...Писатель чувствует сильнейший соблазн создавать интеллектуальные произведения. Редкостная безнравственность. Произведение, изобилующее теориями, подобно вещи, на которой оставили этикетку с ценой. Вот только этикетка подчеркивает стоимость вещи, в то время как в литературе любое логическое рассуждение эту стоимость уменьшает. Рассуждать - значит блуждать, такое происходит всякий раз, когда не хватает сил, чтобы бережно пронести образ через все состояния последовательно и в результате добиться яркости и выразительности.

(Пруст)

@темы: цитаты

---

 Targa, с днем рождения!

---

Однажды летом в Рауту

Я всегда испытывал симпатию к северу. Ко всему, что лежит выше шестидесятой параллели. Там бернгардовские сосны, там запахи нагретых за летний день смолы и хвои, и вообще я, с самого детства, ежегодно каникулы проводил в поселке Рауту, которое теперь Сосново. Это место принято именовать Карельским перешейком, а когда-то оно было просто Южной Финляндией. Никогда не задумывался - почему было Рауту, а стало Сосново, и куда подевались финны, населявшие, по рассказам взрослых, этот край. Только с шести лет лазил с ребятами-дачниками по подвалам разрушенных финских домов. Домов не было, одни фундаменты, аккуратные каменные прямоугольники на полянах в лесу, чуть приподнявшиеся над оплетавшей их травой. А подвалы сохранились. Это были настоящие катакомбы.

Сосед наш, пастушонок Вова, пасший в лесу немногочисленных коров и коз (тогда кое у кого из жителей поселка был частный скот), рассказывал ребятам-дачникам об этих катакомбах сущие ужасы. Что там, в сырой полутьме, скалятся на входящего белозубые черепа древних колдунов. Финны хоронили своих колдунов в подвалах, рядом с окороками и кругами сыра, подвешенными на веревочках к потолку, говорил Вова с видом знатока и гурмана. Еще, по его словам, в подвалах хранилось заржавленное, но тщательно смазанное свиным салом оружие, принадлежавшее финнам - с эпохи викингов и до последней марки ручного пулемета "Суоми" включительно (этот пулемет я впоследствии видел в музее обороны Ленинграда, куда нас повезли на школьную экскурсию).
В ненастные ночи, когда ветер завывает в верхушках сосен в лесу, черепа сами собой вылезают из подвалов и глядят на Север вспыхнувшими гнилушками глаз, говорил Вова. Не верившим в колдовские черепа и пулеметы предлагалось слазить в подвал самим. Никто на это не решался, и легенда продолжала жить.

Всё здесь дышало памятью о войне. Когда мы играли в футбол на лесной прогалине, то часто находили гильзы и пули. Они лежали на самой поверхности земли, в траве, иногда припорошенные песком. Это было самое начало семидесятых годов. К концу восьмидесятых таких находок становилось все меньше. Мы собирали пули и расплющенные гильзы, коллекционировали их и обменивали: на стаканчик мороженого "крем-брюле", на две марки из альбома, на новую перочинную точилку.

В лесу прятались извилистые, завалившиеся, заросшие траншеи. На их дне можно было обнаружить целые пулеметные ленты, продырявленные каски, пустые обоймы от винтовок и автоматов. Огромные курглые ямы, поросшие кустами малины или наполненные черной, стоячей водой, обозначали места падения авиационных бомб. Однажды я нашел совершенно целый блиндаж, аккуратно выложенный изнутри деревянными бревнами, но побоялся спуститься в него сам. Я позвал дедушку. Дедушка, воевавший рядовым в финскую кампанию, зимой тридцать девятого года, рассказывал, что здесь шли бои, и что наши несли огромные потери. На деревьях в маскировочных халатах сидели финские снайперы, их называли "кукушками" и боялись больше всего. Бездарная война была, говорил дед, сердито пыхая трубкой.

Всё вокруг напоминало о войне – всё, кроме людей. Жители поселка были приезжими, переселенными сюда властями в конце сороковых – начале пятидесятых годов из самых разных районов России. О том, кто жил тут раньше, они имели самое смутное представление. В лесу пряталось заброшенное финское кладбище. На покосившихся надгробных памятниках с полустершимися надписями на зубодробительном языке потомков древних колдунов жевали траву задумчивые козы.

Когда на выходные из города приезжали папа и мама, мы шли в кино всей семьей. Кинотеатр помещался в центре поселка, в здании клуба. В зале я впервые увидел картину "Миллион лет до нашей эры", она произвела на меня сильное впечатление. По экрану бегали питекантропы с нечленораздельной речью, они охотились на диплодоков, а тиранозавры охотились на них. Птеродактиль уносил к небесам пышногрудую красотку-блондинку из продвинутого племени кроманьонцев, чтобы скормить ее своим детенышам. Красотка, сдавленная когтями воздушного ящера, беспомощно размахивала обломком копья и отчаянно вопила на английском языке, взывая о помощи. На ней была надета мини-юбка из шкуры леопарда, кокетливо подчеркивавшая блондинистые прелести. Бабки в зале приглушенно охали, колхозники щелкали языками и напряженно дымили цигарками. Я немедленно захотел стать палеонтологом или археологом. На красотку мне было плевать. Мне было девять лет.

Клуб, сказал дед, когда мы выходили на улицу после сеанса, был построен на месте старой кирхи. В нее попала бомба в сороковом. Я сам это видел, добавил он и закурил. Развалины расчистили после войны, а фундамент ломать не стали, прямо на нем и построили клуб, так он был хорош и прочен.
Я не знал, что такое кирха, но не стал спрашивать. Мои мысли занимали динозавры и кидавшиеся в них камнями волосатые питекантропы.

Однажды летом – тогда мне было лет одиннадцать - я шел по старой лесной дорожке, заросшей папоротниками. Солнце расцвечивало вековые сосны и ели, легкие облачка плыли по синему августовскому небу, где-то далеко куковала кукушка. Между деревьями высветилась аккуратная полянка, с нее доносились голоса, я свернул в ту сторону. Посреди поляны стоял каменный четырехугольник фундамента старого дома. Дома не было. Прямоугольник порос кустарниками и маленькими деревцами. По-моему, это были березки и осины. Три ступеньки вели в никуда. В бывшую дверь. На полянке стояла автомашина. Перед ступеньками толпились человек восемь. Древняя старуха раскачивалась на первой, самой нижней ступеньке, не поднимаясь на вторую. Старуха всплескивала руками и что-то шамкала себе под нос. У ступенек, насупившись и опустив головы, стояли трое или четверо мужчин и две женщины. Мальчик моего возраста ковырял в носу и озирался на верхушки сосен. Он первым увидел меня. Он потянул за рукав мужчину, возле которого стоял, и сказал что-то на тарабарском языке. Все оглянулись на меня и стали глазеть – все, кроме старухи. Старуху потянули за юбку, и она стала шамкать потише, но все так же всплескивала руками. Я раздвинул папоротники и вылез на прогалину.
-Мальтшшик, - сказал высокий худой мужчина с длинными висячими усами на бритом лице. Руки его были засунуты в карманы серого плаща. - Потой-ти сюдааа, мальтшиик…
Он манил меня худым пальцем. Я осторожно подошел, оглядываясь на лес. Мальчик вынул палец из носа и, разинув рот, уставился на меня.
-Теппя каак совуут? – полувопросительно, полуутвердительно сказал мужчина. Все, кроме старухи, смотрели на меня.
-Миша, - ответил я.
-Ты туут… живешь?
Я сказал, что мы – городские. Дачники. Мы живем вон там, за лесом. Я махнул рукой, показывая - где. Желтая бабочка села на платок молодой женщины, державшей за руку пожилого мужчину. Мужчина глядел на меня и молчал. Они обступили меня.
-Ты это… тыы пионэр? – спросил долговязый.
-Конечно, - кивнул я. Они тихонько загалдели. – А вы кто? Иностранцы?
Наша классная руководительница всегда рассказывала нам, что с иностранцами нужно быть любезным, объяснять им, как пройти к ближайшему милицейскому отделению, но не напрашиваться на знакомство. Вообще с людьми, говорящими на посторонних языках, нужно держать ухо востро. На всякий случай. Вдруг это шпионы.
-Вы – шпионы? – брякнул я с любопытством. Длинноусый качнулся назад, и в глазах его плеснулось что-то вроде испуга – по крайней мере, мне показалось именно так.
-Нееееттт… Мы эттоо… Мы туристс. Мы пришли… ехали. – Он вынул руки из карманов плаща и с каким-то тихим отчаянием зашевелил пальцами.
-Эттто наш том, - сказал он. – Пыль.
Бабка на нижней ступеньке завыла погромче.
Я не понял, о каком томе шла речь. Я пугливо посмотрел на старуху, ломавшую руки. Мне представился огромный старинный фолиант, покрытой толстенным слоем пыли. Мужчина ткнул костистым пальцем в фундамент, и я понял, что он говорил о доме.
-А-а-а, - протянул я. До меня дошло. Я вспомнил рассказы моего бывалого деда.
-Вы – финны?
-Та, тааа, - радостно закивал собеседник, усы его развевались, но ветра не было.
-Этто… мы пришли из Турку. Из Суоми.
-Пешком пришли? – поразился я. Мне представилась цепочка шпионов, неслышно передвигавшаяся по лесу, держа дистанцию друг от друга, под покровом темноты переходящая недалекую границу с Финляндией и пешком добредшая до нашего поселка. Шли они ночами, соображал я, чтобы их никто не видел. Позади всех тащилась бабка. С ручным пулеметом из музея обороны Ленинграда.
-Нееет, - удивленно сказал он, - зачем пешком. – Автобуус до Денинград, там фсял машину. Мама хотела смотреть дооом. Последнииий расс.

Они были из Турку. Мне стало поспокойнее. Турку – город-побратим Ленинграда, вспомнил я кстати рассказ нашего школьного учителя истории.

Мужчина рассказал мне, что здесь до войны был лесной хутор, здесь жили его родители и он с сестрой. Вокруг было много таких хуторов. Когда началась война, жителей эвакуировали вглубь страны. Я хлопал глазами. В моем представлении, эвакуация могла происходить только с советскими людьми, бежавшими от фашистских оккупантов.
Их фамилия была Пирволяйнен. Его мама и папа знали русский язык, потому что жили здесь еще до революции, когда Финляндия входила в состав империи. Когда их эвакуировали и они поселились в Турку, то дома обычно разговаривали между собой на русском – чтобы не поняли дети. Так вислоусый постепенно научился русскому, а потом еще учил его в университете. Сестра тоже знает, но хуже, прибавил он, и почти не разговаривает. Я кивнул головой. Он приветливо положил мне руку на плечо.

Внезапно я проникся к нему доверием. Я рассказал о деде, воевавшем в этих местах, о заброшенных блиндажах, о траншеях в лесу, о черепах и пулеметах в заброшенных подвалах. Здесь проходила линия Маннергейма, прибавил я с видом знатока. Он кивал, лицо его становилось все печальнее. Когда финны напали на нас, сказал я, было очень трудно взять эту линию обороны, но мы победили, хотя финнам помогал Гитлер. Наше дело было правое, и мы победили, закончил я и резко взмахнул рукой.

Все внимали. Я заметил, что старуха, давно прекратив вой, обернулась со ступенек и, выпучив глаза, наблюдает за мной. Я закончил лекцию по политпросвещению, старуха сказала что-то негромко, качая головой. Все загомонили, молодая женщина успокаивающе погладила ее по плечу.

Мне пришла в голову новая мысль.
-Пойду, приведу дедушку! – выпалил я и, повернувшись спиной, приготовился бежать. Мне нужно было срочно рассказать кому-нибудь об этом случае, - а кому я мог бы о нем рассказать так, чтобы всё было понятно, как не деду. Меня распирало. Дед воевал. Он все поймет. Ему будет интересно.

-Кудааа ты? – всполошился вислоусый мне вслед. Я объяснил. Что мой дедушка воевал здесь, и даже помнит старую кирху, в которую попала бомба
Услыхав про кирху, старуха опять тихонько взвыла, но пожилой мужчина, стоявший рядом с ней, решительно кивнул мне. Я убежал.

Я прибежал на дачу. Я запыхался. Дед лежал в гамаке, натянутом между двух березок, и дымил трубкой. Он читал газету. Я забегал вокруг него, размахивая руками. Дед отложил газету и неодобрительно выслушал мой рассказ.
-Кирха! – кричал я. – Клуб! Финны приехали из Турку посмотреть на подвал своего дома! У них нет пулеметов…
Дед вздохнул и сел прямо. Потом он, кряхтя, вылез из гамака, пошел в дом и скоро вернулся оттуда в своем новом пиджаке и в сером плаще. Плащ видал лучшие времена. Было прохладно. На пиджаке я увидел три орденские планки и гирлянду медалей. Дед всегда возил их с собой в особой коробочке – на всякий случай. Иногда это помогало ему без очереди взять в кассе билет на пригородный поезд или кружку пива у ларька.

Мы направились в лес. Я страшно боялся, что финны, испугавшись визита моего бывалого деда, успели смыться. Я забегал вперед деда метров на пятьдесят, как разведчик у индейцев, в романах Фенимора Купера. Я торопил деда, хотя он шел довольно быстро. С облегчением я увидел, что семейство Пирволяйненов все еще стояло там, где я его оставил.

Дед вышел на поляну, треща трубкой и опираясь на палку, с которой ходил с самой войны, со своего ранения в ногу в сороковом году. Ранили его как раз тут, у самой кирхи. Его подстрелил финский снайпер.

Не торопясь, он подошел к людям, стоявшим перед каменными ступеньками, ведущими в никуда, и остановился напротив длинноусого. Я нетерпеливо дергал деда за рукав. Я обратил внимание, что они оба были в одинаковых плащах, и одинаково держали руки в карманах. Дед покачался с пятки на носок.
-Ну, здравствуйте, - сказал он хмуро, не вынимая рук из карманов.
Финны обступили его.
Длинноусый улыбнулся мне и первым протянул деду руку. Тот, помедлив, осторожно пожал ее.

В течение получаса они рассказывали друг другу свои истории. Старуха подошла совсем близко. Наклонив к плечу голову, она слушала деда снизу вверх, приоткрыв рот. В глазах ее была мука. Я играл с мальчиком. Мы бегали по поляне друг за другом, прислушиваясь к тому, о чем говорили взрослые. Мы не понимали друг друга, но уже подружились.

…-Кирха, - услышал я. – Старая кирха… видеть.
Дед махнул мне рукой и, кряхтя, забрался на водительское сиденье автомашины. Все засуетились и полезли в автомобиль. Мы набились в нее, как селедки в бочку. Мы поехали в центр поселка.
На площади дед развернул машину. Тарахтя, она подъехала к зданию клуба, выкрашенному в желтый, грязно-песочный цвет. Цвет напоминал о больнице имени Куйбышева, о больнице Эрисмана, и вообще о всех больницах, которые я когда-либо видел. Их стены всегда почему-то красили в этот цвет. Старуху бережно вывели из автомобиля под руки. Спотыкаясь, она подошла к трем ступенькам, ведшим на крыльцо, и остановилась, покачиваясь. Все молчали. Дед трещал своей трубкой, отойдя немного в сторону. Так прошло минут десять. На площади было пусто, ветер гонял старые газеты. Из-за угла бывшей кирхи вышел сторож и с подозрением стал смотреть на нас. Я почувствовал, как занервничал дед – еще за несколько секунд до того, как он открыл рот.

Все вернулись к машине. Дед снова завел мотор. Старуха села рядом с ним, на переднее сиденье. Мы поехали обратно. Я увидел из окна – сторож провожал нас долгим взглядом. Молодая женщина в платке дернула плечом и вздохнула.
Дед привез нас к нашей даче. Вся дорога заняла не больше нескольких минут.

На даче уже суетилась бабушка. Она не понимала, куда делись мы с дедом. Ба мир зенен ди гастен, - почему-то на идиш сказал ей дед, - зей зенен фун Финланд, гиб ундз эпес фарбайсн…

Бабуля, раскрыв рот, смотрела на гостей, перебирая в руках кухонное полотенце. Те смущенно подходили к ней поодиночке и пожимали руку. Бабуля трясла головой.
Она расторопно собрала на стол во дворе. Финны один за другим присаживались на краешек длинной скамейки – в цепочку, как гуси, идущие на корм. Бабуля смахнула крошки с клеенки, постелила чистую скатерть. Дед восседал во главе стола и, барабаня по нему побуревшими от табака пальцами, глядел на смущенных гостей.
Бабка ахнула на стол кастрюлю с супом и нарезала две буханки черного хлеба. Дед сурово заглянул в свой граненый стакан.
-Миха, сбегай в сарай, там у меня было, ты знаешь, где.
Я побежал и принес из дровяного сарая трехлитровую бутыль самогона, подаренного деду на Девятое мая нашим хозяином Василь Васильичем. Сам Василь Васильич сейчас находился на своей работе, на железнодорожной станции, и присоединиться к обеду не мог.

За едой дед обращался к бабуле исключительно на идиш – как я думаю теперь, из стеснения перед гостями. Он говорил в том смысле, что вот когда-то были враги, а вот теперь он, дед, сидит на их земле, лакает самогон, сделанный из пшеницы, тоже выращенной, между прочим, на их земле, и потому нужно же как-нибудь компенсировать потерю хутора и прочего; так что пусть выпивают и закусывают, хотя фашисты им помогали, да-да, и снайперы их были ого-го, но ничего, он тоже был снайпером и посшибал с веток пять штук ихних кукушек.

Говорил он как-то невразумительно. Он полагал, что, кроме бабули, никто его не понимает, - поэтому очень сконфузился, когда длинноусый, во время его монолога истово хлебавший щи со сметаной, облизал усы, положил ложку и сказал, что – всё правильно. Что правильно? – удивился дед. – Я знаю немецкий, объяснил усатый, а ваш диалект очень похож на то, что я знаю. Дед крякнул и разлил присутствовавшим самогон по стаканам. Мой дядя был снайпером, - сказал усатый, - он рассказывал нам, что сидел на дереве как раз напротив кирхи, когда ваши… когда русские, - поправил он себя, - начали наступать. Тут как раз бомба попала в кирху, и через минуту дядя уже стрелял в солдата, который выскочил из-за поворота первым, и солдат упал. Но дядя не дострелил его, он специально целился в ногу, а не в грудь, и солдат уполз обратно. Мой дядя был старый социал-демократ, и не хотел убивать русских рабочих, даже пришедших брать… схватить его дом. И тут на кирху упала бомба.

Дед слушал, остолбенев. Лицо его медленно наливалось кровью и стало походить на спелый помидор. – В ногу? – спросил он тихо. – В ногу, - кивнул усатый, - так он нам рассказывал.
-У кирхи, когда в нее попала бомба? – спросил дед еще тише.
-У кирхи, - опять кивнул усатый.
Дед посмотрел куда-то под стол.
-Я до сих пор волочу ногу, - сказал он. И это… я не был русским рабочим. Я был помпотехом. Помощником командира по технической части, вот кем я был. Но спасибо, что твой дядя не стал больше стрелять.

Усатый быстро-быстро заморгал глазами. До него медленно доходило. Моя бабка и бабка-финка охнули одновременно. За столом наступила тишина.
-А дядя ваш, извините, жив? – через минуту спросил дед очень вежливо.
-Дядя умер, - прошептал усатый. В глазах его стояли слезы – я думаю, от самогона. Хозяйский самогон был ядреным, Василь Васильич клал в него для вкуса ягоды черной смородины, и еще добавлял полынь.
-Ну ладно, - сказал дед и прокашлялся. Он посидел еще немного неподвижно, потом поднял бутыль и стал разливать по деликатно придвинутым к нему стаканам. – Давайте споем, что ли… помянем.
Кого хотел помянуть дед, я не знаю до сих пор. Возможно – старого социал-демократа, не дострелившего его в незапамятной той зиме. А может, своего взводного, которого убили через два дня в лесу, куда тот пошел справить малую нужду. Поселок Рауту к тому времени окончательно перешел в руки Красной армии, но снайперы все еще прятались по деревьям.
Усатый сказал что-то негромко по-фински, и старуха, все это время глядевшая на нас с ужасом, с готовностью привстала из-за стола.

В тот вечер я услышал много песен на трех языках. Почти все они были заунывны, как русские плачи – даже финские песни времен последней войны, даже старинные еврейские свадебные куплеты, рулады которых старательно выводил перед гостями мой захмелевший дед. За лесом тихо садилось багровое солнце. Его раздваивали и растраивали острые, как наконечники копий, верхушки корабельных сосен. Пахло нагретой за день хвоей, где-то на краю поселка лаяла собака. Прогудела далекая электричка. В тот вечер было много песен, но теперь я не помню ни одной из них, кроме колыбельной, вполголоса спетой старухой-финкой. Слова песни перевел нам ее вислоусый сын. Да, это была колыбельная: ребенка усыпляли рассказом о том, как отец пришел с фронта, держась за плечо нового друга, потому что ослеп. А у нового друга белые зубы, и этот новый друг сам Ангел смерти…

Когда солнце село и в саду стало зябко, когда на землю окончательно пала темень, гости медленно засобирались. Бабушка просила их остаться у нас, переночевать, но сильно поддатый вислоусый отрицательно качал головой: он арендовал машину в туристическом бюро только на один день, и должен вернуть ее до полуночи, а до Ленинграда больше семидесяти километров.
Мы с дедом вышли проводить их на опушку леса, где проходила трасса на Приозерск, вислоусый бибикнул на прощание клаксоном. Спасибо, крикнул по-русски мальчик, высунувшись из окна, и машина уехала. Я долго махал рукой им вслед.

Больше мы никогда их не видели. Прошло много лет, я вырос, умер дед, а через несколько дет после него – и бабуля. Конечно, эвакуированная в Турку старуха-финка тоже давно умерла, и семейство вислоусого больше никогда не появлялось в этих местах.

---

Лапти для Нью-Йорка

Диво дивное. В процессе обработки и каталогизации документов столетней давности уже в пятый раз натыкаюсь на письма некоего г-на Поплавского к одному из руководителей полуподпольного социалистического движения России. Письма все начинаются одинаково:
"Ваше высокородное высокопревосходительство, глубокоуважаемый главарь!"
Неискоренимый местечковый акцент, базирующийся на скверно выученном в гимназии русском языке, в обрамлении стандартных бюрократических оборотов того времени. Всё бы ничего, но только теперь я обратил внимание на адрес отправителя. Адрес отпечатан типографским способом, с завитушками, на верху листа: Нью-Йорк Екатеринославской губернии.
Да, всё точно. "Поплавский и сын. Известнейшая семейная фирма по промышленному производству - плетению лаптей. Город Нью-Йорк Екатеринославской губернии".
Никогда не слышал о местечке под таким названием.
Правда, когда-то слышал не то читал о деревушке в сибирской глухомани, под претенциозным названием Париж.

Вспомнился Азазелло, бьюший Поплавского вареной курицей по шее, требующий при этом возвращаться в Киев и не мечтать о квартире в Москве.

---

Мело, мело по всей земле, во все пределы

Если вы думаете, что это снято у Большого Медвежьего или Малого Невольничьего озера, в Клондайке или на Эльдорадо, то ошибаетесь. Это сегодняшний Иерусалим - центральные районы города. Такой пурги здесь я не видел, кажется, с декабря 1991-го года, а может, и вообще никогда не видел. С пяти часов утра снега выпало, говорят, более полуметра, хотя я допускаю, что это может быть преувеличением.
В двух метрах ничего не видать.
Просто именины сердца, честное благородное слово.
































А вот несколько снимков, сделанных в самый буран у входа в архив, где я работаю. Темень из-за того, что снято в разгар бури. Я же говорил - в двух шагах не видать ни зги. И сейчас тоже не видать - пурга продолжается. Выпало больше полуметра снега.

@темы: фотографии, Эрец

---

В то время, как в северной Канаде идет теплый дождь, и гризли, ревя от раздражения, вылезают из промокших таежных берлог во внеурочное время года поохотиться на карибу, - на песчаном Пилосе, на зеленом Лесбосе, на пальмовых набережных земли филистимской готовятся к завтрашнему снегопаду. Свинцовое марево низких туч стелется над долиной Скамандра, проносится над развалинами Илиона и устремляются дальше на Юг, в город каббалистов Цфат, царапая дыханием зимы верхушку башни царя Давида в Ершалаиме.
В городе Соломона мудрого - тихая паника. Злобно хохоча, я выбежал на улицу и закурил, задрав голову в небо, закрыв глаза. Ноздри раздуваются и трепещут от наслаждения - запах, который не ощущал со страшной зимы восемьдесят пятого года, запах снега, тумана, скрюченных стужей еловых стволов, поросших седым мхом. Запах забытого детства, варежек на резинках, шарфа, укутавшего лицо под шапкой, саночек с разноцветным деревянным сиденьем. Буран стеной идет из северной Сибири. Великая тундра посылает привет стране пророков и апостолов.
Ночью обещают пургу, которая не прекратится ни завтра, ни послезавтра. Начинаю ритмично подпрыгивать на месте и щелкать пальцами. Шумно втягиваю шевелящимися ноздрями воздух. Представляю: вот этот кусочек - из Иркутска, со станции Зима, этот - с Таймыра (помните - "Вас вызывает Таймыр"?), этот - из самого Магадана, из бухты Нагаева. Тихонько подвываю. В такие минуты я чувствую себя первобытным шаманом. Генетически запрограммированное, задавленное язычество лезет наружу. Хочется, закутавшись в длиннополую шубу из меха лося, бить в бубен и бесноваться вокруг костра из еловых лап, разложенного на опушке тайги.

Посмотрите на нашего русского, он опять обезумел, ласково говорит кому-то N, подглядывая за мной из-за стеклянных дверей. У входа столпились сотрудники и посетители, зябко кутаясь в платки и летние курточки. Начинаю, размахивая руками и подчиняясь одному мне слышной мелодии, молча скакать по саду, давя последние, еще не увядшие осенние цветы. Бедняжка... Это у него обычно в полнолуние? - участливо спрашивает госпожа К. Нет, это у него всегда перед бураном, отвечает L. А когда начнется пурга, он будет кататься по земле, но не раньше, чем на нее ляжет снежный покров высотой 0,5 см, - авторитетно, вполголоса объясняет иностранцам G. О, этот русский медведь! - понимающе качают головами туристы из Мозамбика и начинают судорожно щелкать затворами фотоаппаратов и кинокамер.

Еще он достанет граненый стакан и будет пить из него ледяную водку, и закусывать ее соленым огурцом, и сядет в саду на низкую каменную ограду, и расставит бутылки и закуски на старой, пожелтевшей газете "Труд"; он специально привез целую стопку из эсэсэсэра для священнодействия под открытым небом, раз или два в году, когда идет снегопад. Это - как камлание... или заклание.

* * *

А в этой студии занимается моя дочка. Она присутствует в клипе, как Суок на ужине у Трех толстяков. Она тоже любит снегопады, хотя видела их всего два раза в жизни. Недостаток снега в процессе ее воспитания мы компенсируем чтением Лондона, Кервуда и Ле Гуин:

---

О без вести пропавших.

"В Министерстве обороны РФ завершен процесс сканирования и обработки архивных дел с донесениями Великой Отечественной войны о безвозвратных потерях среди солдат. Всего было отсканировано более 9,372 млн листов, по 18,9 млн персоналиям, из них 17,19 млн загружено в электронную базу данных. База доступна в Интернете по адресу www.obd-memorial.ru/ "

Просьба ко всем ПЧ: подхватывайте ссылку. Несите дальше.

---

Зимний альбом  Aurora polaris - www.diary.ru/~aurorapolaris/

Только для настоящих любителей Севера.

---

Вот - уехал профессор... Все дела его в архиве были закончены уже вчера, сегодня пришел ко мне на работу - попрощаться. Прибежал, вернее. Всего четыре дня назад я познакомился с ним лично, - какое нормальное знакомство может сложиться за это время? Казалось бы - ну, чего тут особенного? Когда-то я в своей книжке его книжку цитировал, он в своей книжке - мою. Ну и хорошо, чего там еще надобно? Вежливо раскланялись бы и шляпы приподняли, за ручку бы попрощались. Видал я такие многолетние отношения коллег, куда более близких... Погудели бы и разошлись, как в море корабли. Нет - прибежал, руками машет. Казалось бы - что ему Гекуба? Пригласил меня к себе домой в Италию - поедем по всей стране, кричит, я тебя все-таки в Венецию отвезу. Я ему говорю - у меня жена и дочка, я, вообще-то, без них никогда не езжу (это правда). Он кричит - очень замечательно, обязательно приезжай и с женой и с дочкой. Я вижу - это не вежливость, совершенно искренне говорит, от всего сердца. Ну, я его тоже к себе пригласил, когда он в следующий раз сюда приедет, осенью. Стоит, волнуется, за козырек картуза дергает, заикается, силится на иврите связное предложение выдавить. "Мы - свои!" - говорит. - "Ты понимаешь - мы - свои!" Да, говорю, понимаю... Родство душ, наверное. - А? - Нет, ничего, это я так...

Вот, бывает - чуть-чуть с человеком знаком, только что встретились, и вдруг действительно понимаешь - свой. И не связано это ни с общей научной темой, ни с чем таким другим. Даже языка нормального общего нет. А - свой. Совсем.
Стоим, смотрим друг на друга.
Ну, прощай, говорит. Приезжай - один, с женой, с дочкой, с подружкой - с кем хочешь. Я очень-очень ждать буду.
А риведерчи, говорю я, чао - и руку протягиваю. А он потянулся, обнял, и мы поцеловали друг друга в бороды. И ушел он. На прощание издалека уже оглянулся, руку поднял, помахал.
У меня чего-то в носу засвербило, я шмыгнул и глазами быстро замигал. И отвернулся.
Вот у Дюма все герои - мушкетеры, солидные люди, на дуэли по сто человек в год убивают, смерти в глаза глядят и только посвистывают; а если становится им грустно - они плачут, не стесняются. Нечего стесняться и некого, если хочется плакать. В грусти и в радости. И никого это не шокирует, это - нормально. У Дюма. И у Гомера тоже.
Вернулся я в кабинет и стакан старки выпил. В Италию я, конечно, не поеду.

@темы: наши люди

---

С днем рождения,  Горностайка!

---

" - Какой же ты еще ребенок, - сказала она. - Как же ты еще никак не можешь понять, что ничего нет на свете, кроме любви, еды и гордости. Конечно, все запутано в клубок, но только за какую ниточку ни потянешь, обязательно придешь или к любви, или к власти, или к еде..."

("Улитка на склоне")

---

 Эллаирэ,  Lady Sotofa / Sirius~Black,  olgapyat, - с днем рождения!

---

В качестве дополнения к предыдущему посту

В качестве музыкального сопровождения после граппы

@темы: наши люди

---

Живет в Италии веселый человек, историк и писатель, профессор Фурио Биаджини.
Переписывался я с ним лет двенадцать – из всех его книг одна, "Nati altrove", больше всего мне по сердцу пришлась, ибо кладезь информации она по моей теме, и много чего я из нее почерпнул, и ссылался я на нее, и цитировал, и проделывал с ней всё то, что брату-исследователю в таких случаях делать положено. Стоит у меня на книжной полке. Собираясь сегодня утром, глаза поднял – стоит. Дай, думаю, возьму с собой на работу, там одну штуку проверить нужно. Сидел в автобусе, губами шевелил, простите мой итальянский. Жалко как, что с автором я только по переписке знаком… Этот веселый Фурио – то, что он веселый, уже и по письмам понять можно – всегда напоминал мне Чиполлино. Ну, такой он, знаете, как будто заставляет сеньоров Помидоров плакать. Таким я всегда его представлял, потому что никогда не видел. Ну, как он мне книжку прислал, так и я ему одну свою книжку отправил. И все были довольны. Хотя ему мой русский – как мне итальянский, то есть, иначе говоря – простите наш французский. А в двухтысячном году по его наводке пригласили меня тамошние деятели на международную конференцию в Венеции. Лети, говорит, соколик, до Рима, там сядешь на поезд, раз-два – ты в Венеции, а уж в Венеции и по каналам покатаем за милую душу, и вина выпьем, сколько душа пожелает, и с хорошими людьми тебя познакомим, и девушки у нас – ни в сказке сказать, и вообще все тебя ждут. Под белы рученьки ррррраз – и ты в гондоле.
Так он писал. Струсил я тогда малодушно. И не полетел. На каком языке я с ними общаться бы стал? Вино – это да, и гондолы – это хорошо, но, как протрезвею – общаться же надо. Речи толкать. Спорить. На каком языке мне доклад читать – на суахили, что ли, простите мой французский?.. Эх ты, сказал он – Венеция стоит мессы, и ваш Бродский, что из Северной Венеции родом, в нашей Венеции себя даже похоронить завещал, а ты… эх ты.

Так что теперь, когда я беру его книжку в руки, всегда чувствую щекотание под левой подмышкой, как у того Митрича, что у Ерофеева, что в вагоне ковшом себе наливал, помните?.. Ну, тот, что с внучком, тоже Митричем, в Орехово ехал в карусели покататься. По-о-омните, сам знаю... Вот тот Митрич, который дедушка, рассказывал о председателе колхоза по имени Лоэнгрин. Как тот плакал. И вот я, когда книжку веселого итальянца беру в руки, всегда чувствую то же самое, что чувствовал несчастный председатель колхоза. То есть понимаю, почему тот плакал. От нереализованности возможностей. И, хотя потом я много других возможностей реализовал, но Венеция-то все равно за бортом осталась.

И вот сегодня взял я эту книжку с собой на работу. Держу в руках, нашел нужную страницу, только стал губами шевелить – входит боссиха. Слухай, сделай доброе дело, иди посиди в читальном зале за библиотекаря с полчасика. Библиотекарь к любовнице сорвался, стало ему невтерпеж. Ну, я заворчал, и пошел в читальный зал, неся перед собой книжку, как икону, держа открытой на нужной странице. Губами шевеля. В читальном зале я сразу сел в библиотекарское кресло, уши от посетителей заткнул, чтобы не делали мне нудно, и стал вчитываться. Через минуту меня из-за стойки кто-то за плечо трясет. Поднимаю голову злобно – какой-то бородатый деятель в очках на меня дружелюбно смотрит и на пальцах объясняет чего-то. Ты итальяно знаешь, си? – спрашивает. Нет, говорю, не си. Я по-итальяно знаю три с половиной слова, типа – уно моменто (или - уна момента?), и еще а риведерчи, Рома, и еще ревиста анархика, и буэна сера, белла донна, и Белла, чао, - и это все, что я знаю. А, разочарованно говорит он на пальцах, а я-то думал, ты мне поможешь, я ведь сам на иврите три с половиной слова знаю, и по-аглицки ни бельмеса, я уже неделю здесь и ничего не понимаю, а тут, смотрю – сидит сеньор и читает мою книгу…

Какую, в баню, твою книгу, говорю я на пальцах, это сеньора Фурио Биаджини книгу я читаю, то есть с пятого на десятое, конечно, но хоть как-то… Так, радостно говорит он, тыча меня пальцем в бок, я и есть сеньор Фурио Биаджини, а ты кто такой будешь? Ну, я встал. Как это, говорю, разве так бывает? Бывает, говорит он, си, и дружелюбно кивает изо всех сил. Ы-ы-ы, говорю я, так это с тобой мы столько лет переписывались?.. Как это?.. Ой, нет, - говорю я как герой рассказа Шукшина "Сватовство", - вы как хотите, а без поллитры тут не обойтись, я даже ослаб от такого знакомства. Си, кричит он, и лезет в задний карман своих брюк, и достает плоскую флягу с какой-то граппой. Ну, тут я беру его, и плюю на читальный зал и на библиотекаря, к любовнице укатившего, и веду к себе в кабинет, и он ставит выпивку, а я – закуску. Лучок, один помидор там на двоих, соленый огурец. И три корочки хлеба, как сказал бы Буратино. И пьем, и хохочем, и хлопаем друг дружку по плечу, и каждый на своем кричит, простите наш португезе.
Разве так бывает?..
И не на Чиполлино он похож вовсе, веселый итальянский писатель. На графа Вишенку, только с бородой.

@темы: наши люди

---

Несколько снимков Иерусалима во время сегодняшнего снегопада.
Первые четыре фотографии сделаны возле моего дома.

Слева - новая синагога выходцев из Грузии, справа, за деревьями - дом, в котором живет Игорь Губерман (в грузинскую синагогу он не ходит, он вообще ни в какую синагогу не ходит).


Дом, в котором живет Губерман


Мои дети на утренней прогулке. Обратите внимание - на ногах, по местной зимофобной моде - полиэтиленовые пакеты из нашего супермаркета.


На детской площадке. В десять утра небо такое серое и низкое, что кажется - уже наступили сумерки.




Башня Давида у Яффских ворот - символ Старого города.


У Стены плача - никого. Редкое зрелище.


Иерусалимский вокзал.



Спасибо Carnivora, которая, будучи идейной зимофилкой, эти снимки обрабатывала и уменьшала, сидя в дождливом Петербурге. Спасибо и Чайной ложечке, которая всегда рада помочь такому техническому тупице, как я.

@темы: фотографии

---

В Иерусалиме пошел снег - первый (дай Бог, не последний) в этом году. Буран, метель и пурга одновременно. Это явление природы, это чудо, происходящее далеко не каждый год, является тем событием национального масштаба (не работают государственные учреждения, школы, транспорт), которое я ожидаю всякий раз с какой-то первобытной, пещерной радостью (те, кто мой дневник читает не первый год, уже наслышаны). Это - бьется в тесной печурке огонь, потому что - перебои с электроэнергией и прекращается обогрев квартир, это - вьюга на плато Расвумчорр (в смысле - воспоминания о Визборе), это когда ты ранним январским утром выглядываешь из землянки в стойбище племени Сынов Лося на северном берегу Онеги (в смысле - воспоминания о "Листах каменной книги" Линевского, и о самом Линевском), это - трубный вопль воспламененных любовью мамонтов верхнего палеолита (в смысле - воспоминания о Быстроногом Джаре, а заодно - о земле онкилонов).

Много лет  Hemem искала музыку, соответствующую поступи бредущих в пурге мамонтов Севера, и вот - нашла. Для меня ее находка равно соответствует атмосфере снежного бурана при скорости ветра 200 километров в час в городе Сулеймана ибн-Дауда (мир с ними обоими!).



Скачать 01 - tides - resurface.mp3 с WebFile.RU

Пару часов назад я, воспламененный неслыханным в наших широтах бураном и трещавшими под тяжестью снега пальмами, вбежал в семикомнатную квартиру моей соседки и подруги Майи Улановской - облепленный снегом и воем ветра с головы до ног - и, размахивая руками и ногами, кружась по салону, как бешеный шаман, завыл: "...Буря! Пусть сильнее грянет буря!.."
Майя, кутаясь в присланную из Москвы шаль, оторвалась от компьютера, за которым она набирала правку текста своей девятой книги, взглянула на меня и кротко сказала:
-Знаете, Миша, вы еще молодой человек, вы способны улыбаться маленьким радостям жизни; а я, после шести лет на Колыме, никакой ностальгии по снегопаду не испытываю, вы уж простите великодушно. Я, так сказать, вмерзла в ее неповторимый лед.
И вернулась к правке.

Hemem - мой низкий поклон. В музыке, найденной ею, мне слышится не только трубный зов блуждающих в пурге мамонтов тундры, но и тяжелое дыхание погонщиков волов (я имею в виду старый спиричуэл Дальнего Запада), и скрип шагов возвращающихся в лагерь после тяжелого дня работы в тайге, и вопль ополоумевших от бурана херувимов, охраняющих вход в райский Сад вращающимся, оледенелым мечом.

@темы: Майя

---

Старый профессор

Этой ночью умер старый директор архива, в котором я работаю. Еще вчера пришел на службу (пятнадцать лет, как пенсионер, он приходил сюда исправно, изо дня в день, вел научную тему), подошел ко мне, приподнял кепочку, улыбнулся, сказал: "А в среду обещают снег. Хорошо, правда?". И добавил неожиданно - "Я вспомнил утром стихи на русском:
И солнце долго не вставало,
Из книг и скрипок жгли костер,
И сумасшедший репортер
брал интервью у пьедестала".
Чьи это стихи? - озадаченно спросил я. Мои, ответил он, еще раз приподнял кепочку и вышел – высокий, сутулый, укутанный в синий плащ, с трубкой в зубах, такой, каким изображают Шерлока Холмса в своих фильмах англичане. Больше его я в этой жизни уже не видел.
Когда пробило полночь, он проснулся, сел на постели, позвал жену, сказал:
-Элиза, их штербе. Аллес.
Погладил ее по руке, откинулся на подушки. И умер.

Он родился в Германии. В 1935-м его подростком привезли в подмандатную Палестину. Тогда нацисты еще выпускали со всем имуществом - после внесения отъезжающими определенного налога в пользу ограбленного ими Рейха; поэтому семья смогла сразу же купить квартиру в Иерусалиме. Он учился в школе, поступил в университет - тот, что на горе Скопус, напротив Храмовой горы, на виду у Золотого купола. Когда ему исполнилось двадцать семь, он стал профессором. В промежутках между учебой и защитой диссертаций он воевал. Тогда все воевали, такова была грустная реальность географической точки, которую для него выбрали родители в качестве постоянного места жительства. Часть своих книг он написал на фронте.
Несмотря на то, что вырос он здесь, по складу характера, поведению и интеллектуальным предпочтениям он был и остался классическим Немецким Профессором, таким, как их до сих пор изображают киббуцники в ревнивых и завистливых своих анекдотах. Педантичным, неторопливым, обстоятельным любителем Шиллера и Гете, которых он часами мог цитировать на языке оригинала - своем родном языке; на иврите - языке, который тоже стал для него родным; а также на двенадцати других языках, которые ни с какой стороны родными для него не были, но которые он знал не хуже.

Профессор, - проникновенно говорили ему фронтовые товарищи, простые парни из киббуцов западной Галилеи, родившиеся на этой земле и жизнь свою без копания в земле не представлявшие, - профессор, с такой занудливостью и носом, задранным в небо, ты не найдешь себе жены; наши бабы не хотят гегелей, они хотят трактористов. Прислушайся, профессор, мы тебе добра хотим.

На исходе сороковых в Стране было позорно говорить на немецком прилюдно. Некоторые вновь прибывшие, костлявые и огромноглазые, ходившие по тротуарам осторожно, как будто у них внутри что-то сломалось, при звуках немецкой речи падали в обморок - отнюдь не фигурально. Часть из них со временем пришла в себя и даже преуспела в новой жизни; но мы еще по девяностым годам помним гордых тель-авивских старух из бывших, сидевших в элитных кафе на Дизенгоф за интеллектуальной беседой - когда с улицы до них доносилась немецкая речь, они падали замертво, и им вызывали неотложку. Я это знаю не понаслышке, однажды я сам вызывал такую неотложку.

Профессор, тем не менее, говорил на немецком там, где, когда и сколько хотел. Он все понимал. Если бы он действительно был натуральным германским профессором, за которого его регулярно принимали коллеги из Мюнхена и Вены, то, скорее всего, чопорно и толерантно умолкал бы в присутствии людей, рядом с которыми нельзя было разговаривать на том языке, что стал табу после войны - на несколько десятилетий вперед. Но профессор все же вырос здесь, и, кроме книжек, у него была грудь в боевых наградах, которые он, правда, никогда не носил. Он был терпим, но не толерантен.

В одном из промежутков между войнами и писанием книг он женился на Элизе. Элиза родилась в Голландии. К моменту освобождения из Освенцима, когда ей было четырнадцать, она проходила по ведомству доктора Менгеле. Она была его любимой пациенткой – так шутил сам доктор; она была его любимым материалом. После медицинских опытов она уже никогда не могла рожать, и передвигаться без посторонней помощи она не могла тоже – когда профессор женился на ней, он купил ей инвалидную коляску. Первое время коляску можно было двигать, держась руками за ободы колес; впоследствии молодые купили усовершенствованный электромоторчик. Поскольку рожать Элиза не могла, а детей хотела, они начали усыновлять сирот. Круглых сирот в Стране было мало, и детских домов не было тоже – не в традициях семей этой страны отдавать своего ребенка в приют; те же круглые сироты, которые имелись, дети, потерявшие родителей в Катастрофе и привезенные сюда Сохнутом из лагерей беженцев, сами уже давно выросли. Поэтому с усыновлением получился напряг. Тем не менее, на протяжении двадцати послевоенных лет они усыновили – и удочерили – пятерых: четырех мальчиков и девочку. Выбирать не приходилось, и поэтому один сын был чернокожим, второй – тоже почти черным, родом с Малабара, третий – оливково-смуглым, привезенным в младенчестве из Адена, где с одобрения законного прогрессивного правительства, изо всех сил боровшегося с проклятым наследием колониализма, родители мальчика были разорваны на куски обезумевшей толпой патриотов. Четвертый сын был белокурой бестией с глазами, как льдинки – когда ему был год, его спасли датские рыбаки, на лодках переправившие его, с целым эшелоном других детей, в Швецию. Родители остались в Копенгагене, и больше никто и никогда о них не слышал. Девочка родилась в Лодзи, и детская судьба ее была благополучна – при ликвидации гетто ребенка унесла и спрятала у себя польская крестьянка. В сорок шестом, после погрома в Кельце, полька передала ее эмиссарам, приехавшим из Палестины искать оставшихся в живых, - и через Татры и Альпы, кордоны и снегопады, пешком, те переправили Лею в порт Неаполя, откуда морем, наконец, она с группой таких же сирот добралась до апельсиновых плантаций Хайфы.

Профессор с женой, тогда еще совсем молодые, делали для пятерых сирот всё, что могли, то есть всё, что делали бы для своих собственных детей, если бы они у них были. Они научили их классическому немецкому и литературному голландскому, отдали их в одну из лучших школ Иерусалима, а когда подошло время, попытались сделать из них ученых – заинтересовать наукой, литературой или искусством. В семьях выходцев из Германии любящие родители никогда не представляли себе, что их чадо может не пожелать учиться в университете и не стать, как минимум, доктором наук, с одинаковым успехом умеющим играть на скрипке и фортепьяно. Однако тут Михаэль и Элиза просчитались. Дети, выросшие в спартанских условиях пятидесятых годов, не пожелали становиться ни учеными, ни писателями, ни музыкантами. Дочь лодзинского раввина Лея объяснила приемным родителям, что молодой и воюющей все время стране сейчас нужны не историки и писатели, а рабочие руки, и пошла работать на птицеферму; синеглазый Густав из Копенгагена стал разводить скот в одном из киббуцев в пустыне Негев – в этом же киббуце он потом и женился на черной, как смоль, эфиопке - доярке; Дани с Малабара стал шофером дальних грузовых рейсов, и в промежутке между воинскими сборами развозил хлопок, фрукты и никогда не читаемые им книги по трассе Тивериадское озеро – Цфат – Беер-Шева – Эйлат.

Профессор пожал плечами и вернулся к написанию очередной монографии.
...Меня он очень любил, разговаривал со мной из принципа исключительно на чудном, девятнадцатого века, русском языке, почти без акцента, и в силу врожденного немецкого педантизма, не торопясь и обстоятельно, часто принимался цитировать наизусть Пушкина, Лермонтова и Брюсова с литературоведческими комментариями на четырех языках; иногда он сбивался на поэмы Некрасова и, воображая, что доставляет мне этим некое ностальгическое наслаждение, мог часами воспроизводить слезоточивые рулады о горькой судьбе русских женщин позапрошлого столетия…

Когда, случалось, я приходил на работу в дурном настроении, и окружающие тут же начинали донимать меня жизнеутверждающими вопросами о том, что случилось, и почему я не скалю зубы, как все вокруг, ибо в приличном обществе принято делать именно так, - профессор останавливал их мановением длани и отвечал за меня:
-Ничего не случилось. Просто, в отличие от вас, он помнит, кто он… - и неизменно продолжал старинной поговоркой на идиш:
-Йедер идишер кинд из гебойрн геворн ан алтер ид.

Он умер, и после него остались пять уже пожилых детей, обзаведшихся кучей своих детей и внуков, и домашняя библиотека из пятнадцати тысяч томов по истории, антропологии и археологии, собраний литературной классики, философско-математических трактатов и альбомов по искусству - на двенадцати живых и четырех мертвых языках, не считая книг, которые он написал сам.

Обо всем этом рассказывала, давясь слезами и шмыгая покрасневшим носом, секретарша. Секретаршей, насколько я помнил, он всегда был недоволен, потому что она не знала ни одного языка, кроме своего родного французского, плохо зазубренного английского и весьма посредственного иврита; он говорил - я не понимаю, как молодая, симпатичная, неглупая женщина, сидя на работе, может часами точить лясы по телефону и пилить ногти; лучше бы посидела, почитала Пруста - хоть бы и на языке оригинала, вы же земляки.

Я посмотрел в окно - там шквальный ветер гнул к земле иерусалимские сосны; низкие, холодные облака проносились над холмами бреющим полетом; температура воздуха падала с каждым часом; и я вспомнил, что профессор сказал мне вчера о снеге - первом, и, может быть, последнем снеге в этом году, который выпадет в среду.

Я позвонил Элизе и пробормотал лишние слова сочувствия и мало что значащей поддержки. Она сказала звонким, молодым голосом, на иврите, с неистребимым голландским акцентом:
-Он умер в тот самый день, когда должна была умереть я.
Я смущенно промолчал, потому что не понял выспренности этой фразы, и тогда она добавила:
-Сегодня – день освобождения Освенцима…

-Когда похороны?.. – пробормотал я. - Мы все придем, конечно...
-Похорон не будет, - объявила она решительно. – Он говорил – студентам не на чем учиться, в этой святой земле все предпочитают, рыдая, хоронить своих покойников, поэтому уровень медицины падает год от года; но кому-то ведь нужно поддержать отечественную науку, не всем же быть доярками и трактористами - будем же разумными людьми, наконец. Михаэль завещал свое тело для медицинских опытов.

---

"Вершина".
Владимир Высоцкий. Перевод на иврит Владимира (Зеева) Гейзеля:

kfir-zahav.ucoz.ru/disk1/Track_5_0.mp3

Зеев, можно сказать, жизнь положил на перевод российской авторской песни на древнееврейский язык. Вышли диски, опубликованы тексты, присутствуют в интернете, написаны статьи, защищены докторские диссетации.
Высоцкий известен и очень популярен в Израиле - как на языке оригинала, так и в переводах. Только что по телевидению показывали передачу, посвященную его семидесятилетию. Зеев исполнил несколько песен в своем переводе. Одну из них представляю для вас.

---

На море и обратно

Маленькая, аккуратная старушка с кукольным лицом и тихим голосом. Маленькая, аккуратная квартирка на тихой горбатой улочке; из окна виден хвойный лес; стол, заваленный книгами рукописями; на стенах – черно-белые фотографии людей, смутно знакомых по старым энциклопедиям и лексиконам. Атмосфера – как в интеллигентных домах довоенной Москвы и Петербурга. Это не Москва и не Петербург, это окраина зеленого Рамота на западе Иерусалима. Я пришел по наводке Майи Улановской, подруги старушки еще по Тайшетской пересылке. Я страшно смущен. Я знаю, что хозяйка дома воевала в Испании в составе интербригад; я ищу свидетельства живых очевидцев по интересующей меня узкой теме. Живых свидетелей остается все меньше и меньше, нужно спешить. От смущения я курю, как паровоз, сигарету за сигаретой, стоя у открытого окна. Руфа Александровна поощрительно улыбается, достает из ящика стола пачку беломора и аккуратно прикуривает от поспешно поднесенной мною зажигалки. Затягивается и начинает рассказывать.

Проходит три не то четыре часа. Время летит незаметно, мой карандаш замедляет бег по бумаге – отваливаются пальцы. За окном давно уже темно.
Скрипит ключ в замке. Входит муж - Великий профессор, как называют его почтительные студенты. В комнате надымлено так, что щиплет глаза. Профессор щурится, не слова не говорит, разгоняет ладонью дым. Сам он не курит уже больше полувека, еще с шахт Воркуты и магаданского лесоповала. Я виновато встаю перед ним. Он усаживает меня обратно. Руфа Александровна неспешно собирает на стол. Меня начинают кормить…

На прощание Илья Захарович дарит мне свою книгу о Лермонтове, хозяйка дома – свою книгу воспоминаний.

Прошло много лет. Руфа Александровна умерла. Великий профессор жив и работает. Его знают литературоведы во всех странах, где изучают и любят русский язык. Скоро ему исполнится сто лет.

Его Лермонтова я прочел два раза и больше к нему не возвращался. Он тихо стоит на полке рядом с подаренными мне мемуарами Руфы.

Она писала обо всём сразу. О детстве в Одессе, об учебе в Москве, о жизни в Ленинграде. О том, как была переводчицей у республиканцев в Испании. Мадрид, Барселона, Толедо. О том, как Альберто Моравиа, которому она показывала "Достоевские места" в Ленинграде, сказал ей:
-Страшная вещь гражданская война. Нет ничего страшнее.
Подумал и добавил:
- А вообще-то это – единственная война, которую стоит вести.

О тридцать седьмом годе. О лесоповале. О дружбе с Ахматовой. О том, как, сидя на подоконнике длиннейшего коридора ЛГУ и болтая ногами, Лев Николаевич Гумилев читал ей свои стихи, и на вопрос – "кого он больше любит, папу или маму?" ответил надменно и не задумываясь: "разумеется, папу". О Евгении Гинзбург, об Аксенове, Довлатове, Даниэле, стихах, прозе, литературных погромах, о свинстве, скотстве и искренней, удивительной любви, расцветшей на навозной куче. О стылой зимней тайге и пальмах на набережной Неаполя. О людях, всяких и разных. О живых и мертвых языках, о том, что языки эти нужно беречь.

…Было время, когда, живя в Ленинграде, мы создавали вокруг себя культурное гетто – с друзьями я разговаривал только на иврите, с женой – на идиш. Так сказать, бережно складывали кирпичик к кирпичику останки мертвых и убитых языков, возводя им своеобразный памятник (то, что тот древнееврейский, на котором я тогда говорил, и вправду мертвый язык, я понял, лишь приехав в Израиль; там мы учили язык Библии, который здесь не то что не в чести – наоборот, но с живым языком улицы и даже книг почти ничего общего не имеет).
Уже здесь я поймал себя на том, что имеет место самый настоящий феномен – все повторяется, как в зеркальном отражении, с точностью до наоборот.

Теперь дома мы разговариваем только на русском или идиш; это стало законом семейной жизни. Дочка знает, что в школе должен быть иврит, один иврит, грамотный, литературный иврит, без примесей жаргонизмов и калек с русского, арабского, английского. Я слежу за ее произношением и методично убираю то, на что иные не обращают ровным счетом никакого внимания – ставшую привычной для многих и многих левантизацию языка пророков и апостолов. Переступая порог нашего дома, дочка мгновенно переходит на русский. Здесь повторяется то же самое – я старательно отдираю зерна от плевел. Сказать по чести, живя в другой стране, я не обращал внимания на понятие "чистоты языка" – любого языка – и начал задумываться над этим только здесь.

Встречаясь несколько раз с русскими эмигрантами "первой волны", родившимися и выросшими в Харбине, Париже, Сиднее, я поражался уровню литературности языка, на котором они разговаривали, языка страны, в которой они никогда не бывали. Я говорил со староверами из Аделаиды; глава семьи, фермер с белоснежной бородой, отец одиннадцати детей, дед тридцати внуков говорил на прекрасном русском языке конца позапрошлого века – без малейшего английского акцента, со старомосковскими прибабахами. Дед этот родился на австралийской эвкалиптовой ферме, о Москве и России вообще знает лишь из книжек, привезенных сюда его отцом… Английский язык и у него, у детей, у внуков, - естественно, безупречен, и, опять же, не несет в себе никакого русского влияния. Дед с потомством читали старопечатные книги и писали уставом и полууставом куда быстрее, чем послереформенным шрифтом. При этом они не считали, что сохраненный ими во всей чистоте и незамутненности язык предков – это что-нибудь особо выдающееся; "ты бы услыхал, как разговаривает Митрий из Монтиведео – заслушался бы; чистый соловей, да и только. Вот он с семейством – это да". Митрий с семейством – потомки старообрядцев беспоповского направления, сбежавших в джунгли Южной Америки еще от царского правительства. Тоже фермеры, трактористы, плантаторы, выращивающие саго, батат и коку...

Наивысшим для меня комплиментом в области языкознания я считал и считаю то, что услышал два года назад в Питере. Гуляя с дочкой на детской площадке, я услышал обращенные к ней слова интеллигентной старушки, пришедшей туда со своими внуками: "девочка, какой у тебя хороший и правильный русский язык, приятно послушать; с тобой, наверное, много занимаются дома папа и мама". Да, ответила дочка, они все время со мной занимаются, особенно папочка, он мне жить не дает, и вы знаете, тетя, - у меня совсем нет детства. Старушка засмеялась и спросила, как ее зовут. Дочка (я учил ее быть вежливой и обстоятельной с незнакомыми людьми, особенно с пожилыми) ответила, что зовут ее Двора-Берта, - отчего у старушки поползли вверх брови, - а потом прибавила - вообще-то говоря, по-русски вы можете называть меня Вера, я ведь в Иерусалиме родилась и живу, вот такой номер. Я стал ерзать на скамейке, с тревогой предвкушая старушечью реакцию, но бабуля только приподнялась, сделала перед Дворой-Верой что-то вроде книксена и заявила, что снимает шляпу.

В определенный момент, как-то скачкообразно, я проникся уважением (в некоторых случаях – состраданием) к хранителям и ценителям малых языков. Мне неожиданно стали равно близки и создатели кружков по изучению литературного якутского, и организаторы курсов чукотского языка, и энтузиасты художественной прозы на суахили, и мастера переводов с эльзасского, практически мертвого уже диалекта идиш.

…Иногда я перечитываю воспоминания Руфы Александровны. Эта книга – она называется "На море и обратно" - как глоток свежего, морозного воздуха в сосновом лесу, во время тихого снегопада.
Это тот аристократичный в своей интеллигентной, неторопливой цельности русский язык, на котором, кажется, уже почти никто не разговаривает…

В сети этой книги нет.

"Помните: "Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды…" Начало XIX века, свидетельствует Толстой Лев Николаевич. Или Татьяна Ларина, которая по-русски плохо знала и изъяснялася с трудом на языке своем родном. И тут одного Карамзина оказалось недостаточно. Понадобилось пришествие Пушкина, который понял, что "все надо творить в этом русском языке". И сотворил. И стал русский язык сладчайшим для губ и слуха, и великим, и могучим, и – словом, тем, чем он стал. И как ни портят его – поскольку нельзя человеку не портить то, что ему принадлежит, и как не обогащают его при помощи Даля и американских бизнесменов, остается он… в общем, остается, и все тут. А все ваучеры и пневости высыпятся из него со временем. Ну, не все, так хоть часть.

В Америке старая эмигрантка, из тех еще, кто уехал сразу после революции, обо мне сказала:
-Но она говорит, как мы!
Понимай как комплимент – видимо, русский язык поколеня шестидесятников, прибывавшего в эмиграцию, был ей чужд, - более, впрочем, по лексике, нежели по орфоэпике. Мой язык, как и ее, был более книжный – более литературный, если хотите… Язык людей. которые не знают – или не хотят знать – языка послереволюционного, ни уличного, ни газетного. Тоже – бегство в иной мир, самый непростительный грех с точки зрения прагматиков-американцев, словом – эскейпизм. Ну вот, только что осудила "ваучер" – а сама? Русской интеллигентной словесности не хватает собственного языка. Вечные мадам Курдюковы. В брюках и в ученых степенях.
А как перевести это слово? Бегство? Но слово "бегство" непременно требует дополнения. А эскейпизм – ничего не требует. И так понятно.

…Знакомая феминистка-американка с удивлением говорила мужу:
-Вот все русские придают такое значение красоте… А ведь это совершенно неважно.
Муж с готовностью согласился – его феминистка была отнюдь не красавица.

Может, феминисткам удастся в конце концов убедить в этом не только своих, но и чужих мужей? И тогда, наконец, "настанет эпоха, которой не выдумать и не рассказать"? Женщин – наиболее юных – они уже убедили. По крайней мере четырнадцатилетняя девочка, слывущая среди взрослых красавицей (сверстники этого еще не заметили), объясняла мне:
-Ну что ж тут такого, подумаешь! Красивая, некрасивая… Это же не мой achievement!
Как вы понимаете, девочка эта возросла в Соединенных Штатах и прониклась современными идеями. Теми, которые идут от наиболее глупых взрослых.
"Красота мир спасет, красота мир спасет…" Ох, уж мне эти русские классики! Все на что-то надеялись. Вот – на красоту! И Успенский – Венера Милосская что-то там выпрямила… А еще демократ был.

Язык… Недавно в Америке, в прачечной, я встретила женщину, которая разговаривала с сыном по-испански. Я спросила ее:
-Откуда вы?
-Мы из Эквадора. А вы знаете Эквадор?
-Да нет, - говорю, - не знаю. Я вообще Южную Америку не знаю. Я только Испанию знаю.
-Но мы говорим на одном языке, - радостно сказала женщина.
И я тоже обрадовалась. Очень это приятно – говорить с другим человеком на одном языке.
Из каких она? Кто ее предки? Завоеватели или изгнанники? Но и здесь, в Штатах, она говорит с сыном по-испански.
Не стесняется.
Забыть не могу: лет пятнадцать назад услышала я от вполне интеллигентного "нового американца":
- А я и не хочу, чтобы мои девочки знали русский язык.
Девочкам было четыре года – они были близнецы, ходили в американский детский сад и уже лепетали по-английски.
-Пусть будут американки. И пусть ничего не знают про ту страну.
И такую горькую обиду я услышала в его словах, что и не спросила ни о чем.

Но – одно наблюдение: среди американских славистов очень многие – русского происхождения.
Нет, не сами, конечно. Третье, а то и четвертое поколение.
-Бабушка моя была из-под Киева. Из этой… Белой Церкви. Уайт Черч.
Или еще что-нибудь в этом роде. За океан искать счастья уезжала провинция. Про московских, а тем паче петербургских бабушек я не слыхивала.

В Иерусалиме в один из первых дней мы зашли в маленький магазин на углу… Продавец, - а может быть, хозяин магазина, нестарый человек вполне местного вида, плотный, темноволосый, темноглазый – пытался разговаривать с нами на иврите, потерпел неудачу, прислушался к нашей речи, потом негромко сказал женщине, возникшей откуда-то из глубины:
-По-моему, это русские.
Он сказал это по-испански.
Он был из Югославии. Он объяснил мне, что язык, на котором они с женой разговаривают, называется ладино.
-Ну конечно, это испанский. Вот вы говорите – в Болгарии тоже есть такие, что говорят на испанском. А я встречал здесь евреев из Турции, и они тоже говорят на ладино. И из Греции… Да, в общем, какая разница? Евреи, которые из Испании в Турцию ушли. А потом расселились по Турецкой империи.
-И сохранили язык?
-Наверное, не все сохранили. Но вот наша семья… И моей жены семья. И вообще многие. У вас идиш, у нас ладино.
Один мой друг ездил в Болгарию и рассказывал – там живут потомки тех, кого когда то, при инквизиции, изгнали из Испании. Тогда же, когда мавров изгнали, - когда Колумб Америку открыл. Потомки изгнанников из Толедо жили в Болгарии и говорили на испанском. На старом, прекрасном испанском, на языке Дон-Кихота. И называли его – ладино. Спаньоль. И у них… у них был ключ – вот такой громадный ключ – от их дома в Толедо. От дома, который у них реквизировали власти короля Фердинанда и королевы Изабеллы полтысячи лет назад. Они, уходя из Испании, знали, что не вернутся. Уходя из страны навсегда, они брали с собой с кладбищ каменные надгробья могил своих предков… Ну, ключ, это ладно… Но ведь язык сохранили, вот ведь что! Столько лет – и помнят. Пестуют.
Вот такой урок истории с географией.

Приезжайте к нам в Рамот, на склоны иерусалимских холмов. Послушайте, какая там вкусная русская речь. Храним.
У каждого своё Толедо.
…А они любили Испанию. Этому есть всего одно доказательство, но решающее: язык. Они любили его так же, как мы любим русский. И сохранили его – подумайте. Полтысячелетия.
…И мы вступаем в такую тьму мифов, преданий, толков и исторических сведений, что эти полтысячелетия превращаются в эсхатологический эпос (простите за такие слова).

…А вспоминать, – не рассказывать, вспоминать, - как я разгневалась на дочку из-за разбитой чашки – она играла ею во время обеда, несмотря на окрики - и грозно поднялась из-за стола, а она побежала от меня, твердя: "Мама, я больше не буду, я скажу прощенье"… Да я и сейчас, когда вижу перед собой эти буквы…
Как назвать – раскаянье? Стыд?
Года два тому назад один российский человек, проживший в Америке лет десять, уверовавший в нее и в передовые глупости, сказал мне:
-Стыд – это ведь негативное чувство.
Имея в виду, как вы понимаете, случай с Адамом. А откуда, кстати говоря, взял Адам слово это? Где его нашел?
А он и не нашел его. Нашел слово: убоялся. Страх он знал еще и в раю. Но чтобы осознать стыд, пришлось отведать запретного яблока. То есть стать человеком.

Тот, кто объяснял мне про негативность стыда, усердно проникался американской идеологией. Он даже посещал собрания алкоголиков, чтобы отстать от пагубной привычки – выпивать с друзьями. Попутно им внушали, что каяться им не в чем, и они должны жить в мире с самими собой… а вот их жены, получившие общее определение "кодепендент" - то есть "зависимые" – ни в коем случае не должны жить тревогами и мучениями своих мужей… Что-то освободительное в этом роде. Я испугалась: проповедь эгоизма?
-Да, да! – был ликующий ответ.
-Разумного эгоизма, да? – спрашивала я с последней надеждой. В ответ недоуменное пожатие плеч. Про женщину, постоянно помогавшую людям, попавшим в беду, - мы всегда ею восхищались, - они говорили: "Типичная кодепендент!"

Школьницы объясняли мне, что древние египтяне были негры. Кроме того, они вносили свою лепту в современное мировоззрение, разрушая миф о Колумбе: Колумба совершенно не за что славить – он был глуп, не знал, что земля кругла, и вообще, имел роман с королевой. Странно все-таки, что все эти речи я слышала в христианской, когда-то – и не так давно! – пуританской Америке. А тот, кто объяснил мне, что стыд – чувство негативное, в самом деле наглухо отказался от алкоголя. И лишился простой человеческой радости – выпить с друзьями, поверив, что он алкоголик.

Я лично не верю, что человек создан для счастья, как птица для полета. Про птицу для полета – верю. Может, и человек для полета создан? Это как-то вероятнее.
И верю в стыд и в совесть, и в поговорку "ни стыда, ни совести", и даже в раскаяние, и – признаться ли? – не стыжусь этого. Хотя это не дает человеку чувства внутреннего комфорта.
И когда мне похвалили американскую школу за то, что она с младых ногтей воспитывает в детях положительные чувства по отношению к себе и каждый хоть за что-нибудь получает в конце года похвальную грамоту, я грубо спросила:
-А читать они умеют?
-Ну, это может быть… В конце концов важнее, чтобы у них не было комплексов.
-А писать?
-Ну конечно, пишут с ошибками…
А я думаю, что ученье – свет. И свобода должна включать некомфортное чувство долга."

Известный востоковед Игорь Михайлович Дьяконов несколько лет назад выпустил интереснейшую книгу. Она называется "Книга воспоминаний". В ней он вывел определение интеллигента как человека, умеющего видеть вещи с разных сторон.

Руфь Александровна – умела.

@темы: книги, содружники

---

С днем рождения,  St. Brendan!