Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
читать дальшеСо вчерашнего собрания я вынес несколько интересных (для меня) вещей. Председатель читал очередную порцию мемуаров, проиллюстрированных стихотворениями, написанными в семидесятых - восьмидесятых и посвященных людям, о которых в мемуарах рассказывается. Поскольку нижеприведенное стихотворение посвящено журналисту Леве Меламиду, вечно молодому и вечно пьяному, с которым хорошо знаком и я, то извольте почитать, если раньше не читали.
Вечерком мы примем дозу, И, мазок кладя к мазку, Прочитает Лева прозу Про запойную Москву.
Льются горестные строки Прошлых радостей и бед… Мы с тобой мотали сроки На чужбине — тридцать лет.
Где там, Лева, наши мамы? Как живут они без нас? Ты приметы этой драмы Вставь, пожалуйста, в рассказ.
Вспомни Сашу, вспомни Яшу — Тех, которых нет уже. Напиши про душу нашу, Что хранилась в их душе,
О прощании с друзьями, О пути в последний шмон. О большой воздушной яме, За которой — взлет в Сион.
Тут, с вершины, оглянись ты: Там — несчастье, здесь — покой… Мы с тобой не сионисты — Просто мы пришли домой.
Патриоты записные С Герцлем-Энгельсом в руке Упрекнут нас в ностальгии На советском языке.
Жаря стейк свиной на завтрак, Эти рыцари пера Не поймут никак, что "завтра" Не бывает без "вчера"…
Лей-ка водочку-сестричку. Выпьем за лихой почин — За ефрейторскую лычку, Что на днях ты получил.
Выпьем за ночную службу В неве-яковской шмире, Выпьем мы за нашу дружбу, За пророчества в Торе.
За родных в Москве далекой, За галутный наш народ. Да за праведного Бога: Нас вернул И их вернет.
1981
Следующее стихотворение, как и первое, довольно известно, но я впервые узнал, что речь в нем идет о тогдашней Бориной подруге, такой же, как и он свежеиспеченной репатриантке - только приехавшей из американской глубинки. - Мы с ней расстались, потому что не могли общаться ни на одном языке, кроме языка любви, - объяснил он, наливая себе рюмку. - На языке любви общаться можно и нужно, и это та вещь, которая необходима, но не достаточна. Ни я, ни она тогда не знали иврита, вдобавок я не знал английского, а она почему-то не могла связать двух слов на русском. Очень печально, потому что она была прекрасна. Вытянув шею, я наблюдал за тем, как он наливает вторую рюмку. Сперва он налил себе, потом мне. Я вспомнил одного своего давнишнего знакомого, Мишу Красноштана, кумира ленинградских хиппи начала восьмидесятых, носившего почетную кличку Бомжа всея Руси; у него не было прописки и не было места жительства, он колесил по всей стране, останавливаясь у случайных знакомых. Его лучшим комплиментом избранным собутыльникам были слова: - Руки его не дрожали. Он произносил их с таким выражением, как у Жюль Верна Талькав о Роберте Гранте - - Шпоры его не дрожали. - ...А где она теперь? Что с ней? - Не знаю... - печально ответил он.
* * *
Любовью и лаской к себе заманя, Держала хозяйка кота и меня.
В уютной квартирке мы жили втроем, Хозяйке служили мы вместе с котом.
Кот кушал маслины и слушал стихи, Хозяйка со мной совершала грехи.
Была нам постелью тройная тахта – Чуть раз по ошибке не трахнул кота…
Мы весело жили: бездомный поэт Готовил салаты для всех на обед,
Котенок жуков научился ловить, Хозяйка себя предлагала любить…
Мы жили как в сказке: ходили в кино. Мы жили как в сказке: мы пили вино.
Мы жили как в сказке: мы ели мацу… Как грустно, что сказки подходят к концу!..
Как грустно, что снова бездомен поэт, Что больше с котом не разделит обед,
Что кот – сирота, что хозяйка – одна, Что смотрит печально она из окна,
Что высохли в доме живые цветы, Что в мире подлунном поэты – коты…
1977
Эти стихи писались, когда Боря был молод. У него еще не было астмы. Он был вот таким: И мы любим Борю Камянова – И трезвого любим, и пьяного, И праведника, и грешника, Страдальца и пересмешника, И если бы вдвое шикарнее, И даже бы втрое бездарнее Стишки бы писал он и шуточки – Любили б не меньше ни чуточки.
Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
читать дальшеУ нас тут Пурим, дети переодеваются во всяких существ, как-то: ветхозаветных отрицательных и положительных героев, в мифических персонажей, в зверей, космических пришельцев и вообще Бог знает, во что. При этом они стреляют, хлопают в хлопушки (что крайне не рекомендуется полицией в связи с трудностью распознавания в первый момент отличия игрушечного взрыва от настоящего, в наших реалиях приводящих особо слабонервных к инфаркту), орут и бесятся в соответствии со своим темпераментом. Мне было велено заснять дочку во время проведения этого карнавала - и по ее просьбе показать фотографии тем тётям, которые встречали ее в Питере в 2004 - 2009 гг. и, надо думать, не забыли до сих пор. Таким образом, серия снимков посвящается "тёте Ане, тёте Наташе, тёте Свете, тёте Кате, тёте Юле, тёте Тане, тёте Оле, тёте Даше, а также доброй феечке Натальанатольне и многим другим тётям, перечисление имен которых отняло бы у нас слишком много времени и места". На несколько подозрительный вопрос мамы Софы, отчего все посвящения касаются одних тёть, как будто дядь не существует в природе, ребенок бесхитростно ответил, что это потому лишь, что в гости к папе не приходило ни одного дяди и все время ее пребывания в городе на Неве квартиру заполняли исключительно тёти, прошедшие перед ее взором нескончаемой вереницей. Что, в принципе, соответствует правде, - а я всегда добиваюсь от дочери правды и только правды; и надо сказать, что временами ее правдивость выходит мне боком. Вот как на этот раз.
Я смотрю на этих детей и вот что думаю. Вернее, не думаю. Скорее, чувствую. Бог (и черт) знает что происходит в мире, где-то взрываются бомбы, цунами стеной идут на берег, ядерное излучение, конец света. У нас люди падают с инфарктом миокарда при звуке разорвавшегося детского пакетика с конфетти (я уже написал выше, что полиция запретила эти невинные развлечения, но дети есть дети). Вчера ночью по югу страны опять выпустили полсотни минометных снарядов (всем начхать - в Японии и Ливии дела покруче, да я и не в претензии: там действительно круче. На данный момент, во всяком случае). В наших городах идут конкурсы за звание дома высокой культуры быта - дома, в котором запланировано и содержится в образцовом порядке самое прочное бомбоубежище. Конкурсы проводятся в виде увеселительно-развлекательных мероприятий. Смех сквозь слезы. Я вспоминаю, как в 91-м на наши города падали иракские ракеты; тогда все боялись, что - с химической начинкой, всему населению выдали противогазы; но... надо было видеть, как девушки шли по улицам с противогазными сумками. Они украшали их. Рисовали веселые рожицы, вешали колокольчики. Спустя несколько лет, в разгар взрывов в автобусах и кафе, была популярна шутка: одна девица говорит другой - дорогая, я нынче надела красивое французское белье - если попаду в теракт, то нужно учитывать возможность того, что раздевать меня на операционном столе будет симпатичный молоденький доктор, как бы не ударить перед ним в грязь лицом!..
Я думал тогда: что это? Инфантилизм или мужество народа, поколениями живущего на той стороне улицы, которая при артобстреле наиболее опасна? Наверное, и того, и другого - в избытке. Такое бытие не проходит бесследно для психики, недаром у нас повышенное число психов в дурдомах... и просто в домах. В своих. В дурдом у нас не всякого положат. - Что будет? - в ужасе спросила моя жена в июле 2006-го, когда Север был в огне, сирены выли непрерывно и радио ежедневно сообщало о похоронках. Она спросила это в лавочке, где покупала хлеб и соль. Она спросила просто так, риторически, в стенку, в прилавок, но вопрос услышала аккуратная старуха в брюках и с голубыми буклями, покупавшая тут же - не помню, что именно. Жена моя произнесла эти два слова по-русски; старуха плавно повернулась к ней на каблуках и сказала с сильным польским акцентом: - Милочка, что будет со всеми нами, то же будет и с тобой. На миру и смерть красна. Мы тут все в одной... бутылке. Впрочем, еще поживем, я так думаю. - Сколько времени? - совершенно некстати спросил хипповатый парень с автоматом, стоявший в очереди за моей супругой. Старуха обернулась к нему и широким жестом задрала рукав с рюшечками. - Пять тридцать восемь. На руке ее, повыше часиков, был вытатуирован освенцимский номер. Парень кашлянул и еще более некстати сказал: - Вы дивно сохранились, мамаша. Старуха лукаво погрозила ему пальцем и милостиво улыбнулась. Ей-богу, это была улыбка королевы.
Теперь я смотрю на этих детей. На наших детей. И думаю. Нет, чувствую. Они-то наверняка не понимают, что творится, что происходит, что приближается. Они же - не мудрая бабка. Дети они. И вот сегодня я показал дочке фотографии, чтобы она их одобрила перед вывешиванием, и она их одобрила; и я сказал - донечка, ты слышала радио? Ты понимаешь, что... э-э-э... творится в мире? - Оставь ребенка в покое! - раздраженно сказала Софа, - ты только камни умеешь накладывать на сердце! Я не ответил, потому что я действительно умею накладывать камни. Но дочка сказала: - Я понимаю, о чем ты говоришь, но мне хотелось улыбаться, и я улыбалась, и всем нам хотелось улыбаться, и мы все улыбались. Несмотря на новости. И так будет. Потому что мы так хотим. А потом пошевелила губами, скосила глаза в сторону и процитировала книжку, которую мы с ней читали не так давно. Произнесла - нараспев, как та старуха в лавке, пять лет назад:
"Она сидела на камне и с удовольствием грызла черствый хлеб. Вокруг нее на расстоянии броска копья со всех сторон смыкался ужас, пытки, надругательства, но она сидела и спокойно жевала хлеб. Пока они дают отпор, вкладывая в него все силы, все свое сердце, страх, по крайней мере, над ними не властен".
Даю только ссылки, поскольку при помещении самих роликов в @дайри невозможно увеличить изображение на весь экран - при том, что только на весь экран эти документальные реконструкции смотреть и должно.
А заодно - не будь я помянут как соединитель тем зверей и людей - фильм "Танцы с волками", не имеющий с ранним кайнозоем ровным счетом ничего общего, но который я смотрел много раз и хотел бы, чтобы и вы его посмотрели: filmix.net/priklucheniya/8027-smotret-onlajn-ta...
Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Сайт с огромным количеством ссылок, посвященный русскоязычным сайтам всего мира, включая экзотические "Жэньминьван" в Китае, Русский клуб в Гонконге, Аргентину - русский клуб, Русскую Аквитанию в Бордо, "Нашу Гавань" в Новой Зеландии и многие другие.
Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
В новостях сказали, что руководство Фейсбука и Твиттера отказались разместить на своих ресурсах видеоролик, снятый во время похорон убитой в ночь на субботу семьи. Его показали только на нашем местном ТВ и выразили надежду, что об этом узнают люди, смотрящие 9-й канал из-за рубежа.
Мне говорят - об этом не то что писать, об этом кричать надо, иначе получается, что я оказываюсь в одной компании с толерантно молчаливыми твиттерами и фейсбуками. Но я не могу об этом писать, потому что меня, скажем так, трясет. Кроме всего, убитые были друзьями моих знакомых. Но даже если бы и нет.
Я не призываю высказываться. Нечего тут, собственно говоря, высказывать. И так все ясно.
– Может быть, хватит на эту тему? – сказал Вепрь тихо. – А почему – хватит? – возразил Зеф тоже тихо и как-то очень интеллигентно. – Почему, собственно, – хватит, Вепрь? Ты знаешь, что я об этом думаю. Ты знаешь, почему я здесь сижу и почему я здесь останусь до конца жизни. А я знаю, что думаешь по этому поводу ты. Так почему же – хватит? Мы оба считаем, что об этом надо кричать на всех перекрестках, а когда доходит до дела – вдруг вспоминаем о дисциплине и принимаемся послушно играть на руку всем этим вождистам, либералам, просветителям... (с)
Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
К Майе Улановской по моей наводке приехали гости - задиристые московские журналисты Утэ и Влад. Год назад они уже приезжали, и тогда жили у меня. На этот раз они привезли мне ценные подарки - одну книгу и две бутылки водки. И еще сигареты. Вот уже полгода я не в состоянии покупать местные сигареты, дорожающие день ото дня, и озабочиваю всех друзей и знакомых, направляющихся в Россиию, единственной просьбой - привезти побольше дешевых сигарет. Сперва я обрадовался сигаретам, потом водке. Вечер прошел в обсуждении единственной, судя по всему, темы, волнующей пишущих нонконформистов - кому на Руси жить хорошо и как с этим бороться. Это странные нонконформисты - они не пьют и не курят (в мое время дело обстояло с точностью до наоборот). Пришлось мне выпить подаренную бутылку самому. Я так возбудился, что провозгласил конец света. Но оказалось, что главная радость - впереди. Я открыл книгу, которую мне подарили вместе с водкой, и которая называется "Сопротивление не бесполезно", и вежливо попросил передать мою благодарность автору, с которым мы знакомы лишь косвенно. Когда-то я читал его книгу о Махно и, открывая новый подарок, глядя на название, подумал то, что один фарисей сказал об Иисусе - "ну, что путного может прийти из Галилеи?.." Фарисей был не прав, я тоже.
Это была новая книга Василия Голованова. Знаете, это просто "Зеленые рукава" какие-то. По крайней мере, пока я читал второе эссе из трех, из которых составлена книга, эта мелодия звучала у меня в голове непрерывно. Я так редко читал хорошие книги, написанные журналистами. Вернее, нужно было сказать - я редко знал журналистов, которые были бы хорошими прозаиками. Надеюсь, и другие его книги не хуже. Я, к сожалению, читал до сих пор лишь одну. Вот одна ссылка - на второе эссе из книги:
Я понимаю, что, скорее всего, читать вы этого не будете, но мне хочется, чтобы ссылки эти были здесь.
Узнавание собрата - по неосязаемому прикосновению, по воздушной тончайшей ноте, по хмурому полупоклону и выжидательно прищуренным глазам, по... это... это всегда подарок. Да, и еще он любит Север. Как я.
...Не было ни-че-го такого в моем “романе”, что отличало бы его в лучшую сторону от других хороших книг — и неевклидова геометрия, и разнонаправленные потоки времени были здесь решительно ни при чем. “При чем” была только одна вещь: я сумел поставить на кон душу. Раскрыть ее. И не бояться, что мне в нее плюнут.
Zol zayn, az ikh boy in der luft mayne shlesser / Zol zayn, az mayn got iz im gantse nish-to. / In troym iz mir heller / In troym iz mir besser, / In kholem der himl nokh bloyer fun blo.
Zol zayn, ikh vell kein mol zum zil nit derlangen/ Zol zayn, az mayn shif vet nit kumen zum breg/ Mir gayt nit in dem, ikh zoll hobn dergangen/ Mir gayt nor in gang oyf a zunikn veg.
У меня в зобу спёрло, когда я прочел, а потом слушал.
читать дальшеЭто песня Хавы Альберштейн на стихи старого идишского поэта Иосифа Паперникова. Я, к сожалению, не поэт и адекватно переводить стихи не умею. Подстрочник же мой не дает никакого представления о прелести восьми строчек подлинника. Может быть, кто-нибудь из наших поэтов может перевести их более адекватно? Переводил же Тарковский-старший "с кайсацкого на фарси", не зная ни одного из этих языков.
Быть может, я замки воздушные строю, Быть может, отсутствует вовсе мой Бог, Но жить мне милее и лучше с мечтою, С мечтою мне легче пройти сто дорог.
Пускай мой фрегат ждут и скалы, и мели, И к берегу пусть не пристанет он, пусть, - Не важно, дойду ли до призрачной цели, Мне важно, чтоб солнце согрело мой путь.
Вспомнил параллельно из Слуцкого - Года три, как древен, как античен/ тот язык, как человек, убитый./ Года три перстами в книге тычем,/ в алфавит, как клинопись, забытый.
Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Я в настоящее время пишу материалы для одной электронной энциклопедии. В планах - несколько десятков статей по персоналиям и организациям, о которых сейчас, кроме узких специалистов, уже никто ничего не помнит. Но на то я и историк - предпочитаю писать о покойниках. Еще в детстве паркам культуры и отдыха я предпочитал посещение кладбищ. Еще я люблю зверей, особенно вымерших. Клавиатурная Таня помогает мне в этом проекте как программист. В связи со всем этим на дневниках меня некоторое время не будет.
читать дальшеВчера ночью вступил в неожиданный виртуальный контакт с человеком, котрого, как плезиозавров или турецких янычаров, предпочитал бы изучать в вымершем виде. Журналистка-феминистка, в свое время прославившаяся скандальным выводом, который сделала при опубликовании социологического исследования о положении женищины в арабском мире. Она констатировала тот факт, что за все время ближневосточного конфликта не было зафиксировано ни одного случая изнасилования израильскими солдатами ни одной арабской женщины. Парадоксальный вывод исследователя: они не насилуют арабок (как это принято в армиях всех цивилизованных стран) по той причине, что не видят в них (арабках) людей.
Она спросила, не желаю ли я написать статью о ней. Я ответил, что не пишу статей о людях нетрадиционной умственной ориентации.
Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Редактор прислал письмо со своими соображениями по статье: "единственное замечание: пожалуйста, вставляйте подзаголовки и под-подзаголовки в текст почаше (не менее чем на каждые 10 строк), иначе текст трудно читаем".
Вообще, что это за американская манера? Мы что - комиксы пишем? Мы научные статьи пишем. Если редактор боится, что читатель устанет от чтения специализированной статьи, то на фиг такого читателя. Такие статьи пишутся для людей, которые хотят быть в теме, и именно такие люди от чтения текста по специальной тематике не устают. Кому действительно нужно знать, тот не устанет. По-моему, я прав. Хм.
Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
На исходе субботы раздался телефонный звонок. - Здрасьте, - сказал симпатичный женский голос. - Здрасьте, - ответил я и на всякий случай подкрутил ус. - Можно Михал Маркыча?.. - Это я, - сказал я, чуточку встревоженный обращением по отчеству. Третий десяток лет я живу в этой стране, где отчества упоминаются лишь на похоронах и свадьбах, и совершенно отвык от такого обращения. - Это Марьяна, - очень нежно сказал голос и выжидательно замолк. - О! - сказал я, потому что слов у меня не было. Их не было потому, что я понятия не имел, кто это такая. Я лихорадочно перебрал всех своих знакомых дам - ни одной Марьяны, кроме заморского Потамца, среди них не было. Неужели она звонит из Штатов? - подумал я. Что-то случилось? - Что случилось?! - испуганно спросил я, тщательно регулируя тембр голоса, чтобы произвести наиблагоприятнейшее впечатление. Я читал где-то, что при первой встрече женщины определяют свою потенциальную склонность к тому или иному мужчине по тому, как он говорит. - Что случилось?! - А что должно было случиться? - растерянно ответили мне. - Я не знаю... Но ты звонишь из Штатов... Что-то с дочкой? Поскольку я всегда беспокоюсь о своей дочке и не нахожу себе места, когда не знаю наверняка, где она и что с ней в данный момент, то мне кажется, что и другие беспокоются о том же самом. - Дочка в порядке, - с недоумением ответил прекрасный голос, - но из Штатов я уже уехала. - Как - уехала? - поразился я. - Когда ты успела? (*Тембр! Следи за тембром!*) - Да уж года три как... А что? - А... Не, ничего... Но ты так успешно скрываешь это на дневниках, что ты уехала... А как же это... муж... и вообще! - Так я ведь развелась давным-давно, Михал Маркыч... - Но он же тебя очень любил, по-моему, - сказал я, следя за своим голосом и подкручивая вспотевшие усы. - Да ну его! - звонко сказала Марьяна. - Сколько лет с ним живу, а он все такой же мальчик, как был. Я устала. Ничего себе мальчик, подумал я. Правда, они там, в Америке, хорошо сохраняются в пожилом возрасте. Не пьют, типа, не курят, следят за собой. Мяса не едят, кажется. В бассейн ходят, в качалки... на этот...как его... фистинг. - Он ходит на фистинг? - брякнул я, и по ответному молчанию понял, что сморозил что-то не то. - Что? - чуточку напряженно переспросил голос, хрустальный, как колокольчик. - Ы-ы... это... Марьяночка, ты прости, я перепутал слово... как это, того, этого... - А! - зазвенел ее заокеанский смех, - фитнесс! Михал Маркыч, вы все такой же!.. (*какой это еще я?*) Нет, на фитнесс он никогда не ходил. Мы разошлись, потому что я люблю играть Бетховена и Листа, а Вовка, этот дурак, мне запрещал. Этот эстет, видите ли, желал дома исключительно Мендельсона и Гайдна. Он инфантилен так, знаете... Мне и надоело.
Вовка? Как это она солидного американского мужа Вовкой называет? Инфантильным при этом... И неужели Потамчик играет дома Бетховена? И скрывает это от читателей! Вот дает. - Ну ты даешь! - старательно рокоча фальшивым баритоном, сказал я. - И на пианине ты играть, оказывается, умеешь! Не знал, не знал... Молодцом. Разговор, кажется, налаживается, самодовольно подумал я.
Ответом было оглушительное молчание. - Э?.. - встрепенулся я секунд через десять. - Михал Маркыч, чего вы меня обижаете? - кротко сказала она. - У вас плохое настроение, да? Я же все годы специализировалась на рояле. Как Поля.
Какая еще Поля? Среди моих прямых и косвенных знакомых была только одна Поля - жена Бен-Гуриона, чьи письма мужу я каталогизировал в архиве по долгу службы. Но я не уверен, что она умела играть на рояле. И вообще, при чем здесь жена Бен-Гуриона? Марьяна знала жену Бен-Гуриона?! Но она, кажется, умерла еще до ее рождения...
- ...И Поля, кстати, просила передать вам большой привет!
Покойная жена Бен-Гуриона просила передать мне привет? Я почувствовал, что заикаюсь. Потусторонние голоса... - ...У нее все хорошо! Она разъезжает с концертами по всему миру! Она стала знаменитостью, вы знаете? - Э-э-э... - Потому что вы хорошо нас учили! - радостно засмеялся голос. - Хотя Поля всегда ненавидела историю, но она старалась - для вас...
В моей голове вспыхнул ослепительный свет. Я изо всех сил ударил себя по лбу раскрытой ладонью. На треск из соседней комнаты прибежала моя жена. Так, если слепого с рождения, писали древние греки, ударить по лбу деревянной кувалдой, то у него есть шанс прозреть. Об этом писал, кажется, Плутарх... Об этом слепом мессенском жреце, как его... Эмпедокл, что ли? - Эмпедокл, - пробормотал я. -... И вот Поля нашла ваши книжки, и купила ваши книжки, и нашла в ваших книжках о нас... как вы нас учили, про школу... И попросила, чтобы я немедленно позвонила вам, а она обещает приехать к вам в гости, как только у нее будут выступления в Израиле. Она очень занята сейчас, а я...
И еще я читал, что ученики искренне считают, что любимый учитель до гробовой доски помнит их не только по фамилиям, но и по именам, и любовно держит в памяти все их выходки, и забавные случаи в классе, случившиеся бог знает когда, и коллекционирует их, и до конца жизни с умилением вспоминает на сон грядущий.
Я помнил маленькую изящную отличницу, шестиклассницу Марьяну, схватившую меня под руку, когда мы снимались на память всем классом. И помнил восьмиклассницу Полю. Но про Полю я помнил только то, что она отвратительно учила мой предмет, что от нее всегда вкусно пахло французскими духами, что на платье, на груди, у нее был глубокий вырез, и еще что у нее были великолепные ноги. И директор нашей музыкальной школы при консерватории всегда просил меня хотя бы чуточку завышать ей отметки по истории, потому что гениальной пианистке, дочери не менее гениального музыканта, история - будем уж откровенны - в жизни нужна не так чтобы очень.
- У нас вы были, Михал Маркыч, самый молодой, вы помните? А все учителя уже умерли, вы знаете... Все преподаватели старые были, помните... И столько лет прошло. А вы живы! Ура! Я нашла вас!
- Так это ты, значит, из Нью-Йорка звонишь? - с огромным облегчением спросил я. - Да почему из Нью-Йорка-то? - засмеялась Марьяна. - Из Питера я звоню. В общем, мы с Полей, и мой муж, и мои дети, и мы все передаем вам огромный привет! Мы вас всегда помним и любим. А теперь еще и читаем. - Спасибо, Марьяночка, - прочувственно сказал я, пощипывая ресницы. В глаз, кажется, что-то попало. - Привет Полечке Бен-Гурион. - А? - переспросил хрустальный голос, но связь уже прервалась.
Я положил трубку и повернулся. За моей спиной, неслышно, как пантера, стояла Софа с мухобойкой в руках и глядела на меня с прищуром. Я инстинктивно отмахнулся пальцем. - Это моя бывшая ученица. Ей двенадцать лет. Было.
Софа еще постояла, несколько раздувая ноздри. - Из шестого класса! - поспешно добавил я. - Врешь ты все, наверное, господин учитель, - сказал она и посторонилась.
Я пошел в свою комнату и стал разглядывать выцветшие фотографии на обоях.
------------------------ читать дальшеА потом достал старую книжку и до утра перечитывал грустные и смешные рассказы, так напоминавшие мне истории, случавшиеся и в нашей школе тоже.
БАНЩИЦА
"Ребята нашего класса славились многими качествами. Были среди нас великие бузотеры, были певцы, балалаечники и плясуны. Многие хорошо и даже замечательно играли в шахматы, многие увлекались математикой и техникой, но больше всего в нашем четвертом отделении было поэтов. Уж не знаю почему и отчего, но "писателем" становился каждый, кто попадал в наш класс. Одни писали стихи, другие - рассказы, а некоторые сочиняли романы побольше, чем "Война и мир" или "Три мушкетера". Писали все: и те, кто увлекался математикой, и те, кто играл в шахматы, и плясуны, и балалаечники, и самые тихонькие гогочки, и самые отчаянные бузовики и головорезы. Мы много читали, любили хорошую книгу и русский язык.
Но вот с преподавателями русского языка нам не везло. Целую зиму, весну и лето "родного языка" совершенно не было в расписании наших уроков. Викниксор, наш заведующий, ежедневно почти ездил в отдел народного образования, высматривал там разных людей и людишек и все не мог отыскать подходящего. Печальный, он возвращался домой, в школу, и сообщал нам, что "сегодня еще нет, но завтра, быть может, и будет". Обещали, дескать, прислать хорошего преподавателя. Это "завтра" наступило лишь осенью, в августе месяце.
Однажды открылась классная дверь и вошла огромного роста женщина в старомодном шелковом платье с маленькими эмалевыми часиками на груди. Лицо у нее было широкое, красное, нос толстый, а прическа какая-то необыкновенная, вроде башни. - Здравствуйте, дети! - сказала она басом. - Здравствуйте, - ответили мы хором и чуть не расхохотались, потому что в Шкиде никто никогда не называл нас "дети". - Я буду преподавать у вас русский язык, - сказала она. - Замечательно, - ответили мы. - Сядьте, - сказала женщина.
Мы сели. Халдейка походила по классу и раскрыла какую-то книгу. - Читайте по очереди. Она положила раскрытую книгу на парту перед Воробьем и сказала: - Читай ты. Воробей выразительно прочел: - "Стрекоза и Муравей", басня Крылова. - Фу ты! - воскликнул Японец. Мы тоже зафыркали и недоумевающе переглянулись. Мы ожидали, что нам покажут что-нибудь более интересное. "Стрекозу и Муравья" мы зубрили наизусть еще три-четыре года назад. Воробей стал читать:
Попрыгунья-стрекоза Лето красное пропела, Оглянуться не успела, Как зима катит в глаза.
- Дальше, - сказала преподавательница и передвинула книгу. Теперь запищал Мамочка:
Помертвело чисто поле, Нет уж дней тех светлых боле, Как под каждым ей листком Был готов и стол и дом.
- Дальше, - сказала халдейка. Хрестоматия переходила с парты на парту. Мы читали один за другим нравоучительную историю стрекозы, которая прыгала, прыгала и допрыгалась. Мы читали покорно и выразительно; лишь Японец, когда очередь дошла до него, заартачился. - Да что это?! - воскликнул он. - Что мы - маленькие, приготовишки какие-нибудь? - А что? - покраснела халдейка. - Вы это знаете? Она посопела своим толстым носом и перелистнула страницу. - Читайте.
Растворил я окно, стало грустно невмочь, Опустился пред ним на колени...
- Читать мы умеем, - сказал Японец. - И даже писать умеем. Вы нас, пожалуйста, с литературой познакомьте. - "Растворил я окно" - тоже литература, - сказала халдейка. - Плохая, - сказал Японец. - Ты меня не учи, я не маленькая, - сказала великанша, вспыхнув как девочка. - Вы нам о новейших течениях в литературе расскажите! - воскликнул Японец. - Вот что! - Не смей выражаться! - закричала халдейка. - Как "выражаться"? - испугался Японец. - Ты выразился, - ответила халдейка. - Ребята! - воскликнул Японец. - Я выразился? - Определенно нет! - Нет! - закричали мы. - Не выразился!.. - Выразился, выразился! - в гневе закричала страшная женщина. - Что это такое значит "течения"? Объясни, пожалуйста. - Фу ты! - сказал Японец. - Читайте, - сказала халдейка. Купец забасил:
И в лицо мне дохнула весенняя ночь Благовонным дыханьем сирени.
- Фу ты, - повторил Японец. - Ну расскажите нам про Маяковского, Федина, Блока... - Не говори гадостей! - закричала мегера. - Гадостей?! - Да, да, гадостей. Что значит "блок"? Я не обязана знать вашего дурацкого воровского языка. Японец встал, медленно подошел к двери и, отворив ее, прокричал: - Вон! Халдейка выпучила глаза. Мы нежно, любовно смотрели на Японца. Это было так на него похоже. Он весь горел в своем антихалдейском гневе. - Вон! - закричал Японец. - Вам место в бане, а не в советской школе. Вы - банщица, а не педагог. Великанша встала и величественно пошла к дверям. В дверях она обернулась и почти без злобы, надменно проговорила: - Увидим, кто из нас банщица. Не увидели. Исчезла. Растворилась, как дым от фугасной бомбы.
МАДОННА КАНАВСКАЯ
По-видимому, эту барышню долго и основательно пугали. Добрые люди наговорили ей ужасов про дефективных детей. Перед этим она прочла не одну и не две книжки про беспризорников, которые сплошь убийцы и поджигатели, которые разъезжают по белому свету в собачьих ящиках, ночуют в каких-то котлах и разговаривают между собой исключительно на жаргоне. Барышня подготовилась. Пока Викниксор знакомил нас с нею вечером после ужина, мы насмешливо разглядывали это хрупкое, почти неживое существо. Когда же Викниксор вышел, со всех сторон посыпались замечания: - Ну и кукла! - Скелет! - Херувимчик! - Мисс Кис-Кис... Барышня покраснела, потупилась, закомкала платочек и вдруг закричала: - Ну, вы, шпана, не шебуршите! От неожиданности мы смолкли. Барышня сдвинула брови, подняла кулачок и сказала: - Вы у меня побузите только. Я вам... Гопа канавская!.. - Что? - закричал Японец. - Как? Что такое? Он вытаращил глаза, схватился за голову и закатился мелким, пронзительным смехом. Японец дал тон. За ним покатился в безудержном хохоте весь класс. Стены задрожали от этого смеха. Барышня громко сказала: - Вы так и знайте, меня на глот не возьмете. Я тоже фартовая. Она усмехнулась, харкнула и сплюнула на пол. Молодецки пошатываясь, она зашагала по классу. - Шухер, - сказала она, - хватит вам наконец филонить. Ты что лупетки выкатил? - обратилась она к Японцу. Тот, не ответив, еще оглушительнее захрюкал. - Послушай! Подхли сюда! - закричала она тогда. Согнувшись от смеха, Японец выбрался из-за парты и прошел на середину класса. Мы придушили смех. - Ты что гомозишь, скажи мне, пожалуйста? - обратилась воспитательница к Японцу. - Ась? - переспросил Японец. - Что? - Ты это вот видел? - сказала барышня и поднесла к самому носу Японца маленький смешной кулак. - Это? - спросил Японец и, деланно изумившись, воскликнул: - Что это такое? - Видел? - угрожающе повторила барышня. - Ребята! - воскликнул Японец и вдруг цепко схватил руку несчастной барышни повыше кисти. - Ребята! Что это такое? По-моему, это - грецкий орех или китайское яблоко... Мы выскочили из-за своих парт и обступили халдейку. - Пусти! - закричала она, задергалась и сделала попытку вырваться. Но Японец крепко держал ее руку. - Пустите, мне больно. Мне больно руку... Японец злорадно хихикал. Мы тоже смеялись и кричали наперебой: - Лупетка! - Ангел! - Мадонна Канавская! Барышня вдруг заплакала. Японец разжал ее руку, и мы, замолчав, расступились. Подергиваясь хрупким нежным тельцем, барышня вышла из класса. Мы были уверены, что не увидим ее больше.
И вдруг на другой день, после ужина, она опять появилась в нашем классе. - Здорово! - сказала она, улыбаясь. - Что зекаете? Охмуряетесь? Снова посыпались невпопад блатные словечки. Снова несчастная барышня разыгрывала перед нами роль фартовой девчонки, плевала на пол, подсвистывала, подмигивала и чуть ли не матерно ругалась.
Советы добрых людей не пропали даром. Барышня решила не поддаваться "на глот" и вести себя с дефективными по-дефективному. Сказать по правде, на нас уже действовала ее система, и мы вели себя несколько тише. - В стирки лакшите? - спросила она. - Лакшим, - ответили мы. - Клево, - сказала она. Мы не знали, что значит "лакшить в стирки". - По-сецки поете? - спросила она. - Поем, - ответили мы. И тоже не знали, что значит "по-сецки". - И в печку мотаем, - сказал Японец. - И в ширму загибаем. И на халяву канаем. - Ага! - сказала барышня. - Клево! Она была необычайно довольна и счастлива, что сумела найти общий язык с необузданными беспризорниками. Она ходила по классу, как дрессировщик ходит по клетке с тиграми. Тигры сидели смирнехонько и ждали, что она будет делать дальше.
Дальше, на следующий вечер, она принесла какой-то коричневый ящичек и поставила его на стол. - Давайте займемся делом, - сказала она. - Клево! - ответили мы хором. Барышня посвистала чего-то, потерла лоб, почесала затылок и спросила: - Кто из вас умеет читать? Мы не обиделись. - Я немножко умею, - сказал Янкель. - Прекрасно, - сказала воспитательница. - Канай ко мне. Янкель подошел к учительскому столу. Халдейка открыла ящик и стала вынимать оттуда какие-то веревочки, карточки и деревянные кубики. На кубиках были оттиснуты буквы русского алфавита. - Ты знаешь, какая это буква? - спросила барышня, взяв со стола кубик с буквою "А". - Знаю, - ответил Янкель. - Как же... Отлично знаю... Это "Гы". - Ну что ты, - поморщилась барышня. - Это "А". - Может быть, - сказал Янкель. - Извиняюсь, ошибся. - А это какая? - спросила барышня, поднимая кубик с буквою "Б". - Это "Гы", - сказал Янкель. - Опять "Гы". А ну-ка, подумай хорошенько. - "Гы", - сказал Янкель. - Нет, это "Б". А это какая? - Дюра, - сказал Янкель. Мы дружно захохотали.
Внезапно открылась дверь, и в класс вошел Викниксор. Как видно, он долго стоял у дверей и слушал. - Товарищ Миронова, - сказал он. - Прошу вас собрать ваши вещи и пройти в канцелярию. Барышня торопливо сложила свои веревочки, кубики и картонки в ящик и с ящиком под мышкой покинула класс. Из школы она навсегда исчезла. Откуда-то стороной мы узнали, что в начале 1922 года она поступила в китайскую прачечную на должность конторщицы или счетовода."
Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Петербургские веб-камеры онлайн: панорама Неского проспекта в разных ракурсах - у Дворцовой площади, у Казанского собора, у площади Восстания, Литейный проспект, Петропавловская крепость, Дворцовый мост, Исаакиевский собор и многое другое.
(Ссылка выводит на Невский проспект, дальше каждый может выбирать себе место по вкусу.)
читать дальшеВремя проходит. Мои родители, у которых я останавливаюсь каждый раз, когда приезжаю в СПб, стареют и болеют. Я сам не заметил, как прошли эти двадцать лет. Когда в октябре 1990 года они провожали меня на перроне Варшавского вокзала в неизвестность, папа и мама были ненамного старше, чем я теперь. Я не знаю, как и что будет с нами в дальнейшем, но в любом случае отдаю себе отчет в том, что настанет время, когда мне не к кому будет больше приезжать. Я открываю на компьютере эти онлайновые веб-камеры, когда хочу вспомнить запах снега. Запахи давних, ушедших навсегда зим, когда мы были молодыми. Даже если стоит лето, эти запахи рвутся с экрана.
Вчера мы договорились с папой по телефону. Он приехал на Невский и встал под камерой, установленной на крыше. Задрав голову, он подпрыгивал и махал мне руками, и что-то кричал. Прохожие шарахались от него, и кроме шума большого города, шума шедших потоком машин, я ничего не слышал.
Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Перетянутый ремнями, он весь состоял из каких-то запретов, данных самому себе и другим клятв и обещаний.
читать дальшеКаждый раз, когда я трезв, я говорю сам себе: тпру! В следующий раз, когда ты выпьешь, нужно в какой-то момент опьянения, когда ты еще не очень надрался, поставить себе задачу подумать, как ты в данный момент себя ведешь и что ты говоришь окружающим. Сосчитать до десяти, и уж потом, собрав силы и волю в кулак, открывать рот. А если силы и воля расползаются, как тараканы, то лучше молчи, иначе в очередной раз брякнешь какую-нибудь хрень. Но благими намерениями вымощена дорога в ад, и свежо предание. Всякий раз я забываю поставить себе вышеупомянутую задачу, промахиваюсь мимо - и несу хрень. Или не хрень, но, в любом случае, в соответствующем виде я не в состоянии обычно сформулировать мысль так, как она того заслуживает. Даже если это отличная мысль, потенциально блестящая, переливающаяся всеми цветами радуги, чистой воды бриллиант, из уст, в процессе формулировки выходит сущая чушь. А иногда, когда я пьян до изумления, получается вообще черт знает что. Я не то что не вспоминаю о необходимости сосчитать до десяти, я вообще не помню, где я, кто я и с кем сижу. Тогда я меряюсь письками с женщинами, обижаю людей, которые мне ничего плохого не сделали, пишу письма покойникам, а вместо ответа на прямо поставленный вопрос криво улыбаюсь и многозначительно говорю: "Хе!" Что можно понимать и так, и этак. Как угодно. Иногда мой мозговой компьютер вообще не может сформулировать простейшей мысли. Помню, лет девять назад я был в городе на Неве, куда по приглашению приехал для участия в одной научной конференции. Саму конференцию я помню плохо, точнее - не помню совсем. Я проводил свою конференцию - в сортире. В сортир набилось множество народу, все приходили пописать и оставались, чтобы попросить у меня автограф. Я привез чемодан своих монографий и раздал их. Мне хотели заплатить - я отказывался. Тогда мне принесли бутылку водки, и мы пили за мое, их и наше здоровье, сидя на батареях парового отопления, для охлаждения поставив бутылку в снег на подоконнике, за распахнутым настежь окном. Я раздал тридцать, или пятьдесят, или сто книг, и за каждый автограф следовало выпить. И вот в конце дня я отправился на автопилоте домой, к родителям, у которых остановился, как и во время каждого приезда в город моего детства. По дороге - а проходил я мимо прекрасных мест, мимо Летнего сада, Инженерного замка, по притихшей Мойке - я разговаривал вслух с самим собой, читал стихи и задирал прохожих. Кучу бритых налысо братков, выходящих из мерседеса, я громко и отчетливо обозвал подонками. Удивительно, но меня не убили. Может быть, братки, увешанные золотыми цепями, инстинктивно ощутили переполнявшую меня Силу. Они посмотрели на меня, переглянулись и расступились, и я прошел сквозь их строй. Я не знаю, как меня пустили в метро - при входе на станцию "Гостиный двор" стояла целая дивизия милиционеров. Я остановился, поправил шапку на полковнике и прочел собравшимся лекцию об анархизме, и люди с автоматами на груди отдали честь и вежливо указали, где расположен эскалатор. В этом было что-то неестественное, но тогда я этого не понимал. В вагоне поезда я познакомился со всеми девушками, которые там были, и при выходе на станции "Парк победы" с удивлением обнаружил у себя в руках целую охапку бумаг с номерами телефонов. Выйдя на улицу, выбросил эту охапку в урну. Придя домой, где собрались гости, я сел за стол. Вся семья хотела услышать о том, как проходила конференция. Я ничего не мог сказать. Я чувствовал, что не в состоянии сформулировать ни единой фразы. Поэтому сперва я криво ухмылялся и многозначительно говорил "хе!", а потом, когда стали задавать вопросы, которые я не понимал (после каждого второго слова спрашивающих я забывал первое), я взорвался. Я стучал кулаками по столу и - только это я помню отчетливо - кричал "я - ум-ни-ца!" Это было чудовищно, и наутро я просил прощения у мамы, которая не хотела со мной разговаривать. Я часто прошу прощения постфактум, причем совершенно искренне, и тогда чувствую себя так, как в 1915-м году чувствовал себя отец писателя Алексея Пантелеева, бывший казачий офицер и запойный алкоголик. Сын писал под его диктовку: "...папаша наш проспались и изволили опохмелиться. С утра у них болит голова и жить не хочется. А в общем - он плюет в камин". Я не могу плевать в камин, у меня нет камина. Но жить не хочется. Вы спросите - какое отношение все это имеет к теме рассказа, то есть мировоззрению? Смею вас уверить, самое прямое.
Вчера наше собрание почтил своим присутствием прекрасный писатель Эли Люксембург. Его книгами я зачитывался еще подростком. Я читал их в тамиздате, потому что в Советском Союзе его, естественно, не издавали. Теперь я живу на одной лице с ним, но лично не был знаком никогда. Я знаком с его младшим братом, поэтом, гитаристом и боксером Гришей, мы когда-то с ним пили вместе. Эли - тоже боксер, и жизенная позиция его выражена в словах другого литератора - "добро должно быть с кулаками". По-моему, это правильная позиция. Возможно, если бы я встретился с ним на улице в пьяном виде, то осмелился бы подойти и попросить автограф. Не знаю. В трезвом виде я на такие подвиги не способен. Люксембург - прекрасный писатель и порядочный человек. Последние тридцать пять лет он совершенно добровольно ходит в йешиву и изучает кабалу. Кабалу он вставляет во все свои рассказы, повести и даже романы. Вчера он читал новую вещь - то ли большой рассказ, то ли маленькую повесть. Восемнадцать страниц печатного текста - через один интервал - он читал час и десять минут. Кабалу он называл кабАлой, это такая его литераторская особенность. По ходу чтения мы с Председателем (я всегда сижу справа от него) выпили рюмок пятнадцать. Я мрачнел все больше и больше. Я сказал сам себе: остановись. Подумай перед тем, как что-то сказать. Но я не остановился. Рассказ - или повесть - была великолепна, как и все, что пишет Люксембург, но меня раздражало ударение в слове "кабала". И вот, когда автор закончил читать и свернул рукопись, и Председатель, откашлявшись, произнес свое обычное - "ну, кто хочет что-то сказать по поводу услышанного?", я поднял руку. Кажется, я обидел прекрасного писателя. Я сказал, что при всех достоинствах текста не стоит подменять литературу пропагандой и нарочито менторствовать, вбивая в головы читателей разделяемую автором идеологию. По крайней мере, нельзя делать это в лоб. Какого черта я это сказал? Трезвым я в жизни не решился бы на такое. Люксембург был озадачен и, кажется, расстроился. Вместо того, чтобы утешить его, попросив автограф, я допил водку и гордо пошел домой. Дома я уснул, и во сне очутился в ресторане ленинградского Дома литераторов на улице Воинова. Там за столиком, в самом углу, в одиночестве сидел Алексей Пантелеев. Он был в черных очках. Вместо того чтобы звонить Эли Люксембургу и извиняться за вчерашнее, я направился к этому столику и стал говорить о том, как люблю "Республику ШКИД" и прочие вещи, которые написал Пантелеев. Пантелеев долго слушал меня, не прерывая процесса поглощения какого-то оранжевого супа из глубокой металлической миски. Он докушал суп, а я все говорил - изливался в восторгах. Он отставил пустую миску, не торопясь закурил папиросу, указал мне на дверь и сказал: - Пошел вон! И я тут же очутился в своей иерусалимской квартире, сидящим перед компьютером и читающим вот эти воспоминания о нем - www.echo.msk.ru/programs/time/534437-echo/
Сказать, что этот замечательный, гордый и страшно одинокий человек огорошил меня, выставив из ресторана - значит ничего не сказать. Какое отношение это имеет к мировоззрению, спросите вы меня в очередной раз, и будете совершенно правы. К мировоззрению это имеет то отношение, что вчера Осень изволила вопросы задавать на темы реинкарнации и продолженеия потустороннего существования индивидуального "я" где-то там. Я хотел ответить вчера вечером, потому что на вежливые вопросы нужно вежливо отвечать, но как раз убегал на собрание, чтобы невежливо обидеть прекрасного писателя, который меня об этом совсем не просил.
Учитывая местоположение и вообще, можно было предположить, что я религиозный человек со всеми присущими таковому рефлексиями и внутренним диалогом по методике Бубера "Я - Ты". Оговорюсь: религиозному человеку присуща идея осознания истины в последней инстанции. Последняя инстанция утверждает, что индивидуальное "я" продолжает существовать посмертно в лучшем из миров. Насчет реинкарнации и метампсихоза последняя инстанция говорит с запинкой. С самой ранней юности теология интересовала меня больше политики. Когда в начале 80-х годов мне принесли на выбор две вещи, вышедшие в самиздате - перепечатнную на машинке биографию Теодора Герцля и фотокопию книги "Я верю", написанную двумя подпольными московскими хасидами, я немедленно указал на последнюю. Я прочел эту книгу залпом, за две ночи, и решил, что нашел истину в последней инстанции. Я никогда не был восторженным неофитом, но книга эта произвела в моей душе какой-то медленно пожирающий действительность пожар. Я ходил как сомнамбула, я стал конспектировать главы в записных книжках, чтобы иметь возможность носить эти конспекты всюду, куда направляюсь, и перечитывал их безостановочно. Я скопировал туда и благословения, и молитвы на древнееврейском, которые были для меня совершенно недоступны, потому что не только языка, но и самого алфавита тогда я не знал совершенно. Так или иначе, я решил, что постиг Истину. Полагаю, точно такого же мнения придерживаются неофиты всех конфессий - вне зависимости от степени восторженности. Восторженности у меня не было, но были рефлексии. Рефлексии вкупе с ощущением причастности заставили меня учить язык - подпольно, ходить на подпольные встречи и мероприятия, и в конце концов - подпольно же - провести обряд обрезания, после чего я, в соответствии с религиозным обрядом, женился и вскоре уехал из страны - туда, куда предками заповедовано было уехать, где сам процесс приезда носит гордое название восхождения. Туда, где синие волны ласкают песок. На протяжении последующих лет двадцати, или немного меньше, я продолжал полагать, что Истина - со мной. Это не мешало мне участвовать в теологических диспутах с представителями иных конфессий. Диспуты были содержательны, с многчисленными ссылками на писания мировых - и местных - религий, на комментарии и комментарии к комментариям. Как я теперь понимаю, подобные дискуссии, по большому счету, бесплодны. В лучшем случае, они оттачивают красноречие и развивают память, в худшем - служат поводом для перемены вероисповедания, но в любом случае ни на шаг не приближают вас к истине как таковой. Если оба диспутанта - убежденные в своей правоте люди, они могут быть как угодно толерантны, выдержаны и приветливы друг с другом, - в глубине души каждый из них непоколебимо уверен, что правда - индивидуальная и общая - на его стороне. На протяжении этих десятилетий я вел диспуты с православными, католиками, протестантами всех видов и мастей, мусульманами и даже язычниками (с которыми дискутировать, по правилам, не полагалось вовсе, а полагалось лишь осмеивать и, по возможности, оплевывать, - чего я не позволял себе никогда). Меня прозвали Без пяти минут раввином. Я учился и сам преподавал в хасидском учебном заведении, неукоснительно ходил в синагогу и слушал лекции настоящих раввинов, изучал Талмуд на арамейском языке, вел бесхитростно праведный образ жизни, отправлял свою жену в микву, и даже такой агностик, как она, в конце концов привыкла зажигать субботние свечи так, как это делали все ее предки по женской линии, начиная от праматерей Сары, Рахили и Лии. Меня ничего не смущало, кроме глупости тех, кто не понял истины в последней инстанции. Беспокоила меня лишь одна мысль - что же, в конце концов, ждет меня по ту сторону. Странным казались комментарии ученых талмудистов, расписывающих райские кущи так подробно, словно они сами побывали там перед тем, как вернуться и записать нюансы в назидание нам, грешным. Я не мог все же уразуметь, как это праведники, начиная от праотцев Авраама, Исаака и Иакова, день за днем, век за веком, тысячелетие за тысячелетием сидят в Эдемском саду за накрытым столом, под пение ангелов пьют сладкое вино и закусывают бычатиной, а в промежутках между этими безостановочными застольями предаются изучению Писания. Мне смутно казалось, что тут что-то не то, и в конце концов я утешился той мыслью, что это - аллегория. Идея реинкарнации присутствовала в каббалистических текстах, в них очень подробно описывалось, за какие грехи в следующей жизни я могу вновь родиться кроликом, бесплодной женщиной и даже камнем. Это тоже вызывало определенные вопросы, но с толку меня не сбивало, потому что в те годы еще продолжался мой диалог со Всевышним - по принципу Бубера. Я ежечасно чувствовал Его присутствие, мы общались с Ним, и могу сказать со всей убежденностью, что именно ощущение этого присутствия помогает верующим людям любой конфессии жить достойно, не поддаваясь на духовные провокации, причем в реальной жизни со значительно меньшими нервными затратами, чем у атеистов. Постепенно - или, скорее, рывком - все изменилось. Не буду описывать этого мучительного периода моей жизни, когда внутренний мир подвергся какой-то, казалось мне, кастрации. Так или иначе, диалог в Ним пропал. Он исчез. Было такое ощущение, что Бог оставил меня, и иногда по ночам я скрежетал зубами и бормотал фразу из псалмов - "Эли, Эли, лама азавтани?" Десятками лет Он смотрел на меня с прищуром, а тут - как бы отвернулся, покачал головой и, может быть, даже сплюнул. Не знаю. Возможно, Он отчаялся. Возможно, Он произнес ту же фразу, которую сказал мне во сне писатель Пантелеев, сидевший за ужином в ресторане Дома литераторов. Я по-прежнему полагаю, что Он существует и в той или иной мере проводит свою разъяснительную работу в этом не лучшем из миров, но теперь очень мало чего вразумительного могу сказать о том, что в конце концов ждет нас всех по ту сторону, где-то там. После десятилетий раздумий, терзаний, соблюдения заповедей, учения и всего, называемого духовными поисками, в конце концов ко мне явилась отточенная в своей беспощадности мысль, высказанная тысячи лет назад другим человеком, но под которой я могу подписаться, как под своей собственной: я знаю, что я ничего не знаю.
Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
У нас теперь всё время обсуждают два визита НЛО в Старый город, состоявшихся несколько дней назад. Эти новости потеснили даже сообщения о событиях в Египте и аналитические рассуждения насчет печальных перспектив существования нашей страны в недалеком будущем. Тарелочки почтили своим вниманием территорию над Стеной плача. Правда, некоторые продвинутые мусульмане утверждают, что пришельцы летали вовсе не над Стеной - на фиг сдалась альдебаранцам какая-то там стена, она уже мхом поросла! - а над мечетью Омара; в то же время один экзальтированный турист-евангелист со Среднего Запада, с момента высадки в аэропорту впавший в иерусалимский синдром, доказывает налево и направо всем желающим и нежелающим его слушать корреспондентам газет, радио и телевидения, что эпсилонтуканцы потому и метались в воздухе так отчаянно, что сперва не могли сориентироваться и по ошибке спикировали на постройки иудеев и магометан, в то время как искали они церковь Святого гроба Господня.
читать дальшеКак и в некоторых других схоластических дискуссиях, установить истину представляется несколько затруднительным. Вполне возможно, что она (истина), как это обычно и бывает, лежит где-то посреди. Спор возник в связи с топографическо-географической близостью всех трех святынь: одна от другой расположены на расстоянии нескольких сотен метров, а тарелки метались туда-сюда действительно совершенно отчаянно. Особняком приведем мнение некоего далекого как от ортодоксальной науки, так и от уфологии исмаилита, который, наслушавшись всех этих дискуссий, махнул рукой и сказал, что никакие это не туманноандромедяне, а простой шайтан. Это единственно здравое объяснение тут же успокоило всех, за исключением скромного прихожанина коптской монофизитской церкви, который немедленно - не иначе как в пику исмаилиту - стал утверждать, что не шайтан это, - смешно даже говорить, ведь и шайтана-то никакого в природе не существует, - а ангел Господень; в доказательство копт приводил тот факт, что явление - пятнышко, то бишь - было белого цвета. Ярко выраженно белого, заметьте, - говорил копт со значением. Ну и что? - спросите вы, и будете кругом неправы. Прав будет копт, приводящий такой довод, что сто тысяч талмудистов пожелтеют от зависти, как китайцы: ангел был негром, как и все ангелы, и, дабы намекнуть на этот факт, выкрасился в вызывающе белый цвет. В пику. Вот это доказательство! Никакие методы пилпуля, каббалистики, включая гематрию и нотарикон, и рядом не стояли. Сразил копт всех так, что споры и дискуссии немедленно разгорелись с новой силой.
А вот вы сами судите, негр был этот ангел или был он шайтан. Ничего вы не докажете, даже самим себе не докажете, мамой клянусь. Потому что, чтобы доказать нечто подобное, нужно быть или коптским монофизитом, или ваххабитом-асасином, или, на худой конец, учеником Адама Адамского. В то время как вы у меня здесь - почти сплошь агностики с небольшим уклоном в христианскую или иудейскую ортодоксию. А где это вы видели, чтобы агностик или, Боже упаси, ортодокс, какой бы конфессии он ни принадлежал, мог бы выиграть теологический диспут о природе бетельгейзского визитера? Вот то-то и оно. Судите сами: www.sem40.ru/lenta/news-dir/190357.html
Я вам еще вот что скажу. Я очень хотел бы верить в пришельцев из созвездия Лиры, или с Полярной звезды, или с газового гиганта Антареса, или, в крайнем случае, с Проксимы. читать дальшеМне льстила бы мысль, что за нами отечески наблюдает кто-нибудь потусторонний - хоть раса разумных древолазающих амфибий из галактики УhNahРizD, находящейся в такой невообразимой дали, что свет от нее к нам идет больше времени, чем возраст вселенной, хоть пацаки из галактики Кин-дза-дза, хоть мыслящие вирусы из параллельного четвертого измерения, - но я все никак не могу собрать достаточного количества доказательств. Хотя я уже принял к сведению, что звездолеты пришельцев приземлялись в пустыне Наска, что вообще несколько тысяч лет назад там был оживленный космопорт, который в качестве технических работников обслуживали диковатые инки. Все равно мало у меня доказательств, а я все-таки, если можно так выразиться, в некотором роде ученый, и относиться к выводам должен осторожно, а не как, с позволения сказать, какой-нибудь Эрих фон Деникен.
Так что привожу два случая, которые не только что ортодоксы, но и агностики прокомментировать смогут навряд ли. Первый случай - может быть, не самый характерный - связан с моей собственной женой. Восемнадцать лет назад она возвращалась домой со службы очень поздно вечером. Вечер был, трещали звезды, на дворе мороз крепчал, - как это в известном стихотворении... То есть, стояла зима 1992 года. Пока она стояла на автобусной остановке (у нас тогда еще не было собственного автомобиля), от нечего делать задрала голову и посмотрела на небо. Облаков не было и действительно сияли звезды. Она увидела пять светящихся шаров небольшого, на расстоянии, диаметра, плавно и совершенно беззвучно танцующих (так она выразилась) прямо в зените, то есть точно над ней. Они сплетались в какие-то странные фигуры, сходились и расходились. Она открыла рот. Шары выстроились в прямую линию, потом один исчез. Четыре других стали кружиться, как в вальсе. Тут подъехал автобус. Она заорала. Водитель решил, что происходит теракт, открыл двери, и немногочисленные пассажиры хлынули наружу. Она мычала и тыкала пальцем в небо. Тут все задрали головы и совершенно охренели, и один солидный раввин в долгополом лапсердаке неожиданно осенил себя размашистым крестом. Потом - через минуту-полторы - шары как будто сконфузились, что их наблюдает такое количество народу, рванулись вверх (то есть это моя жена так решила, что они стали подниматься, потому что их диаметр стал очень быстро уменьшаться) - и исчезли. Вот и все. Потом мою жену в числе прочих пассажиров, и даже водителя, приглашали к каким-то специалистам рассказывать, что и как они видели, и не выпили ли они всем автобусом перед тем как увидеть, и не кололись ли они хором, и не состоят ли - опять же, всем автобусом - на учете в психдиспансере, и шум стоял еще месяца два, а потом всё успокоилось. Вот таким был первый случай. При этом я хочу особо подчеркнуть, что супруга моя - человек совершенно не романтических поползновений, очень плотно, двумя ногами, стоящая на земле, в пришельцев верит не особенно и считает, что у нас в семье есть другие, более акутальные темы для обсуждений. Например, как покакала наша семимесячная внучка Шелличка (это я предложил назвать ее Шелличкой в честь Shellir, но это уже другая история).
Второй (вернее, первый по чисто хронологическим рамкам) случай произошел с моим первым тестем. Папа моей первой жены в самом начале войны отправился на фронт 17-летним добровольцем, но это к делу отношения не имеет. В июле сорок третьего года его и массу других солдат везли на грузовиках в том направлении, где уже вовсю бушевала битва на Курской дуге. Грузовики шли длиннющей колонной. Никто не выражал особого энтузиазма, что приближается час расплаты немецко-фашистским оккупантам, никто не кричал ни за Родину, ни за Сталина, все ехали, битком набитые в кузовах, как селедки, и, по словам тестя, довольно-таки понурые. Потому что большинство уже понюхало пороху. Но и это к делу особого отношения не имеет тоже. И вот вдруг заглох мотор грузовика, в котором был мой тесть. Машина остановилась. Все стали оглядываться, и увидели, что вся колонна стала, и стих шум моторов. И шоферы нажимали на стартеры, но моторы не заводились. В них ничего даже не проворачивалось, они как будто умерли. Это продолжалось с полминуты. Сопровождающие офицеры ругались, водители нервничали, солдаты в кузовах молчали. И тут кто-то завопил: "воздух!!!" И все рефлекторно кинулись к бортам, и стали прыгать и разбегаться, и падать в канавы или просто на землю. - И вот, - рассказывал мой тесть, - я уже лежал на животе, обхватив голову руками, как учили, но взрывов не было, и бомбы не падали, и я полежал еще немного и посмотрел наверх... И увидел, как со стороны головы колонны спускается, очень быстро так спускается какая-то хреновина, белый такой шар, и он увеличивается в размерах, он стал как футбольный мяч или еще больше, и над нами, как мне показалось, плавно так затормозил и медленно, очень медленно пролетел над грузовиками, тянувшимися извивающейся слегка, как змея, колонной. А мы провожали его взглядами. Он пролетел - а потом рванулся и - оп-па! - исчез в вышине, за две секунды буквально. И мы все еще полежали, встали, и отряхнулись, и побрели обратно к грузовикам. И уже садились в машины, снова лезли через борта, как вдруг со всех сторон раздалось гудение, рычание, шум поднялся, клаксоны, что после полной тишины было немножко нервозно, - и мы поняли, что все моторы заработали разом. - А дальше? - спрашивал я. - А дальше мы поехали, и приехали, и пошли в бой. И больше я эту историю почти не вспоминал - у нас другие заботы были, довольно важные. Как, например, прожить каждый новый день так, чтобы не умереть и даже остаться в живых.
И я должен еще сказать, что тесть мой с этой задачей справился, потому что он прошел Курскую битву, и вошел в Германию, и даже войну закончил в Берлине, и домой вернулся относительно целый. Он никогда не верил ни в бога, ни в черта, был он таким, знаете, полуатеистом-полуагностиком, как многие и многие из поколения комсомольцев-добровольцев, и в пришельцев он не верил тоже. По-моему, он вообще ни во что не верил, кроме светлой идеи коммунизма, а к старости перестал верить уже и в нее. И дожил он до девяноста лет, и когда я иногда спрашивал его: - Ну я не понимаю - если пришельцев нет, что что же это у вас под Курском было? Он пожимал плечами и отвечал: - Откуда я знаю? Может, американские спутники-шпионы... Я говорил: - Это у вас в голове исторические пласты ходуном ходят. Какие американские спутники-шпионы во время войны с Гитлером? Они уже потом появились... в холодную войну. Он опять пожимал плечами и говорил: - Ну, тогда это были наши советские спутники-разведчики... И тогда я прекращал задавать вопросы.
--------------- Этот пост я собирался приурочить ко дню рождения нашей Горностайки, но не успел, и меня загрызла совесть, - что вот как же так, у нее день рождения, и она, может быть, ждала интересного сообщения о живых динозаврах в глубинах Лох-Несс, или про шимпанзоидном бигфуте из Калифорнии, или там о каком-нибудь ясноглазом зеленом человечке из созвездия Тау-Кита, - и с этой робкой надеждой приходит в дневники - а тут такое разочарование. И я проворочался полночи без сна, и решил все же реабилитироваться, и тут очень кстати попалось под руки сообщение о шайтане над Стеной плача, и я немного воспрял духом.
Занимательная арифметика для скучающих драконов читать дальше— Мне скучно, бес, — пожаловался дракон.
— Заведи блог, — посоветовал бес.
***
В «Интересах» дракон указал «принцессы» и «золото». Местоположение — «Пещера».
В первый же день на него подписались четырнадцать юзеров.
— Кто это? — спросил дракон у беса.
Оказалось, семь гномов, четыре бухгалтера, два спелеолога и один педофил.
— Укажи пол, — прошептал бес.
Дракон указал: «мужской». Не успел отнять лап от клавиатуры, как на него подписалось триста сорок юзеров: триста девиц, тридцать принцесс, девять девиц, выдающих себя за принцев, и почему-то один рыцарь.
— Я не знаю, о чём с ними разговаривать, — пожаловался дракон. — Может, надо было написать, что я люблю ещё и рыцарей?
— Напиши в интересах: «кулинария», — предложил бес.
Этим интересом дракон заработал четырёх поварих, но уже на следующий день обнаружил бегство одного бухгалтера, трех гномов и четырнадцати девиц.
— Почему?! — взвыл дракон.
Потеря была чувствительна. Он переживал убыль так, будто из его груды золота отчерпнули ведром и убежали.
— Потому что ты ничего не пишешь, — объяснил бес. — Блоги заводят, чтобы писать в них, читать в них, делиться награбленным и ходить на войнушки.
— Как всё сложно, — пробурчал дракон. — Недосуг мне посты писать — реал. Я сегодня как раз собирался украсть девицу.
— Укради и напиши об этом.
Дождавшись, пока дракон улетит, бес забрался в сеть под его паролем, зашёл к тысячнику Ланселоту и написал: «На последнем турнире ты фехтовал как говно». Потом зашёл к многотысячнику Мерлину и написал: «В последнем сражении ты колдовал как говно». Потом зашёл к Гвиневере и написал: «Видел тебя, пролетая над Камелотом. Срочно худей». Продублировал все записи в блоге.
Повалился на кучу золота и стал плевать в потолок.
***
Девица куксилась и не хотела идти на контакт.
— Почеши мне спинку, — сказал дракон.
Девица фыркнула и отвернулась.
— Свари мне какао, — попросил дракон.
— Ещё чего! — буркнула девица, рассматривая ногти.
— А у меня блог есть, — робко сказал дракон.
Девица оживилась.
— Можно посмотреть?
Дракон зашёл в блог и протёр глаза. Полтыщи рыцарей, оруженосцев, слуг, землепашцев, принцесс, просто девиц и просто каких-то непонятных созданий подписались, чтобы полюбоваться на растерзание дракона. Тысячник Ланселот, многотысячник Мерлин и королева Гвиневера со всеми своими почитателями стояли лагерем в его блоге.
— Ой как много у тебя комментов! — удивилась девица. — Тебе не нравится Ланселот? По-моему, он душка.
— А по-моему, тушка, — мрачно сказал дракон.
Зашёл к Ланселоту и написал: «Извини, я не хотел тебя обидеть. Бес попутал. С людьми ты фехтуешь неплохо, может, даже хорошо. Хотя против дракона ты всё равно говно. Извини ещё раз, но это правда».
Потом написал Мерлину: «Извини, я не хотел тебя обидеть. Бес попутал. Среди людей ты крутой колдун, хотя против драконьей магии твоя всё равно говно. Извини ещё раз, но это правда».
Гвиневере написал: «Не худей. У тебя отличная попа, большая и мягкая. Драконы не собаки, на кости не бросаются».
— Вот и извинился, — благостно сказал он девице.
***
Последующая неделя выдалась напряжённой. Дракон не воровал принцесс, не бился с рыцарями, завалил вход камнем и написал на нём: «Улетел в Турцию». Девице выдал доску и мел: записывать прибыль и убыль читателей. Бес подсказывал ники сбежавших и остроумные реплики в адрес тысячника Ланселота, многотысячника Мерлина и королевы Гвиневеры со всеми их почитателями.
К концу недели битва пошла на убыль. Зрители соскучились и начали разбегаться. С Ланселотом дракон помирился, Мерлин поставил его в игнор, Гвиневера встряла в дискуссию о диетах и пропала на восемнадцатом листе.
На блог подписались пятьдесят четыре тролля, одиннадцать эльфов и один пикси, практикующий бякинг.
Дракон и девица торжествовали.
Отдохнув, дракон написал репортаж о похищении девицы. Бес сделал рисунок уносимой в когтях девицы: дракон пышет огнём и машет крыльями, девица визжит, юбки реют по ветру, вид снизу.
— Мне не надо худеть! — сказала девица с гордостью.
Дракон радостно подсчитывал прибывших читателей. Зато от него отписался ещё один бухгалтер.
Дракон занервничал и написал пост про золото.
На него подписались несколько гномов, царь Мидас и налоговые службы всех окрестных королевств. Отписалось полдюжины рыцарей-бессребреников.
Дракон крякнул и выдал пост про особенности осады замка с воздуха.
На дракона подписался один король, туча рыцарей и некто под ником Икар.
Целый рой принцесс отписался.
Дракон завыл и позвал на помощь девицу. Вдвоём они сваяли пост о тенденциях моды в грядущем сезоне. Подумав, дракон добавил рецепт рыцаря, тушёного в собственных латах.
Отписалось несколько духовно богатых дев, один нервный рыцарь и сорок человек, внезапно оказавшихся вегетарианцами.
— А ты их прокляни, — посоветовал бес и заткнул пасть кисточкой хвоста, чтобы не рассмеяться вслух.
Дракон крякнул и записался в сообщества «Проклинаем вместе» (модератор Моргана) и «Вуду буду» (модератор Суббота).
Пост с грамотным, развёрнутым проклятием отписавшимся (до седьмого колена) вышел в топ. На дракона подписалось множество ведьм, тринадцать некромантов и сообщество «Великий Инквизитор» (модераторы Шпренгер и Инститорис). Отписалось сорок девять юзеров, все по разным мотивам.
Дракон перестал есть и осунулся. По ночам он плакал и звал маму: ему снились толпы незнакомых юзеров, которые подписывались на него и тут же отписывались, заливаясь сатанинским хохотом. Девица гладила его по голове и поила молоком.
На седьмую ночь она нашла в груде золотые ножницы и перерезала кабель. Вайфая в пещере не было.
***
Без блогов дракон ожил, поздоровел, занялся силовыми упражнениями — таскал овец и принцесс, сносил свою девицу в Турцию, и всё было хорошо, если бы не…
— Мне скучно, бес, — пожаловался дракон.
— Гм. — Бес задумался. — А ты не пробовал поучаствовать в литературном конкурсе?
Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
читать дальшеВот смотрите, что творится в мире, а у нас армия уже две недели остается без главнокомандующего. Нет начальника генштаба. Одну кандидатуру за другой проверяют в высшем суде справедливости, и на каждом, оказывается, висят какие-то неэтичные дела 10-15-30-летней давности. Кто-то ущипнул секретаршу, кто-то якобы незаконно купил себе лишний участок земли, кто-то скрыл налоги от налогового управления, у кого-то еще что-то... Вся страна говорит только об этом, а армия - именно в такой момент, как сейчас - остается без центрального командования. Я уже не могу слушать всего этого, я не включаю радио, у меня уже и так давление снова стало подниматься - как в Египте началась заварушка, так оно с тех пор и не спускается.
И вот я пришел на работу, поработал немножко, потом позавтракал, а потом какой-то мудак включил радио. читать дальшеНа радио выясняли мнение граждан: может ли быть начальником генштаба человек, отхвативший себе полгектара земли против желания соседей. Я не выдержал, позвонил и сказал, что мне, как рядовому гражданину, наплевать, что он там отхватил, пусть даже он совершил набег в Старый город и вынес оттуда под покровом ночи кусок склепа царя Давида, меня интересует лишь одно - как он умеет воевать и сможет ли дать отпор противнику в случае начала войны. Ведущие зацокали языками и удивились: как я согласен иметь во главе армии неэтичную личность? Я сказал, что у каждого из нас в прошлом можно найти неэтичные поступки, если рассматривать каждого из нас под микроскопом, но всегда полагал, что задача начальника генштаба - хорошо воевать, и требования к нему должны предъявляться именно и только в этой области, - а щупал он или нет свою секретаршу и украл ли в детстве плюшевого зайца в магазине подержанных игрушек - дело десятое. Тогда щелканье языков превратилось в подобие звуковой гаммы кастаньет во время какого-нибудь фламенко, и мне было вынесено общественное порицание. Как несознательному гражданину. Тогда я сказал, что не люблю священных коров, и вспомнил бравого одноглазого генерала Моше Даяна, который, как известно, не только ни одной юбки - что военной, что гражданской - не пропускал, так еще (и это известно тоже) страдал клептоманией и устроил у себя дома музей из наворованных на раскопках археологических артефактов. Потому что он обожал историю и был археологом-любителем. И вот этот блядун и ворюга (сказал я) спас Израиль в нескольких войнах, и я представляю, что было бы с нашей страной, если бы каким-то идиотам пришло в свое время в голову проверять с лупой одноглазого берсерка на соответствие моральной безупречности занимаемой им должности; впрочем, таких проверок во время оно быть не могло по определению, потому что во главе страны находился Старик, и он назначал министров и главнокомандующих собственным волеизъявлением, и к мнению дурачков не прислушивался вовсе. Ай-ай-ай! - лощеным голосом ужаснулся радиоведущий; ужаснулся он не Моше Даяну, а моей несознательной логике. - Вы - противник демократии?! - спросил он. - Я - противник идиотизма! - сказал я. - Вы хотите терпеть во главе нашей армии не совсем честного человека? - Я хочу терпеть во главе нашей армии человека, который умеет воевать! - ответил я. - Воевать во время следующей войны, которая, как все теперь говорят уже совершенно официально, не за горами... - Вы еще скажите, - начал ведущий, - что господин президент Обама не знает, что делает, когда... - Вот лучше бы он господина президента Обаму не вспоминал, потому что я взорвался, как триста тысяч тонн тротила. - Передайте господину президенту Обаме, - завыл я, - что он мудак!!! МУДАК!!! - Господин Обама не может быть, гхм, дураком, потому что он закончил Гарвард с отличием! - завыл ведущий. - Я тоже закончил Эл-гЭ-пЕ-и с отличием! - выл я. - Господин Обама... - выл он, - господин Обама, - выл я, - та же, блядь, мля, вынах, хусейн твою мать!!! И не дурак он, а мудак, это две большие разницы!!! - Вы неполиткорректен! - кричал он. - А вы передайте блядьхусейннах, - коричал я, - что он то же самое, что о Сартре сказали полвека назад, - что он обыкновенный западный поц с двумя высшими образованиями! - Что?.. Как? - не расслышал ведущий. - Поц! - кричал я в трубку, - ПОЦ!!! По буквам - Парень Очень Ценный! Блянах, передайте отличнику Харварда от отличника боевой и политической подготовки! - Что передать? Какой подготовки! - заражаясь моей яростью, визжал он. - Той подготовки, что он МУДАК!!!! - визжал я. И тут меня отодрали от телефона, которым я колотил по столу, и расколол трубку, и кто-то сунул мне в рот край стакана с водой, и я откусил этот край, и стал жевать, и рычал, и ревел как стегозавр, которого тиранозавр ухватил за ляжку, и в мой кабинет уже набился весь научный состав нашего архива, не считая технических работников, и из читального зала прибежала толпа посетителей, и все гомонили, и задирали руки, и так быстро опускали их, что на меня подул ветер, и кто-то кричал, что нужно вызвать неотложку, а кто-то кричал, что нужно вызвать полицию, а кто-то даже кричал, что нужно позвонить в американское посольство; услышав про посольство, я плюнул осколками стекла в стену и не знаю, что сделал бы еще, но тут сквозь толпу пробилась длинноногая эфиопка с полутора классами образования, неделю назад начавшая у нас карьеру уборщицей, и очень нежно поцеловала меня в мокрый лоб и провела по нему гигиенической салфеткой, и я вдруг успокоился. Директриса сказала, что если я так быстро прихожу в себя от поцелуев, то она готова обцеловывать меня всего - с утра и до конца рабочего дня включительно, - но я с тоской отвернулся. Тут по радио, после трехминутной задержки, стали передавать классическую музыку, как будто кто-то помер, и я чуточку испугался, что это диктора хватил удар, но его не хватил удар, его просто заменили - я еще успел услышать по радио, как он перхал где-то в отдалении. И тогда я вспомнил, как Виктор Банев советовал детям в школе: "Ирония и жалость, ребята! Ирония и жалость!" - и понял, что совет этот ко мне неприменим, и что с сегодняшнего дня иронии у меня - не осталось.