Осенняя вишня на Хэллоуине-2009


По-моему, похожа.

В жизни не отмечал ни Хэллоуина, ни Самэйна, хотя и приглашали сто раз. Наверное, это весело: костры, ведьмы, тыквы там, надеваемые на голову, покойнички (или нет?). А что пьют? Если не пьют, то я не играю.

---

 Кошка Селедка, с днем рождения!



Вообще-то, это не селедка, а Leopardus pardalis, но чем-то похожа.

@темы: ДР ПЧ

---

Если мужчина готов на всё ради женщины, значит он её любит. Если женщина готова на всё ради мужчины, значит она его родила.

(Написала г-жа Лилит.)
Я пошел в другую комнату зачитывать афоризм Софе. Она демонически захохотала.

---

Консул из Ужописа

Володя Ханан, о котором я писал и чьи рассказы вывешивал в дневнике неоднократно, где-то пропадал два месяца, и на собрания не приходил. Я как-то не очень обращал на это внимания - выпивки было достаточно и без тех бутылок, которые он обычно с собой приносит. Но вот позавчера он ввалился в зал заседаний совершенно пьяный, таща за собой еще более пьяного человека, в котором я с трудом признал Юрия Колкера, поэта, бывшего россиянина, уже двадцать лет как обитающего на туманных берегах Альбиона. Колкер - лучший друг Ханана, и несколько раз в год он приезжает из Лондона в Иерусалим пить водку, бить себя в грудь и ругать жизнь.

Председатель попросил его почитать новые стихи, на что получил ответ, что стихов он больше не пишет, что грязен и многогрешен от природы (ну, это мы знаем, откуда цитата). Как обычно, Юра называл нас "стариками", наших поэтесс - "старухами", ругал Альбион, ругал англичан, именуя их не иначе как "англососами", а так как я это не очень люблю, то спросил, заранее зная ответ, на какие средства он живет, и не проще ли в таком случае вернуться в Россию.

Ханан очень переживал за друга и сказал, чтобы никто не приставал к его любимому Юре с провокациями, иначе он начнет преследование провокаторов по дипломатическим каналам. Как это? - удивился Председатель, и тогда выяснилось, где пропадал Володя эти два месяца. Оказывается, он ездил в свой любимый Вильнюс и крутился в среде литовской фрондирующей интеллигенции, и его, как знаменитого в свое время мэтра ленинградского андерграунда, принимали там на ура. Оказывается, в Вильнюсе вот уже лет десять существует некая свободная республика Ужупис, население которой представлено авангардно мыслящими интеллектуалами - лучшими дружбанами нашего писателя (Володя называет их лепшими корешами).
Никто из присутствующих за общим столом писателей и поэтов о такой республике ничего не слышал, и это простительно - люди пожилого возраста, в основном, с интернетом, где живут все новости, дружат не очень. Председатель никак не мог запомнить, что название этого государственного новообразования - Ужупис, и все время называл его Ужописом, чем раздражал Ханана безмерно. Оказывается, в процессе безостановочной двухмесячной литературной пьянки в Вильнюсе нашего Володю официально избрали консулом республики Ужупис в Израиле, и он даже получил верительные грамоты, и настоящее удостоверение, и произнес речь перед торжественным собранием ужуписских дипломатов (литераторов, художников, музыкантов) в вильнюсском зале, где половина присутствовавших состояла из его старых собутыльников, а вторая половина - из его бывших любовниц.

Разумеется, иерусалимские литераторы были очень рады за Володю. Наши поэтессы рассматривали его в лорнеты, прозаики - в пенсне, а я - в воображаемый монокль. Он опять был в центре внимания, как к тому и привык, и лишь совершенно пьяный гость из туманного Альбиона спал в углу, обиженно причмокивая губами.

Статья об Ужуписе есть, оказывается, даже в Википедии. И означает это почти неприличное слово всего-навсего "Заречье". А я и не знал. Мы вообще многого не знаем, и все время изобретаем велосипеды, сказал Председатель в заключение, - вот, например, об этом Ужописе мы не знали ничего до сего момента, и еще сто лет бы не знали.

А вот - зачитанная вслух Володей конституция республики Ужупис на русском языке (если не ошибаюсь, она составлена на 12-и языках, включая - для хохмы - идиш, на котором в Литве давно уже никто не разговаривает. Но мне было приятно узнать о самом факте) :

Человек имеет право жить возле речки Вильняле, а речка Вильняле - протекать возле человека.
Человек имеет право на горячую воду, отопление зимой, и черепичную крышу.
Человек имеет право умереть, но это не явлется его обязанностью.
Человек имеет право ошибаться.
Человек имеет право на индивидуальность.
Человек имеет право любить.
Человек имеет право не быть любимым, но необязательно.
Человек имеет право не быть великим и известным.
Человек имеет право лениться или ничего не делать.
Человек имеет право любить кошку и заботиться о ней.
Человек имеет право присматривать за собакой до конца жизни одного из них.
Собака имеет право быть собакой.
Кошка не обязана любить своего хозяина, но в трудный час должна ему помогать.
Человек имеет право иногда не знать есть ли у него обязанности.
Человек имеет право сомневаться, но это не является его обязанностью.
Человек имеет право быть счастливым.
Человек имеет право быть несчастным.
Человек имеет право молчать.
Человек имеет право верить.
Человек не имеет права на насилие.
Человек имеет право осознавать свое ничтожество и величие.
Человек не имеет права покушаться на вечность.
Человек имеет право понимать.
Человек имеет право ничего не понимать.
Человек имеет право быть разных национальностей.
Человек имеет право справлять или не справлять свой день рождения.
Человек обязан помнить свое имя.
Человек может делиться тем, что имеет.
Человек не может делиться тем, чего не имеет.
Человек имеет право иметь братьев, сестер, и родителей.
Человек может быть свободным.
Человек отвечает за свою свободу.
Человек имеет право плакать.
Человек имеет право быть непонятым.
Человек не имеет права обвинять других.
Человек имеет право быть личным.
Человек имеет право не иметь никаких прав.
Человек имеет право не бояться.
Не побеждай.
Не защищайся.
Не сдавайся.

А вот вы слышали о такой республике? Я, вообще говоря, люблю фрондирующую интеллигенцию, я сам иногда люблю пофрондировать. Когда у меня хорошее настроение.
Но оно так редко бывает хорошим.

---------------------
Вот здесь - кое-что из рассказов Ханана и рассказов о нем (впрочем, когда-то я уже давал эти ссылки) -

www.diary.ru/~libdragon/p42398577.htm

"Собачка завтракала зря"
infoart.udm.ru/magazine/zvezda/n4-20/hanan.htm

Из записных книжек
www.diary.ru/~libdragon/p37571897.htm

@темы: Ханан, содружники

---

А также сообщаю Марату Гизатулину, что рассказ о нем войдет в следующий выпуска альманаха "Огни столицы", издаваемого нашей писательской организацией. Председатель прочел и очень воодушевился. Вот блядь! - сказал он. - Какая жалость, что этот удивительный человек поехал на какой-то официозный Окуджавский фестиваль, вместо того чтобы выпивать и закусывать в нашей милейшей компании, где, пребывая в дружеской и непринужденной обстановке, каждый, не сомневаюсь, понимал бы его с полуслова, и он понимал бы всех.
Стало быть, весной читающая на русском языке интеллигенция во всем мире обогатит себя знанием, кто такой есть  Марат Гизатулин в новой, незнакомой многим ипостаси, и знанием этим, безусловно, потрясет учителей своих и товарищей своих.

---

В безалкогольной утренней Москве

- В моей жизни был период, когда я был алкоголиком, - начал Председатель, строго глядя перед собой. - Это было, когда мне было лет двадцать пять. Я не загнулся, меня спасли мои физические данные. Я был очень силен и любопытен, и жажда жизни не дала мне сдохнуть где-нибудь на скамейке в парке имени Горького. Если бы к небу были приделаны кольца, я взялся бы за них и притянул небо к земле. В то время я был приблизительно вот таким:


Я просыпался рано, часов в пять, и у меня уже начинало свербеть. Я хотел выпить. Я выходил из дома, и шел в сквер, где собирались мои приятели, такие же забулдыги. Мы скидывались по рублю и шли к тете Даше, продавщице винного магазина. Тетя Даша перевыполняла план, и уже в шесть - начале седьмого приходила на работу. Что конкретно она делала там так рано, нас не интересовало. Мы стучались с черного входа, и она выносила нам бутылку беленькой. Мы шли в сквер и распивали ее. Дальше было уже легче - я начинал воспринимать краски утра, чириканье воробьев, шорох шин поливальной машины и все такое. Я откидывался на спинку скамейки и начинал наблюдать жизнь. Мы принимались ждать восьми часов, когда открывался пивбар, который находился поблизости, - нужно было залакировать выпитую водку.
Пивбар этот был местом совершенно замечательным. Я любил его, именно там мне прекрасно писались стихи. Однажды утром, приняв, как всегда, с ребятами раннюю дозу, мы пришли в этот шалман. Ребята рассеялись по залу, я взял три кружки пива, несколько баранок на закуску, и сел за столик. Вытащил из кармана штанов тетрадку, достал ручку и принялся писать. Я дописывал тогда поэму "Похмелье". Через несколько минут я почувствовал чей-то взгляд и поднял голову. За соседним столиком сидел и смотрел на меня какой-то дед. Я сам был уже хорош с самого утра, но дед этот был пьян просто вдрабадан. И вид у него был, знаете, такой какой-то потасканный, засаленный какой-то, и глаза мутные, ну, как у обычного пожилого алкаша, ищущего, где бы опохмелиться, у кого бы занять полтинник. Вот такой вид у него был:


Увидев, что я смотрю на него, дед наклонился вперед и сказал:
- Молодой человек, я вижу, что у вас бумага, и вы пишете. Что вы пишете?
Дед мешал мне сосредоточиться. Я подумал, что сейчас он начнет клянчить у меня остатки пива со дна кружки - обычное дело в забегаловках, между прочим, - поэтому ответил довольно резко:
- Слушай, отец, отъебись, пожалуйста, не приставай к людям.

Он не обиделя, а продолжал:
- По-моему, вы пишете стихи...
- Да, пишу, - раздраженно сказал я. - Но хули тебе надо? Пива не дам, понял?
- Я уже выпил пива, спасибо. Я потому только спрашиваю, что в этом шалмане редко доводится видеть человека, пишущего вообще, и стихи, в частности...
- А тебе какое дело? - спросил я с излишней грубостью, которой до сего дня простить себе не могу.
- Мне интересно. Дело в том, что я сам писатель...
- Хуясе! - фыркнул я. Чего только не придумает старый алкаш, чтобы выклянчать пару глотков. - Писатель! А фамилия твоя как?
- Домбровский...

Я встал.
- Ой, Юриосич... - забормотал я, - ой, господи... Простите меня, пожалуйста...
- Ничего, все в порядке, - сказал он. Глаза у него были мутные.
- Юриосич, - продолжал суетиться я, - посидите, пожалуйста, десять минут, я только домой сбегаю. Постерегите мое пиво, пожалуйста, я быстренько, я сейчас вернусь, несколько минуточек только!.. Вы даже можете выпить мое пиво!..
- Хорошо, - сказал он, и я выскочил из бара на улицу, и помчался домой. Там я кинулся к книжному шкафу, нашел "Хранителя древностей" и выбежал на улицу. В баре я раскрыл книжку и торжественно поднес ее Юрию Осиповичу, держа на вытянутых руках, и он написал мне автограф...
Так мы познакомились.

Теперь в этом пивбаре мне писалось еще лучше и быстрее, чем раньше. Я скоро закончил свою поэму, и посвятил ее Домбровскому. Он, в целом, одобрил ее, только попросил немножечко переделать, или, вернее, уточнить, с кем именно из персонажей ассоциируется его личность - со старым зеком или со старым стукачом, чтобы у читателя не возникло по прочтении двойственного ощущения. Ну, я переделал, как он просил.

С Юрием Осиповичем мы с тех пор вместе ходили на разные мероприятия. Из всех мероприятий он больше всего любил ужины в ресторане Центрального дома литераторов. Я, признаться, тоже. Там вкусно кормили, и с посетителями можно было говорить о книжках. Это очень удобно: ты выпиваешь, закусываешь и говоришь с интересными людьми о хорошей литературе. В те времена туда масса интересных людей приходила... Один Шпаликов, котрого все называли Шкаликов, чего стоит. И все фронтовики наши - и и Самойлов, и Слуцкий, и Левитанский, там бывали. Этот ресторан ЦДЛ очень здорово, ярко и живо описан Давидом Маркишем в повести "Вершина утиной полянки". Что значит - не читали? Вздор. Обязательно прочтите, чтобы не позориться. Я не слышал, а вы не говорили, что вы не читали. Понятно? Вы еще скажите, что вы "Факультет ненужных вещей" не читали... Ах, читали? Ну, то-то же.

...Юрий Осипович пил совершенно безбожно. Если у меня начинало свербеть в пять утра, то у него свербеж, кажется, никогда не прекращался вовсе. У меня, когда мы приходили в этот ресторан, была такая дополнительная функция - следить за Домбровским. Пил он так, а я так неотлучно при нем находился, что некоторые бессердечные завсегдатаи шутили, увязывая мое поведение с той должностью, которую я тогда занимал при Союзе писателей. Я тогда был ответственным за писательские похороны, вот в чем дело.
Однажды поздно вечером мы вышли из ресторана. Юрий Осипович почти не держался на ногах, и я поддерживал его, обхватив за плечи. Я попросил его постоять немножко и подождать, пока я сбегаю за такси, чтобы отвезти его домой. Прислонил его к фонарю и побежал за такси. Достать такси было трудно, но я нашел все-таки водителя и после уговоров подъехал с ним к автобусной остановке у ЦДЛ. И тут я увидел, что подходит автобус. Домбровский, видимо, забыл, что я пошел искать машину, и, отделившись от фонаря, зигзагами устремился к автобусу. Ехать ему нужно было через всю Москву, и как он доедет в таком состоянии? Я побежал на перехват. Тут подошел автобус, я закричал: "Юриосич, подождите!!" - но он не услышал, или сделал вид, что не услышал, и кинулся в открывшуюся дверь. Но запнулся и упал - прямо под колеса. Водитель этого не заметил, закрыл двери, и автобус медленно тронулся... Но я все-таки успел схватить его и рывком выдернуть из-под колеса. Потом усадил его в такси, заплатил вперед и попросил шофера проводить его до дверей квартиры.

А на следующий день, когда мы встретились с Юрием Осиповичем во все том же ресторане ЦДЛ, мне показалось, что он избегает меня. Я люблю все вопросы решать прямо на месте. Я подошел к нему, взял за пуговицу и спросил:
- В чем дело, Юриосич?
- Зачем ты вчера толкнул меня под колеса автобуса? - с дрожью в голосе спросил он. - Ты убить меня хотел!.. Кто тебя попросил? Или приказал?..
Он избегал смотреть мне в глаза.
- Да вы что, Юриосич! - от изумления я выпустил его пуговицу. - Наоборот, я вчера вам жизнь спас! Я вас, наоборот, вытащил из-под колес... Вы упали, я вас выдернул...
- Да? - спросил он, и лицо его просветлело.
- Конечно.
- А мне, понимаешь, показалось, что ты меня убить хотел. Меня, понимаешь, так в лагере пару раз убивали, я вывернулся, а тут, думаю - как же так? Боря, такой хороший парень, и вот... Как последняя сука. Я, понимаешь, всю ночь спать не мог, ворочался...

Ну, в общем, мы разобрались, и после этого дружили и пили с ним еще больше.
Ну, хорошо. А в следующий раз я раскажу вам, как, когда мне было двадцать с небольшим, я познакомился со Слуцким, как нашел в телефонной книжке его номер, набрался храбрости и позвонил ему, а потом ездил к нему на дачу с тетрадочкой своих первых стихов, и как он на них отреагировал, и как в дальнейшем мы общались.
А литературный критик Копелиович в следующий раз расскажет нам, как к нему в Ленинград приезжал Чичибабин, и как на кухне первым делом выпивал чекушку, а потом ел борщ, в который вытряхивал половину перечницы, и борщ становился темно-серым. Но обо всем этом рассказано будет в следующий раз. Пора и честь знать, и по домам пора. Я не заслужил света, но заслужил покой. Мыша, перестань черкать по бумаге, как безумный.

---------------
"Похмелье", поэма Председателя, посвященная Юриосичу (1973 г.)
www.antho.net/library/kamyanov/03.html

@темы: Председатель, литераторские мостки

---

Сейчас у меня на работе был Саня Авербух. Саня известен многими вещами, но больше всего тем, что миллион лет назад и в прошлой жизни был он одним из самых близких друзей Галича, и Галич ему посвятил стихотворение "Опыт прощания". Это было давно, они тогда были еще молодыми. Галич уже больше тридцати лет как покоится в чужой могиле на Сен-Женевьев, а Саня из черноволосого красавца и московского плейбоя превратился в старичка с совершенно белоснежными шевелюрой и бородой. Голос у него, впрочем, остался таким же молодым, как и сорок лет назад.
В настоящее время Саня помогает мне распределять излишки моей домашней библиотеки по тем инстанциям, которым мои книжки действительно нужны. Слава Богу, совместными усилиями пристроили уже ПСС Достоевского и четырехтомник Байрона. По этому поводу сегодня он и зашел ко мне на работу. Мы выпили по чашечке кофе, и Саня рассказал, между прочим, следующий случай, произошедший с Галичем в конце шестидесятых годов. А я решил его записать.

Однажды в Москве Александр Аркадьевич, которому к тому времени уже официально запретили выступать с концертами перед широкой аудиторией, пел на каком-то квартирнике. Подпольные квартирники ему организовывали многочисленные поклонники; а нужно сказать, что в те годы любители авторской песни делились на две основные условные категории - поклонники Галича и поклонники Окуджавы, и между ними происходили иногда даже конфликты. Впрочем, это тема для отдельного исследования, мы сейчас о ней говорить не будем, а те, кто все же хочет поговорить, пускай обращаются к Марату Гизатулину, он в этих делах большой специалист.

Среди прочего, Галич в тот раз, перед самым уже окончанием домашнего концерта, исполнил шутливую и совершенно аполитичную песню "О малярах, истопнике и теории относительности" (эту песню, думаю, все слышали еще в детстве, а те, кто все же не слышал, может послушать здесь - www.moskva.fm/artist/александр_галич/song_89512... )

Когда он закончил и все пошли к столу, накрытому хозяйкой, рядом с ним сел какой-то странный человек, одетый в ковбойку, и с галстуком, почему-то надетым на ковбойку; сперва он сидел и смотрел, как Галич пьет водку (сам не притрагивался), а потом наклонился к нему и тихо спросил:
- Извините, вот по поводу последней песни... Скажите, это вам самому пришла в голову идея центростремительного вращения?
- Да какая там еще идея, помилуй бог!.. - благодушно ответил Галич, не отрываясь от бутылки, а сам подумал: "ну, какой-то совсем дурачок..."

А в конце вечера, когда все всё уже выпили и съели, и стали расходиться, хозяйка в прихожей подвела Галича к странному человеку, и сказала:
- Вот, Саша, познакомьтесь, это - Петр Леонидович Капица.

@темы: психические заметки

---

Игорь Губерман и Юлий Ким - презентация «Иерусалимского журнала» в Москве.

1 Ноября 2009



Крупнейшее литературное издание на русском языке, которое выходит в дальнем зарубежье, - "Иерусалимский журнал" - с ноября начнет издаваться в России, презентация его первого тиража пройдет вечером в воскресенье, 1 ноября, в Большой хоральной синагоге в Москве, сообщил руководитель пресс-службы Российского еврейского конгресса Михаил Савин РИА Новости.

Вести торжественный вечер будет член редакционного совета журнала, писатель и поэт Игорь Губерман. Еще в годы советской власти он стал известен как диссидент, провел несколько лет в лагере, в конце 1980-х годов эмигрировал и живет в Израиле, но часто приезжает и выступает в России. Его сатирические произведения, особенно четверостишья, называемые "гариками", пользуются неизменной популярностью.

В презентации "Иерусалимского журнала" в Москве примут участие и другие известные деятели культуры: писатель Михаил Веллер, бард Юлий Ким, актер Михаил Козаков, композитор Александр Журбин, поэт Владимир Вишневский, драматург Александр Гельман.

На вечере ожидаются также крупные бизнесмены и общественные деятели. В их числе президент Российского еврейского конгресса Юрий Каннер, основатель и почетный президент компании "Вымпелком" Дмитрий Зимин.

Представители деловой и творческой элиты России войдут в учреждаемый Российский клуб друзей "Иерусалимского журнала".

Журнал издается в Израиле с 1999 года и за это время стал одним из самых читаемых в мире литературных изданий на русском языке. "Иерусалимский журнал" публикует, в частности, современную израильскую литературу, переводы израильских классиков 20 века и новые переложения библейских текстов. Среди постоянных авторов - Губерман, Ким, Дина Рубина, Феликс Кандель, Александр Городницкий, Асар Эппель.

Электронные версии разных выпусков ИЖ находятся в сети здесь -
magazines.russ.ru/ier/
----------------------
Получив это сообщение, я позвонил Бяльскому, который уже собирался в аэропорт, и спросил:
- А почему такое цивильное мероприятие будет проводиться в синагоге? Что, Губерман собирается завывать с амвона стишки религиозного содержания?
- А это надо Кима спросить. Губерман тоже очень сперва удивился, говорит - "я там, не приведи Господь, такое начитаю, что ангелы скривятся, это просто кощунство, можно сказать, получится, ужас какой-то, кто это придумал-то?" А Ким, оказывается, уже обо всем договорился: "это ж наша синагога, - говорит, - и в ней раввином Шаевич, он хороший и с юмором, и говорит по-русски как человек, в отличие от этого второго, Бер Лазара, назначенного из-за границы, который и без юмора, и по-русски говорит как какой-нибудь Тигратпаласар. И зал там вместительный. Вот поэтому".
- Ага. Тогда я могу сообщить моим московским читателям, что это не утка, и что мероприятие действительно состоится?
- Можешь, да. Скажи, что билет стоит сто рублей, а если у кого ста рублей нету, то пусть скажут на входе, что пришли по личному приглашению Бяльского, и их пустят. Там потом еще фуршет будет, но вот если кто захочет на него остаться, то пусть бутылку берет с собой из дому, а то нам самим не хватит. Понял, что главное, да? Без ста рублей придут - ладно, но чтобы без бутылки - ни-ни. Вот это вот передай. Я серьезно.
- Передам. А закуска..?
- Закуску не надо, мы там что-нибудь сами организуем, а то еще натащат свинины, неудобно. Синагога все-таки.
- Ага, - говорю, - понял.

Я это все к тому, что, если бы жил в Москве, то пошел бы.

---

Марат Гизатулин: "Как я был директором музея Окуджава"

(Публикуется с любезного разрешения автора)

(Глава 1. На подступах к музею)

1

Для того, чтобы рассказать коротенькую историю моего недолгого директорства, начинать придётся очень издалека. Я был совсем маленьким, когда в нашем доме появилось нечто, послужившее впоследствии этому головокружительному карьерному взлёту.
Сколько себя помню, дома у нас где-то в самой глубине шифоньера (по-моему, сегодня это полузабытое слово, а тогда очень употребляемое и шибко образованные, как мне тогда казалось, люди говорили так: шифонэр) был небольшой чемоданчик, набитый огромным количеством открыток с репродукциями известных художников. Ещё там было несколько катушек магнитофонной плёнки. Это потом я узнал, что плёнка была для магнитофона, а вначале эти катушки не только интереса у меня не вызывали, но сильно раздражали. Дело в том, что в чемоданчике этом я любил копаться, разглядывая открытки, и катушки, плёнка с которых постоянно разматывалась, очень мне мешали. Плёнка была хрупкой и нежной, и, водворяя её на место, я всякий раз получал несколько обрывков, которые, однако, не выбрасывал, а складывал обратно в чемодан. Открытки, которых было около тысячи, я систематизировал, разобрал по художникам, и разложил по пакетикам из под фотобумаги, уйму которых нашёл однажды на свалке возле недалеко от нашего дома находящегося танкового училища. Вообще, копаться в мусорках тогда было моим любимым занятием, и я много чего интересного для себя там находил. Всякий раз, когда меня родители отправляли вынести мусорное ведро, я возвращался не скоро и с почти таким же полным ведром, с каким уходил. Я старался незаметно проскользнуть в свою комнату, где прятал свои драгоценные находки.
Видимо, это было призвание, которое, как это чаще всего бывает, так и не реализовалось в профессию. Впрочем, сейчас не об этом.

Я так часто тогда доставал заветный чемоданчик, разбирал открытки, боролся с непокорной плёнкой, что со временем там, в чемоданчике, образовалась каша из обрывков плёнки, в которой, как килька в томатном соусе, плавали мои любовно собранные пакетики с открытками. Магнитофона дома не было, и о содержимом катушек я не задумывался. Музыку я слушал на пластинках, и мои музыкальные пристрастия не были слишком разнообразными, может, оттого, что в доме было всего несколько пластинок. Самыми любимыми песнями были «Крепче за баранку держись шофёр» и «Не кочегары мы, не плотники», я слушал их почти непрерывно, пока вконец не «запилил» обе пластинки. И вот однажды (я уже учился в школе), у нас дома появилась новая пластинка, которая мне сразу понравилась вся, все четыре песни. Там был «Полночный троллейбус» в исполнении Кобзона, «Песенка о Лёньке Королёве» в исполнении Елены Камбуровой, «Песенка об Арбате» в исполнении Майи Кристалинской и «По Смоленской дороге» в исполнении Юрия Визбора. Новинка нашей фонотеки мне настолько понравилась, что я, уже тогда не знавший меры ни в чём, стал крутить её чуть не непрерывно, может быть, только «Полночный троллейбус» пореже. Мне не очень нравилось исполнение этой песни, и остаётся только удивляться моему постоянству и прозорливости, ибо с годами этого исполнителя я полюбил ещё меньше. Помню, в эйфорические восьмидесятые годы попал я на вечер журнала «Огонёк», который был тогда что-то вроде первого парня на деревне среди периодических изданий. Было это, по-моему, в Театре Эстрады, зал – битком. Выступающих много, в основном замечательные люди. Был там и Кобзон. Выступающие сидели за длинным столом на сцене. И, кажется, сразу после Булата Окуджава вышел Кобзон и объявил, что сейчас он споёт песню «О Володе Высоцком» на стихи Окуджавы, но на свою музыку. Булат Шалвович, сидевший неподалёку, добродушно пошутил что-то вроде: «Ну, давайте посмотрим, чья музыка лучше». На что Кобзон вдруг страшно обозлился, и с трудом сдерживая себя, сказал: «Лучше нас с вами, Булат Шалвович, напишет профессиональный композитор». Правда, прозвучало это уже вдогонку уходящему за кулисы покурить Окуджава.

Но я опять отвлёкся. Этак я не только до директорства не дойду – из школы не выпущусь.
…В общем, крутил я, крутил эту пластинку, но запилить её мне не удалось – однажды к нам в гости пришёл мамин брат, взял её послушать, и больше я её не видел. Так состоялось моё первое знакомство с песнями Булата Окуджава, хотя имя автора этих песен тогда не отсеклось в моём сознании. Почему мне тогда, семилетнему, так понравились эти песни, я не знаю. Ну ладно, «Лёнька Королёв», это такая героическая, патриотическая, соответствующая тогдашнему моему настроению, песня, но остальные-то?

Потом в наших отношениях с Окуджава была пауза в семь лет, и я совсем забыл о той пластинке и тех песнях.
И вот, после седьмого класса на летних каникулах я решил поработать, чтобы купить мотоцикл. Была у меня тогда такая голубая мечта. Знаете, как в детстве бывает, хочется чего-то и очень сильно. Сейчас тоже, бывает, захочется чего-то, но уже слабее, слабее. Родители не возражали, хотя цель работы у них восторга не вызвала. Отец насчёт будущей покупки что-то уклончиво пробурчал, но в конце сказал: «Ладно, иди к директору хлебозавода, я ему позвоню». Отец мой был главным энергетиком огромного градообразующего химического предприятия, в городе его все знали и уважали. И вот я работаю в лимонадном цехе на хлебозаводе грузчиком. Работа сказочная, зарплата приличная, рублей 70. Но кроме зарплаты были ещё и «левые» и это очень воодушевляло. Загрузишь в машину 120 ящиков лимонада и едешь вместе с водителем развозить по магазинам. Сама езда в грузовике – это ж какое удовольствие! За это с меня бы деньги брать, так нет, в конце поездки водитель мне ещё рубль даёт. В хороший день у меня до трёх рублей «левых» выходило. И откуда только сил столько бралось у семиклассника! Сейчас, боюсь, я и 20 ящиков в грузовик закинуть не смог бы.

Так что я довольно быстро, месяца за два заработал деньги, достаточные для покупки мотоцикла. Тогда только появилась новая модель, «Минск», красивый такой, красненький. Стоил он, по-моему, 230 рублей. И тут неожиданно выяснилось, что отец никакого такого согласия на покупку мотоцикла не только не давал, но даже слышать об этом ничего не хочет. Он, видимо, не рассчитывал на «левые» и до последнего пребывал в спокойной уверенности, что я просто не успею за каникулы заработать нужной суммы.
Так я и не стал мотоциклистом. А мой друг, с которым мы в первом классе курили «Беломорканал» на стройке, тем летом стал таки счастливым обладателем новенького красного «Минска». Как я ему завидовал! А он какой был счастливый, когда махал мне рукой, пролетая по улице на своём начищенном до блеска мотоцикле! В то время мы уже учились в разных школах, и однажды 31 декабря он подъехал во двор нашей школы за мной. Мы собирались развезти поздравительные открытки знакомым девочкам. Но что-то у меня возникли какие-то другие неотложные дела. Он уехал с другим парнем и через десять минут они разбились насмерть…

Но это потом, через полгода, а что же сейчас мне делать с мотоциклетными деньгами? Итак, моей голубой мечте не суждено было сбыться. Что же купить на заработанные деньги? Остаётся только магнитофон.
И вот уже магнитофонная приставка «Нота 303» стоит на моей радиоле «Беларусь». И денег она стоила значительно меньших – всего 90 рублей! Куда я потратил остальные деньги – убей, не помню, но, в силу того, что вредные привычки тогда мне ещё были чужды, думаю, на марки.
Вот тут то и пришёл час этих старых плёнок, что столько лет невостребованными валялись в чемоданчике. С благоговением заправлял я хрупкую ленту и нажимал кнопку воспроизведения. Отец стоял рядом. Момент был торжественным. Интересно, что я ожидал тогда услышать? Не знаю. Но что-то потрясающее, единственное, что могло оправдать столь длительное хранение этих плёнок. Помню только, что услышанным был несказанно разочарован.

Заунывным голосом кто-то не то плакал, причитая, не то читал молитву неведомой мне конфессии. Разобрать удавалось лишь отдельные слова. «Вот и плёнка пригодилась, – думал я, – завтра по радио будет «С добрым утром», запишу-ка я сюда что-нибудь, там часто бывают хорошие песни». Мне, конечно, подмывало тут же остановить это безобразие, но при виде стоящего рядом отца выключить сразу не решился, и вынужден был дослушать до конца эту маленькую стометровую катушечку.. Ну вот и славненько, вот и конец, плёнка на одной бобине закончилась, та остановилась, зато другая завертелась так, будто с ума сошла от всего услышанного. На всякий случай поделился планами с отцом, уж больно серьёзно он слушал всё это, даже как-то торжественно.
– Это Окуджава. Не торопись, сынок, стереть всегда успеешь, послушай ещё раз, – ответил он, и вышел из комнаты.

Я решил послушаться его, просто из уважения, хотя и был уверен, что решения своего не изменю ни после второго, ни после десятого или двадцатьпятого прослушивания этого неведомого мне «Окуджава». Что за странное имя? Или это псевдоним? Как странно оно прозвучало из уст отца! «Окудьжява». Через много лет я снова услышал такое произношение, но уже в Грузии. Откуда отец мог знать, что это и есть оригинальное звучание фамилии?
Я поставил катушку снова, и стал вслушиваться в слова. И вдруг среди сумбура расслышал целиком строчку: «Вы слышите, грохочут сапоги?».
И всё. Я заболел. Я продолжал слушать в полуобморочном состоянии. Вдруг показалось волшебным всё: и этот голос, и эта гитара, и эти слова. Не знаю почему, но в тот момент я подумал, что это навсегда – эти песни останутся со мной до самой смерти.
Понимаю, что всё это звучит несколько высокопарно, но именно такое ощущение я, четырнадцатилетний подросток, вдруг испытал. Это было ощущение неземного счастья! И запомнил я это ощущение и тот день на всю жизнь.

Объяснить, чем на меня эти песни так подействовали, я не мог ни тогда, ни сейчас. Точнее, я даже не хотел искать этих объяснений и анализировать эти песни. Потом, с годами, я обнаружил, что не одинок был в таком странном, близком к помешательству, первом восприятии этих песен. Так же, почти слово в слово, вспоминали это Юрий Карабчиевский, Леонид Жуховицкий… Очень смешно вспоминал об этом Александр Володин. Когда он своим друзьям начинал взахлёб рассказывать о только что услышанном волшебном певце, те его расспрашивали:
– Что, хороший голос?
– Не в этом дело!...
– Что, хорошие стихи?
– Не в этом дело!!...
– Что, хорошая мелодия?
– Не в этом дело!!!...
Высоцкого к этому времени я уже знал и любил, его можно было услышать в любом доме, где есть магнитофон. И хотя была уже пластинка с песней «На братских могилах», с пластинкой он у меня в сознании не ассоциировался, а представлялся каким-то легендарным исполнителем блатных песен, даже не вполне реальным человеком, этаким былинным героев, про которого все знают, но видеть никогда не видели. Когда позже, уже после школы я работал на заводе, к нам в город с концертом приехал Высоцкий. Это был будний день, и концерт был назначен на два часа дня, в самый разгар рабочего дня. Тем не менее, купить билеты в нашем рабочем городе было невозможно. Ну, билетами меня снабдил сам директор Дворца химиков, где должно было состояться мероприятие, с работы я отпросился и благополучно прибыл на действо. Высоцкий удивил меня чрезвычайно: он оказался маленьким, худеньким, совершенно не соответствующим своему голосу и моему представлению об авторе таких песен. Но вдруг он открыл рот, не запел, только заговорил и волшебство восстановилось: своей былинности он не потерял, на протяжении всего концерта меня не покидало чувство нереальности происходящего, какого-то сказочного представления. И если певец не оказался всё-таки Ильёй Муромцем, то уж соловьём-разбойником точно. И это ему нисколько не повредило. Именно соловьём-разбойником он и должен был быть, как я об этом раньше не догадался.

В первой части своего выступления Высоцкий рассказывал о своём театре и коллегах. Я впервые услышал об актёре Дмитрии Межевиче, который настолько хорошо, оказывается поёт песни Булата Шалвовича, что его похвалил сам мэтр. Очень захотелось послушать Межевича, но я понимал, что вряд ли в моей жизни это когда-нибудь случится. Даже в самых бредовых мечтах я не мог предположить, что настанет день, и я буду слушать пение Дмитрия Евгеньевича у себя дома, что мы подружимся, и будем вести многочасовые неспешные разговоры.

2

Заслуживает отдельного рассказа то, как я потом, бережно, как младенца из ванночки, вытаскивал из чемодана каждый обрывочек плёнки, как раскладывал их по всей комнате – на столе, на стуле, на полу, как склеивал это всё потом уксусной эссенцией. Совсем короткие обрывки пришлось выбросить, а более или менее длинные я прослушивал и находил место, куда их вклеить. Это была плёнка «тип 2» и она всё время рвалась всё в новых и новых местах.
Кстати, записи этой я никогда потом больше не слышал. И главным отличием её было то, что та самая песня «Вы слышите, грохочут сапоги» здесь пелась гораздо медленней, почему и показалась сначала заунывной молитвой. Потом я много раз слышал эту песню в других записях в гораздо более быстром исполнении, несколько маршевом и это всегда вызывало у меня некоторое неприятие – я привык к тому.

Жизнь приобрела новые краски. Я достал всех своих друзей, всех встречных и поперечных предложением поделиться своим богатством. Я замучил свою учительницу русского языка и литературы, пока она, наконец, не согласилась послушать. Когда через несколько дней она мне вернула катушку, она ничего не сказала. Ничего! Но с тех пор вызывать к доске вообще перестала и только ставила просто так «четвёрки». Думаю, она опасалась, что у доски я ляпну что-нибудь не то, и подозреваю, что опасалась она не напрасно. Я уже регулярно слушал по радио «Немецкую волну», по которой частенько можно было услышать новости об интересующем меня объекте, и видимо, рекламируя ей своего любимца, я говорил что-то опасное.
Я облазил все городские библиотеки, но нигде не нашёл ни одной книжки Окуджава. Причём в картотеке они были, а в наличии – нет. Но кое-что удавалось найти в журналах и в альманахах «Поэзия». Все окрестные свалки на предмет поиска старых журналов тоже регулярно инспектировались. С особым удовольствием я резвился в груде макулатуры возле школы, пока её не увезли.

Личность этого поэта меня захватывала всё больше и больше, мне хотелось знать, кто он, что, как живёт, о чём думает, я мечтал его увидеть. Если бы мне тогда сказали, что через двадцать пять лет я буду директором его музея, я бы счёл это предположение более фантастическим, чем то, например, что Земля, всё-таки, оказывается, не круглая, а кубиком.
Никого из друзей приобщить к своему увлечению мне так и не удалось. Они прощали мне мою маленькую слабость, считая её малоопасным чудачеством, но включать магнитофон при них категорически запретили. Один из старых моих друзей Женя Гердт, много позже, уже изрядно побитый жизнью, так сформулировал своё неприятие этих песен: «И так жизнь ни к чёрту, а твоего Окуджаву наслушаешься, так только пойти повеситься остаётся!». А совсем недавно моя нынешняя тёща силясь понять, чем это я всё занимаюсь, решила почитать стихи Булата Окуджава. Несколько дней читала и даже пыталась заучивать их, и я порой слышал её бубнение со второго этажа. Потом бубнение стихло и после двух-трёх дневной паузы возобновилось, но читала и пыталась напевать она уже что-то другое:

Поле зыблется цветами...
В небе льются света волны...
Вешних жаворонков пенья
Голубые бездны полны.

Спрашиваю тёщу: «Чего это ты, Люба, так резко на Майкова перешла вдруг?». А она в ответ: «А у твоего Окуджава все стихи какие-то смертоносные: «здесь птицы не поют, деревья не растут» и так далее. А Майкова читаю, и растёт всё и цветёт, прямо душа радуется».
Итак я вышел из школы и стал работать на заводе слесарем КИПиА. Нет, я конечно, попытался поступить в ВУЗ, на исторический факультет, почему-то в Чебоксарский университет, но меня совершенно беспардонно «зарезали» на первом же экзамене по истории. Сейчас смешно вспоминать, но мы с экзаменатором разошлись в понимании термина «вторая треть 19-го века». Я считал, что это с 1834 по 1867 годы, а экзаменатор меня мягко поправил, что это на самом деле годы с 1868 по 1900. Я имел наглость не согласиться (молодой был!), он настаивал. Слово за слово… В общем, сейчас я ему благодарен. Теперь-то мне кажется, что лучше на панель идти, чем иметь такую специальность, потому, что торговать телом куда «обликоморале», чем душой.
Так, где это уже мы? Ах, да, на заводе. Работая на заводе, я параллельно учился на вечернем факультете политехнического университета, куда меня чуть не силком засунул мой папочка. Я-то никакой склонности к инженерной науке не имея, рассчитывал повторить попытку на следующий год теперь уже в Казанский университет. Там хоть моя фамилия не должна будет так раздражать, как в Чувашии. Но отец сказал, что ничего, мол, одно другому не мешает, поучишься здесь годик, чем просто так балбесничать по вечерам.
- Да я же ничего не помню, я же к другим экзаменам готовился!
- Ничего, за это не беспокойся.

Аргументов больше не было, пришлось идти сдаваться в политехнический. Действительно, с экзаменами проблем не было, сам декан факультета зорко за этим следил. Заминка вышла только с сочинением. В самом начале декан, прогуливаясь между рядами, невзначай сунул мне бумажку с текстом сочинения. Но сочинения я привык писать сам и вовсю уже что-то строчил. Я отложил шпаргалку в сторонку и продолжал писать. Через некоторое время гляжу – декан мой нервничает. Снова подходит и шепчет: «Я же тебе дал откуда писать!». Я отвечаю, да, мол, спасибо, а сам продолжаю что-то строчить. Он ещё побродил немного и опять подходит: «Ты что, идиот?». «Да», - ответил я рассеяно, не желая отвлекаться. Он вздохнул и пошёл о чём-то шептаться с членами приёмной комиссии.

В политехе я проучился до второго курса, когда к нам на завод вдруг приехал доцент из Москвы вербовать студентов на рабфак из числа передовых рабочих и крестьян. Я пошёл на собеседование, так как здесь у меня неотвратимо надвигалась сессия, и я малодушно решил, что лучше я поеду в новый институт на нулевой курс, чем здесь сдавать экзамены за второй. Там-то я возьмусь за ум, и сессии больше не будут на меня наводить такого уныния. Опять же, в дневном то институте чего не учиться, на работу ходить не надо, учись себе, да учись.
Дальнейший опыт показал, что я переоценил своё будущее рвение к учению в Москве и после первой сессии меня не выгнали только потому, что я был из числа передовых рабочих и крестьян. Но потом понял, что деваться некуда, шпаргалку здесь мне никто не принесёт, придётся становиться инженером и постепенно втянулся, к пятому курсу учился уже без троек, и если бы учиться не пять, а, скажем семь лет, я, глядишь, вообще выбился в отличники. В свободное от учения и работы время (я подрабатывал сантехником и сторожем, порой даже одновременно, так как повышенной от завода стипендии хронически не хватало), Мой отец со своими патриархальными взглядами сумел как-то мне донести, что мужчина должен зарабатывать много, чтобы содержать жену и детей я время от времени пытался найти единомышленников в плане увлечения песнями известного автора. Среди своих сокурсников я тоже таких не обнаружил и только мой близкий друг, Андрюша Евстропов, с уважением относился к этому моему чудачеству и даже рассказал интересную историю, случившуюся с ним, хоть косвенно, но имеющую отношение к Булату Шалвовичу.
Он до поступления в институт (так же, как и я, на нулевой курс, где мы с ним и подружились) успел отслужить в армии. И однажды он летел самолётом из Тбилиси в Москву (не помню, то ли в отпуск, то ли демобилизовавшись). Рядом с ним сидел интеллигентного вида грузин. Они разговорились о том, о сём и как-то возникла тема Окуджава. Мой будущей друг решил блеснуть эрудицией и заявил, что недавно Булата Шалвовича исключили из Союза композиторов (не знаю, откуда он это взял, как и не знаю был ли тот вообще членом Союза композиторов). Собеседник его не согласился. Заспорили. «Да откуда вы это взяли?», - спрашивает Андрея попутчик. «А вы откуда знаете?» - парировал мой будущий сокурсник. «А я его двоюродный брат!», - вдруг сказал попутчик и достал удостоверение члена Академии наук, в котором было написано «Важа Михайлович Окуджава».

@темы: Брат мой Рустамыч

---

Осенняя вишня озадачила следующими ассоциациями:
дракон, а также книги, водка, рукописи, стена (между тобой и миром).

Драконов люблю за их мифическую мудрость, которой напрочь лишен сам. Очень завидую. Из всех знакомых драконов особенно уважаю Орма Эмбара из "Волшебника Земноморья" Урсулы ле Гуин. Ник свой я выбрал, ориентируясь именно на него, - так мне хотелось быть на него похожим.
Хотя последние шесть лет, что я провел на Дайри, ассоциация "Миша = Дракон" у читателей, судя по всему, непреложна и автоматична до уровня рефлекса, сам я лично отдаю себе полный отчет в том, что дракон из меня почти никакой.
Драконы обладают сверхубийственным интеллектом и знанием мудрости прошедших эпох, а я - нет. Драконы любят повоевать, подраться, посжигать чужие города, посражаться с героями - я этим желанием вовсе не горю. Наконец, определенная категория драконов обожает сидеть на грудах награбленных сокровищ и стеречь их (непонятно для каких целей) - я же, в отличие от них, не особенно жаден. Так что маловато у меня с ними сходства. Разве что одно только - я очень люблю летать.

Книги для меня - это всё. Ну, почти всё. Альфа и омега моего внутреннего бытия. Если отбросить чисто человеческие внутрисемейные привязанности, для меня по жизни остаются только две наиглавнейшие вещи: книги и женщины. Я уже писал когда-то, что, с моей точки зрения, ничего лучше, чем женщины и книги, Бог не придумал.
Иногда даже так бывает: сперва - книги, люди - потом.

Рукописи - примерно на том же уровне, что и книги, - вернее, можно сформулировать так: рукопись - необходимая стадия, которую проходит книга в процессе своего эмбрионального развития. Люблю рукописи даже больше, чем окончательный печатный продукт, ибо, в отличие от книг как таковых, рукописи не имеют обыкновения лгать напрямую. Врать и корежиться они начинают уже под пером цензора (официального или внутреннего - зависит от ситуации). Даже если книга - практически стопроцентная ложь, ее рукописная стадия обязательно хранит элементы правды.
К сожалению, убедился в том, что рукописи - горят. Да еще как. Синим пламенем. Остается утешаться совершенно недоказуемой идеей, что где-то там, в ноосфере или в иных измерениях, в той или иной форме сохраняется всё записанное, сказанное или думанное человечеством.

Водка - двигатель и топливо творческого процесса. Это очень индивидуально, но для меня сие - именно так. Допускаю, что у кого-то ситуация обратная, и не хотел бы я быть этим кем-то.

Стена (между мной и миром) - присутствует перманентно, и это естественно. Динамитом ее не взорвать, подкоп под нее не сделать, перескочить с разбегу не получается. Для меня единственная ситуация, когда я чувствую, что стена приобретает некоторую прозрачность - это когда я пишу. Не всегда, естественно. Иногда. Изредка. Ощущение прозрачности стены возникает не чаще, чем при написании одного рассказа из десяти. Интересно, что это имеет отношение, преимущественно, к прозе, а не к научным работам - там ощущение прозрачности возникало у меня в процессе письма всего дважды за всю жизнь.

---

Наступает очередной день рождения автора поэмы "Москва - Петушки".

Монологи о Венедикте Ерофееве.
Галина Ерофеева, вдова писателя:
www.stengazeta.net/article.html?article=6494



Владимир Лазарис - "Москва - Петушки" на иврите:

...переводить на иврит книгу Венедикта (Венички) Ерофеева «Москва- Петушки» дело неблагодарное, каторжное, да и просто бессмысленное, потому что реалии того мира, который описал Ерофеев, только в том мире и существует, и переносу не поддается.
Кто же взялся за такой труд?..

www.vladimirlazaris.com/archives/moskvaPetushki...

@темы: гебуртстег ун йорцайтн, Орден святого Венедикта

---

Граждане, поприветствуем лучшего из окуджавоведов, почтившего нас своим вниманием на дневниках и зарегистрировавшегося под своими собственными именем и фамилией - Марат Гизатулин - www.diary.ru/member/?1429632

(См. пост www.diary.ru/~libdragon/p82968100.htm?from=last )

@темы: Брат мой Рустамыч

---

Преимущественно, для Халида ас-Самарканди с пробирками и формулами:

Видеорепортажи от редакции "Форвертс" в Нью-Йорке (новая рубрика в электронной версии газеты) -
yiddish.forward.com/forverts/video/reportazhn

А также -

...в акте искусства мы, парадоксальным образом, становимся теми самыми хасидами. Это такое «говорение языками». Идиш как язык, непостижимо понятный для всех Народов, которые связаны с евреями нерасторжимыми узами, и среди которых, согласно каббалистическим и некоторым другим версиям, скрывается Мессия. Получается, что эти наши песни на идише, который мы «разглядываем», «разглаживаем» или «разгадываем», являются метафорой каббалистических молитвословий и других медитационных речевых практик, направленных на выведение Шхины из Галута и собирание искр, рассеянных в Народах.

...язык современных хасидов, которые живут в средневековом идентификационном коде, может усваиваться современными идишскими культуртрегерами посредством интеллектуальных практик, диалектологических экспедиций и так далее. И этот самый живой идиш, «собираемый» в тех местах, где его еще «можно взять», отчуждается от менталитета тех людей, которые на нем говорят во многих поколениях. И когда дети интеллектуалов начинают тоже говорить на языке детишек из Боропарка или Меа-Шеарим, так это и есть такая большая игра. Я считаю, что это клёво.

...если считать, что я учу идиш, то потому что он является для меня языком, символизирующим ту проблематику, о которой мы сейчас говорим. Стратегии идентификации, контр/де/ре/шме-идентификации, амбивалентная, «мерцающая» ид-ент-ичность (yid-yent(s)-ичность), отчуждение и его преодоление, проблема «другого», диаспора, меньшинства, маргинальность, диалог, территория, границы и трансгрессия, конфликты и проекты синтеза различных мифов, культурных кодов, языков поколений, наций, идеологий, «война за информацию». Для меня идиш – это мощный символ всего вышеперечисленного.

...лучше рассказывать параллельно про свои взаимоотношения с идишем, про то, что мы его не очень хорошо знаем, да… Но зато идиш хорошо знает нас.
- Идиш хорошо знает тебя?
- Да! Я знаю идиш почти так же, как себя самого… То есть, мало знаю… Но он знает меня всего. И вот это — то, что я посылаю зрителям как символ. На уровне прямого толкования я пою про Ицика. На уровне соотношения с традицией, я в этот момент рассказываю о самой песне, о ее динамике в культуре. На уровне интертекстуальных связей я веду перекличку с теми, кто сейчас работает с идишем и может сказать про этот язык, как говорим мы: «Я не знаю его, но он знает меня». А на уровне тайны это значит просто, что это наша молитва, а тфилэ.

Идиш без «-кайта» или «-кайт» без идиша? -
booknik.ru/context/?id=10342#

@темы: идиш

---

Вчера исполнилось 80 лет Волшебнице земноморья, то бишь Урсуле нашей Ле Гуин.



Апрель в Париже
www.vavilon.ru/noragal/le-guin.html

Ожерелье
lib.guru.ua/LEGUIN/overelje.txt

@темы: гебуртстег ун йорцайтн

---

Сидел вечером на скамеечке возле школы, ожидал Бусю с занятий. Разговорился с присевшим рядом интеллигентным старичком, оказавшимся бывшим директором школы из Челябинска, - он пришел забирать внука. Поговорили о детях и внуках, о политике, о парадоксах истории и литературных новинках. Раздался звонок. Кряхтя в унисон, мы одновременно поднялись со скамеечки. На прощание старичок пожал мне руку и ласково спросил:
- Вы ведь тоже давно на пенсии?
- Вы мне льстите... - только и сумел ответить я.
Дожил.

---

о крит ты крут и у тебя джинса
до белых брызг отстиранная фебом
под ней плывут лавраки и хамса
а берег пуст и густо пахнет хлебом

и лавром и резиной от вина
живущего в акациевой бочке
как жаль что я теперь не влюблена
я зачала бы греческую дочку

с тем лучником что пляшет на краю
микенской чаши злой и молчаливый
в черношеломном ломаном строю
в дыму и глине – станем под оливой

круженья смысл утерян все равно
зазубрен край дичают колесницы
но есть вино давай же пить вино
хозяин спит а родос только снится

твой бог гончар владеющий огнем
он даст нам круг и бег его понятный
давай твои запястья расстегнем
ты словно лошадь в сбруе сыромятной

писатель что? досужный человек
он много врет и слушает цикаду
нам все одно какой в микенах век
мы можем врать тысячелетье кряду

покуда ночь на острове твоем
на холст садится празеленью сажей
допьем смолу деместику допьем
и тоже сядем или даже ляжем

Лена Элтанг
www.netslova.ru/eltang/

@темы: нотабене

---

Вчера был день рождения Галича, укоризненно напомнила мне клавиатурная мышь. Да, забыл, совсем забыл. Впервые - лет, наверное, за тридцать. Потому что вчера утром умер Яша Сусленский, возглавлявший общество Израиль - Украина, председатель секции СП Израиля, пишущих на украинском языке. Бывший политзек. Выпустил у нас ряд книг на украинском, которые, правда, читали, по преимуществу, не здесь, а в Украине и в среде украинской диаспоры на Западе.
На похороны приехал посол Украины, передал соболезнования от семьи Ющенко. Соболезнования были не формальными.
Много лет назад, когда я водил на экскурсию пару российских своих гостей обычным маршрутом по Старому городу, то обратил внимание на нескольких человек, которые шли рядом с нами. Они говорили на украинском. Увязались они за нами у самых Яффских ворот. Куда бы мы ни свернули, они шли следом. Мы - в армянский квартал, и они туда же. Мы забирались на смотровую площадку перед Масличной горой - они тоже карабкались туда. Я вел своих по Крестному пути и махал руками перед Мартин Лютер Шуле - они останавливались рядом. И все, что я говорил, пожилой лысоватый дядечка повторял на украинском. Это сбивало меня с темы, несколько раз я забывал то, что хотел сказать. Какого дьявола!? - воскликнул я, и мы все вместе ввалились в Церковь гроба Господня. Когда мы вышли оттуда (странные люди не отставали), то познакомились. Лысоватым дядечкой был Яша Сусленский, взявший на себя функции гида для гостей из Украины, приехавших пару дней назад. Гостями был Ющенко - тогда еще не президент, а политик местного значения, и какие-то сопровождающие, ни лиц, ни имен которых я не запомнил.

Яша был веселым, доброжелательным человеком. Я не могу оценить литературного украинского языка его произведений, но знатоки, читавшие эти книги, говорили, что писал он хорошо. Со временем, наблюдая за его выступлениями, по телевизору и живьем - на общественных мероприятиях, в украинском посольстве, в Союзе писателей, на презентациях - я обратил внимание на интересную деталь. Во что бы Яша ни был одет, перед кем бы не произносил спичи, меня не покидало ощущение, что одет он в лагерную телогрейку. Есть еще, по крайней мере, один такой человек в Израиле - Иосиф Менделевич, но о нем я когда-то уже рассказывал.
Путь, начатый в Потьме, в Мордовских лагерях и Владимирской крытке, закончился вчера в четыре часа пополудни на Иерусалимском кладбище Гиват-Шауль.

h.ua/story/222432/#photo

izrus.co.il/history/article/2009-10-19/6787.htm...

---

Бисмилла аль-рахман аль-рахим, или Гизатулин в Иерусалиме (фотоотчет)

С Кипра на Святую землю прилетел Марат Гизатулин, писатель, исследователь жизни и творчества Окуджавы, автор, в частности, этой вот книги -


Прилетел он не просто так, а с целью культурненько, как он выразился, ознакомиться с некоторыми достопримечательностями страны, о которой столько слышал. При нем была жена, куча детей и даже теща. Одной из местных культурных достопримечательностей, по его словам, был проживающий в Святом городе я, поэтому семейство решило совместить приятное с полезным - ознакомиться с Иерусалимом в моем исполнении; на практике это означало проведение экскурсии по тем историческим местам, по которым я приезжающих обычно и вожу.
После завершения программы предполагалось посещение Маратом нашего писательского собрания.

Всё виденное вызывало в толстом эрудированном весельчаке такой энтузиазм, что, рассказывая об окружающих нас дивных красотах, параллельно я вспоминал следующий отрывок из Ерофеева:
"Отбросив стыд и дальние заботы, мы жили исключительно духовной жизнью. Я расширял им кругозор по мере сил, и им очень нравилось, как я им его расширял: особенно во всем, что касается Израиля и арабов. Тут они были в совершенном восторге - в восторге от Израиля, в восторге от арабов, и от Голанских высот в особенности".

Марат был в полном восторге. Все его умиляло - и новые районы, и Старый город, и люди, и животные. Мы проезжали по Меа Шеарим, и, глядя на пейсатых хасидов, вяло бредущих на утреннюю молитву, одетых в затасканные, черные, долгополые лапсердаки, он говорил: "Потрясающе!" Минуя Дамасские ворота, я указывал ему на старинную арабскую лепку, и он повторял: "Потрясающе!" Глядя на перевернутый мусорный бак с гниющими отбросами, в которых нервно рылись поджарые короткошерстные коты, он кричал: "Потрясающе!!" Жена его была целиком и полностью с ним согласна.

Мы вошли в Старый город через Яффские ворота. Минуя площадь имени Гассана Абдуррахмана ибн-Хоттаба, я предупредил Марата, что сейчас войдем в мусульманский квартал, и что там нужно быть начеку. Никто ведь не гарантирует доброжелательного к тебе отношения, если услышит русскую речь, вполголоса объяснял я испуганной Рите. Впрочем, может быть, вам повезет, и первый удар в спину кривым кинжалом получу я; обидно будет, если правоверный мусульманин, продолжал я, повернувшись к Марату, закончит свой жизненный путь таким образом - иди, объясняй им потом, что ты суннит, а не русский еврей. "Потрясающе!" - в полном восторге вскричал Марат, озираясь по сторонам, но жена его порядком струхнула. Единственным выходом из создавшегося положения, скорбно бубнил я, будет вот что. Мы пойдем рядом, и ты будешь безостановочно повторять вполголоса: Бисмилла аль-рахман аль-рахим, и тогда они решат, что ты иностранный паломник, а это - я кивнул в сторону бледной Риты - твоя новая белая наложница, и тогда мы, с Божьей помощью, может быть, уцелеем. - "Потрясающе!" - сказал Марат, сияя, - а про тебя я скажу, что ты - мой новый слуга, носильщик и евнух, и все будет в порядке, да? - Хорошо, - согласился я. - Нет, знаешь, - вдруг сказал Марат, - ну их на хуй, этих сумасшедших, давай лучше сначала пойдем к Стене плача, там-то, надеюсь, нам не придется изображать посторонних? Не хочу к шахидам, хочу к хасидам.

И мы сперва решили пойти в Еврейский квартал, и мы вошли в него, и скоро пришли к Стене плача. По дороге Марат выяснял у меня, не должен ли будет он предъявлять какие-нибудь доказательства своей благонадежности, когда мы подойдем к пропускному пункту, где вооруженная охрана осматривает входящих на предмет ножей и взрывчатки. А то, говорил он, я готов предъявить обрезанный хрен, это запросто. Не пойдет, печально качал я головой в ответ: во-первых, мы все обрезанные, что шахиды, что хасиды, - а во-вторых, среди офицеров охраны могут быть, и наверняка будут, девушки. - Девушкам я предъявлю свои доказательства наиболее охотно! - с энтузиазмом заявил он, и жена ущипнула его в бок так, что он вскрикнул "ой!"

Нужно сказать, что никаких доказательств благонадежности на пропускном пункте от нас никто не потребовал. Нам махнули рукой, приглашая пройти, и Марат закричал, что это потрясающе. Правда, проходя мимо очаровательной девицы в камуфляже десантника, он подмигнул ей и, перепутав все на свете, произнес фразу, которую должен был говорить, по моему совету, вовсе не здесь, а в мусульманском квартале. Девица отскочила в сторону, приняла боевую стойку и поинтересовалась на иврите, туда ли идет глубокоуважаемый посетитель; возможно, господин что-то перепутал и ему нужно не сюда, а вон туда? - и она кивнула в сторону ослепительно сиявшего на солнце купола мечети Омара, золотой глыбой нависавшей над остатками стены Соломонова храма. - Ни хуя не понял, - сияя, ответствовал Марат, - шма, Исраэль! - Услышав традиционное заклинание иудаизма, девица расслабилась, и я потащил упиравшегося гостя в образовавшийся проход. Марат оглядывался, подмигивал девице, посылал ей воздушные поцелуи, улюлюкал "хинди-руси бхай-бхай" и, по-моему, был не прочь предъявить некие исключительные доказательства своей благонадежности. По крайней мере, он все время демонстративно хватался за ремень своих брюк. Рита, идя следом, молча щипала его за зад.

У Стены Марат несколько утихомирился - правда, на одну только минуту. Чувствуя серьезность момента, он приосанился и потребовал головной убор. Убор был ему подан. Он нацепил его на макушку, крикнув, что это потрясающе.


Проходившему мимо бородатому раввину с выводком учеников он стал объяснять дикими жестами, что свинину не кушает так, как это и положено; ученики окружили его и стояли, разинув рты, раввин чесал в бороде и беспомощно смотрел на меня. Я оттащил Марата в сторону и решил отвлечь. Сделай лицо! - сказал я, готовя фотоаппарат. Марат сделал такое лицо, что я опустил фотоаппарат. Сделать снимок удалось только с третьей попытки.


Рита робко поинтересовалась, когда мы пойдем к Церкви гроба Господня. Я объяснил, что путь туда ведет через арабский рынок, и что мы идем туда немедленно, если жизнь нам не дорога. Потрясающе! - заулюлюкал ее супруг, - теперича идем к шахидам! Жизнь не дорога, пи-хо!
И мы пошли к шахидам. Проходя мимо прилавков торговцев пряностями, где густо пахло корицей и амброй, а полуденный свет терялся в закоулках старых домов, стоящих здесь со времен Гарун аль-Рашида, Марат громко требовал, чтобы его новая белая наложница шла следом за ним, скромно опустив глаза, чтобы я шел следом за ней - и обязательно с покорным видом, чтобы сразу всем ясно стало, что я - всего лишь презренный носильщик. Идя впереди нас парадным шагом самурая, он перебирал в руках воображаемые четки и время от времени выкрикивал:
- Бисмилла аль-рахман аль-рахим! Потрясающе!
Почтенные старики-арабы, сидевшие на низких скамеечках и курившие кальян, глядели на него уважительно. Торговцы кланялись.

Очень скоро мы вышли на Виа де ла Роза и направились к арке, за которой хранится жемчужина христианского мира - Церковь гроба Господня.
Здесь, перед входом в нее, мы тоже сделали несколько снимков.








Здесь, стоя у подножия Голгофы, я рассказал об этом месте, и о многовековой истории строительства этой церкви, и о том, что находится у нее внутри и снаружи, и почему она называется Церковью гроба Господня - о многом рассказал я, как обычно и рассказываю, когда вожу сюда экскурсантов. Все было замечательно, даже жара нас немного пощадила в этот день. Рита выслушала очень внимательно и сказала под конец:
- Я все понимаю, я не понимаю только, где находится сам гроб.
- Это потрясающе! - закричал Марат и захохотал, а я объяснил, в чем дело, и заодно рассказал о совершенно аналогичном случае, произошедшем здесь, на этом самом месте, много лет назад, - о случае, который я слышал со слов Губермана.

Однажды гид привёл сюда очень солидного российского бандита, нового русского с двумя амбалами-телохранителями. Этому крестному отцу лет шестьдесят уже, наверно, было, всякое он видел, но сентиментальности не потерял. И когда, рассказывал Губерман, они все вчетвером (телохранители его не оставляли) протиснулись с трудом в капеллу ангела (где и двоим-то тесновато), гид настолько трогательно всё им рассказал о вознесении Христа из этой каменной могилы, что стареющий бандит пустил слезу. Когда они оттуда выбрались, и два амбала увидали слёзы босса, то они немедля тоже прослезились. И один из них спросил экскурсовода:
- А скажи, браток, но где же кости?
Но экскурсовод ответить не успел. Поскольку, слёз не утерев, российский босс отвесил жуткой силы подзатыльник своему амбалу и свирепо объяснил:
- Ты что же, падла, не слыхал, что он вознёсся?

Далее мы проследовали обратно через Виа де ла Розу на арабский рынок, где почтенные бородатые старцы, восседавшие с кальянами на табуретах возле своих лавок, неподвижные, как накурившиеся опиума туркмены из "Белого солнца пустыни", благожелательно кивали Марату как старому знакомому. Здесь, медленно поднимаясь из глубин улочек, извилистых, мощеных стертым шагами бесчисленных поколений булыжником, мы обратили внимание на девушку, беспомощно топтавшуюся на одном из перекрестков. Девушка была одета как-то странно неподходяще для этих мест: длинная ситцевая юбка, рубашка с закрытыми, несмотря на жару, рукавами, белый платок на голове. В руках у нее был огромный чемодан, перевязанный простой бечевкой.
- Это, наверное, шахидка! Ждет жертву! - высказал предположение Марат. - Вот она, жертва, это я, иди сюда, моя маленькая, познакомимся!
Он сказал это громко и жизнеутверждающе, но по-русски, полагая, что шахидка всяко этого языка не разумеет. К нашему изумлению, шахидка, услыхав русскую речь, ринулась к нам. Рита завизжала, я подскочил на месте и инстинктивно встал боком к подбегавшей, и даже Марат озадаченно приподнял брови.
Я пригляделся... У девицы были совершенно белые глаза. Девица была в панике. Она схватила Риту за руки (та вырывалась изо всех сил) и счастливо засмеялась.
Мы познакомились. Это была сестра Татьяна, молодая монахиня, паломница из России. К ее несчастью, она не владела ни одним языком, кроме русского, и заблудилась в Старом городе еще утром. Она искренне полагала, что окружающие ее магометане и иудеи только делают вид, что не понимают ее вопросов. Видимо, сестра Татьяна относилась к той категории граждан, выходцев из глубинки, которые подсознательно убеждены в том, что русский язык знают все. "Я потерялась!" - дрожащим голосом говорила она, глядя на меня круглыми, ненакрашенными глазами обиженного ребенка. Я подхватил чемодан (он чуть не оторвал мне руку), махнул другой рукой цокающим языками арабам и повлек сестру Татьяну за собой. Это была живописная сцена - я, пыхтя и тихо матюгаясь, тащивший фанерное чудовище, обвязанное веревкой, русская монахиня, семенившая за мной и бормотавшая молитвы, Рита, вприпрыжку бегущая следом, и замыкавший шествие Марат, время от времени для общего успокоения выкрикивавший формулировки исламского благочестия.

Нам нужна была Елеонская гора, на которой расположен женский православный монастырь. Ни один араб, ни один еврей, которых мы встретили на пути к Яффским воротам, не мог подсказать нам, где он находится, и вообще, кажется, никто из встречных не понимал, что это такое - Елеонская гора. Я оставил сестру Татьяну и кипрского писателя на солнцепеке и отправился в информационный центр для туристов. Растолкав смирно стоявших в очереди американцев, французов и шведов, я просунулся вперед и искательно спросил, каким автобусом можно доехать до Елеонской горы. Никто из служащих в центре девушек - очень симпатичных арабок с очень приличным ивритом - не знал, что это такое. Меня направили в соседнее здание, в информационный центр для христианских паломников. Марат отправился следом за мной. В информационном христианском центре ни одна живая душа не понимала, чего мы хотим, хотя я подробно объяснял все на иврите, а Марат старательно дублировал меня на английском. Совершенно обескураженный, я вернулся к сестре Татьяне, тоскливо топтавшейся на солнцепеке, и к нервно обкусывавшей ногти Рите. Не знают, что такое Елеонская гора? - изумилась сестра Татьяна. - Наверное, это католики там работают...
- Нет, наверное, мы просто неправильно переводим "Елеонскую гору" на иврит и английский, - предположил Марат. - А вообще, это потрясающе.

В этот момент к нам подошел мрачный, худой, усатый, загорелый до черноты человек. В его ивритской речи явно обнаруживался арабский акцент. Он представился водителем такси и выразил готовность отвезти нас туда, куда мы только захотим. В рай, наверное, он нас отвезти хочет, шахид этакий, - сказал Марат. Мне было уже все равно. Я стал объяснять водителю, что эта вот русская девушка - христианка, приехала из страны северной, и теперь никто не может нам объяснить, как ей попасть на гору Елеонскую... Название это я произнес безо всякой надежды, заранее полагая, что шофер это место не знает тоже.

Он действительно не знал. Он сказал, что сейчас позвонит своему брату и все узнает, потому что брат его - святой человек, он знает вообще всё. И он достал мобильник и позвонил своему брату, и святой человек действительно объяснил ему все за пять секунд. И мы, изумляясь, затащили в багажник огромного мерседеса фанерное чудовище, и посадили сестру Татьяну на переднее сиденье, и сами залезли на заднее, и поехали. Я чувствовал огромное облегчение. По дороге я спросил водителя, кто его брат и, не дожидаясь ответа, попросил передать ему нашу благодарность. Хорошо, - коротко ответил водитель. - А куда ты звонил, где твой уважаемый брат живет, спросил я, - я вижу, он действительно святой человек и все знает. - Он живет в тюрьме, - ответил водитель, не отрывая взгляда от переполненной автомобилями и грузовиками трассы (мы огибали Старый город по периметру), - он святой человек, он хотел совершить джихад, но ему не дали, и вот он сидит теперь в тюрьме, и срок подходит уже к концу, так что мы теперь уже можем звонить ему, это разрешается... - М-да, - сказал я и немного пожалел, что сел в эту машину, а то брат святого человека, может, тоже святой, хрен его знает, вон с утра шутили про шахидов, и нашутились на свою голову... - Чего он говорит? - полюбопытствовала Рита. - Он говорит, - отрывисто ответил я, - что его брат - профессор в нашем университете, знаменитый географ, и потому все знает. - Ну вот, и приехали, - сказал шофер, - с вас пятьдесят шекелей. - Спасибо, - сказал я и, счастливый, что отделался от святых людей так дешево, полез из машины. Бисмилла аль-рахман аль-рахим, - приветливо заявил водителю Марат и полез из такси тоже. Шофер поклонился, прижал руку к сердцу и рванул с места. Уффффф, - пробормотал я, - пронесло...

Мы попрощались с сестрой Татьяной у ворот женского монастыря (она долго махала нам вслед) и кинулись на автобус. Теперь я знаю, какой автобус идет до Елеонской горы, - семьдесят пятый номер, вот какой.
Нам нужно было успеть в центр города на писательское собрание, но Марат внезапно хлопнул себя по лбу и объявил, что это просто потрясающе, он совершенно забыл, что через два часа в Тель-Авиве начинается фестиваль Окуджавы, то есть по его прямой специализации, и что он непременно должен быть там... Мы все страшно огорчились, и я сказал, что писатели в полном составе собираются сегодня специально для того, чтобы с ним, с Маратом, познакомиться, и все принесут свои книжки с уже заранее надписанными автографами, и водки будет море разливанное, и вообще... Но дело есть дело, дорогие товарищи, - печально процитировал Марат Одноногого Джона, и мы попрощались у входа на Центральную автобусную станцию. Мы поцеловались, и обнялись, и выкурили по последней сигарете, и обещали приезжать друг к другу в гости, и в заключение Марат сказал, что всё было потрясающе.
И, знаете, я всецело с ним согласен.

-----------
И, когда я пришел к писателям и поведал им о прошедшем дне, все стали выражать радость по поводу того, что я остался жив, и печаль по поводу того, что Марат уехал, не познакомившись с ними.

(На снимках - Председатель, Злата Зарецкая и Гриша Трестман)


И мы стали пить водку, приготовленную для Марата, и закусывать маслинами и колбасой, которые тоже были приготовлены для Марата, потому что я загодя предупреждал прозаиков и поэтов, что Марат веселый и толстый, и любит как следует покушать, и вот все пили водку и вздыхали, и качали головами, и тогда Председатель в утешение всем нам стал рассказывать всякие интересные и поучительные истории - о том, например, что у него в Москве был кот, который ел маслины и выплевывал косточки; и еще Председатель приводил всякие цитаты из каких-то неведомых источников, но я запомнил два только выражения: "цинично переступая ногами" и "...вошел, держа монокль подмышкой".
Напоследок Боря сказал, что его приработком, как известно, является составление кроссвордов для газет, и он обязательно вставит Марата Гизатулина в очередной кроссворд, и кроссворд будет начинаться как-то так: "известный российский писатель, проживающий ныне на Кипре, специалист по творчеству Окуджавы", и просит ему, Марату, непременно это передать.
А я передаю это Наташе, которая Натела и которая является официальным литературным редактором книг и статей, которые пишет Марат.

(А вот - ссылка на иллюстративный материал по теме. Именно здесь проходит часть моих экскурсий в Старом городе: )
world.lib.ru/r/rubinson_a/oldcity1.shtml

@темы: Старый город, брат мой Рустамыч, содружники

---

2003 - 2009

Шесть лет дневнику. Для меня это были шесть неплохих лет, полезных во всех смыслах. Спасибо Носу как создателю проекта и идеи дневников как таковых, спасибо читателям, помогавшим мне - и в жизни, и в творчестве. Если бы не @Дайри и люди, их населяющие, ни черта не добился бы я того, чего добился за эти шесть лет (причем первые годы не предполагая даже, что добиваюсь). Жаль только, что иных уж нет, а те - далече. Спасибо ставшим по-настоящему близкими и любимыми людьми. Не представляю, что бы делал без вас. То есть что-то бы уж делал, конечно, но в таком случае жизнь моя потекла бы совсем по другому руслу, а я в настоящее время ни о каких других руслах и думать не хочу. Спасибо - за виртуальные советы, за реальную помощь, за переписку, за встречи, за человечность, за эмоции, за профессионализм. За книги. За ту, что уже вышла, и за те, что - это я теперь знаю наверняка - еще выйдут. Спасибо!

---

Ягуся, с днем рождения!