Высоцкий пел - "с меня при цифре "37" в момент слетает хмель / вот и сейчас как холодом подуло". У меня такая же реакция при упоминании "23".
читать дальшеЭто число связано у меня исключительно с февралем. За две недели начинались обморочные репетиции плац-парада. Слаженное громыхание тысяч пар сапог, марширование у трибуны по двенадцать часов, подъем в пять утра, отбой в полночь, с дракой за очередь в очко. Я имею в виду дыру в полу, сортиров там нет. Генеральский, с налеганием на "h", мат через мегафон, в ответ - рычание "ура" из запрокинутых к небу глоток, низкое, на уровне почти инфразвука, как перед землетрясением. Минус двадцать, пар изо рта, мокрые портянки. Двадцать, пятьдесят, двести кругов строевым шагом вокруг плаца. Перманентное желание жрать аннулируется дикой усталостью и ощущением, что вот сейчас упадешь в обморок от недосыпа. Еще круг, локоть к локтю, кирпич к стене, и еще круг, ты мой друг и я твой друг. Старый добрый люпус эст. "Как вы идете?! Чему вас только учили в институте, товарищ боец? Выше ногу! Еще! Иещё! Иищё!! Маттттььь..." Мне стыдно. Я уже не могу выше. Вопрос "зачем?" в голову даже не приходит. Закрываю глаза от стыда и тут же проваливаюсь в сон. Полкруга сделал во сне, потом строй завернул налево, я продолжал маршировать прямо - во сне. Сбил строй. Стал падать - подхватили. У генерала Покобатько от мата на морозе сел голос. Меня даже не посадили на гауптвахту. День-ночь, день-ночь. Накануне парада - генеральная репетиция: 10 километров по сугробам в лесу, бегом: полевой выход с полной выкладкой, автомат и рация за плечами. В арьергарде - озлобленные сержанты со сторожевыми псами. Собаки бегущих кусают - забыл, как это по-латыни. Рядовые строем теряют сознание и падают. За сержантами между деревьями пробирается волокуша, на нее взваливают тех, кто подняться не может даже после укусов. Счастливчики. Я добежал. Наутро - температура тридцать девять и восемь. В лазарет не приняли, нет мест. Вперед, на плац, бегом марш, завтра парад. 23 февраля - апогей. Ноги вровень груди, автомат подпрыгивает, в рукавицах жарко. Минус тридцать. Обмороженные уши, потому что уши ушанки запрещено опускать. Родственники на торжество приезжают со всех концов необъятной. Грудь колесом, ноги уже выше плеч, равнение направо. Там трибуна с офицерами и там же родители. Вперед. Немного выпучить глаза и не мигать при прохождении - так легче, учил сержант. Все выпучили глаза направо, там мамы, папы, братья, сестры, чья-то бабушка из Новосибирска. Смотрят на нас так же выпучившись. Никто никого не узнает. Кто-то плачет - будем надеяться, от счастья. Проходим трибуну под раздирающий тело грохот барабанного боя. Сосед поправляет ремень АКМ, шепчет подпрыгивающим на ходу шепотом - он хочет открыть огонь на поражение. Нам предусмотрительно не выдали патронов, рожки пустые. Оглушительный бой барабанов. Дико болят уши. Уже минус тридцать пять. Смотрю наверх. Глаза болят. Ангелы в синейшем небе, у престола, колотят в треснувшие литавры и, выпучив глаза, держат равнение направо - на свою трибуну. Перестаю слышать звуки, не чувствую тела, открываю рот, из него валит пар. Вижу папу с мамой и Ирку, схватившуюся за щеки. Проходим мимо, печатая шаг. Оглядываться - не по уставу. Оглянешься - не вернешься. Доходим до края плаца. Нале-во! Не могу повернуть, заносит направо, нарушаю строй. Падаю. Капитан дает отмашку, двое соседей подхватывают и бегом тащат в лазарет. Еще не остыли, бегут строевым шагом, я такого в жизни еще не видел. По случаю прошедшего парада военврач пьян в дупель и вдумчиво доброжелателен. Меня кладут на пол в коридоре и уходят. Дня через три будет тебе койка, подмигивает выздоравливающий узбек на костылях. Все в порядке, меня оставляют. Со счастливым выражением лица падаю в обморок.
Вот мой дом. Из него ранним утром 3 ноября 1984 года я ушел выполнять воинский долг.
![](http://www.citywalls.ru/house/photo8995-1.jpg?mt=1254958122)
с праздником, Драконуш...
Пусть во всём будут мир и осмысленность.
Миша, мой сын прослужил один год. В Москве, у Речного вокзала. Там узел связи Генштаба. Забрали в ноябре. В октябре следующего года отправили в госпиталь. Комиссовали. Его вообще нельзя было брать. А его там, в части, чуть не убили. Но когда я, горя страстным желанием вытащить на белый свет эту суку, которая меня чуть не лишила сына, пошла по всем командирам части, оказалось, что никакой конкретной суки нет. Просто там так жизнь устроена. А командиры - все приличные люди. Но страшнее в моей жизни вряд ли что было. И когда ты рассказываешь, как пацана с температурой под 40 гоняют в строю, во мне вновь просыпается такая ярость, что того, кто это сделал, голыми руками порвала бы на лоскуты. Твоя мать, думаю, сделала бы то же.
Мне сильно повезло, что я заболел после того полевого выхода. Военврач, ответственный за лазарет, был книголюбом, мы с ним все время разговаривали о литературе. Он был тем, кто со стороны медчасти подписывал разрешения на списки отправляющихся в Афганистан. И он рассказал мне - "кто-то тебя сильно не любит в штабе: все время вносит тебя в эти списки. Всех, кого начальство не любит, всех заносят - очкариков, любителей поспорить и порассуждать о правах человека. Я тебя вычеркиваю, а потом смотрю - снова твоя фамилия. Я снова вычеркиваю. Через неделю - ты опять в списках. И так далее".
Поскольку добровольцев на Афган не было (у нас в части, по крайней мере), то начальство вносило в списки по оказанию интернациональной помощи именно тех, кто ему не угодил. И это было убийственно: не тех записывали, кто силен, любит спорт и обладает природной склонностью к здоровой агрессивности, а всяких "профессоров", как их презрительно называли. Я помню - весной 85-го сформировалась группа отправляющихся в Кабул, 60 с чем-то человек, помню, как они уходили колонной на станцию, на плечах - вещмешки. Я все еще лежал в госпитале... Пронесло благодаря военврачу, капитану Владимиру Хоботневу. А летом 86-го, когда я вернулся домой, то встретил на улице парня из тех, кого туда забрали. И он рассказал, что из 60-и с чем-то "профессоров" назад вернулись 16 или 18 (уже не помню точно).
И я написал об этом рассказ - "Глазницами в рассвет".
Кто-то, Мишенька, за тебя крепко молился. Я про нашу "армию" без внутреннего содрогания слышать не могу. Работая помощником у А.В. Дерягина, в то время, когда он был депутатом ВС РСФСР, мне пришлось выехать в военную часть с женщиной по поводу гибели ее сына. Все утверждали, что парень свихнулся и выбросился с пятого этажа по собственной инициативе. Только когда я пригрозила депутатской комиссией и публикацией фактов, в дело вмешалась военная прокуратура. При вскрытии цинкового гроба оказалось, что мальчишка был не только избит, но и весь истыкан ножом. И только потом сброшен с пятого этажа. А мальчик на гражданке был кандидатом в мастера по самбо. Просто так согнуться не захотел.
Ну, ее, Миш, армию эту. Если государство живет по уголовным понятиям, да и тех не соблюдает, то какая же у него может быть армия, где человек практически бесправен.