Спел "Позабыты недочитанные книжки..." Городницкого, а слушательница обиделась. Удивительная способность к персонификации всего сущего.

Интересно: если бы я по поводу или без оного спел "Интернационал" или "Хорст Вессель", это тоже было бы воспринято как пропаганда классовой борьбы или героики личности по ту сторону добра и зла?

---

-Нет! Не надо памятников живым! Уже было это! – крикнула она.

Я молчу.

Если б кто-нибудь другой, не она это сказала.

Молчу.

Я ведь не спрошу ее так, как вас:

-На чем держится мир?



www.geocities.com/117419/im/imww.html

---

Конспект

Кстати, да.



http://www.londonjack.net.ru/razdel-al-eb-926/



Старик утер слезы грязными кулаками и заговорил дрожащим, тоненьким голоском, который креп по мере того, как рассказчик входил во вкус.

– Чума вспыхнула летом 2013 года. Мне тогда было двадцать семь лет, и я отлично все помню.



Когда я был маленький и находился под впечатлением, меня часто посещало видение: после Алой чумы население планеты вымерло, уцелела лишь небольшая группа людей, близких мне по духу; мы все постепенно собрались в районе Карельского перешейка и поселились в дремучем лесу, на берегах Вуоксы. В шестом не то седьмом классе я даже написал повесть об этой жизни, и фоном служило описание природы по "Листам каменной книги" покойного ныне Линевского. Сначала в нашем лесном поселке жило человек сорок, но впоследствии, в связи с возрастом и числом встреч, количество симпатичной мне публики начало увеличиваться в геометрической прогрессии. Я часто до сих пор возвращаюсь к этой теме, особенно когда мне невесело и, преимущественно, - по ночам.

Теперь в поселке собралось без малого тысяча человек, так что некоторую часть приятных, но не любимых духовных сородичей пришлось по ходу развития сюжета отселить в другое место, на берег Ладоги; там теперь братский поселок Ку-Пио-Су, мы обмениваемся с ними невестами, книжками из уцелевших в катастрофе домашних библиотек, а также шкурками нерп.



В исходном поселке я служу колдуном. Нарядившись в волчью шкуру и напялив на голову искусно выпиленный из лосиного черепа обруч с развесистыми рогами, в промежутках между охотой, в деревянной избе-школе (ведь рождаются дети, нужно все же обучать их ценностям почившей цивилизации - хотя бы в плане мемориальных уроков на будущее) я даю ученикам лекции по истории и грамматике иврита. Там есть и куча других учителей - М., обучающий будущих звероловов и рыбаков классической латыни, Л., преподающий им диалекты китайского, В., читающий курс поэзии Шиллера в переводе на суахили.



На летних каникулах, в ознакомительных целях, мы совершаем с детьми пешие походы на старую финскую границу и линию Маннергейма.

В лесах вновь расплодились волки и медведи, а домашний скот частично деградировал, ретроспективно превратившись в зубротуров. По лесам ходят дикие козы. Домашние куры превратились в куропаток, истребленные в старое время тетерева и глухари сменились одичалыми индюками.

Одной из причин выселения части обитателей поселка являются интеллектуальные споры о прерогативах монотеизма и язычества. Все монотеисты, даже колдун (я) остались в исходном стойбище, а язычники всех мастей перебрались на берега Ладоги. Там у них вообще матриархат, и тут возникает коллизия, потому что я влюбляюсь в тамошнюю колдунью, которая носит почетную кличку Мудрой старухи (сокращенно - просто Вещая). Но это далеко, машин нет, велосипеды все поломались, и как с ней видеться, понять невозможно - и приходится мне, кружа вокруг костра, бить в обтянутый лосиной кожей бубен, и на правах колдуна-монотеиста, но от имени древних духов, требовать установления нового обычая: дважды в год, в дни летнего и зимнего солнцестояния, отправляться в братский поселок на т.н. "колдуньи свадьбы". Молодежь меня решительно поддерживает, но консервативный Совет Мудрых стариков нашего поселка, состоящий из одичавших профессоров и член-корреспондентов уже не существующих университетов, упорно сопротивляется, обвиняя меня в ереси. Я ударяюсь в бега на лыжах к моей колдунье, ночью в лесу на меня нападает волчья стая, я из последних сил отбиваюсь колдунским батогом, и меня в последний момент спасает вывалившаяся на опушку из чащобы ельника завывающая команда одетых в звериные шкуры, размахивающих каменными топорами прекрасных, но бесноватых незнакомок; я поражен - оказывается, после пандемии, кроме нас, в лесах уцелела еще и группа лесбиянок, выпускниц гуманитарных факультетов Гарварда, Оксфорда, Сорбонны, ЛГУ и МГУ, к которым вирус Алой чумы так и не пристал - возможно, вирус был категорически гетеросексуален или же опасался обвинений в сексуальных домогательствах; спася меня и перебив волков, они тут же, урча, сдирают с них шкуры и попутно рассказывают мне о проблеме, вставшей перед их лесным стойбищем: в конце концов, они поняли, что им нужно размножаться, чтобы не вымереть в условиях нового палеолита, и они даже согласны делать это, правда с закрытыми глазами, но - не с кем. Подобрав полы медвежьей шубы, я убегаю в зимний лес, предварительно дав адрес нашего поселка, и они, завывая, уходят к нему, потрясая дубинками и дротиками с каменными наконечниками, растянувшись редкой охотничьей цепочкой по узкой тропинке вдоль бурелома.



Убегая на лыжах к моей колдунье, я размышляю на тему спасшей мне жизнь встречи, и понимаю, что большая часть этих амазонок знакома мне лично, и что вообще это, в основной своей массе, участницы древнего проекта www.diary.ru (историю которого в нашей палеолитической школе ведет некто А., бывший администратор этого проекта) - не все участницы, разумеется, но лишь симпатичные мне лично.



И будут еще ритуальные танцы вокруг костров, и дискуссии за кружкой плодово-ягодного самогона, и драки, и погоня за бешеным медведем, поимка которого является непременным условием свершения свадьбы колдунов, и многое другое, что постепенно придет мне в голову - повесть, начатая в возрасте двенадцати (тринадцати?) лет, виртуально, в целях медитативного успокоения нервной системы пишется до сих пор, и уже превратилась в нескончаемый роман.

Ежели кто из присутствующих желает иметь свою испостась в лесах нового палеолита, можете написать заявку на участие - мы обдумаем, и я решу.

---

Наш ответ Чемберлену

Вот, в Белокаменной все жалуются на бронхиты-тонзиллиты. А когда я говорю, что наши южные вирусы способны дать сто очков вперед старым добрым ОРЗ, тихо ползающим по берендеевым лесам, то никто не верит. А я говорю - у нас одна песчаная горячка все тонзиллиты перевесит. Кто тронет - то пропал. На той неделе был свидетелем. Ехал мужик с работы на собственном автомобиле. Мужику - 24 года, жена и двое маленьких детей, но это неважно. Мужик работает в типографии, но это неважно тоже. Перед уходом с работы почувствовал легкий жар. Лицо покраснело, сердцебиение, но кто на эти глупости обращает внимание? По дороге едет он по трассе, на которой нужно гнать со скоростью 100 км. Гонит. Гонит он - и вдруг забывает, кто он и где находится. Смотрит за окно - все незнакомое. И дорога, и холмы, и город, и небо, и вообще. Язык, правда, он еще помнит. Тихонечко остановил машину на обочине, вылез из-за руля и стал голосовать, пока полицейский не проехал. Остановил полицейского и говорит - я не знаю, кто я и где нахожусь. Полицейский его к себе посадил и в больницу повез. В "Адассу", самую лучшую нашу больницу. По дороге спрашивает - а как тебя зовут? - Не знаю. - А в какой стране ты находишься, ты знаешь? - Нет...

Привез в больницу. Тут такая дикая головная боль началась, что он сознание потерял. Его в реанимацию. Проверяли, ковыряли, мудрый вывод сделал дежурный врач: на старческий маразм, изрек он, не очень похоже. Пришел начальник отделения, дежурному, естественно - под кобчик, так что тот взвыл. Аппарат искусственного дыхания притащили. Через два часа готовы были результаты анализов. Оказалось - некий местный вирус, название которого состоит из тридцати пяти слогов на латыни, так что выговорить его не может никто, кроме компьютера, начался с ураганной пневмонии; в легких ему сидеть надоело, и он перешел на кору головного мозга. В результате - инфекционный менингит, да еще с эпилептическим синдромом. Сутки мужик пролежал без сознания в реанимации, потом в себя пришел. Жена тут сидит. Врачи радуются - очнулся. А он спрашивает: где мама, мне в школу пора, я опаздываю, классная ругаться будет. Вчера мы с сыном его навещали - это напарник сына по работе в типографии. Он уже полностью очнулся. Врачи говорят - сильно повезло, организм молодой, сам справился. А лечения против такого нет. Ну, нет - и всё. Я ему говорю - первые симптомы были похожи на те, что Лондон описывает в своей замечательной антиутопии "Алая чума". Он говорит - да, и еще похоже на песчаную горячку, сожравшую на Венере экипаж "Тахмасиба" у Стругацких. Ну, как он про Стругацких вспомнил, я сразу понял, что очнулся по-настоящему, всё, значит, в порядке. Мы с ним на улицу вышли, на лавочке посидели. В первый раз вижу, чтобы при менингите, пусть он инфекционный, пусть нет, на улицу выпускали. Ну, тут в стране вообще порядки, как на Диком Западе в героический период, так что я промолчал. Вчера утром его жена из больницы забрала, завтра он уже на работу пойдет.

А человеческого диагноза никто поставить не может. Или придумают тридцатипятисложное название какой-то новой мудреной болезни, которая почему-то нигде в мире не встречается, только к Святой земле льнет, - или просто машут рукой и говорят - вирус.

А вы говорите - бронхит.

---

На все происходящее гляжу

и думаю: огнем оно гори!

Но слишком из себя не выхожу,

поскольку царство Божие — внутри.



(с)

---

День освобождения Освенцима и день окончания блокады Ленинграда.

А также Армагеддон от Бени Морриса:

http://www.sedmoykanal.com/news.php...t&id=221136



Если бы я не знал этого историка в лицо, то оставалось бы только пустить себе пулю в лоб - потому что, как сказал классик, лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Но я знаком и с самим Бени, и с его книгами, и знаю, что он настоящий, классический психопат, и этот факт не может не внушать определенных надежд на благополучный исход даже такому пессимисту, как я.

---

Михаил Анчаров, "МАЗ".

("МАЗ"ы - это такие большие грузовики).



http://www.bards.ru/1ram/a_Ancharov..._dlya_toski.ram

---

В поликлинике меня принимает очень странный врач.

Я вообще не люблю ходить по практикующим врачам; я люблю ходить по врачам-теоретикам; я родился в роду, где традиционным занятием 90% его участников была медицина, и с ними было интересно, потому что о болезнях они говорили с юмором, не хватали с порога за руку мерять пульс, не заставляли разевать рот на предмет обложенности языка и увеличения миндалин, а наоборот - рассказывали медицинские анекдоты времен своей юности, заливая их водопадами стихов хороших поэтов и перемежая воспоминаниями о встречах с интересными людьми.

Мой врач в поликлинике - сложный гибрид поэта-теоретика и практика-костоправа; я бы назвал его патологоанатомом души. Отсидев положенную очередь, я вхожу к нему в кабинет с траурным выражением лица, кряхтя, потирая предполагаемую опухоль мозга и приставив большой палец к шее при попытке подсчитать пульс и выяснить сопутствующее ему сердечное давление. Я настроен серьезно. Я стараюсь думать о своем драгоценном здоровье, я, как павиан, подражаю глотающим таблетки, скорбным духом старикам и старухам, обменивающимся в коридоре нелицеприятными замечаниями о цвете моего лица и предположениями о том, сколько я еще протяну.

Когда я вхожу к доктору, он сидит за столом и пьет зеленый чай; за его спиной висит красивый рукописный плакат на иврите; на плакате написано: "Нужны ли мы нам?" (Соломон мудрый, 1:1)". Я никогда не успеваю спросить, что такое один-один. От плаката веет запахами футбольного поля.

Увидев мой приставленный к шее большой палец, доктор энергично кивает. Он вскакивает, подходит к шкафчику, выкрашенному в белый цвет, и достает мензурку и бутылку. Он наливает из бутылки в мензурку, встряхивает ее и протягивает мне. Я пью, закинув голову, как пианист. Он радостно хлопает в ладоши и аккуратно гладит меня по плечу. Его серые глаза ласково лучатся нездешним светом. Я захожу к нему в кабинет жалкой развалиной, а выхожу здоровым человеком на двадцать лет моложе своего физического возраста, и ночью меня тянет на подвиги. Я не знаю, в чем тут дело.

-Итак, на что ты жалуешься в этот раз? - спрашивает он. - Палец прищемил?

-У меня давление, - замогильным голосом бубню я, с удивлением ощущая, что давление, которое я холил и лелеял с позавчерашнего вечера, куда-то снижается, испаряется и исчезает.

Он хмыкает.

-Пить надо больше. Еще хочешь?
-Хочу, - автоматически, как робот, отвечаю я. Он вскакивает и наливает мне еще одну мензурку. Прищурившись, он внимательно следит за мной.
-В Маньчжурском своде, - говорит он, - сказано: "если и есть искусство победы, то это - искусство быть убитым".
-"Самосовершенствоваться, - подхватываю я, отдышавшись, -
это значит самоуничтожаться, и делать это можно бесконечно".
-Примеры! - кричит он, лучась ласковыми глазами, и хлопает мягкой белой ладонью по столу.
-Галич! - кричу я. - Высоцкий! Бродский! Бодлер! Уайльд! "С меня на цифре тридцать семь в момент слетает хмель, вот и сейчас как ветерком подуло"! Да!
-"А нынешние как-то проскочили"! - кричит он. - Ты проскочил! Ты на семь лет старше! Вот и сиди.
-"Секрет смерти хранит человека"! - ору я. - И я хочу знать этот секрет! И этого человека!
-Смотри, чего я вчера нашел, - безо всякого перехода говорит он и, наклонившись, достает из нижнего ящика стола серую книжку. Я смотрю на обложку. Это воспоминания покойного Станислава Лема на польском языке, только что изданные в Варшаве.

Он открывает страницу номер четырнадцать.
-Читай.
Я покорно склоняюсь над книжкой.
-Неумный читатель... - запинаясь, бубню я. - Меньший... читатель, видит кох... коханую фабулу. А?..
Он, с отвращением глядя на меня, машет руками, как крыльями. От взмахов в кабинете поднимается ветер, и рецепты слетают со стола. Он небрежно ловит их и осторожно пристукивает кулаком по столу.

-Это нельзя переводить! Это нужно читать, чувствуя всеми фибрами, как рыба жабрами чувствует воду. Она ее не чувствует, но она без нее не может. Когда ты выучишь польский?
-Я могу читать только статьи в газетах и официальные документы, - виновато сиплю я.
-Конечно, это не официальный документ! - злится он. - Не хватает только, чтобы мысли Лема были официальным документом. Мой дедушка выучил лаосский потому только, что ему нужно было перевести дословно две строчки из средневекового манускрипта, на китайский перевод которых он не мог полагаться. Он выучил совершенно чужой азиатский язык ради двух строчек, при полном отсутствии учебников, а ты ради всего Лема не хочешь выучить близкородственного польского, хотя к твоим услугам и учебники, и словари, и интернет. Он писал спряжения лаосских глаголов на полях газеты "Правда"...

-А зачем он писал на полях газеты "Правда"? У него не хватало бумаги? - недоуменно спрашиваю я.
-Конечно, у него не было бумаги! - всплескивает руками он. - Четвертушку бумаги им выдавали только, если кто-нибудь хотел написать жалобу прокурору или донос на товарищей...
-На каких товарищей? - тупо спрашиваю я.
-На солагерников, конечно, - отвечает он. - Но дедушка не верил прокурору, а на товарищей доносов писать не хотел, поэтому сидел без бумаги. В Воркуте днем он работал в шахте, а ночью писал глаголы на полях "Правды", и там это сходило ему с рук. А когда его отправили в Котлас, то к тому времени он уже выучил глаголы и взялся за второстепенные члены предложения; и тут он написал какой-то второстепенный член на портрете Верховного, потому что на полях места не оставалось; и тогда товарищ, на которого дедушка не написал доноса, написал донос на дедушку; и его арестовали, и обвинили в попытке теракта, и дали второй срок. Но дедушка был уже спокоен - он как раз выучил все второстепенные члены, а во внутрилагерной тюрьме успел подтвердить свою теорию насчет тех двух строчек из лаосского манускрипта. Когда ему зачитывали приговор, он был совершенно счастлив и хохотал, как безумный. А тут умер Верховный, и режим сразу облегчили. Ты меня понял? Выучи польский.

Я сник. Авторитет дедушки был огромен. Дедушка моего доктора до войны был профессором Краковского университета и, по совместительству - членом ЦК Бунда. Он сидел в кабинете, проверял за профессорским столом какую-то свою теорию насчет хеттской грамматики, и в связи с этим отказался идти на первомайскую демонстрацию; его исключили из Бунда за ренегатство; потом пришли немцы, и профессор-ренегат пересек советскую границу в районе Белостока. Тут его немедленно арестовали за шпионаж в пользу Хеттской империи, потому что он имел глупость рассказать следователям фильтрационного лагеря о том, как любит древний мир, предпочитая его современному.

-Итак, смотри. Здесь Лем пишет:
"...чем меньше компетентен читатель, тем большее внимание он обращает на занимательную фабулу. Антек пнул в зад Маньку - больше ничего не происходит. Вопросы литературного мастерства, искусства повествования, языка их совершенно не интересуют..."

-Советую выучить язык и прочесть эту книжку. Что, давление прошло?..
Я не чувствовал никакого давления. Передо мной распахнулись горизонты. Я вдохнул полной грудью.
-Всё, иди и не греши.
Я благодарно встал с вертящегося стула с дырчатым сиденьем. Зазвонил телефон, доктор поднял трубку, что-то односложно ответил и встал, распахивая белый халат.

Погоди, я тебя до дома подвезу, сказал он. Сбросил халат, щелкнул по клавише компьютера, вытащил из стоявшего в углу сейфа военную форму и стал быстро переодеваться. Это заняло меньше минуты. Я стоял и смотрел. Переодевшись, он похлопал себя по карманам и, приподнявшись на цыпочки, достал со шкафа автомат.

"Пошли!" - махнул он рукой, и мы вышли в коридор. - Меня вызвали на базу, пришлите смену, - бросил он секретарше. Та кивнула.
Мы вприпрыжку вышли во двор, и в старенькой "Субару" пискнула сигнализация. Доктор прыгнул за руль и, рванув с места, сразу же погнал машину на дикой скорости. Замелькали буро-зеленые холмы. Я достал сигареты.
-Курить не дам! - вдруг ощетинился он. - Ты не для того у меня спирт пил, чтобы закупоривать себе сосуды. Учи лучше польский.
-Пся крев, матка боска ченстоховска, - послушно кивнул я, и он засмеялся. Притормозил возле моей парадной, и я вышел. Машина зарычала и затряслась, сквозь шум мотора доктор что-то закричал, цитируя. Я прислушался:

-Ведомо нам имя первого провидца, Ипполита Римского, жившего в конце второго века от Рождества Спасителя. Изучив по Ветхому Завету размеры Ноева ковчега и подсчитав темпы прироста пассажиров оного, объявил сей многознатец, что Господь заберет на небеса всех истинных праведников в 500-м году...

Машина умчалась. Наш доктор, профессор по онкозаболеваниям в гинекологии и, по совместительству, майор запаса, командир взвода десантников, отбыл на базу. Я взглянул на окна моей квартиры. За салонным стеклом выжидательно маячила фигура тестя, неподвижная, словно солнце в зените. Привычно прижимая к шее большой палец, я пошел к парадной, чувствуя, как морзянкой пищит в ушах, нарастая, давление.

@темы: Психические заметки

---

Богач-китаец, пожертвовавший какую-то сумму буддистскому монастырю, попросил монаха написать ему благословление.

Монах написал: "Дед умер, отец умер, сын умер".

Богач стал ругаться. Монах удивился: "Разве вы предпочитаете, чтобы это происходило в обратном порядке?"

---

Москвский военный губернатор 1812-го года, граф Федор Ростопчин сказал: во Франции произошла революция, там портные и сапожники захотели стать графами и князьями; это естественно. А у нас все не как у людей. У нас графы и князья хотят стать портными и сапожниками.

---

 Celtic, с днем рождения.

---

Для Гули

http://akidil.net/tatar/mp3/yazcite.mp3


http://static.diary.ru/userdir/1/7/6/4/17649/800465.jpg

---

Вчера был на похоронах очередного соседа. Еще неделю назад вместе выгуливали внуков, он угощал меня сигаретами (мы курили одну и ту же марку). Кашлял, говорил - ему поставили диагноз воспаление легких, и смеялся - где это успел простудиться, ума не приложу. Позавчера его госпитализировали в "Адассу", лучшую нашу больницу. Сделали рентген - рак легких с метастазами по всему телу. Вчера утром он умер. На похоронах я говорил с соседями; вдруг до всех дошло, что за последние семь лет в нашем доме заболели 9 жильцов. У нас всего 21 квартира в доме, так что это - почти половина. И одиночки, и семейные пары. В доме или вокруг него что-то неладно. Куда обращаться, мы не знаем. Санэпидстанций у нас в стране нет в принципе.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Один писатель говорил, что есть два вида дураков: зимние и летние. Летнего дурака видно сразу; как войдет, так все и понимают - вот он, дурак. А зимний должен сперва снять калоши и шубу, размотать кашне, - и уж только тогда всё становится ясным.

---

Помнится, в детстве, когда играли

В рыцарей, верных только одной, -

Были мечты о святом Граале,

С честным врагом - благородный бой.



Что же случилось? То же небо,

Так же над нами звезд не счесть,

Но почему же огрызок хлеба

Стоит дороже, чем стоит честь?



Может быть, рыцари в битве пали

Или, быть может, сошли с ума -

Кружка им стала святым Граалем,

Стягом - нищенская сума?



- Нет! Не о хлебе едином - мудрость.

- Нет! Не для счета монет - глаза:

Тысячи копий осветит утро,

Тайная зреет в ночи гроза.



Мы возвратимся из дальней дали

Стремя в стремя и бронь с броней.

Помнишь, как в детстве, когда играли

В рыцарей, верных всегда одной.



(c)

---

"То, что Анненский нежно любил, то, чего не терпел Гумилев"

---

Мне вспомнился платоновский инженер, который был так несчастен в любви, что пришлось его уничтожить, потому что люди не могли больше видеть таких мук.

---

Ольга Тамаровна Наталья Ириновна Анна Галиновна Бхагаватгита Махабхаратовна Михаил Маринович Владимир Екатеринович

---

Сент-Луис блюз

Так говорил бывший директор архива в Яд ва-Шем: я, говорил он, когда нас освободили, вышел из Освенцима, где находился с 1940-го, и веса во мне было 42 кило, и вот я вышел в поле и пошел, качаясь, к лесу - просто так пошел, совершенно бездумно, чтобы посмотреть на травку и на деревья, у меня вообще в голове в те дни никаких мыслей не было; и вот на опушке я увидел чистенький такой домик, и там в саду играли дети, и хозяйка доила корову. И там мне вынесли хлеба, и намазали его маслом, и я жрал, и давился, и даже прискуливал при этом. И дети на меня смотрели во все глаза, а я жрал и смотрел на них, и тоже ничего не понимал - как это так, что они вот одетые, чистенькие, а моих сестренок сожгли в крематории сразу после прибытия в лагерь, они тоже были маленькими. И я понимаю (говорил он), что никто не может и не обязан ставить себя на мое место, и никто не виноват, что на это место себя поставить не может, но мне, говорил он, всегда было странно, что, когда "Сент-Луис" с беженцами подошел к американскому берегу, и им не дали сойти на берег, и корабль вернулся в Германию, и там из всех беженцев, естественно, вскоре никого в живых не осталось, - так вот я не понимаю, как это так, что когда пароход еще стоял у американского берега и в городе зажглись вечерние огни, там справляли свадьбы, и люди шли в рестораны и в кино, и кто-то из прогуливавшихся по набережной небось посмотрел в сторону моря и сказал: гляньте - на рейде пароход какой беленький... И (говорил он) я понимаю, что никто тут не виноват, и я не к тому рассказываю, что - вот, мол, я в лагере смерти пять лет пробыл, и номер у меня на руке будет синеть до смерти, а вы, мол, ничего не испытали, и вечно передо мной виноватыми будете - не к тому вовсе; а к тому, что я просто не понимаю, как такая ситуация может быть в принципе, сама по себе, что никому ничего объяснить невозможно, и поэтому я отказался писать мемуары, по которым какой-то поц в Голливуде собрался ставить фильм, это такое дело (говорил он) - мы поколение молчания, потому что объяснить то, что было, совершенно невозможно, никому невозможно такое объяснить, и не нужно объяснять, а вот Теодор сказал мне как-то - после Освенцима нельзя писать стихов и, когда мир узнает о том, что было, никто никогда в мире стихов писать больше не будет; но ведь пишут же, и хорошо пишут, и даже гениально, и я думаю - это хорошо, при том что изначально происходит это от невозможности объяснить. Я вот с тобой говорю на святом языке, а дома мы тогда говорили на другом языке, и этот язык умер вместе с теми, кто на нем говорил, его тоже сожгли, язык; мне Зингер как-то сказал, после получения Нобелевки по литературе: я пишу на мертвом языке, а не на английском потому, что если он был хорош для тех моих любимых, кого сожгли, то он и для меня хорош, я не отступаюсь от своих мертвых. А Бог, говорил он, молчит вечным молчанием, и никого не спас, и раз уж Он молчит, так и мне ни к чему рассказывать и писать мемуары, по которым этот голливудский поц хотел фильм поставить - и даже не потому, что я не могу вслух вспоминать то, что было, а потому только, что все равно этого не объяснишь, это только те поймут, кто там был, но те, кто был, и сами все понимают, и им ни к чему мои мемуары. Я, говорил он, хочу думать, что этого никогда не повторится, я твержу это как заклинание с того самого дня, как оказался в этой стране, ты не поверишь - каждый день, как просыпался, и ночью перед сном, как мой папа, который вылетел дымом в трубу, когда-то в Варшаве вот так же утром и вечером повторял "Шма исраэль", и я, когда повторяю, что не повторится, даже раскачиваюсь так же, как он. Но ты тоже ничего не понимаешь, и это хорошо, что не понимаешь, ведь ты там не был.

И он замолчал, и уставился в окно своего кабинета, на парящие под неистовым августовским солнцем бурые холмы, и забыл обо мне. Я постоял, переминаясь с ноги на ногу, а потом подергал его за закатанный рукав, отводя взгляд от синей татуировки у сгиба локтя, и кашлянул. А что за Теодор, который тебе сказал, что теперь нельзя писать стихов, спросил я. Он очнулся и сказал по-русски - Адорно; иди, мальчик.