Lyuciena и  sheepman, с днем рождения!

@темы: ДР ПЧ

---

"...Но вернусь в столыпин. Послышалась хорошая песня. Я ее и раньше знал, но здесь в Столыпине, под перестук колес, она особенно впечатляла.
Цыганка с картами,
Дорога дальняя.
Дорога дальняя -
Казенный дом,
Быть может старая
Тюрьма центральная
Меня, мальчишечку,
По новой ждет.
Отлично знаю я
И без гадания:
Решетки толстыя
Мне суждены...
Опять по пятницам
Пойдут свидания
И слезы горькие
Моей жены.

Все было у нас, как в старинной песне. Не было только свиданий. Да и жен не было..."

(Анатолий Жигулин, "Черные камни").

Не знаю, почему такой особенной любовью люблю эту книгу и ее покойного автора. Кроме Солженицына и Шаламова, я прочел сто тысяч других мемуаристов, большинство которых непосредственно знали, о чем пишут. То есть сидели. С некоторыми из них я знаком лично. Как сказала одна моя знакомая, писать стоит только том, что в той или иной степени испытал сам. Того, о чем писал Жигулин и другие, я не испытал ни разу. Допросы были, тюрьмы - нет. Но, тем не менее (при чем здесь "тем не менее"?) все мои воспоминания о России связаны с именно этой песней. Ну, может еще с "вагончик тронется - перрон останется", но это - совершенно отдельная тема.

www.ngavan.ru/down/mp3/0605.mp3

Миллион раз слушал в самом разном исполнении, и вот подперла необходимость выложить ее для всех присутствующих. Хотя пресловутый миллион слушателей, вероятно, и сам слушал ее миллион раз.
Это к вопросу о ментальной сущности.

---

Слушайте, кто из присутствующих носит очки? Хотелось бы знать в процентном отношении, ибо тема эта в последнее время стала живо меня интересовать. В том смысле, что сам я уже ни хрена не вижу, зрение падает катастрофически, и явление это начинает если не пугать, то, скажем так, попугивать.
Вчера один доброжелатель-очевидец заявил, что у меня глаза стали, как у Абадонны. Ну, вы поняли, в каком плане. Но, в отличие от Абадонны, я даже черные очки носить не могу - от них глаза болят еще больше.

P.S.: говорят, завтра - Международный день поэзии, так что я всех присутствующих здесь поэтов на всякий случай поздравляю.

Вопрос: Носите ли вы очки?

1. Не ношу - нет необходимости		34	(31.19%)
2. Есть необходимость, но не ношу		13	(11.93%)
3. Минус один - минус два		12	(11.01%)
4. Минус три - минус четыре		20	(18.35%)
5. Минус пять - минус семь		23	(21.1%)
6. Минус восемь - минус десять		3	(2.75%)
7. Плюс		4	(3.67%)
Всего:		109 Всего проголосовало: 100

---

Падающие на нас птицы

Йонатану Видгопу - с любовью

"Если ты за угол повернешь
И столкнешься с самим собой…"
(Уолт Уитмен)

Я выскочил на улицу ровно в полдень, давясь обильной собачьей слюной, доставая на ходу сигареты из заднего кармана джинсов. Не терпелось пробежаться по аллее, по обеим сторонам которой росли кусты роз. Размахивая руками, невнятно вскрикивая, я несся вскачь по каменным плитам, и кусты швыряли мне под ноги пахучие лепестки. Смотрите, смотрите, завывал хамсин, пришедший из аравийской пустыни, плюясь в меня горячим ветром: смотрите, смотрите, у него вышла книга! Я подпрыгивал на месте, гикая во весь голос, делал сальто-мортале, ходил колесом по пустому саду. Выскочил на улицу, чтобы похвалиться победой - мне нужны были зрители, рукоплещущая арена, стена воздетых лиц. Задыхаясь, я подбежал к газетному киоску, выдохнул: "Вилли, у меня вышла книга!" – и съежился от предвкушения взрыва восторга. Вилли вздохнул и переложил с места на место пачку лотерейных билетов. Ткнул пальцем через плечо, в угол. Там громоздились упакованные в коричневую оберточную бумагу аккуратные пачки. Год назад Вилли поставил их на попа и время работы восседал на них, как на троне. Это – мои мемуары, сказал он. Я работал над ними большую часть своей жизни. За оберткой не видно, но они выполнены на мелованой бумаге с золотым обрезом. На их издание я потратил большую часть своих сбережений. У меня нет места дома, я привез их сюда. Я продаю их по шекелю за экземпляр, в довесок к сигаретам. Купи сигарет и, будь человеком, возьми книжку.

Под тентом, прикрывавшем палатку от полуденного зноя, внезапно остро потянуло какой-то гадостью. Запах наплывал с улицы. У меня перехватило дыхание. Вилли, не глядя, отпихнул голову верблюда, с любопытством тянувшего мокрый, пережевывающий колючку рот вглубь палатки. Верблюд обиженно крикнул и плюнул в Виллины книжки. Вилли встал и прочел стихи:

И дурак хочет умереть красиво
И подлец хочет умереть героем
И я, висельник, желаю объятий
Розовых, желтых, черных
Всех ужасных объятий,
Что всемирной любовью своей
Душат меня на краю света.

- Душа моя затосковала ночью, - подхватил гортанный голос, - а я люблю изорванную в клочья, изломанную ветром темноту... - Старый усатый араб в пиджаке и куфие восседал на верхушке верблюжьего горба. Он покуривал сигарету и с одобрением смотрел на Вилли. От сигареты, перебивая верблюжью вонь, постепенно распространялся сладковатый запах марихуаны. С обеих сторон горба свисали ярко раскрашенные седельные сумки, набитые книгами. Старик достал одну и, примерившись, с высоты швырнул ею в меня. Я подхватил ее на лету. Книга называлась "Путеводитель по берберской пустыне. Забытые тропы Атласа" и была написана на литературном арабском языке седьмого века, с суперобложки орлиным взором смотрел на читателя портрет владельца верблюда. – Труд всей моей жизни, - дрогнувшим голосом сказал араб, ласково кивнул нам и, причмокнув, тронул верблюда. Верблюд удалялся нетвердой, вихлявшей походкой. Он сгибался под тяжестью сумок. До нас доносился затихавший вдали голос араба, певшего с верблюжьей спины некое суфийское подобие японской танки:

Другая голова
Не та что надо
И не на тех плечах
Не с тем лицом.
Но кто может помочь возникшему недоразумению?..

Я купил две пачки сигарет и стал обладателем двух экземпляров Виллиных мемуаров. Это были тяжелые книги в твердом переплете, действительно с золотым обрезом. Шагая обратно, сунув одну книгу под мышку, на ходу я раскрыл второй экземпляр. Книга была написана на немецком. Строки ее были набраны изящным готическим шрифтом, который у нас давно никто не читает. На углу я обернулся. Старушки-эфиопки, покупавшие у Вилли пакетики острых приправ к супу, уходили от ларька, сутулясь под тяжестью книжных пачек.

Я знал одну из старух. Вот уже который год, в летний зной и в зимнюю стужу, она сидела на рынке имени Стана Йегуды в специально отведенном администрацией рынка тупичке. И продавала книги. Она продавала свои книги и чужие. Однажды я пришел на рынок за морковкой. В тот раз я не купил морковки, а купил книги. Я купил у нее сразу две книги – "Очерки саванны", написанные старухой еще в те дни, когда она была так же молода, как была молода свободная от колониализма Африка, и еще одну, без обложки, но с именным автографом.

Эта вторая книга называлась "Копье нации", насчитывала тысячу сто пятьдесят страниц и представляла собою теоретический труд покойного эфиопского императора Хайле Селассие, написанный им на языке амхара в тридцатых годах прошлого века на тему, как вести в джунглях партизанскую войну, используя луки и копья против авиации противника. Я зачитывался этой книгой, это был настоящий бестселлер. Книгой, написанной старухой, я зачитывался тоже.
Я вообще больше никогда не мог купить на этом рынке ничего из съестного. Там давно прекратили продавать мясо, рыбу, лепешки, овощи и фрукты и торговали вместо них новенькими подписными изданиями и букинистической литературой. Ревновавшие друг к другу торговцы разорялись, потому что у них никто не хотел ничего брать – покупатели, приходя на рынок, пытались всучить продавцам свои собственные книги. Иногда продавцы шли на компромисс. Чтобы отделаться от залежалого товара, они совершали обмен – например, однотомник прижизненного издания Достоевского, с ручной правкой самого автора они отдавали за рукописный черновик Десяти заповедей, составленный Моисеем на горе Синайской под диктовку Всевышнего. Моисей заикался и портил папирус, Господь злился и сбивался с текста, поэтому черновик был весь в дырах от зачеркиваний тупым пером. Прочесть в нем что-либо было невозможно, поэтому Декалог продавец довольно охотно брал у покупателя за более-менее читаемые гранки Достоевского, у которого, впрочем, тоже был отвратительный почерк.

Старуха-эфиопка, торговавшая бестселлерами покойного императора и своими собственными бестселлерами, очень любила поэзию. Она знала наизусть тысячи стихов на семидесяти языках и всегда подчеркивала, что сам царь Соломон мудрый знал не больше языков, чем она. Раскачиваясь у входа в свою палатку, она негромко, бубня в нос, как Анна Андреевна, нараспев читала стихи для привлечения внимания потенциальных покупателей. Иногда я узнавал Цветаеву, Бродского и Шекспира в маршаковских переводах, а по ритму изредка признавал Бодлера, Аполлинера, Вийона и Шиллера, произносимых на языках оригинала. Иногда она щебетала по-птичьи, лаяла по-шакальи, ревела бизоном и хохотала, как гиена . Как-то я, не сумев произвести у нее обмена любовных писем Маркса на интимный дневник Уайльда, разозлился и хотел уесть старуху. Я сказал, что она, вероятно, нуждается в помощи психиатра-геронтолога, ибо подражает голосам прерии. Старуха живо ответила, что лишь воспроизводит поэзию фауны западного Сомали, и сам Соломон мудрый позавидовал бы ее памяти, ибо, как известно, только он и мог бы оценить эти языки – ведь, если верить Талмуду, царь знал языки всех птиц и зверей. Торговцы, выставлявшие фолианты доктора Геббельса и рукописи Фрейда по соседству со старухиным ларьком, подняли меня на смех, и я ушел пристыженный, а старуха нараспев читала мне вслед:

Где контрабас наяривает Глинку
Смычки надтреснуты и вот наперечет,
Где тубы бухают безумную "калинку"
И одичалый дирижер орет –
Там устланы поля акульими зубами,
Для нас припасены ахейские дары:
Всё те же скифы там
Всё с теми же глазами
Сажают те же
Соловьиные сады…

Однажды на рынок пришел террорист из Хамаса. Он принес на продажу "Исповедь Шахида" - три тома своих комментариев к пятой суре Корана, написанных столь безграмотным языком, что над ним смеялась вся Газа. Там никто не хотел покупать его трехтомник, который он писал поистине кровью своего сердца. Тогда он взял грузовое такси и приволок по сорок экземпляров каждого тома своих комментариев к нам. Оглядевшись на рынке, стоя на главной его улице, давно превратившейся в тропку меж гор изданий блистательных авторов всех времен и народов, и поняв. что ему здесь не светит, он впал в отчаяние и взорвался. Да, он погиб в одиночестве, отринутый всеми, стоя на главном проходе рынка, и громоздившиеся вокруг небоскребы, составленные из книг Джойса, Пруста и Бабеля, от взрывной волны рухнули на него, и он был погребен под ними, о чем никто особенно не жалел.

Я там не был, но те, что были, рассказывают, что шахид, как настоящий самурай, прочел вслух свои предсмертные стихи, и, говорят, стихи эти были куда лучше, чем его комментарии к пятой суре Корана:

Так мы проживаем жизнь
В судорогах воспоминаний
О прожитой жизни:
Те, кто боится – "завтра"
Те, кто страшатся – "сегодня"
И я, умирающий каждый день.
Облака летящие словно сон Будды
Над ажурным мостом
Взирают с высоты своего полета
На каплю росы
Что блестит на уставшем клинке
Взрезающим мягкую плоть
Живота самурая.

Председатель парламентской оппозиции, в поэзии известный как левак-ультраавангардист, выступил на внеочередном заседании правительства, посвященном участившимся в последнее время случаям самоубийств шахидов – графоманов и неудачников в литературе. К возмущению депутатов от правящей партии – консервативных сторонников критического реализма - он не осудил террористов, а наоборот, призвал правительство оказывать им всестороннюю поддержку путем бесплатной, и более того - насильственной подписки на шедевры мировой литературы. Именно отсутствие хорошего вкуса толкает этих отчаявшихся в собственном творчестве людей на экзистенциальный акт самовзрывания, подчеркнул он. Они читают слишком много пошлых бульварных романов в пестрых обложках. Им необходимо учиться читать действительно хорошие книжки, и чтение это будет способствовать тому, что и они сами постепенно начнут писать хорошо. В доказательство этой интересной мысли глава левой оппозиции привел стихи собственного сочинения:

Сонм одиноких людей
Скитается по планете,
Шарахается по земле.
Рожденные в Польше, умершие в Палестине,
Вышедшие из Египта и потерявшие путь.
Кафка, мечтающий стать официантом
В маленьком ресторанчике Тель-Авива,
Ури-Цви Гринберг, бредущий в Иерусалим.
Прибредший на родину
Пять тысяч пятьсот семьдесят третий год свой встречаю,
Рыдая.
Слезы мои по Синаю.
Сорок лет мне уже негде бродить.
Отдали.
Где я был, когда отдавали…
Где Ты был, когда мы отдавали.

Я всегда возвращаюсь с рынка, рискуя жизнью. Люди на улицах рассеяны до чрезвычайности – каждый читает на ходу, и все налетают друг на друга, сваливаются с тротуара на проезжую часть, не выпуская из рук книжек. Спасает только то, что водители автобусов и такси уткнулись в свои раскрытые сборники стихов и новелл, и едут поэтому не спеша.
Торговцы дерутся, переманивая друг у друга редких покупателей (как я уже рассказал, покупатели давно уже приходят на наш рынок, только чтобы всучить продавцам свой собственный товар), кидаются увесистыми фолиантами в древних кожаных переплетах и новеньких суперобложках, и однажды на моих глазах такой том угодил в висок голому дервишу, ощупью пробиравшемуся по узким базарным улочкам. Дервиш пришел пешком из Магриба, принес на своей спине мешок с древними рукописями на языках, понять которые не могли бы и профессора из Филологической академии, давно заменившей у нас в стране никому не нужное правительство. Дервиш, прошедший под палящим солнцем всю Сахару и Атласские горы, упал как подкошенный. Его, знатока и ценителя суфийской мистики, чуть не убил том избранных произведений атеиста-Вольтера – такова ирония судьбы. Именно так было зафиксировано в полицейском протоколе. Торговцу, кинувшему в запале том, грозило пять лет домашней отсидки в условиях строгой изоляции, то есть без права читать и писать книги, и он готов был уже наложить на себя руки. Но тут дервиш ожил и, покачиваясь, встал на ноги. Дело удалось замять; торговец был вынужден дать взятку полицейскому, но в последний момент не растерялся: вручил безграмотному стражу порядка потрепанный том Павича, который пылился у него на полке, вместо рекомендуемого в таких случаях "Одномерного человека" Адорно. Дервишу, сварливо ругавшемуся на литературном арабском, подали турецкий кофе и подарили на память однотомник - прижизненное издание Гомера с авторскими автографами на первых страницах "Илиады" и "Одиссеи". Дервиш сел в угол, зачитался и больше не возникал. Говорят, что он так и остался жить на рынке "Стан Йегуды", благо своего дома у него все равно никогда не было. Теперь, перед закрытием рынка, на закате, он подрабатывает мусорщиком – грузит и отвозит на свалку тележки, наполненные оберточной бумагой, в которую упаковывают новые поступления, только что отпечатанные в типографии. За это сердобольные торговки ему иногда дают почитать эмигрантские воспоминания Зинаиды Гиппиус.

Дервиш полюбился мне. Он прижился в Иерусалиме и чувствует себя здесь в своей стихии. Часто он собирает вокруг себя детвору и читает им стихи собственного сочинения. Дети не боятся голого дервиша, они чувствуют, что он хороший человек.

Овцы собираются стаями,
Спеша по каменистым полям,
В такт топоча жестконогим копытом,
Сбираясь к Хеврону.
Подпрыгивают растерянно
И, переваливаясь, взлетают,
Сбиваясь в лохматую кучу.
Так и парят тяжелым облаком
Шерстяным. Вислоухим, курчавым
Над страной,
Где я
На горах Шомрона,
Раскрыв рот и задрав голову,
Наблюдаю за их парением.

Недавно контрразведкой был пойман иностранный шпион. Он был пойман не благодаря тому, о чем вы подумали. Всем известно, что наши контрразведчики, все как один – подписчики на серию "Литературные памятники" – круглосуточно обсуждают между собой только качество профессиональных комментариев в научно-справочном аппарате книг, авторами которых они являются. Известно ведь, что наша контрразведка укомплектована исключительно из литературоведов, только директор их организации в виде исключения является искусствоведом. Шпион мог проползти у них под носом, и комар носа бы не подточил. Но у шпиона взыграло профессиональное самолюбие. Он, будучи поэтом, услышал по рации, настроенной на секретную волну нашего управления разведки, стихи, прочитанные замначальника отдела по борьбе с особо тяжкими государственными преступлениями, дилетантом-любителем. Стихи эти, изданные массовым тиражом, оказались настолько чудовищными, что никто не хотел их покупать, поэтому автору оставалось лишь читать их своим подчиненным, которые, понятное дело, в ответ не могли и пикнуть. Шпион, как уже сказано выше, был поэтом-профессионалом, и не смог удержаться. Он включил передатчик и прочел в ответ свои собственные стихи, чем, по вопиющему недосмотру фортуны, выдал себя с головой, и очень жаль, потому что стихи его были хороши. По крайней мере, они были гораздо лучше тех, что, закатывая глаза и завывая, читал своим подчиненным руководитель контрразведки.

Если ты чувствуешь так же, как я –
Нас уже двое.
Что нам бесчувственных армий полки?
Нас уже двое!
Смотри, там еще один
В углу притаился:
Пришел со службы,
Взял скрежещущее свое перо,
Спустился в подвал,
Закрылся.
В подвале он счастлив.
Прогулка его – до миски с едой.
Время его – до утра.
Зовут его Франц.

Ну, вот еще Бруно
Научил рисовать
Школьных бездарных детей.
Поспешно вернувшись домой
В польско-австрийско-советский
В галицийский
В еврейский свой дом,
С головою ныряет в себя –
В парящие "Санатории".

Ну, сколько нас стало?
Чуть больше.
Вот Исаак сумасшедший
Обедает с людоедом.
Сидит за столом как ни в чем не бывало,
С женой людоедской
Закручивает любовь –
Он жаждет вглядеться в лицо каннибала!
А маленький людоед
Уже готовит неспешно
С когортой энкаведистов
Замысловатое блюдо:
"Клевещущий Исаак".

Смотри, как много нас стало:
Фриц, мечтающий о подвале,
Рисующий Бруно,
Исаак сумасшедший.

Поселиться бы нам
В "Санатории" Бруно,
В "Превращении" Франца
И войти в "Поцелуй" Исаака…

Смотри, нас с тобою
Так мало.
И вход не для всех.
Бруно убили немцы.
Исаака убили русские.
Франц умер сам.
До него не успели добраться.
Но зная, что будут жадно хватать
Кричащие его рукописи –
Он завещал уничтожить
Всё,
Что когда-либо написал.

С ужасом и восторгом
Стоим мы в запертой комнате,
Вглядываясь в окно –
Исаак,
Бруно,
Франц
Я
И ты,
Безумная компания немыслимых очевидцев.

…Шпион был схвачен и приговорен, но ни разу не пожалел, что взорвал эфир этими строчками. Он, видите ли, потерял инкогнито, но приобрел вечность: все прогрессивные литературные журналы страны, против которой он шпионил, опубликовали эти стихи. Они также были включены в антологию мировой литературы XXI века, и по требованию школьной программы старшеклассники зубрят их перед госэкзаменами, как молитву.
Автор же их сидит в тюрьме, и будет сидеть там до скончания дней своих.
Иногда он подходит к окну своей камеры, держится за железные прутья и вслушивается в шум далекой улицы. До него доносится нестройный хор детских голосов, заучивающих его стихи, и тогда на исхудалом лице его появляется неуверенная улыбка.

Сегодня я добрался до своего дома без приключений. В автобусе было тихо, лишь шелестели переворачиваемые страницы книг. Пьяный хулиган неловко спал на ступеньках входной двери, подложив под голову недочитанный томик Сартра. Водитель медленно вел "Икарус", держа одной рукой руль, другой придерживая полуоткрытый на последних страницах сборник стихов Бахыта Кенжеева. Пешеходы, погруженные в чтение, лениво отпрыгивали на тротуар от надвигавшегося на них автобуса. Мы подъехали к моей остановке. Погруженный в чтение шофер машинально остановил машину, но забыл открыть двери. Ударом ноги я выворотил входную дверь и стал протискиваться наружу. Пьяный хулиган вывалился следом за мной. От него остро пахло сложной смесью французского одеколона и вчерашнего винегрета. Из карманов заблеванного плаща выкатились маленькие томики и рассыпались по земле. Я пригляделся – это были "Тошнота" Сартра и "Чума" Камю. Стараясь не наступить на книги, я перешагнул через спящего и отправился домой.

Мне следовало поторопиться: ежевечернее чтение пяти авторов ждало меня. Я читаю их наискосок перед сном. Обычно, прочтя первую главу одной книги, я немедленно хватаю другую и читаю ее вторую главу. Если я не буду следовать этому своеобразному, заведенному мной методу чтения в шахматном порядке, мне ни за что не успеть уследить за литературными новинками. В стране, где все читатели являются писателями, физически почти невозможно ухватить все рекомендуемые к прочтению министерством просвещения бестселлеры.

Во дворе вяло шаркала метла дворника. Дворником нашего дома был Мустафа, известный переводчик классической поэзии с языка айнов. Чтобы не задерживаться, теряя время на уборку, он изобрел оригинальный способ работы: держа открытый том в руках перед собой, метлу он держал под мышкой, время от времени совершая плечом вращательные движения. Я подошел, чтобы поздороваться с ним. Мустафа, не отвечая на приветствие, протянул мне правую ногу. Я пожал ее и направился к лифту, размышляя о благородстве дворника.
В его четырехкомнатной квартире из-за скопления книг нет места не только для него и жены, но, конечно, и для четырнадцати их детей в возрасте от года до семи - популярных авторов литературы для дошкольного возраста. Старшие дети не живут с Мустафой. Они обижены на него, потому что года три назад он хотел выдать их сестру замуж за какого-то шейха из Галилеи. Шейх был миллионером и владельцем трех плантаций масличных деревьев, но очень посредственным писателем. Гордые дети Мустафы, все как один – переводчики древних эпосов на хинди, бенгали и маратхи – желали для сестры лучшей участи. Они хотели, чтобы сестра вышла замуж за студента бухарского медресе Мир аль-Араб, бедного, почти нищего, но гениального переводчика с языка атлантов. Мустафа же позарился на бездарного богача – и проиграл. Дочь сбежала из его дома к бедному студенту. Недавно мы слышали с женой, что свободное от скучной работы литературного редактора время она тратит на потрясающий проект – перевод "Бхагаватгиты" с санскрита на пиджин-инглиш.

Лифт не работал. Он был завален книгами. Безуспешно потолкав ногой его неоткрывавшуюся дверь, я поплелся по лестнице, ежеминутно поскальзываясь на россыпях старых журналов, наваленных на ступеньки. Жильцы нашего дома происходят из двенадцати разных стран, поэтому журналы были на самых разных языках. Я останавливался на каждом лестничном пролете, чтобы передохнуть и пробежать глазами страницу-другую. Зачитавшись полуразорванной подшивкой "Нивы" за 1912 год, я поскользнулся на скользкой глянцевой обложке "Нэшнл джиогрэфик" и врезался головой в дверь своей квартиры. Дверь распахнулась, и я влетел в переднюю.

Слава Богу, дома никого не было. Отдуваясь, я прошел в спальню. Пока я шел по коридору, с полуразвалившихся антресолей падали перевязанные, запылившиеся пачки моих собственных книг, и били меня по голове. Добравшись до спальни, я распахнул окно и со стоном облегчения упал на постель – как был, в майке и валенках на босу ногу. За треснувшим стеклом в холмы Иудейской пустыни садилось пыльное солнце.

Повозившись на кровати поудобнее, я закурил и стал перелистывать очередную порцию новых поступлений. Из кухни донесся приглушенный грохот, но я не стал вставать. Я и так знал, что это было - в который уже раз подломились ножки обеденного стола, заваленного под самый потолок полными собраниями сочинений греческих и латинских авторов. Нужно будет купить новый стол, а то жрать уже негде, лениво подумал я.

Было тихо. Из открытого окна доносился шелест книжных страниц, перелистываемых соседями. Благодаря теплому вечеру, соседи все, как один, открыли окна своих квартир и сидели на подоконниках, перечитывая для успокоения нервной системы - кто "Махабхарату", кто "Дао дэ цзин", кто Евангелие, кто последний роман Эдуарда Лимонова.
Я быстро задремал под шелест страниц.

Кажется, прошло совсем немного времени. Из-за окна донесся хриплый кашель, я встрепенулся и открыл глаза.
Мустафа закончил то, что при некотором усилии воображения можно было назвать уборкой двора, и теперь творил вечерний намаз. Мустафа был модернистом, и канонической молитве предпочитал фаталистические стихи малоизвестных авторов. Я прислушался. Дворник пел нараспев:

Живу себе тихо, как мышь на пороге
Событий грядущих, поступков отчаянных…
И в марше бравурном солдатские ноги
Меня не заметили, стерли случайно.

Я сам был солдатом неведомых армий,
По тундре плешивой всё топал за водкой.
Полярную мышь, как воитель бездарный,
От счастья топтал сапогом самоволки.

Но вот и солдаты тех армий нелепых
Уже полегли монументами павшим,
А мышь – недомерок со взором свирепым
Мышиной ордой заправляет на марше.

Мы все конвоиры у белого света,
Заложники истин, пустые страницы…
Мышиную бойню приветствуют смехом
Лишь Господа Бога слепые глазницы.

Раздался оглушительный грохот. Я подскочил на тахте, затем кинулся к окну. На вечернем небе, только что бывшем лазорево-розовым, мгновенно сгустились черные тучи и засверкали молнии. Потемнело. Подул ветер – сперва тихий, освежающий в сонную жару, через несколько секунд он перешел в ураган. Удар грома выбил остатки стекол из окна моей спальни, и они ухнули вниз. Чудовищная молния ударила в вершину пальмы, расщепив ее пополам, напротив окон нашей квартиры. Пальма загорелась и медленно развалилась на две половинки.
Аллах в восторге салютовал Мустафе, стоявшему внизу в отблесках молнии, под проливным дождем, воздев к небу сжатые кулаки, как пророк Мухаммед.

Я захлопнул пустую раму окна, зажав уши, упал на постель и почти мгновенно провалился в глухой сон без сновидений.
День был прожит не зря.

---

С днем рождения,  Dealer74!

@темы: ДР ПЧ

---

...На процессе Марамзина я уже дерзил начальству в полное удовольствие, ибо имел срок за плечами, — как верно сказал Бродский, «когда вы оказываетесь внутри тюрьмы, уже всё неважно… Бояться-то особенно нечего». Конечно, я заявил суду, что «самиздат» у Володи Марамзина я брал сам, без его ведома, когда оказался в его квартире, пока хозяин отлучался. Спокойно врал — сам себе удивлялся. А кончив показания, поднял кулак в ротфронтовском приветствии и обратился к Володе с возгласом: «Но пасаран!» («Они не пройдут!» — приветствие испанских республиканцев). Судья укоризненно крикнула: «Могли бы хоть проститься по-русски» — она, думаю, решила, что мы перекликаемся на иврите, евреи противные. Самое удивительное, что когда стражники выводили меня из зала, то несколько молодых людей в задних рядах подняли ротфронтовские кулаки, приветствуя уже меня.

Но самое поразительное произошло не тогда, а позже — лет эдак через двадцать с хвостиком. Жена взяла меня с собой на рынок «Маханэ-Йегуда» в качестве тягловой силы — тащить оттуда тяжеленные сетки с покупками. Ну, естественно, стою я на рынке на месте, пока дама ходит по торговым рядам, скучаю себе… Вдруг подходит незнакомый человек и говорит: «Я Вас узнал. Вы — Хейфец?». Ну, да, я Хейфец, меня в Израиле часто узнавали на улицах после телепередач. «А меня зовут Владимир Ханан. Я из Ленинграда. Я Вас видел на процессе Марамзина! Вы тогда крикнули «Но пасаран!», помните?» — «Нет, вас я не помню». — «Ну, как же, как же… Когда вас выводили из суда, мы подняли кулаки, приветствуя вас…» Мать честная, встретиться с этим через два десятилетия в центре Иерусалиме! Не чудо ли?

(Михаил Хейфец, "Заметки счастливого человека")


*Это - голос омара (с) вопль души*
Ах, какие прекрасные рассказы у Володи Ханана! У него только что вышла книга прозы и воспоминаний, "Аура факта", это что-то особенное. Какая жалость, что их нет в сети... Володя не дружит с интернетом. Ой, как жалко, что я не могу набрать несколько его текстов сам, вручную. Просто нет времени. Просто безумно жалко.
И вообще - какой он умница и каким красавцем был в молодости! Он тоже жил в Ленинграде, и описывал эти литературно-подпольные круги 70-х - 80-х, и хиппи, и бардов, и очень замечательно пишет о двух столкнувшихся в котельных и лифтерных волнах советского андерграунда - старого литературного, к которому он себя причислял и к которому действительно относился, и нового - стихо-песенно-рок-хиппового, к которому принадлежали более молодые. Уййй, как он пишет!
Вот - рассказы "Долго и счастливо", "Обухово, на кладбищах твоих", "Лекарство от любви", "Загадочность национальной души как последнее прибежище негодяя", "Здрасьте, трамвайчик", "Вверх по лестнице, ведущей на подоконник". Это же мне часов сто сидеть нужно, чтобы набрать и вывесить. Не могу я.
Нельзя объять необъятное. А жаль.

Вот здесь - рассказ "Собачка завтракала зря":
infoart.udm.ru/magazine/zvezda/n4-20/hanan.htm

Больше из его прозы в интернете почти ничего нет. Есть, правда, отрывки из "Записных книжек", я их в дневнике когда-то вывешивал:
www.diary.ru/~libdragon/?comments&postid=375718...

Совершенно невозможно работать.

@темы: Ханан, Содружники

---

Как я получил благодарность от министерства обороны

Через три года после приезда в Израиль меня, как и положено, вызвали в первый раз на военные сборы. На военной базе нужно было для начала заполнить длиннющую анкету. Меня спросили, анкету на каком языке я предпочитаю. Я сострил, что в это время суток предпочитаю анкету на русском языке. Эта острота прошла незамеченной, потому что никто из офицеров и секретарш-сержантов на этой базе Булгакова не читал. Мне дали анкету на русском языке, и я сел ее заполнять. Там было много странных вопросов, но я прилежно ответил на все. Когда же закончил, то подошел к стойке и протянул заполненный лист девушке-дежурной.

Она взяла анкету, прочла ее по вертикали, и я увидел, что она изменилась в лице.
Тебе нужно пройти в комнату номер двести семнадцать, прошептала она и опасливо посмотрела на меня. Я пошел искать комнату двести семнадцать. В коридоре у двери с табличкой "217" толпился народ. Я встал в очередь и прнялся вертеть головой. Здесь была очень странная публика, с моей точки зрения, - не совсем похожая на новобранцев, таких, какими я их себе представлял. Передо мной стоял явный дебил с полуоткрытым ртом, он безостановочно почесывал у себя в паху. Впереди дебила находился хилый ешиботник со скошенными глазами; изо рта у него тянулась тоненькая ниточка слюны. Я очень дисциплинирован, и еще со времен службы в советской армии привык выполнять распоряжения начальства, не задавая идиотских вопросов "зачем?" и "почему?", и поэтому стоял смирно.

Когда подошла моя очередь, я зашел в кабинет. Навстречу мне поднялся симпатичный человек в белом халате, наброшенным поверх офицерской формы. Я увидел, что передо мной находится полковник медицинской службы. Он поздоровался со мной очень сердечно, с несколько преувеличенной артикуляцией, и предложил сесть. В руках он держал мою анкету. Рядом с анкетами на русском на столе перед ним, аккуратными стопками лежали такие же анкеты на разных других языках – я разглядел иврит, английский, французский и даже японский. Вас как зовут, спросил он меня. Я ответил. Сколько вам лет, вы помните, спросил он. Да-а, удивленно ответил я. А как зовут вашу уважаемую матушку, и кем будет ваш почтенный папаша? – продолжал он. Я отвечал, полагая, что в армии такие вопросы и положено задавать всем призывникам. При каждом моем слове он истово кивал головой. Глаза его лучились искренней симпатией и добротой.

-Скажите, пожалуйста, - спросил он, подперев голову ладонью и сочувственно глядя на меня, - и часто это с вами бывает?
-Что – это? – подозрительно спросил я. Ну, это, сказал он. То, что вы написали в анкете. Он ткнул пальцем в крестик, поставленный мною напротив одного из пунктов анкеты. Я вгляделся. Там, под номером пятьдесят четыре, стоял вопрос:
"Часто ли Вы хотите послать всё к чертовой матери?"

-Вообще говоря, да, - ответил я. – Я старался отвечать максимально честно. Наверное, вопросы эти имеют какое-то значение, раз их задают…
-О да, - ответил он. – Опросник этот составлен специалистами-психологами в генштабе.
Я пожал плечами.
-Ну и что тут такого? Скажите, - сказал я, - а разве вам самому иногда этого не хочется?
Он с ужасом, изо всех сил помотал головой.
-Как печально! – сказал он. И что же нам с вами делать?
Я моргал глазами. Полковник с виду казался человеком совершенно вменяемым, и ни капли не походил на странную публику, толкавшуюся в коридоре под его дверью.
-А чего я ответил не так? – неуверенно спросил я.

Вместо ответа он грустно протянул мне точно такую же анкету на иврите. Полковник был негр, и по-русски читать не умел. Я нашел пункт на иврите, соответствующий русскому вопросу номер пятьдесят четыре. Я вчитался и похолодел.
Там было напечатано:
"Часто ли Вам хочется покончить жизнь самоубийством?"

Через две недели я получил по почте заказное письмо в фирменном конверте Армии обороны Израиля. Письмо было красиво отпечатано на машинке. Внизу стояли подписи начальника медицинской службы армии и генерала – командующего центральным военным округом. В письме, от имени министра обороны, мне выносилась глубокая благодарность за то, что я своевременно обратил внимание на некоторые несоответствия разноязыких анкет для призывников нашей армии и, таким образом, принял участие в благородной работе Службы психологической поддержки при генеральном штабе.

---

О добрых ведьмах, дяде Осе и Вольфе Григорьевиче

Что я нынче читаю? Роман Джоан Хэррис "Шоколад". Добрая ведьма, страшащаяся того, что видит, которая не может и не хочет объяснять того, что предстает перед ней. Видимо, все уже читали ее "Ежевичное вино" (я - не читал). Единственный отрицательный эффект от прочитанного - к последней странице у меня дико разболелись зубы - да так, как ни разу в жизни, кажется, еще не болели. Вероятно, результат самовнушения. Я имею тенденцию влезать в понравившуюся мне книгу, прямо-таки распихивать второстепенные на тот момент мысли локтями, продираясь в узкое отверстие, погранзону между миром, сотворенным автором, и моим собственным. Какое-то время я проживаю в том мире, со всеми сопутствующими явлениями. Положительные герои романа на протяжении всего действия вкушают неимоверное количество сладостей, в первую очередь, содержащих шоколад в качестве основного ингредиента. Побежал к зубному врачу, ворвался без очереди: нет, батенька, говорит, все зубы в порядке, это вас кто-то надоумил. Так точно, доктор, говорю - меня роман надоумил. Абстрагируйтесь от романа, отвечает он и отпускает меня взмахом руки. Я вышел в коридор, представил, что не имею к этой книге ни малейшего отношения - немедленно полегчало.

Действительно, я из сладкого люблю только шоколад. Герои романа обожают шоколад во всех видах - и черный, и белый, и желтый, и молочный. А я люблю только горький черный. В детстве любил конфеты и пирожные, всё сладкое любил, а потом постепенно разлюбил - и полюбил горькое. Говорят, такое случается со всеми сладкоежками, которые с возрастом переходят на спиртное.



Хорошая книга, в общем.
И мысль о присутствии добрых колдуний в этом мире мне симпатична, хотя, по идее, мне с ними общаться западло. Ибо сказано, что предсказания - прерогатива не человека, а Кого-то иного.

Кстати, по поводу предсказаний сейчас вспомнил семейную легенду, которая, как мои родители утверждают, вовсе не легенда, а самая что ни на есть быль.
Был в нашей семье такой дядя Ося, нынче уже, к сожалению, покойник. Это был очень общительный человек - в том смысле, что круг его общения был широк до чрезвычайности. У него на квартире видали то Ахматову, то Галича, то Вертинского. Дядя Ося клялся, что одно время его посещал дух покойного Сергея Мироновича Кирова, который ему рассказывал, что на том свете все время дико ругается с духом Генриха Ягоды. Дядя Ося к Кирову относился с двойственным чувством, а Ягоду вообще терпеть не мог, как и все порядочные люди, и откровения духа выслушивал сочувственно. Дядя Ося не был ни провидцем, ни телепатом, и сокрушался, за что ему такая напасть, и недоумевал, почему покойник с этими откровениями так прицепился именно к нему. Он даже подозревал, что у него проблемы со здоровьем, и в 1962-м году обратился к другому моему дяде, профессору психиатрии Фиме Авербуху. Фима отнесся к просьбе серьезно и обследовал Осю всесторонне: послал его на анализ мочи, выслушал его сердце, прижимаясь к груди волосатыми ушами, проверил рефлексы, стукнув молоточком по колену, попросил открыть рот и тянуть "а-а-а-а…", а под конец даже зачем-то заставил снять штаны и заглянул в заднепроходное отверстие. Верный клятве Гиппократа, дядя Фима никогда, до самой своей смерти, никому не разгласил такого интимного нюанса этого медицинского исследования, и никто так никогда бы об этом и не узнал, если бы сам дядя Ося, смеясь и конфузясь, не рассказывал об этом всем встречным. Он был большой болтун, дядя Ося, и по жизни своей был он коммивояжером, и моя прабабушка Буся, женщина старорежимная и в высшей степени чопорная, всегда выражала недоумение, чего общего есть у нашего Оси с порядочными людьми типа Анны Андреевны и Александра Аркадьевича.

Да, это была загадка, но отгадать ее никто из родственников не пытался. Нужно сказать, что никто даже не задавался такой постановкой вопроса. Все родственники просто пользовались дядей Осей, ибо тот, по родственной своей щедрости, всегда зазывал всех их к себе домой, на домашние, как он выражался, концерты, когда в Ленинграде проездом случались известные поэты, барды, музыканты и артисты. Все они почему-то останавливались именно у дяди Оси. И вот, в феврале 1964 года, дядя Ося позвонил к нам домой и объявил, что сегодня к нему придет ночевать Вольф Григорьевич Мессинг, который на поезде приехал в Ленинград из Москвы, на выступления, по заказу Госконцерта, всего на два дня. Все родственники немедленно захотели придти к дяде Осе, и мои мама, папа, и бабушка, и даже партийный дедушка, и меня не с кем было оставить. Мне, как раз незадолго до этого, исполнилось два года, и я еще умел только надувать пузыри и гукать, а говорить я почти еще не говорил, и ходить самостоятельно по гостям не мог тем более.

Все домашние хотели идти к дяде Осе на Мессинга, и переругались, кто останется со мной дома, и никто не захотел остаться. Бэбиситеров тогда еще не водилось, и пришлось им закутать меня в шубу и платок, и пойти со мной, благо это было не очень далеко, у больницы Филатова, во дворе дома, где телевышка. И вот Вольф Григорьевич на своем чудовищном русском языке, который он, за двадцать пять лет жизни в СССР, так и не выучил как следует, стал отвечать на вопросы и рассказывать, что хорошего произошло и еще произойдет со всеми присутствующими. Тут нужно отметить тот факт, что не то чтобы очень задолго до этого была война, а перед войной еще и тридцать седьмой год, и многие родственники стали всхлипывать и вытирать лица носовыми платками, потому что Мессинг рассказывал всё очень точно.

А я, по преданию, сидел в углу, на коленях у моей семнадцатилетней тетки Тани, которая от восторга и нервов сучила ногами и подбрасывала меня в воздух, так что сперва мне это нравилось, а потом надоело, и я разревелся. А может, я просто обкакался. Так или иначе, Вольф Григорьевич обратил на меня внимание. Возможно, я мешал ему, и он решил одновременно убить двух зайцев. Он протянул мне шоколадную конфету и погладил по голове, и моя бабушка Кира всю жизнь потом всем рассказывала, что я сунул конфету в рот и посмотрел на великого телепата с ужасом.

-А шо вы кстати имеете сказать от за этого мальчика? - спросил у Мессинга дядя Геня, который был родом из Жмеринки и прожил в СССР всю свою жизнь, но научился разговаривать по-русски еще хуже Вольфа Григорьевича.
-За этого мальчика я имею сказать, шо он вырастет и будет жить совсем в другой стране, - сказал Мессинг, погладив меня по голове еще раз, и все родственники недоверчиво засмеялись, потому что сама мысль о том, что можно жить еще где-то, кроме как в СССР, казалась им очень смешной.

-И это - всё?.. – с чувством некоторого негодования и даже сарказма в голосе спросил мой дед. К негодованию его понуждала совесть советского человека и партбилет, ибо он был членом ВКП(б) с незапамятных времен, и в словах Вольфа Григорьевича уловил намек на политическую неблагонадежность своего внука.
-Нет, не всё, - с некоторым вызовом ответил Вольф Григорьевич, путавшийся в русских неправильных глаголах, существительных и просто суффиксах. С некоторым вызовом он ответил, вероятно, потому, что, будучи телепатом, четко проследил за несложным ходом рассуждений моего партийного деда.
-Исчо я могу сказать, шо этот мальчик будет иметь двух жен, и со второй будет жить лучше, чем с первой, и исчо шо он будет всю жизнь писать книжки, - сказал Мессинг.

Мой папа приосанился. Моего папу всю жизнь посещала тайная мечта. Ему хотелось, чтобы его единственный сын стал писателем. Он был так доволен сказанным, что даже не обратил внимания на то, что его единственный сын, оказывается, будет жить в другой стране – мысль, по тем временам, магко говоря, крамольная.
Зато дед пришел в неописуемое раздражение. Не доверять известному ясновидящему, чьи выступления финансировались по прямому указанию ЦК партии, он не мог; с другой стороны, только что изреченное телепатом вызывало у него двойственное чувство.
-И где же это он будет жить? – с подвохом спросил дед. – Надеюсь, в социалистической стране? Что, в Китае? – Мессинг отрицательно затряс головой. – В Монголии? – Мессинг изумленно поднял брови, а я разревелся. - Неужели в капиталистической стране?!

-О да, - ответил Вольф Григорьевич и сунул мне в рот еще одну конфету. – Он будет жить в Израиле, на самом верху.
Не совсем понятно, что именно хотел сказать он этими словами, но я заулыбался и довольно зачмокал испачканными в шоколаде губами. Мессинг погладил меня по голове еще раз и отошел.

-…Но он будет, по крайней мере, писать в партийной прессе, в коммунистических газетах?! – возопил вслед ему дед. Мысль, что его внук априори обязан быть членом хоть какой-то коммунистической партии, пусть даже такой захудалой, как израильская, казалась ему бесспорной, и он цеплялся за нее, как утопающий цепляется за соломинку. Кроме того, как мне теперь кажется, моего деда просто никогда не посещала мысль, что функция писателя может быть иной, чем репортажи в борющейся за социализм прогрессивной прессе.

Вольф Григорьевич оглянулся и некоторое время смотрел на него со странным выражением лица. –Нет, - сказал он (как показалось моей прабабушке Бусе – злорадно), - нет, он будет совсем наоборот.

Родственники заахали, а тетя Таня, подбрасывавшая меня на коленях со все увеличившейся скоростью, восторженно попросила дополнительных объяснений. Мессингу, вероятно, надоело разбираться как с моим будущим, так и с прямолинейными идеалами моего деда, и он, махнув рукой, объявил, что большая часть присутствующих, хотя и окончит свою жизнь здесь, но будет еще приезжать ко мне туда на самый верх в гости.

На этой ноте он вернулся к ответам на записки, которыми завалили его наши родственники в связи с другими, более животрепещущими для них темами. Встреча закончилась далеко за полночь, мессир лег спать, чтобы успеть отдохнуть перед завтрашним концертом, а я уже давно спал, опустив голову на плечо тети Тани. Всю дорогу до дома мой папа гордо нес меня на руках, как рассказывала потом мама – вглядываясь под звездами в моргающие ресницы, озаренные, как он полагал, отблесками грядущих безумств.



Я кончил книгу,
А она – меня.
Мы завершались с ней одновременно,
Когда она мне прострелила вены,
Дуэльную дистанцию храня.

Незримо узурпировав перо,
Она мне диктовала все решенья:
Сюжетный стык,
Героев искушенья,
Пока не изувечила нутро.

Я из себя был изгнан,
Стал гоним
От устья Лены
До истоков Нила.
Тогда она меня похоронила,
И подписалась именем моим.

---

"В результате перестрелки между силами израильской армии и вооруженными экстремистами были ранены мирные жители, стрелявшие из соседних домов" (с)

@темы: цитаты

---

"Его высокоблагородию Главарю, нашему уполномоченному по Екатеринославской губернии - с пламенным революсионым приветом от Абраши-координатора по Луганскому уезду, село Большие Гепатиты. В знак нижайшего почтения в ночь на праздничный день перваго мая от имени нессанкционированой вами но состоявшейся сходки товарищей позвольте передать вам этот сонник."

Авторская орфография сохранена.

И вот он, этот сонник. Хватаю и сразу открываю его на пятой странице: "ежели вы храпите, то вы весьма сердиты и обижены".
И еще раз та же подпись: "Абраша, село Большие Гепатиты, 01.05.1901. Во имя полунощной сходки на старой мельнице".

Господи, помилуй! Даже меня наводит на самые искренние размышления о заговоре сионских мудрецов. Во время полуночных бдений на чертовой мельнице в селе Большие Гепатиты.
И ведь этот бред - тоже исторический документ, и подлежит каталогизации. И мы даем этому письму и прилагаемому соннику официальную сигнатуру: А24/658/78.

@темы: Central Zionist Archives in Jerusalem

---

Я слышал мнение, что на "Одноклассниках.ру" все - малохольные. Я сам там зафиксировался, и поэтому могу с гордостью нести это звание. Но я не знал, до какой степени. Сегодня получил личное письмо:

Гуд )дей! Как дела?
Из тебя получи)лся бы прикольныйй лидер страны!
Планируешь на праздники что-нибудь необычное?

Представил себе ядерный заряд, завернутый в старушечью шаль. Как бомба для Александра Второго на Екатерининском канале. Видимо, это предупреждение. Мы все на крючке у Мюллера.
Эдичка Лимонов был бы счастлив.
Ужаснулся и, не отвечая, немедленно вышел.

---

В школе семилетним детям задают такие домашние задания, что я иногда не в состоянии помочь дочке их сделать. И это только первый класс; о том, что будет во втором и третьем, я боюсь даже подумать. Какие-то психометрические упражнения на логику - по американской системе. У меня уши закладывает, как от виража тяжело груженого транспортного "Геркулеса" или "Антея". Удивительно, как она способна хоть что-то понять. Я в ее возрасте не был способен понять и значительно более простые вещи. Я полагаю, что мне в жизни вообще очень повезло. В частности, повезло, что я родился в России. Если бы я родился здесь, то никогда бы никакую психометрию сдать бы не сумел, и, соответственно, ни в какой университет бы поступить не смог. Вчера два часа сидели с Бусей, придумывали требуемое слово на букву "hei", с которого начинается название животного. Ничего не придумали и пошли спать. Тетрадку наутро я взял с собой на работу. Сегодня все мои сотрудники ломали голову над словом, которое должно обозначачать это гипотетическое животное. Никто не знал, даже профессорша словесности Наоми, родом из Загреба. Вместо работы все пошли в читальный зал, обложились словарями и стали их перелопачивать в поисках искомого. Наконец, я сам обнаружил его в старинном многотомном словаре Эвен-Шошана. Это слово означает маринованную селедку, или салаку, или шпроты, причем только ту, что запихивают в консервы в определенное время года. Ни один человек таким словом никогда не пользовался, и даже о нем не слышал. harsana. Все так и говорят - какая там еще арсана, если это просто шпроты... Наконец, явился первый посетитель - Мумбо-Юмбо, профессор африканистики из университета Бар-Илан, спциалист по суахили и языку готтентотов. Он думал ровно сорок минут, отложив все свои дела в сторону, и, выпучив глаза, изрек наконец:
-hиппопотам!
Ба, а слона-то я и не приметил...
Все были очень сконфужены.

---

Сегодня узнал, что сержант Эран Дан-Гур, в субботу погибший в Газе, три года назад окончил школу, в которой учится моя дочь.
На стене, рядом со входом, висит металлическая плита с именами выпускников школы, погибших во время войн и в промежутках между ними. До вчерашнего дня на плите, в самом низу, было еще пустое место для одного имени. Сегодня утром имя было внесено, и директриса с физруком немедленно привинтили новую плиту, рядом с первой. Пока еще пустую.

"Цифра на глобусе" -
boomp3.com

Или здесь - www.israbard.net/israbard/songget.php?song_id=5...

---

Я всё время помогаю сумасшедшим. По долгу службы, а часто - также по велению сердечному. Приходит посетитель, я стараюсь, консультирую, ищу для него материалы, нахожу, комментирую, ксерокопирую. Граждане довольные расходятся по домам (с). Проходит какое-то время - бац! В очередной раз выясняется, что посетитель - дипломированный клиент психиатрической клиники.
И все они почему-то западают именно на меня.
Просто потрясающе. Удивительное везение.

---

 Осенняя вишня, с днем рождения!

---

Пунктиром

Пришли в гости друзья, родом из Грузии (бывшие знакомые Шеварднадзе), привели с собой настоящую абхазскую принцессу семидесяти лет, работающую в нашей стране на птичьих правах метапелет, т.е. няней для престарелых, и выгрузили из багажника десять литров кашерного киндзмираули. Пять литров - лично на грудь.
Выпили, закусили, чем Софа послала. Картошка вареная с укропом и чесночком, икра баклажанная домашнего производства, курица в собственном соку без масла на сковородке. Диетическое.
-Роберт, расскажи про Шеварднадзе, как вы вместе - что вы вместе делали? Пили, по бабам ходили?
Рассказал.
-...А всё равно не помог. Из Тбилиси я уезжал в одних тапочках.
И с Гамсахурдия он был знаком тоже.
-А вот чего ты больше уважаешь - книги, баб или выпивку?
Сценарист, литератор, переводчик. Долго думает.
-Бабы - они все-таки вкуснее...
-Ну, значит, я старше тебя. Мне книги милее всего. Уж давно, лет пять как.
-Тогда ты еще старше меня, мне-то восьмидесятый пошел...
Софа говорит:
-А иди-ка ты, спроси Игоря. Вот мне интересно, что он предпочитает?
Игорь - это Игорь Миронович Губерман. Он хорошо сказал, еще когда болел (думал - непоправимо) :
-Миша, ты будешь иметь полное право как-нибудь небрежно заметить:
"Старик Мироныч нас заметил/ и, в гроб сходя, благословил"...
И я, кретин - руссо туристо! - тогда, помню, не выдержал и заржал. А у него в глазах, вместе со смехом, тогда стоял ужас. И смех переборол ужас, и он тоже засмеялся.
Это таки настоящий Ребе. Нерелигиозный. Разрывает смехом завесу бытия. Над смертью смеяться - это, скажу я вам...
-...Игорь, - пьяным голосом сказл я, - здрастьте.
-Здравствуй, дружок, - приветливо откликнулся он.
-Тут Софа интересуется, ставит вопрос ребром.
-Ну?..
-Что важнее - бабы, выпивка или книги?
Он крякнул. Я нутром понял, о чем он думает - что с бухим в дрезину идиотом разговаривать?
-Все зависит от ситуации... А знаешь, лучше так. - Он оживился. - Лучше - так: по очередности. Сперва - выпивка. Потом почитать ей классику. С печальным лицом. Потом, когда она уже твоя - естественно, ее. Понял? Повтори очередность.
Я медленно соображал.
-Ыгы, - сказал я, пьяно загибая пальцы. И действительно получился список приоритетов.
-А ты - уже? - послышался участливый голос в трубке. - Иди-ка, поспи, вот что. Ежели честно - Книга всегда впереди. Но это я говорю в силу старческого ханжества. Не пойми меня правильно...

По поводу спели про свадьбу в доме дяди Зуя:
www.ngavan.ru/mp3/0023.mp3 .
Сам Игорь Мироныч сказал, что это - очень хасидская песня.

* * *
Скоро будет широкомасштабная операция в Газе. Они же стреляют ракетами круглосуточно, уже долетают до Ашкелона, терпеть невозможно. Пошел сегодня в военкомат - возьмите меня, а сына оставьте дома, у меня внук. Дедуля, говорят, сиди дома, и чтоб тихо было, понял? Ничего не понял, почему должно быть тихо, но - сижу. Пью. Настроение при этом отнюдь не боевое. В смысле - не очень плохое настроение. Почему-то. В Талмуде сказано: Ахарит а-йамим - Последние дни - наступят тогда, когда лицо поколения будет, как морда пса. Кажется, уже. Иначе - как понять то, что творится?

* * *
Да, так вот, сидели сегодня с абхазской принцессой, вино пили. Она рассказала чудовищно неприличный анкдот про британскую королеву, с которой знакома, и которая сама ей этот анекдот рассказала. На английском, естественно. Но принцесса пересказала нам этот анекдот по-абхазски. Все грохнули, хотя никто ничего не понял.

* * *
Вчера в здании Иерусалимского государственного театра было выступление - конкурс детских балетных групп. Было больше 40 групп со всей страны, порядка 250-и детей от шести до 17-и лет... Буся готовилась к этому выступлению больше полугода. Софа снимала выступление на кинокамеру, а у меня что-то испортилось в фотоаппарате (хотел потом в дневник вставить снимки), я злился, возился с настройками, не глядел на сцену, и так ничего и не снял - сам себе испортил удовольствие, только матюгался на весь зал. Хорошо еще, что половина зала ничего не поняла, потому что русских корней не имела. Наша группа выступала хорошо, весь зал очень хлопал...
Больше всего произвело впечатление, что среди выступавших была группа бальных танцев, состоявшая из умственно отсталых девочек. С ними возятся, воспитывают, стараются развивать... Это очень трогательно. Девочки - настоящие олигофренички и дауны - обожают своего воспитателя-балетмейстера, стараются... Софа чуть не заплакала. А выступали они очень хорошо! Так старались... Им дико хлопали.
Вот чем еще Израиль хорош - здесь социальная система старается не отстранять умственно неполноценных от так называемых нормальных, а наоборот - адаптировать их в обществе. Я часто вижу их на улице - у меня чувство, что они ощущают себя не заброшенными, а наоборот - как бы полноценными членами общества. Совсем не так, как, по моим воспоминаниям, было в СССР... И живут они отдельно, под присмотром социальных работников, но самостоятельно - и приучаются следить за собой, и готовить, и стирать, и убирать, и даже работают где-то, ходят на кружки, хореографические, музыкальные... И люди на улице, в транспорте, относятся к ним уважительно.

* * *
Еще в Комментариях сказал кто-то - не то Аши, не то Равина:
-Пусть уже Мессия придет, сил нет больше... И пусть я, ничтожный, удостоюсь чести сидеть в тени навоза его осла.
Один из величайших законоучителей, между прочим. Я аж прослезился, за столом это рассказывая - такой экзистенциально-эсхатологический вопль в этом незамысловатом, в общем-то, обороте речи.

* * *
Софа приволокла с работы книжку совершенно неизвестного автора. Мне неизвестного. Алекс Тарн. Название - устрашающее: "Протоколы сионских мудрецов". Смотрю - издание "Гшарим". Это значит, Миша Гринберг издал. Значит, в Первопрестольной продается. Я прочел в один день, посидел обморочно - и пошел звонить тезке. Затребовал телефон автора. Позвонил, прижимая руку к сердцу и кланяясь, как Пьерро перед Мальвиной, поблагодарил. Он просиял. Попросил позволить передать приветы от моих друзей. Позволил.
Пошел звонить к Председателю: зачем в Союзе писателей нет такого гения, как этот?..
-Али, батенька, ослепли? - сказал Председатель скрипучим голосом гоголевского героя. - А вить хозяин-то - я!
И добавил:
-Проспись, брат! Уж двадцать лет как он - член! Ты его просто не видел. Он редко появляется... А взносы платит регулярно.

...А может, и не гений. Просто так запал, что я даже заплакал, сидя на скамейке перед школой, когда сегодня ждал дочку. Не от философичности сюжета и не от прекраснодушных размышлений, - вообще. Всё знакомо. Родное. И не так пишет, как Денис Соболев, которого тоже люблю бескорыстною любовью.

...Иерусалим, Ерушалаим, Ир Шалем – особенный город. Он не блещет архитектурными ансамблями, музеи его бедны, дома стандартны. Нет в нем романтических набережных, да, собственно, и реки-то нету. А город без реки – это уже, почитай, рангом ниже, на первый сорт не потянет. Старая часть, обнесенная опереточной стеною, скучна и грязновата. Ветхие турецкие постройки, убогие церквы и мечети, колониальные бараки времен британского мандата – воистину, жалкий, презренный сор. На всем, что создано здесь человеческими руками, лежит неистребимый отпечаток временности. В этом-то все и дело, во временности. Люди чувствуют себя здесь, как жильцы на съемной квартире. Кто же будет вкладывать собственные средства в застройку арендованного дома? Вот и кладется заплата на заплату – тут башенка, там чердак, здесь занавеска... - а ну как завтра придет Хозяин и прикажет все немедленно снять и выметаться к чертовой матери?
Все это так, только временность жильцов к самому Городу не относится. Если и впрямь мы, люди, уберемся с этих холмов вместе с нашими дурацкими стенами, крестами и полумесяцами, Иерусалим останется, не сгинет, как сгинули прочие вавилоны. Ибо он населен и без нас. Присутствие Хозяина в этом месте ощущается сильно и явственно. Невозможно спутать ни с чем другим происхождение того необычного праздника, который рождается в сердце, когда, перевалив через Бет-Хоронский перевал и поднимаясь от Гивоны в сторону могилы пророка Самуила, вдруг замечаешь далеко внизу, с правой стороны шоссе, мелькающие между придорожными кустами белые кварталы Города, где Живет Бог.
Это Город неба, прозрачного настолько, что сквозь дрожащую голубизну его можно увидеть самые дальние смыслы и сути. Это Город земли, горькой на вкус и заскорузлой наощупь, сухой и строгой, как вдова в черном платке. Он зовется Ир Шалем – Город Цельного, и из сотен имен, данных ему людьми, это – самое верное. Оттого нет лучше места на Земле для цельного сердца, для цельной души. Оттого нет страшнее, опаснее места для людей с расщепленной душою и смятенным сознанием. В мощное поле его тяготения нельзя попадать в разобранном виде...

www.antho.net/library/tarn/index.php

* * *

И многое еще прочее.
Иещеболее, как говаривал герой детской повести о Гомере Прайсе.

---

Этот ролик мне сегодня прислал мой бывший однокурсник, хиппи, любитель пролетарского сюрреализма, "Архипелага Гулаг" и "Краткого курса истории ВКП(б)", ныне работающий продажным журналистом в правительственной газете, Дима Г, за что большое ему человеческое спасибо.

Надо полагать, что все этот сюжет давно уже видели, один я, как всегда, поспешаю к шапочному разбору и срочно изобретаю велосипед.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Меня часто спрашивают, чего бы такого почитать, и сегодня об этом спросили тоже. Я не знаю, чего бы такого почитать, я знаю только то, что сам в данное время читаю. Чем и делюсь.
Хотя это только так называется - "в данное время читаю". Времени на чтение у меня только и есть, что в автобусах, и иногда еще полчаса в койке - перед сном.

Даниэль Кац, "Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию". Перевод с финского. М., "Текст", 2006.
Фантасмогория - Бабель с Довлатовым пополам, плюс как бы ретушь хасидских сказок Зингера на фоне финских снегов. Автор - веселый человек, чем-то неуловимо напоминающий мне покойного мужа моей тетки.

Мордехай Рихлер, "Улица". Пер. с английского, М., "Текст", 2005.

Напоминает одновременно "Помощника" Бернарда Меламуда, "Синдром Портного" Филиппа Рота и "Мир наших отцов" Ирвина Хау. Из одной житейской серии.

Аарон Аппельфельд, "Катерина". Пер. с иврита, М., "Текст", 2007.

Последняя вещь - с моей точки зрения, лучшая из вышеперечисленных.

Могу признаться - при том, что читаю я на четырех языках, удовольствие получаю исключительно от чтения на русском.

-----------------
Еще хотел сказать спасибо Кьярре за ссылки на иллюстрации к "Дневнику" Анны Франк:
www.diary.ru/~kreuzzz/?comments&postid=41096818

@темы: книги

---

С днем рождения,  Ворона!