Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Т.Ю. Ромазановой
Когда я был маленький, то старательно подражал людям, которые оказывали на меня какое-нибудь, пусть даже самое минимальное, влияние. Я подражал тете Маше, которая, разговаривая, всегда прищуривала левый глаз. Я подражал тете Тане, которая была художником и писала любительские картины акварелью и маслом. Я нарисовал бабушку, и бабушка случайно увидела этот свой портрет. Плохо ты нарисовал лошадь, сказала она точно как дядя Юлиус из книжки о Малыше и Карлсоне. Когда я вырос, то продолжал подражать самым разным людям. Я подражал моему другу и сокурснику Игорю Тантлевскому, который давил на меня своей эрудицией и цинизмом. Я так хотел стать похожим на него эрудитом и циником, что копировал его голос, походку и прическу. Именно подражая ему, я научился курить и пить; боюсь, однако, это не прибавило мне эрудиции - в конце концов он стал светилом отечественного востоковедения, профессором и завкафедрой, а я кем был, тем и остался. Я подражал моей первой жене Ире, я не очень хочу рассказывать, в чем. Потом я подражал моим знакомым борцам с советской властью, и сам стал бороться с этой властью, и заработал на этом кучу неприятностей. Потом я стал подражать моей второй жене Софе, которая с детства умеет говорить на идиш, и это было, кажется, единственное подражание в моей жизни, которое принесло хоть какую-то пользу, потому что на базе знания этого подражательно выученного языка я сумел выпустить несколько книжек. Теперь я часто ловлю себя на том, что подражаю моей семилетней дочке, а жена говорит, что не понимает, откуда у меня эти странные выверты, почему я иногда начинаю вести себя, как младенец. Наверное, ты впадаешь в детство, с удовольствием говорит ее папа, который живет с нами, и я, надевая капризное дочкино лицо, отвечаю ему, что это в любом случае предпочтительнее, чем впадать в старческий маразм. После этого мы не разговариваем по два-три дня, а потом снова начинаем общаться, потому что я не выдерживаю и начинаю подражать моему тестю. Я теперь всегда говорю, прежде чем высказать какую-нибудь не очень умную мысль: "это вот... это самое, да". И только после этого вступления высказываю не очень умную мысль.
Вчера меня познакомили с прекрасной Юлией Винер. читать дальшеЯ немедленно влюбился в то, что и как она читала, и тут же захотел подражать ей. Но не знал, как. Поэтому я, не мудрствуя лукаво, просто напишу о том собрании, которое у нас вчера состоялось.
Председатель посмотрел на часы и сказал: а сейчас, ребята, придет Иван и его команда.
И в семь часов, точно как часы, в зал гуськом вошли шесть членов Союза писателей Израиля, образующие секцию пишущих на украинском языке. Они пришли уже во второй раз. В первый раз они приходили для того, чтобы просто познакомиться с нами, а теперь - для того чтобы читать свои произведения. Из шести членов украиноязычной секции пять поэтов и один прозаик. При этом прозаик пишет также стихи, а поэты - еще и прозу. Прозаик - его зовут Иван Потемкин - читал свои рассказы, а поэты, соответственно, - стихи. К сожалению, я не могу оценить эти стихи, я отношусь к украинской поэзии так, как папа моей жены относится к поэзии на русском: то есть он понимает, о чем в произведении идет речь, но не в состоянии почувствовать прелесть читаемого. Поэты и прозаик закончили читать, и стали разговаривать друг с другом на украинском. Потом они стали разговаривать на украинском с нами. Я вдруг забыл все украинские слова и, когда нас представили друг другу, сказал Потемкину: "здоровеньки булы!", а больше я уже ничего не мог вспомнить. Мне вдруг так захотелось начать подражать ему, что я стал говорить с ним на русском, страшно hыкая. Это единственное, на что я был способен. Он потрепал меня по плечу, и мне так понравился этот жест, что я стал ходить от одного стула к другому, и сам всех трепал по плечу, даже дам. И тут я заметил, что все наши дамы (а дамы у нас почти все поэтессы) - рафинированные москвички и тонкие петербурженки, пуще талии берегущие свой литературный русский язык - все уже разговаривают друг с другом, страшно hыкая. Наверное, они тоже хотели подражать Потемкину и его товарищам, и делали это рефлекторно. А вообще трудно не начать подражать Ивану - он такой седовласый, усатый красавец с ласковыми глазами и певучей речью, и на него до сих пор засматриваются девушки на улицах, девушки втрое младше его, девушки в возрасте его внучек. Иногда он ходит по улицам в запорожских шароварах и вполголоса бубнит новые стихи. Тогда он становится похожим на Гоголевского Пацюка.
А вот Гриша Трестман. Он принес новую свою поэму, которая называется "Свиток". Гриша - очень хороший и довольно известный поэт, и поэма его хороша, и всё было хорошо, только, когда он ее читал, то всё время hыкал, как члены украиноязычной секции, и краснел, и сбивался, и просил прощения. Но в этот вечер, после двухчасового выступления Ивана и его команды, мы и сами все hыкали, поэтому только нетерпеливо махали руками и требовали читать дальше. Я не могу привести здесь Гришину поэму, она слишком длинна, но ежели кто захочет, я вполне могу отправить ее вам по электронной почте. Это специфическая поэма, на пуримские сюжеты, поданные в неортодоксальной обработке.
Потом свои стихи стала читать Юля Винер, и я совершенно обомлел от того, как она их читает. Из цикла "Этот город и я" мне вот что запомнилось:
Люди упорствуют в своем убеждении
что этот город предназначен для жизни
Но, чувствуя, как он трепещет и рвется у них из-под ног
сотрясая их непрочные жизненные устройства
люди торопятся нагрузить его своим дневным балластом
и так удерживают город на земле
Но иногда по ночам
когда отключаются системы коллективной воли
на этих холмах становится тихо и пусто
лишь вскрикивает жалобно длинноногая лисица
да шуршит по кустам дикобраз, роняя сухие иголки
* * *
Господи, как красиво за окном!
Автомобили различных марок на платной стоянке
сотрудники за компьютерами в конторе напротив
пластмассовые стулья из кафе-мороженого "Карвель"
белые, красные, синие
и много, много всякого другого
Неужели всё это будет там и завтра?
И послезавтра?
И в среду?
* * *
Буфет, комод и шкаф
стоят и кричат:
Москва, Ананьевский переулок
дом семь дробь четырнадцать
квартира сорок восемь
Всё никак не забудете, идиоты?
Тридцать пять градусов в тени!
Совсем другой город!
* * *
В этом городе есть также птицы и кошки
Птицы прилетают, когда им это удобно
выводят птенцов на неприкосновенных святынях
и беззаботно улетают в другое место
Но кошки крепко привязаны к помойкам
хотя и кошки никому ничего не обещают
и даже не знают, что живут в Иерусалиме
* * *
Он войдет в этот город и ступит бестрепетной ногой
на раскаленные тротуары
И воспрянут сухие кости и оденутся влажной плотью
и тьмы тем восстанут
и заполнят всё пространство земли и дальше
плечо к плечу, колено к колену, голова к голове
без различия состояния, цвета, возраста и пола
И наступит царство всеобщей реанимации
бесконечное, вечное царство давно и недавно умерших
Но живые, там ведь будут еще и живые
Что он сделает с живыми?
* * *
Сквозь непроницаемый холод и тьму
валится в пространство этот неопознанный летающий объект
опутанный центробежными и центростремительными силами
окутанный дождями, туманами и хамсинами
И, пронзая темноту неверным светом
торчат наружу радарными вышками
лишь башня Давида, гостиницы "Плаза" и "Хилтон"
да несколько минаретов
* * *
раздеться обнажиться открыться
лишиться всяческой защиты
снять с себя нацию дом и работу
снять родительскую и сыновнюю заботу
снять с ебя отчаяние и надежду
снять верхнюю и нижнюю одежду
снять пальто брюки и юбку
лифчик трусы и рубаху
затем перебирая пальцами по складкам
снять скафандр собственной кожи
затем не жалея обнаженных нервов
снять оболочку ненужного жира
затем разрывая сосуды и связки
снять покров мускувльных сплетений
и остаться как свеча на ветру
жги меня солнце - мне не жарко
лей на меня дождь - мне не мокро
смотрите на меня звери - мне не стыдно
бейте меня люди - мне не больно
А вот Председателю больше всего понравилось стихотворение, которое Юля сперва ни за что не хотела читать, но блеск прекрасных Ивановых глаз в конце концов уломал ее:
Двигайся, говорят мне
да я же двигаюсь
Двигайся, двигайся быстрее
да я быстро двигаюсь
Еще быстрее
Не могу быстрее
Можешь, можешь
И не хочу быстрее
Захочешь, захочешь
Да не хочу я и не могу я, кому это надо
Никому не надо, никто и не просит
А ты двигайся, двигайся
быстрее, быстрее,
еще быстрее
Браво, сказал Председатель, а вот мы сейчас выпьем!
И мы выпили. Грузинской чачи, которую принес Гриша, и украинского самогону, котрый принесла секция украиноязычных писателей. А закусывали мы по-простому - консервированными маслинами без косточек, которые принес я, и солеными огурцами, которые всегда готовит для наших встреч моя Софа. Она готовит их как-то по особенному - с селитрой, укропом и чесноком, и они всегда хрустят на зубах, не то что местные вялые малосольные огурцы, продающиеся в наших кашерных магазинах. А дамы пили сакэ и пиво. Это очень интересная тема, и к концу закуски я уже пролил банку из-под огурцов на белый лист, на котором записывал чужие стихи и высказывания. Да, это очень интересная тема, что мы пили и ели, но я не буду на ней останавливаться, потому что любое упоминание об алкоголе расстраивает мою маму, которая иногда читает эти мои отчеты. Я очень стараюсь подражать моей маме, и иногда получается, но вот вопрос выпивки и закуски в прекрасной атмосфере литераторского братства - это единственный вопрос, в котором я не могу и не хочу подражать моей маме...
И вот Председатель, аппетитно хрустя Софиным огурцом, вдруг хлопнул себя по лбу и вытащил из черного портфеля лист бумаги. Это письмо я получил вчера, объяснил он, и хочу, чтобы вы мне его расшифровали. Я ничего не понял. Это от Сэлинджера.
Мы все придвинулись и с почтением уставились на письмо. Это частное письмо, имейте в виду, и его перевела Ира Рувинская, сказал Председатель, строго оглядывая нас; она мало того что прекрасный поэт, так она еще и английский знает, представляете?.. Иван поцокал языком и сказал, что не представляет. Тогда Председатель встал, откинул руку и прочел:
Боря ты меня извини я по поводу Григория Старшего, какое он в прошлом отношение имел к вашему Бубе Касторскому, и какого он вообще жанра там у нас?
Можно мыло даже дать.
Я тут на местности обращаюсь уже в Шамбалу наверно, потому уже должен, я по-моему за Поляков-Данскиных в Краковском кардинальском конкурсе участвую на 22 век, и обе жены про которых я в рамках конкурса помню переккрыты как-то Елена Лада (которая) Либерия и Ольга с Лхасы сейчас вроде.
У меня еще по Кандид-Хмель плюс к Краковскому Константинопольский Патриарший и Люблинский тоже вроде Кардинальский.
Боря извини я вас еще Вчетвером под клерикальное обращение скорей всего точно подставлю по поводу 1000 Арт-Сесии на Планете Земля.
А сейчас просто гружу на тему рефлексии с твоей стороны вне рамок ХроноПерсон.
Я кстати противник микродемократии на дионисийской почве и сторонник ХроноДемократии и муниципального микроанархизма, может быть не везде, причем он повторный везде где был.
Единственная акция в которую я попал имела явно выраженный клерикальный характер. Имею право на тибетско-непальский вид на жительство.
Да, сказал Гриша, это, конечно, да-а-а... А может, перевод неправильный? - спросил я. Ира обиделась. Нет, сказал Боря, перевод, видимо, правильный. только он всегда так пишет, что ничего не понять, мне приходится расшифровывать месяца по два. Хорошо, что пишет он мне раз в год, не чаще. Он, видимо, совсем уже в этой своей... нирване, и воображает, что все обычные люди там же, поэтому тут и объяснять нечего.
Да, сказал критик Миша Копелиович, это, конечно, совершенно обалдеть. Миша, ты же литкритик, сказал Гриша, что это за оборот речи такой? Это у меня одесский акцент прорезался после Сэлинджера, виновато сказал Миша и показал пальцем, как у него закружилась голова. А вообще (продолжил Миша) я уже в шестьдесят каком-то году, когда прочел его рассказ "Тедди", понял, что он готовится стартовать в эту... в Шамбалу.
Все помолчали. Но, сказал Миша, мне Паустовский говорил, что ему было достаточно прочесть одну страницу любого романа, чтобы понять - стоящий автор или нет. На основании именно одной этой страницы Паустовский и писал свои рецензии... И меня так учил. Так вот, Сэлинджер - это Сэлинджер.
Тут настало время и мне хлопнуть себя по лбу. Я полез с свою сумку и вытащил толстенную распечатку поэмы, присланной мне из Мельбурна. Миша, сказал я просительно, тут такая история: мой папа на "Одноклассниках" вдруг нашел своего одноклассника. с которым они учились в Питере лет пятьдесят пять назад; и вот теперь этот одноклассник - важный австралийский бизнесмен, а на досуге пишет поэмы. Поэмы? - переспросил Миша, - никак не меньше? - Никак не меньше, ответил я. Он реанимирует пушкинский стиль, размер и ритм, и требует от всех, чтобы его поэмы читали и высказывали свое мнение... Он и папу моего просил написать ему отзыв, но папа уклонился, и переслал эту поэму мне. И вот теперь этот бывший ленинградец пристал ко мне буквально с ножом, чтобы я, как член и так далее, написал ему рецензию. А я, во-первых, не умею писать рецензии на стихи, а во-вторых... - Хм, сказал Миша, меня уже априори умиляет, что этот э-э... бизнесмен реанимирует пушкинский стиль. Мне сдается, что Александр Сергеич вовсе не нуждается в реанимации... Так чего же ты хочешь?
Я хочу, сказал я, чтобы вы, как известный критик, член и так далее, написали на него такую убойную рецензию, чтобы он больше никогда и никому не посылал своих поэм. А? Миш, ну чего вам стоит... Нужно папе помочь, папа уже не знает, куда деваться.
Хорошо, решительно сказал Миша, мы поможем твоему папе. Давай сюда это говно.
Я знаю, что Миша Копелиович - критик известный, злой, остроумный и беспощадный, и я с чувством огромного облегчения отдал ему папку с распечаткой.
Графоманов нужно убивать на месте, проворчал Председатель. Есть разные графоманы, возразил Иван; иные пишут себе и пишут, никому вреда не приносят, но есть такие, которых действительно нужно убивать морально. Так, сказал Миша, перелистывая страницы, - а сколько ему лет, этому бизнесмену? Семьдесят, ответил я, а что? - А то, что я должен знать, как писать. У меня несколько э-э-э... отзывников преклонного возраста в свое время в Харькове получили инфаркты. Нужно ли тут писать так? - Да нет, наверное, сказал я, он, вроде бы, неплохой человек, только вот заставляет своих работников читать и хвалить, и все, натурально, хвалят; а попробуй они его не похвали, если он - хозяин завода.
Ого, сказал Миша, ладно, разберемся. А то ты дал бы эту поэму на отзыв Губерману, он, наверное, не так написал бы, как я; Игорь - очень добрый человек. Да не хочу я такое говно нести Губерману на отзыв, еще время у него отнимать, тут же сто восемьдесят листов, - ляпнул я не подумавши, но критик Миша не обиделся. Он лишь улыбнулся и плотоядно прищурился, вглядываясь близорукими глазами в последнюю страницу текста.
Ну ладно, хватит о вечном, сказал Боря, давайте выпьем, в конце концов. Мельбурн-шмельбурн... Миша, у тебя жена потрясно солит огурцы, я прямо влюбился в твою жену. Я ей передам, сказал я, она будет польщена.
И мы выпили.
Я начал было думать, как было бы здорово, если бы я сумел немного подражать Боре и Мише одновременно - Боре в стихах, Мише в непревзойденной ядовитости его знаменитых на весь русскоязычный мир литературных рецензий, но тут меня отвлекло что-то с левого фланга. Я заметил, что человек, сидящий через три стула от меня, вглядывается в меня всё пристальнее. Когда мы закусывали консервированными маслинами, человек подъехал ко мне на своем стуле с колесиками. Это очень удобные стулья.
Привет, сказал он. Я надел очки и прищурился. Это был Илья Беркович, хороший, крепкий прозаик и автор замечательных стихов. Он живет в Кирьят-Арбе, в самом пекле, и всюду ходит с пистолетом на боку. Он очень дружен с Иваном Нави, который тоже живет в Кирьят-Арбе; они часто встречаются, выпивают, спорят и поют песни.
-Привет, - сказал я.
У меня тоже был пистолет, но я сдал его органам безопасности, от греха подальше. Я им сказал, что у меня периодически появляется патологическое желание ворваться на заседание правительства и расстрелять всех, там присутствующих. Я сказал им это честно, от всей души, и они беспрекословно взяли оружие назад, даже не попросив написать объяснительную. У Ильи такое желание тоже есть, но он никогда не оглашает его вслух, поэтому носит пистолет до сих пор.
...Привет, сказал я.
Слушай, я вот с тобой сюда уже год хожу, и всё гляжу на тебя; мы с тобой не были знакомы по Питеру? - спросил он. Очень может быть, ответил я, а ты где жил? Я, например, в Московском районе, у Парка победы, на Бассейной... - А я - у метро "Московская", сказал он; а где ты работал? Я работал в школах, а еще в Публичке, ответил я. О! - вскрикнул он. - Сергея Владимировича помнишь? - Конечно, я помнил Сергея Владимировича, я и сейчас его помню, и до конца жизни помнить буду. Сергей Владимирович был сотрудником Публичной библиотеки и, по совместительству - литературоведом. Он занимался Достоевским и почти ежегодно выпускал по книжке о творчестве и жизни Федора Михайловича. Некоторые из его книжек были включены в программу внеклассного чтения для средних школ.
Больше всего на свете, после Достоевского, Сергей Владимирович любил выпить, закусить и рассказать антисоветский анекдот. Мне всегда хотелось быть похожим на Сергея Владимировича. Однажды он привел на работу правнука великого писателя, и мы, сотрудники отдела комплектования, торжественно выпили с ним за прадедушку. Каждый считал делом долга выпить с ним на брудершафт, так что к концу встречи правнук уже не держался на ногах, и только бормотал что-то о мертвом доме, который является самым подходящим местом для всякого приличного человека в современной России.
-Сергей Владимирович - замечательный человек, - прочувственно сказал я. - Мы с ним ездили от библиотеки на картошку, он там всегда назначался бригадиром... это было...
-В совхоз Шушары, - подхватил он.
-О! - закричал я. - Так ты и там был?..
-Конечно, был, - ответил он, как-то странно глядя на меня. - Меня тоже пригоняли в совхоз. В Публичке я работал в переплетной мастерской, переплетал старые книги, я и сейчас этим занимаюсь, только уже здесь... А вот я вижу, что ты меня не помнишь. А Ленку, небось, помнишь?
-Гхм, - конфузливо сказал я тоном потише, - было бы странно, если бы я ее не помнил...
-Так это ты, сука?! - жизнерадостно закричал обычно сдержанный писатель из Кирьят-Арбы. - Я всё смотрю - морда знакомая, так это действительно ты! Я тебе Ленки никогда не прощу, ты так и знай...
Я подергал плечом и стал смотреть вниз. Мне было очень стыдно.
-Слушайте, совершенно невозможно работать, - раздался голос Председателя. Я поднял голову: все смотрели на нас.
-Эта сука, этот прозаик, двадцать лет назад в Шушарах у меня Ленку увел, гнида персидская! Она у нас в буфете работала... - объяснил Илья присутствующим.
-Какие Шушары, какие Ленки? - забормотал старенький классик, примостившийся на колченогой табуретке в самом углу.
-Наверное, не Шушары, а Чучундры, - высокомерно сказала восьмидесятилетняя Маня с лорнетом. - Наверное, мальчики обсуждают творчество Киплинга, его сказки в прозе.
-Дела давно минувших дней, преданье старины глубокой, - склонив голову набок, сказал литкритик Миша, хитро глядя на меня. Он, кажется, был единственным, кто понял, о чем шла речь.
Председатель махнул рукой.
-Быльем поросло. Ребята, не отвлекайтесь. У нас сегодня в программе - еще рассказы Саши Видгопа, которые нам притаранил Миша, и в самом конце - Марина Меламед со своей гитарой...
Все оживились. Саша Видгоп, замечательный писатель с улицы Дизенгоф, слишком скромен для того чтобы самому являться на писательские собрания. Я взял на себя распечатку самых интересных его рассказов и стихов, и принес на встречу. Их пока еще нет в сети, а Сашину книгу - "Падающие на нас птицы", вышедшую несколько лет назад, - теперь никто не может достать, ибо стала она библиографической редкостью. Поэтому желающим ознакомиться с творчеством Видгопа я могу прислать его стихи и рассказы по электронной почте. Как и многое другое, впрочем.
-...Это - современный Борхес! - энергично маша рукой, говорила Сонечка. - Читайте современного Борхеса!
-И не Борхес вовсе, а Маркес, - надменно сказала дама с лорнетом.
-Зачем мне читать современного Борхеса, или даже Маркеса, если я могу почитать самих Борхеса и Маркеса, - возражал литкритик Миша. - Знаете эту притчу о Диогене? Ему сказали, чтобы он шел слушать какого-то человека, который искусно подражает пению петуха; зачем мне идти его слушать, я лучше послушаю самого петуха, сказал Диоген...
-Вы, блядь, ничего не понимаете в литературе, - сказал Председатель. Он был уже сильно поддамши. - Я вам говорю: Видгоп - не Борхес и не Маркес, он сам по себе. Читайте сейчас Видгопа, а Маркеса можете почитать на досуге. Стоящее дело, я вам верно говорю. Хороший писатель, совершенно сумасшедший. И поэт отличный.
Все согласились. Раз Председатель говорит, что автор отличный и сумасшедший, то с ним всегда нужно соглашаться.
Напротив меня Миша Копелиович приглушенным голосом рассказывал о трудной жизни покойного Чичибабина. Дама с лорнетом внимательно слушала. Кто лучше Миши может рассказать о Чичибабине, Паустовском, Бродском, Окуджаве, если Миша знал их всех лично?
Председатель топнул толстой ногой в разношенных сандалиях и посмотрел на часы.
-Гусары. молчать. Так, с официальной частью закончили, слава Богу, а теперь Марина пусть нам споёт, а мы выпьем.
Все оживились еще больше. Марина Меламед - замечательный бард, поэт и писатель. ее вещи печатаются в таком солидном издании, как "Иерусалимский журнал". Илюша Беркович там печатается тоже, и мне самому опубликоваться там было бы не западло. Тем более, что членом редколлегии там - Зиночка Палванова, она сама известный поэт, и ко мне хорошо относится. Но, сказал я, я никогда не обращался в таких делах к кому-нибудь, кто может помочь, это неприлично в литературе. Не терплю. Да, вот так вот. Я поводил пальцем перед носом. Никакой протекции! Ни-ка-кой! Только талант. Та-лант. Вот так вот.
Тут я обнаружил, что в зале наступила тишина, все уставились на меня, и пуще всех - Зиночка Палванова. Оказывается, я вот уже пять минут разговаривал вслух.
Председатель вздохнул.
-Миш, ты сегодня выпил меньше, чем я, а куролесишь больше, чем Вова Гольдин, когда он выпьет.
-Вова Гольдин вообще не пьет, - с достоинством сказала жена Вовы Гольдина, присутствующая на собрании взамен супруга. Вова сидел с внуками. У него много внуков, у него дочка вышла замуж за сильно религиозного, и они сделали штук восемь детей, и с ними некому сидеть, кроме дедушки - писателя Вовы Гольдина, у которого только что вышла книга в Ростове-на-Дону. И поэтому он сидит с внуками в Бейт-Шемеше, а на писательские собрания ходит его жена Поля.
-Вот я и говорю, что Вова, если бы выпил, то куролесил бы почти так же, как Миша, - стал оправдываться Председатель. Наш грозный Камянов почему-то пасует перед тихой, маленькой Полей.
-Ну хорошо, а где же Марина?! - спросила дама с лорнетом.
Двери распахнулись, в зал влетела Марина, за которой влетела ее знаменитая гитара. Мне показалось, что гитара сама собой летит по воздуху. Марина - замечательный человек, я с ней познакомился лет семнадцать назад, тогда мы были просто соседями, новыми иммигрантами-репатриантами; мы сидели на ее коммунальной кухне, я терпеливо слушал песни на стихи Рубцова и Бернса, а она за это учила меня играть на гитаре и потом, уже не так давно, познакомила с Юлием Кимом, когда тот переехал в Иерусалим. Потом я познакомил с Кимом мою Софу, и она ему помогла, потому что ей это положено - помогать. Она социальный работник. Ну, и еще потому, что Юлий Черсанович ее, конечно, обаял. Хотел бы я посмотреть на человека, которого не обаяет Юлий Черсанович, подумал я громко, и все замолчали и посмотрели на меня, потому что я опять сказал это вслух.
И вот мы стали слушать Марину. Мы стали слушать ее, и вспоминать, и вздыхать, и выпили еще. А потом еще. А потом позвонила Софа и спросила меня на идиш - будто не могла на русском! - не пеку ли я бублики. Я сперва ничего не понял, потому что слушал Марину, и только потом до меня дошло, что это - просто часть еврейской поговорки, которую произносят специально для мудаков, когда спрашивают у них о житье-бытье: глядите, этот тип живет на семнадцать аршин под землей и печет бублики. Впрочем, кажется, это произносят про покойников, сказал я Софе нетвердым голосом, и она сказала, что хотела только услышать мой голос - очень я пьян или не так чтобы. Не так чтобы, старательно произнес я, и она поинтересовалась, что за дура поет там, у меня и, видимо, для меня. Это Марина, старательно сказал я, она передает тебе огромный привет. Ог-ром-ный. Вот так вот. Ну, ты знаешь, что будет, если ты придешь опять не в себе, сказала она негромко, так что поберегись. А в ком же я приду, если не в себе, удивился я, но она уже повесила трубку.
Тут Председатель ударил меня по плечу, чтобы я в конце концов замолчал, и я прогнулся. Это больно, возмущенно сказал я ему, чего ты себе позволяешь? Ты вообще кто такой? Поэт, бля... Подумаешь, говна-пирога...
Тут меня кто-то нежно обнял сбоку. Я покачнулся, вытащил несуществующий уже пистолет и, повернувшись, увидел казацкие усы Ивана Потемкина.
-Твоя жiнка - hероiчна жiнка, - сказал он, - я слышал всё. У меня было три жiнки, и все вели себя далеко не так hероiчно. Ты должен быть ей благодарен за всё. а теперь молчи. Помнишь, как у Клячкина - "а теперь подольше молчи, это - для тебя..."
Помню, сказал я, это - "Не гляди назад, не гляди..." Помню. Молчу.
И я замолчал и стал слушать Марину.
Марина Меламед исполняет песню "Придет за мной автобус"
Марина Меламед исполняет песню "Придет за мной автобус"Господи Боже мой, Аллах правый и левый, думал я, слушая ее. Я хочу, чтобы мы с женой всегда жили дружно. Чтобы мои родители и ее папа жили вечно. Да-да, это совершенная правда при всех разногласиях с ее папой. Я хочу, чтобы дочка моя выросла умным, а главное, порядочным человеком. Чтобы она не была сукой. Чтобы она читала книжки. Господи, и я хочу увидеть еще пару моих книжек в печати. И чтобы Председатель тогда еще раз хлопнул меня по плечу и сказал - адекватно, Мойшеле, адекватно! Чтобы мои дети могли гордиться... мной. Да, блядь, я хочу этого. Правда! Хонто, как говорили самураи, прежде чем лечь на свои мечи. И чтобы у всех моих близких и тех, кого я почитаю таковыми, всё было хорошо. Всегда. Во веки вечные. Чтобы мои знакомые женщины никогда не плакали. Ни от чего. Господи, я хочу так много, но для Тебя всё это так ничтожно мало, что просто смешно, и именно поэтому Ты не откажешь мне, правда? И пусть Марина поет вечно, и пусть я вечно буду плавиться от Мищуков... и от Кенжеева. И от этого вот, ахматовского:
"Хорошо здесь - и шелест, и хруст.
С каждым утром сильнее мороз.
В белом пламени клонится куст
Ледяных ослепительных роз.
И на пышных парадных снегах -
Лыжный след, словно память о том,
Что в каких-то далеких веках
Здесь с тобою прошли мы вдвоем".
Я не хочу, чтобы пропало то, что я шлю в Москву, в Оксфорд, Мельбурн, Коннектикут, Детройт, Чикаго, этому старому дураку, бывшему подпольному одесскому миллионеру дяде Мише. Я бы не слал ему книг, он все равно ничего не читает, но он - передаточное звено. Я шлю им книги на русском, старонемецком, идише, суахили, я хочу, чтобы они сохранились там, потому что я не уверен перед ликом Всевышнего, что после того, что исполнится то, что Он задумал, они сохранятся здесь.
Я не хочу, чтобы те книги, что я шлю в Москву, от отстутствия подходящей атмосферы разевали рты, как глубоководные рыбы, вынесенные на поверхность. Чтобы они не пялились выпученными запыленными глазами, как те полки мертвецов, что в моем доме пялятся на меня, стоя на полках в книжном шкафу. Книги на мертвых языках в стране временно живых. Таня, Таня, я пришлю тебе и "Иерусалимский журнал" с Берковичем, и любые другие издания, что скажешь. Менш трахт, ун Готт - лахт, говорит пословица.
И чтобы никогда не плакали женщины.
@темы: Председатель, Литераторские мостки
-
-
11.06.2008 в 17:44Миша, а что Он задумал?
-
-
11.06.2008 в 17:47-
-
11.06.2008 в 17:50-
-
11.06.2008 в 17:54и еще четыре отдельные сигареты
Эти четыре мне на вечер
одна пачка на завтра
а там уже можно и бросить
А остальные шесть пачек -
ну, или пять
или нет, четыре
ладно, три пачки - отдам
бедным, голодным, безвольным
не способным бросить курить)
И ты курил, и я курила
Обоим это шло во вред
Ты умер
я пока что нет
ты подожди меня, мой милый
Я через очень мало лет
в предел чистилища унылый
приду с запасом сигарет
(Три пачки!
Еще вчера их было пять
а нынче только три?
Пора бросать
Пора бросать
завтра выкуришь
одну-две после кофе
несколько штук днем
одну, последнюю, перед сном
а остальные пятьдесят
пусть тихо в ящике лежат
пусть просто так себе лежат
и послезавтра - не кури!)
-
-
11.06.2008 в 18:01Даже не верится, что сигареты могут сделать с тобой что-то.
Победи их тогда!
-
-
11.06.2008 в 18:06-
-
11.06.2008 в 18:12-
-
11.06.2008 в 18:51Но. Маслины следует потреблять исключительно с косточками.)
-
-
11.06.2008 в 18:56-
-
11.06.2008 в 19:05радуюсь, что пишешь. хотя не успеваю уже просмотреть.
-
-
11.06.2008 в 22:09-
-
13.06.2008 в 00:09И знаете что? Этот одноклассник моего папы всё равно может гордиться. Михаил Копелиович не всякому-каждому пишет литературные рецензии, и Гриша Трестман - тоже. Они люди очень известные. Он там теперь сможет вырезать их отзывы и повесить на стенку. Я помню одного ленинградского поэта, который тоже очень был горд рецензией Бродского на него. Он так и говорил всем: "Да вы что?! Меня САМ БРОДСКИЙ назвал полным говном!"