взгляд) Петрозаводска. Я опустошил весь бар Зеленого тигра, она запарилась подносить бутылки, а мне всё было мало. Я чувствовал удаль молодецкую. Я прошел пешком весь город на Неве с севера на юг - от Петроградской до Парка победы - в компании моей бывшей институтской комсоргши Оли (которая теперь не комсорг уже, а католичка), и был свеж и бодр, как барон Пампа наутро после попойки. Я ощущал себя, как Беня Крик в двадцать пять лет: если бы на небе были кольца, я схватил бы их и притянул небо к земле. Когда я ходил по Невскому, раскачиваясь, как Билли Бонс по палубе своего корабля, на моих щеках сохли поцелуи незнакомых встреченных девушек, по возрасту годившихся мне в дочки. Это был вылитый эпизод с Иваном Жилиным в "Хищных вещах века". На Сенной я встретил соревнование по бегу. Кто бежал и куда, я не знаю, - да и не стремился узнать; я просто побежал вместе со всеми, всех обогнал и пришел к финишу первым, и у меня даже не сбилось дыхание. Учредитель соревнований, какой-то бизнесмен-благотворитель, пожал мне руку при большом скоплении народа и хотел записать меня в свою команду, чтобы вручить приз, но я гордо прошел мимо него, рассек восхищенную толпу и удалился в сторону Таврического сада, где мне - прямо по "Мойдодыру" - захотелось перепрыгнуть через ограду. Просто от избытка сил (если бы я захотел перепрыгнуть через какую-нибудь ограду в Иерусалиме, то, боюсь, был бы госпитализирован по скорой помощи, потому что непременно переломал бы себе ноги).
...Когда я мчался в мое родовое гнездо, в Рауту, которое стало Сосново, я просил лесных духов дать мне знак, что они узнали меня. Внутренним зрением видел, как все они выстраиваются вдоль дороги - хитрые гномы, добродушные эльфы и угрюмые тролли. Ну, - бормотал я вполголоса, - узнали? Дайте же знак. Тогда загрохотало небо, гром без грозы, и я понял, что узнан. Кто меня приветствовал - Перун или Один - я так и не понял, но прослезился. Ведь это было очень великодушно с их стороны, я всегда отрицал их право на существование, я и до сих пор его отрицаю, но идолы оказались благороднее меня. Я купался в лесных озерах на Карельском перешейке (теперь вы знаете, что такое моя зона "К", которая, напомню, не Канада); я сидел на замшелой завалинке старого дома в сосновой чаще и от избытка чувств раскачивался, как старый еврей на молитве, и проплывали облака, и сосны кивали мне, как старому другу, потому что я и есть их старый друг. Я шел по лесной дороге, пьяный от одного только смолистого воздуха, и кланялся орешнику - дереву колдунов, и рябине - дереву колдуний. В те дни я чувствовал, как флер строгого монотеизма облетает с меня с каждым дуновением прохладного ветерка из чащи ельника. Я подошел к придорожной ели, взялся за веточку и поприветствовал ее: "здрава будь, мамочка..." Потом подумал - какая она мне мамочка? Сестрица. "Будь здрава, сестрица..." Опять не то. Ель, склонившись ко мне, ждала. "Здравствуй, тётушка!" Ель с облегчением распрямилась. Я нашел верное слово. Какое мне дело, что за этим монологом, который на самом деле был диалогом, следила семья велосипедистов, папа и двое детей, проезжавших мимо. Дети спросили папу, что это с дяденькой, и папа решил было, что дяденька хватил лишку, но я объяснил, что это я разговариваю с лесными духами, потому что иду в гости к одной ведьме. Семейство крутануло педали и, оглядываясь через плечо, быстро исчезло вдали, а я не торопясь пошел дальше. В гости.
...Перефразируя Бабеля, я бы произнес такой монолог. Собственно, я его и произнес. На собрании у писателей, куда пришел на следующий день после возвращения. Я зашел рано, когда писатели еще не собрались. Я пришел с работы. Ходьбы там на пять минут, но тащился я полчаса, и уже охал, хватаясь за горло, и сердце выплескивалось толчками, и шумело в ушах, хотя я был совершенно трезвый, но уже глотал воду, запивая ею таблетки от давления, и припадал на левую ногу, потому что тромбофлебит воскрес - неожиданно, как еретический мессия. И глаукома опять выдавливала мне зрачки изнутри, так что глаза на лоб лезли.
Так, с вытаращенными глазами, я стал ходить по помещениям, и всюду было пусто; только в одной прокуренной полутемной комнате сидели двое и вслух читали друг другу какую-то статью, напечатанную на старой машинке, и гулкие в пустоте зала голоса их показались мне очень знакомыми. "Мнэ-э-э..." - протянул я, как кот Василий из "Понедельника", и люди обернулись ко мне, и я затрудняюсь сказать точно, кто это был, - ведь я всматривался в них вытаращенными, но притом подслеповатыми от внутриглазного давления глазами, - однако мне показалось, что это наш министр иностранных дел, а рядом с ним - Михаил Веллер. Я совершенно не удивился, ведь человек, возвращающийся в Ершалаим с финских болот, попадает из мифа в сказку, и только сказал, что прошу открыть ключом писательское помещение. - Сейчас, Миша, - сказал, вздохнув, министр иностранных дел, и я не понял, к кому из нас двоих он обращается; он грузно встал, и пошел со мной, шаркая модными черными туфлями, и открыл писательское помещение, и повернулся, чтобы идти назад, но столкнулся с Веллером, который неслышно шел сзади. - Это что же, - сказал тот своим бесподобным, знакомым по телепередачам голосом, - это тут что же, прозаики и поэты заседают? - Да, - сказал я, - поэты и прозаики заседают. Тут. - А вы - поэт или прозаик? - с живейшим интересом спросил он. - И как вас зовут? - Я тупо посмотрел на него и ответил словами Жоржа Милославского:
- Я - артист больших и малых театров, а фамилия моя слишком известна, чтобы...
И он, вы представляете, понял. Он захохотал и с одобрением погладил меня по потному плечу, и с отвращением отдернул руку.
- И что вы - лично вы! - будете нынче читать? - спросил он.
Еще за минуту до этого вопроса я не намеревался ничего читать. Я намеревался рассказать братьям-писателям анекдот про рыжего заику Моисея, а потом поведать о Карелии и Суоми-красавице, а потом просто выпить и закусить в честь моей, вернувшейся с бала на корабль гипертонии. Но тут у меня что-то щелкнуло в мозгах, и я произнес, щурясь на вопрошающего:
- Дядя Пейсах, - сказал тогда Дракон всклокоченному Ангелу смерти, валявшемуся на полу, - если вам нужна моя жизнь, вы можете получить ее, но ошибаются все, даже бог. Вышла громадная ошибка, дядя Пейсах. Но разве со стороны бога не было ошибкой поселить евреев в Ханаане, чтобы они мучались, как в аду? И чем было бы плохо, если бы евреи жили в Ингерманландии, где их окружали бы первоклассные озера, лесной воздух и сплошные карелы? Ошибаются все, даже бог. Слушайте меня ушами, дядя Пейсах.
Издалека, из конца темного коридора, послышался гулкий хмык министра иностранных дел, но Веллер уже гукал от восторга и потирал руки, и гарцевал на месте, как застоявшийся Буцефал. - Ай, - сказал он, - это гениально…
- И наверняка войдет в историю, - сказал я голосом Домарощинера, и он снова загукал и захихикал, и с готовностью подхватив, сообщил, что сейчас непременно уронит Тангейзера на Венеру, - но тут послышались голоса, и эхо, и вскоре в помещение зашли первые писатели.
И потом вечер действительно завершился именно таким образом, как я себе представлял...
...Что? Вы что-то хотите сказать? Мне послышалось, что ты промолчала.
Никто не знает, о чем поет песню цикада; нет никого на дороге в этот осенний вечер.
И на носу у меня по-прежнему очки, а в душе осень.
...Как говорят в Одессе - "ай, бросьте, перестаньте сказать."
* * *
Лесная дорога, по которой я шел в гости к ведьме:
читать дальшеКомментарии к Писанию утверждают, что Моисей был рыжий, косноязычный и заика. Господь (может быть, было это на горе Синайской, а может, в эпизоде с неопалимой купиной) спросил его:
- Куда хочешь ты, чтобы я послал народ Мой?
Моисей был человек Божий, тот есть был он у Бога, то есть, грамотно выстраивая этимологическую конструкцию, был он убогий, и был он заика. И, весь раздираемый чувствами от важности момента, начал он заикаться:
- К... Кх... К... К-к-к...
И надоело Всевышнему ждать, и махнул Он рукой, и отправил народ Свой в страну Кнаан, то есть, в русской библейской традиции, в Ханаан. А Моисей-то хотел сказать: "К... к-к-к... Канада".
Еще несколько лет назад, если бы я услышал этот анекдот, то влепил бы рассказчику кровавый плевок презрения (это не мое выражение, а Уайлда). А теперь я рассказываю его сам, и израильтяне, в среде которых анекдот этот был сочинен, слушают и смеются.
Я не про Канаду, Бог с ней, с Канадой, я в ней и не был-то никогда. Я про другое "К".
Рассказывая о визите, я сказал сотрудникам откровенно, что в земле Обетованной привык уже ко всему. Трудно не привыкнуть, если я провел здесь почти полжизни. Даже к обстрелам, бомбардировкам, сиренам ПВО и к терактам привык. Я в теракты четыре раза попадал, вы знаете. Единственное, к чему так и не привык, так это к климату. Это, конечно, страна, истекающая молоком и медом в самых разных смыслах, но климат здесь ни причем. Я ненавижу жару, ненавижу пальмы, ненавижу море, где синие волны ласкают песок и в которое летом можно окунаться, как в парное молоко. В то самое молоко, которым наша страна истекает. Здесь я, едва продрав глаза в полпятого утра, принимаю ежедневные таблетки от давления, здесь я не могу выпивать как следует больше двух дней подряд, потому что, если я выпью еще и на третий день, у меня наступает гипертонический криз и на экранчике машинки для измерения давления - двести на сто десять. Здесь у меня тромбофлебит на левой ноге, и хожу я по улицам со скоростью и пыхтением поставленного на вечный прикол паровоза, почти столетие назад привезшего Ильича на Финляндский вокзал. Поднимаясь по ступенькам - тут всюду ступеньки, потому что тут у нас горы - я останавливаюсь каждые две минуты, охаю и гулко пью степлившуюся воду из бутылочки, и вода льется по бороде и стекает на расстегнутую до пупа рубашку и тут же испаряется, так что даже и вытираться не надо. Меркурианский климат, не говоря худого слова. Не на освещенной стороне планеты и не на теневой, а так, на терминаторе.
...За месяц и неделю моего визита в зону "К", которая не Канада, я пил каждый день. Не было ни одного дня, чтобы я не пил (как советовал Мессир - в компании лихих друзей и хмельных красавиц). И ни разу у меня не было никакого давления (если бы я пил так дома, то меня хватил бы Кондратий и я на месте дал бы дуба). И никакой глаукомы. И никакого тромбофлебита. Он исчез в одну ночь.
Я пил только благородные напитки - водки и настойки на северных ягодах от Великого Новгорода и не менее великого (на мой сепаратистский взгляд) Петрозаводска. Я опустошил весь бар Зеленого тигра, она запарилась подносить бутылки, а мне всё было мало. Я чувствовал удаль молодецкую. Я прошел пешком весь город на Неве с севера на юг - от Петроградской до Парка победы - в компании моей бывшей институтской комсоргши Оли (которая теперь не комсорг уже, а католичка), и был свеж и бодр, как барон Пампа наутро после попойки. Я ощущал себя, как Беня Крик в двадцать пять лет: если бы на небе были кольца, я схватил бы их и притянул небо к земле. Когда я ходил по Невскому, раскачиваясь, как Билли Бонс по палубе своего корабля, на моих щеках сохли поцелуи незнакомых встреченных девушек, по возрасту годившихся мне в дочки. Это был вылитый эпизод с Иваном Жилиным в "Хищных вещах века". На Сенной я встретил соревнование по бегу. Кто бежал и куда, я не знаю, - да и не стремился узнать; я просто побежал вместе со всеми, всех обогнал и пришел к финишу первым, и у меня даже не сбилось дыхание. Учредитель соревнований, какой-то бизнесмен-благотворитель, пожал мне руку при большом скоплении народа и хотел записать меня в свою команду, чтобы вручить приз, но я гордо прошел мимо него, рассек восхищенную толпу и удалился в сторону Таврического сада, где мне - прямо по "Мойдодыру" - захотелось перепрыгнуть через ограду. Просто от избытка сил (если бы я захотел перепрыгнуть через какую-нибудь ограду в Иерусалиме, то, боюсь, был бы госпитализирован по скорой помощи, потому что непременно переломал бы себе ноги).
...Когда я мчался в мое родовое гнездо, в Рауту, которое стало Сосново, я просил лесных духов дать мне знак, что они узнали меня. Внутренним зрением видел, как все они выстраиваются вдоль дороги - хитрые гномы, добродушные эльфы и угрюмые тролли. Ну, - бормотал я вполголоса, - узнали? Дайте же знак. Тогда загрохотало небо, гром без грозы, и я понял, что узнан. Кто меня приветствовал - Перун или Один - я так и не понял, но прослезился. Ведь это было очень великодушно с их стороны, я всегда отрицал их право на существование, я и до сих пор его отрицаю, но идолы оказались благороднее меня. Я купался в лесных озерах на Карельском перешейке (теперь вы знаете, что такое моя зона "К", которая, напомню, не Канада); я сидел на замшелой завалинке старого дома в сосновой чаще и от избытка чувств раскачивался, как старый еврей на молитве, и проплывали облака, и сосны кивали мне, как старому другу, потому что я и есть их старый друг. Я шел по лесной дороге, пьяный от одного только смолистого воздуха, и кланялся орешнику - дереву колдунов, и рябине - дереву колдуний. В те дни я чувствовал, как флер строгого монотеизма облетает с меня с каждым дуновением прохладного ветерка из чащи ельника. Я подошел к придорожной ели, взялся за веточку и поприветствовал ее: "здрава будь, мамочка..." Потом подумал - какая она мне мамочка? Сестрица. "Будь здрава, сестрица..." Опять не то. Ель, склонившись ко мне, ждала. "Здравствуй, тётушка!" Ель с облегчением распрямилась. Я нашел верное слово. Какое мне дело, что за этим монологом, который на самом деле был диалогом, следила семья велосипедистов, папа и двое детей, проезжавших мимо. Дети спросили папу, что это с дяденькой, и папа решил было, что дяденька хватил лишку, но я объяснил, что это я разговариваю с лесными духами, потому что иду в гости к одной ведьме. Семейство крутануло педали и, оглядываясь через плечо, быстро исчезло вдали, а я не торопясь пошел дальше. В гости.
...Перефразируя Бабеля, я бы произнес такой монолог. Собственно, я его и произнес. На собрании у писателей, куда пришел на следующий день после возвращения. Я зашел рано, когда писатели еще не собрались. Я пришел с работы. Ходьбы там на пять минут, но тащился я полчаса, и уже охал, хватаясь за горло, и сердце выплескивалось толчками, и шумело в ушах, хотя я был совершенно трезвый, но уже глотал воду, запивая ею таблетки от давления, и припадал на левую ногу, потому что тромбофлебит воскрес - неожиданно, как еретический мессия. И глаукома опять выдавливала мне зрачки изнутри, так что глаза на лоб лезли.
Так, с вытаращенными глазами, я стал ходить по помещениям, и всюду было пусто; только в одной прокуренной полутемной комнате сидели двое и вслух читали друг другу какую-то статью, напечатанную на старой машинке, и гулкие в пустоте зала голоса их показались мне очень знакомыми. "Мнэ-э-э..." - протянул я, как кот Василий из "Понедельника", и люди обернулись ко мне, и я затрудняюсь сказать точно, кто это был, - ведь я всматривался в них вытаращенными, но притом подслеповатыми от внутриглазного давления глазами, - однако мне показалось, что это наш министр иностранных дел, а рядом с ним - Михаил Веллер. Я совершенно не удивился, ведь человек, возвращающийся в Ершалаим с финских болот, попадает из мифа в сказку, и только сказал, что прошу открыть ключом писательское помещение. - Сейчас, Миша, - сказал, вздохнув, министр иностранных дел, и я не понял, к кому из нас двоих он обращается; он грузно встал, и пошел со мной, шаркая модными черными туфлями, и открыл писательское помещение, и повернулся, чтобы идти назад, но столкнулся с Веллером, который неслышно шел сзади. - Это что же, - сказал тот своим бесподобным, знакомым по телепередачам голосом, - это тут что же, прозаики и поэты заседают? - Да, - сказал я, - поэты и прозаики заседают. Тут. - А вы - поэт или прозаик? - с живейшим интересом спросил он. - И как вас зовут? - Я тупо посмотрел на него и ответил словами Жоржа Милославского:
- Я - артист больших и малых театров, а фамилия моя слишком известна, чтобы...
И он, вы представляете, понял. Он захохотал и с одобрением погладил меня по потному плечу, и с отвращением отдернул руку.
- И что вы - лично вы! - будете нынче читать? - спросил он.
Еще за минуту до этого вопроса я не намеревался ничего читать. Я намеревался рассказать братьям-писателям анекдот про рыжего заику Моисея, а потом поведать о Карелии и Суоми-красавице, а потом просто выпить и закусить в честь моей, вернувшейся с бала на корабль гипертонии. Но тут у меня что-то щелкнуло в мозгах, и я произнес, щурясь на вопрошающего:
- Дядя Пейсах, - сказал тогда Дракон всклокоченному Ангелу смерти, валявшемуся на полу, - если вам нужна моя жизнь, вы можете получить ее, но ошибаются все, даже бог. Вышла громадная ошибка, дядя Пейсах. Но разве со стороны бога не было ошибкой поселить евреев в Ханаане, чтобы они мучались, как в аду? И чем было бы плохо, если бы евреи жили в Ингерманландии, где их окружали бы первоклассные озера, лесной воздух и сплошные карелы? Ошибаются все, даже бог. Слушайте меня ушами, дядя Пейсах.
Издалека, из конца темного коридора, послышался гулкий хмык министра иностранных дел, но Веллер уже гукал от восторга и потирал руки, и гарцевал на месте, как застоявшийся Буцефал. - Ай, - сказал он, - это гениально…
- И наверняка войдет в историю, - сказал я голосом Домарощинера, и он снова загукал и захихикал, и с готовностью подхватив, сообщил, что сейчас непременно уронит Тангейзера на Венеру, - но тут послышались голоса, и эхо, и вскоре в помещение зашли первые писатели.
И потом вечер действительно завершился именно таким образом, как я себе представлял...
...Что? Вы что-то хотите сказать? Мне послышалось, что ты промолчала.
Никто не знает, о чем поет песню цикада; нет никого на дороге в этот осенний вечер.
И на носу у меня по-прежнему очки, а в душе осень.
...Как говорят в Одессе - "ай, бросьте, перестаньте сказать."
* * *
Лесная дорога, по которой я шел в гости к ведьме:
@темы: литераторские мостки
-
-
25.08.2011 в 13:41-
-
25.08.2011 в 14:30-
-
25.08.2011 в 14:38-
-
25.08.2011 в 16:01-
-
25.08.2011 в 19:53браво, Дракоша! ты как всегда великолепен
-
-
27.08.2011 в 11:53