Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
читать дальше
Я получил блаженное наследство –
Чужих певцов блуждающие сны
(Мандельштам)
Он говорил – я слушал, не навязывая темы. Тогда мы были вдвоем, сейчас присоединились вы.
(с)
-Приходи обязательно! – кричал он в трубку. – Обязательно, слышишь? Сегодня, во-первых, у нас будет Борин отчет о поездке в Лондон, а кроме того - Губерман привезет на машине Сашу Половца… Как это – какого?.. Ты с ума сошел, что ли? Половца не знаешь… Литератор, бля, прозаик! Нет уж, анекдот про заек потом расскажешь, мне сейчас некогда. Ну ладно, ладно… Сам увидишь. А я уже водку закупил, кстати! А, и ты – бренди? Это хорошо, это правильно. Поэтессы предпочитают бренди, это ты хорошо придумал. Приходи, короче говоря.
Председатель звонит мне аккуратно раз в две недели и требует, чтобы я приходил обязательно. Каждый раз я говорю ему, что такого рода дежурный звонок совершенно излишен, я ведь и так хожу на собрания, и не в пунктуальности тут дело. Просто мне очень интересно.
На этот раз собралось много народу. Обычно половина участников Содружества отлынивает от собраний, на которых обсуждаются текущие дела по изданию очередных альманахов, предъявляются счета от типографий, а Боря зачитывает нудные письма из министерства культуры. На этот раз пришли почти все. Места за столом были заняты, и мне пришлось потеснить изящную поэтессу, сидевшую с краю. Я втиснулся между ней и мрачным Сан Санычем. Сан Саныч гладил бороду и угрюмо смотрел в стену напротив. Он делал вид, что происходящее в зале его совершенно не интересует. Я толкнул его плечом и поднял брови, как бы спрашивая – что-то случилось? Сан Саныч со скрипом почесал в бороде и сказал, что у него вышла книжка – сборник его актуальных злободневных статей, опубликованных в разное время в разных газетах. О, это же отлично, - обрадовался я, - давай свой сборник и подпиши его; а чего ты грустный-то? – Хер меня знает, чего я грустный, ответил он, подумав, - на самом деле всё, вроде, хорошо. - Так давай выпьем, с энтузиазмом сказал я. – Да, всё у меня ничего, - продолжал он, мрачно глядя, как я наливаю водку в протянутую им чашку, - только вот вчера я купил себе, наконец, этот проклятый компьютер, потому что надо мной все дома смеются, что я печатаю на машинке, и стал, понимаешь, писать на нем статью. И писал четыре часа, и написал, и что-то нажал, и всё пропало к чертям свинячьим. – О-о, сказал я с сочувствием, это очень знакомая история; у меня несколько раз такое было… ты не переживай. Как это – не переживай, возмутился он, - ты же прекрасно понимаешь, что любое произведение искусства неповторимо!
Я был далек от мысли считать злобные политические статьи Сан Саныча разновидностью искусства, и сделал попытку переменить тему. Слушай, спросил я, а кто этот Половец? Сан Саныч открыл рот, чтобы ответить, и тут на нас зашикали. Я сообразил, что все внимательно слушают невысокого полного человека, сидевшего в углу, рядом с Губерманом. Губерман кивнул мне и приложил палец к губам. Я сел в позу воспитанного школьника на уроке, аккуратно положив одну руку на другую, и стал слушать.
Через некоторое время мне действительно стало стыдно, что раньше я не слышал об этом Половце. Александр Половец, которого все здесь называли просто Саша, живет в Америке больше тридцати лет. Он основал русское издательство "Альманах", выпустившее массу книг разных замечательных авторов. Двадцать лет он издавал газету "Панорама", ставшую самым популярным газетным изданием на русском языке в США. Этот человек знает всех и вся. Он рассказывал нам о своих встречах с Окуджавой и совместной работе с Бродским, Довлатовым, Аксеновым, Гладилиным, Коржавиным. В конце вечера, когда мы познакомились ближе, он подарил мне несколько своих книг, посвященных Окуджаве, которого очень любил. Книги эти, сказал Председатель, держа их в руках и не выпуская, ценны тем, что представляют стенографические записи магнитофонных бесед Саши и Булата, и Булат повествует в них обо всем на свете; Миша, на фига они тебе, ты же не литературовед, отдай их лучше мне, у меня они в дело пойдут. Я с трудом вырвал книжки из каменных его рук и сердито посмотрел на него.
Все маститые литераторы, сидевшие вокруг меня, вели себя, как паиньки. Сами достаточно известные, и не только у нас в стране, они вели себя сейчас, как хорошие мальчики и девочки. Все слушали Сашу, который рассказывал, как, несмотря на прекрасные многолетние отношения с Довлатовым, они почему-то всегда были на "вы", и в зале стояла такая тишина, что если бы пролетела муха, то все бы ее услыхали. Губерман перестал кивать головой и неожиданно процитировал Окуджаву:
-У поэта соперников нету
ни на улице и не в судьбе.
И когда он кричит всему свету,
Это он не о вас – о себе.
Саша кончил рассказывать, и все стали задавать вопросы. Было страшно интересно. Высокий автор в строгом костюме и черной шляпе, соблюдающий религиозные традиции, поинтересовался, как обстоят у Саши дела с кашерностью местной кухни, не сложно ли ему здесь не мешать молочного с мясным, и не скучает ли он по свиным гамбургерам. Саша сказал, что вполне может потерпеть до возвращения в Балтимор, где надеется вернуться к привычной еде. Кстати, о еде, сказал Губерман, - в этом храме культуры нас кормить будут или как? Все засуетились и стали нарезать колбасу. Я стал разливать председательскую водку и бренди, который принес с собой. Мы выпили, смачно крякнув, и Председатель, потянув носом, рассказал анекдот, за специфичностью терминов и сюжета не понятый гостем из далекой Америки:
-У таиландцев – два кашрута: глат-кошер и глат-собакер.
Саша вежливо удивился, и Губерман, терзая колбасу, пояснил с набитым ртом:
-У нас здесь много таиландских рабочих, они повыловили и съели всех бездомных собак, а некоторых даже украли у хозяев. У них собачатина – деликатес. Общество защиты животных страшно недовольно.
Я безостановочно записывал всякие интересности на листах бумаги председательским "Паркером" с золотым пером, но так как тосты за столом произносились безостановочно, то перо постепенно стало замедлять свой ход. Я стал писать какими-то иероглифами, которые сам не мог разобрать, по ходу записей забывая, кто именно и что сказал. Помню фразу поэта Володи по поводу занудства некоторых литкритиков: "стариков надо убивать в детстве". Критик с длинным носом обиженно кричал Сан Санычу, пытавшемуся всучить ему сборник своих старых газетных статей на острые политические темы: "а что еще я могу сказать о твоих писаниях? Есть такая профессия – Родину позорить!" Кто-то рассказывал, как проходила презентация нового выпуска нашего альманаха в зале Дворца наций: "там была масса посетителей, но не было публики…" Губерман спорил с соседом по поводу нюансов его текста:
-Нет такого выражения – "физически сильный"! Не могут быть "храбрые ноги"! Это дикие выражения!
Сосед осоловело глядел на него, не понимая, кажется, о чем идет речь.
Гость из Америки рассказывал сидевшему рядом с ним Игалю Городецкому:
-Был слух, что Георгий Константинович Жуков лучшей фронтовой песней считал "По смоленской дороге…" – даром что маршала уверяли, что песня - послевоенная:
-Что вы мне говорите! Я же помню, как у нас ее пели в сорок третьем!
Когда Рассадин спросил у Окуджавы, слыхал ли он эту байку, он, рассмеявшись, ответил, что – нет, не слыхал, но ему говорили, будто Андропов, уже умирая, просил, чтобы ему почитали вслух "Путешествие дилетантов". Было? Не было? Не об этом речь…
Председатель рассказывал анекдоты, с моей точки зрения не совсем связанные с литературой.
Приходит смерть к алкоголику.
-Ты кто?
-Я – смерть!
-Иди в жопу!
-Так и запишем: "рак прямой кишки".
-…Тебе Карузо нравится?
-А чего в нем хорошего? Ни слуха, ни голоса, да еще и картавит.
-А ты его слушал?
-Самого нет, но мне Сёма напел…
...-Однажды ходжа Насреддин, взойдя на кафедру в Акшехире для проповеди, сказал: "О верующие, знаете ли вы, что я хочу вам сказать?" Ему ответили: "Нет, не знаем". Тогда ходжа сказал: "Раз вы не знаете, так что мне вам и говорить". С этими словами он сошел с кафедры и пошел своей дорогой.
Когда в следующий раз он снова взошел на кафедру и предложил тот же вопрос, община ему ответила: "Знаем". - "Ну, коли вы знаете, значит, мне нет надобности и говорить". Так сказал ходжа и опять удалился. Община, пораженная, решила, если ходжа взойдет еще раз на кафедру, ответить: "Одни из нас знают, а другие нет".
Поднявшись как-то опять на кафедру, ходжа по обыкновению обратился к народу со своим вопросом. Ему ответили: "Одни из нас знают, другие нет". Ходжа воскликнул: "Великолепно! Пусть тогда те из вас, кто знает, расскажут тем, которые не знают".
...Кто-то бубнил рядом. Я с готовностью прислушался, держа наготове бумагу и золотой "Паркер".
-…А еще вот Ахмадулина рассказала: поехали на собачью выставку. Видим: идет такой мужичок, покачиваясь, едва идет, весь вдрабадан, и собачку крошечную ведет, редкостно маленькую, на цепочке, увешанной медалями. Мы к нему подошли и говорим: "мужик, послушай, что ж собака у тебя такая крохотная, а медалей много?" А он так посмотрел и говорит: "Она одна в своей породе, ей соревноваться не с кем".
Лариса по просьбе гостя из-за океана читала свои новые стихи, которые предполагалось опубликовать в Лос-Анжелесе. Гость старательно записывал особо понравившиеся ему строки, но отвлекался на Губермана, который беспрерывно тянулся к нему чокаться большой рюмкой. Вокруг стоял страшный шум. Лариса продолжала говорить:
-И вот я переехала…
-Читай стихи! – приказал Председатель, вспомнивший о своих администраторских обязанностях.
-Каждая следующая квартира всё дальше от центра, и автобусы едут всё дольше и дольше, и добираться до дому…
-Это стихи? Хм…
-Это я давно уже рассказываю, что переехала! – возмутилась Лариса. Председатель отобрал у меня "Паркер" и, наклонившись за стулом, где сидел Половец, сопя стал вычеркивать то, что вслед за Ларисой автоматически записывал сильно подвыпивший американский гость. Он думает, что записывает стихи, и даже не удивляется, что ритм и тематика такие странные, с участием сказал Губерман; если бы ты, Боря, не влез ему под руку, он бы так их и увез, и вставил бы потом в свой балтиморский "Альманах" как образец неопоставангардизма русских поэтов Израиля…
Я выпил третий стакан и стал озираться.
-Слушайте, в нашем Содружестве ведь почти все – иерусалимцы. А почему Валя ездит к нам аж из Хайфы? У них ведь там есть свой Союз… Там Председателем этот… Ефим Кох.
-Ну, наверное, - угрюмо сказал Сан Саныч, глядя, как я наливаю ему бренди в чайный стакан, - он уже не пьет больше, вот она сюда и ездит.
-Ну, хорошо, - сказал Председатель. – Гостя из Штатов мы послушали, и на наши вопросы он ответил, и закусили мы, и знатно выпили; теперь давайте продемонстрируем Саше, какой у нас порох в иерусалимских пороховницах. Давайте читать и обсуждать новые вещи, вот что.
Сперва вызвали Пиню. Пиня читал отрывки из своего нового романа. Все внимательно слушали, а Председатель готовил замечания. Он выписывал их на листочке, который отобрал у меня. Пиня закончил чтение и сел, а Председатель встал.
-В последнем своем романе наш дорогой Пиня нехорошо обошелся с покойным премьер-министром. Пиня все время проводит какую-то антиалкогольную линию. Он обвиняет покойника в том, что тот все время пил и вообще был алкоголиком. Пине, в принципе, это простительно – его развозит от второй рюмки, поэтому любой человек, который способен выпить больше трех рюмок, вызывает у Пини зависть, и он такого человека обзывает алкоголиком. По поводу же премьер-министра… Как будто то, что он пил, влияло на то, что он делал, и на то, каким он был человеком. Если хотите знать, я близко знал премьера; кроме того, я сам пью и поэтому могу сказать откровенно, что пьянство – это единственная хорошая черта покойного.
Популярный критик Гриша спросил из угла приглушенным голосом о каком-то человеке, о котором ему все время рассказывают на службе.
-Это – автор "Киллера" и "Антикиллера", - с готовностью ответили ему.
-А чего это такое?.. – спросил Гриша.
-Ну-у-у-у, брат… Ты "Войну и мир" читал?
-Читал.
-А "Киллера" не читал?
-А "Киллера" не читал. В конце концов, я не читатель, а писатель…
Председатель вызвал Володю, нового претендента на членство в секции прозаиков. Володя читал долго, горячо и непонятно о чем. Председатель дослушал до конца и вздохнул.
-Это что? Отрывок из романа? А что там дальше?
-Это не отрывок! – возмущенно сказал Володя. – Это сон!
-Простите. Дело в том, что вы ужасно читаете. Некоторые слова просто пропадают…
-Я знаю, что я ужасно читаю. Поэтому обычно я читаю стихи…
Внезапно поэтесса Зиночка вскочила из-за стола и заторопилась к выходу.
-Куда ты? – крикнул Председатель ей в спину.
-У меня свидание с мужчиной!..
-Он пишет стихи?
-Нет…
-Слава Богу, - сказал Председатель, все грохнули, и обиженная Зиночка выскочила за дверь.
Тогда поднялся лысый бородатый старец двухметрового роста, в роскошном извозчичьем тулупе, который я сперва принял за дубленку, в тяжелых сапогах, смазанных, как мне показалось, дегтем, с толстой тетрадью в коленкоровом переплете под мышкой. Говорил он глухо и несколько невнятно. Кто это? – спросил я, склонившись к уху Сан Саныча. Тот пожал плечами. Мы поняли только, что старца зовут Леопольд и что пришел он на заседание по чьему-то приглашению.
-Кто вас пригласил к нам? – спросил Председатель.
-Друг, - значительно ответил старец.
-А как зовут друга? – спросил Председатель. Сам далеко не молодой человек, он очень терпелив со стариками.
Посетитель наморщил лоб.
-Не помню… - наконец выдавил он из себя.
-М-да. Ну, хорошо, тогда почитайте нам что-нибудь, только не очень длинное.
Старец приосанился, раскрыл рот, но тут опять влез Губерман. Благожелательно глядя на старца, он произнес:
-Кто-то замечательно сказал, - кажется, Давид Самойлов, - что писатель похож на каракатицу: при каждом раздражении он выдавливает из себя чернила.
Старец сдвинул брови.
-Кто таков? – негодующе спросил он, тыча могучим пальцем в сторону Губермана.
-Давид Самойлов – это был такой поэт, мой хороший знакомый, - с готовностью ответил Игорь.
-Нет, это кто Вы такой? – повысил голос старец.
-Так это же Губерман… - удивленно сказал Председатель.
-Не знаю. Не читал, – с достоинством произнес старец. Губерман выжидательно улыбнулся и почесал за ухом. Старец некоторое время строго смотрел на него. Потом, решив, видимо, что достаточно выдержал паузу и поставил наглеца на место, он глухо откашлялся и раскрыл тетрадь в коленкоровом переплете.
Темп чтения был у него, как у ильфо-петровского зицпредседателя Фунта. Он произносил два-три слова, останавливался, воздев брови, оглядывал слушателей, как бы пытаясь удостовериться, что глубинный смысл прочитанного дошел до них, потом кашлял, внушительно выдерживал паузу еще пять-шесть секунд, и только тогда переходил к следующему предложению.
Публика внимала. Губерман чесал за ухом. Председатель вздыхал.
Прошло полчаса. Старец в размеренном своем повествовании дошел до какого-то Патриарха Иркутского.
Председатель гулко откашлялся.
- Простите, но я не понял, в каком жанре Вы пишете.
-Хм… - строго сказал старец, и поднял одну бровь. Последовала пауза минуты на полторы. Потом он сказал со значением:
-А в каком жанре писал Завет свой Господь Бог?
-Ну, батенька… - развел руками Председатель. – Эк хватили… Ну хорошо, расскажите, как вы пришли к писательству.
-Видите ли, - неторопливо ответствовал старец, - до семидесяти лет я не писал совсем. Потом я прозрел.
Он остановился и вновь оглядел слушателей. Все молчали, подавленные, опустив глаза, и лишь бессердечный Губерман, ухмыляясь, двумя руками чесал себе за ушами.
-…Я долго молил Господа ответить и подать знак – стоит мне писать или нет? – скорбно произнес старец и торжествующе огляделся по сторонам.
-И Господь внял моей просьбе!
Он послал мне инсульт.
И я стал писать.
Старец сел. Кто-то хрюкнул. Председатель закашлялся. Старец встал из-за стола, медленным, размеренным шагом подошел к Председателю и попытался всучить ему подарок на память – копию тетради в коленкоровом переплете. Я пригляделся – на первой странице был заранее заготовлен авторский автограф. Там было написано: "Желаю понять Творца!"
-Что вы, что вы, такая честь… - бормотал Председатель, обеими руками отпихивая подарок. – Это, видимо, так глубоко, что я с первого раза и не пойму.
-Это верно, - неожиданно легко согласился старец. – Чтобы понять меня, необходимо прочесть всю вещь, по крайней мере, трижды.
Председатель изо всех сил помотал головой и страдальчески огляделся по сторонам.
-Игорь! – крикнул он. – Давайте спросим Игоря, что он думает по этому поводу…
-Этот? – с невыразимым презрением спросил старец. – Что же он может понять, этот вот…
Игорь перестал чесать за ухом.
-Да, Патриарх Иркутский – это сильно. Ну, если говорить по существу, то я расскажу вам одну байку с философским подтекстом. Она напрямую связана с темой.
-Байка…- возмущенно начал старец, но Губермана было уже не остановить.
-Один собеседник когда-то рассказал мне дивную байку. Когда академик Сахаров жил в ссылке в Горьком, у них дома что-то с водопроводом случилось, или с канализацией. И позвали они знакомого сантехника. Тот повозился, что-то починил, а после сокрушенно сказал Сахарову:
-Больше ничего не сделаю, Андрей Дмитрич, тут надо всю систему менять.
Ужасно восхитился академик совпаденьем с собственными мыслями, и на всю квартиру закричал:
-Ты слышишь, Люся?! Даже и Валера полагает, что менять необходимо всю систему!
Председатель захохотал, все захлопали, а старец возмущенно пожал плечами:
-Народ не поймет этих аллегорий. Я не понимаю, какое отношение имеет эта байка к моему труду.
-Жаль, батенька, что не понимаете, - сочувственно сказал Губерман и вдруг захлопал себя по карманам. Нашел сигареты и кивнул мне. – Что-то курить со страшной силой хочется. Миш, пошли, выйдем в коридор.
Я с готовностью присоединился к нему и выскочил из зала, оставив позади возмущенного старца со всеми его тетрадями.
Я подал свою книжку с заранее заготовленной дарственной надписью. - Игорь, а свою книгу вы принесли? – начал я. – Вы обещали… – Конечно! За кого ты меня принимаешь! – перебил он и вручил мне новенький, еще пахнущий типографской краской том. – Погоди, сейчас я тебе его надпишу… Дай ручку.
Я держал его книгу на весу, пока он подписывал. На! – сказал он и протянул мне том. Я погладил обложку и открыл его. На первой странице знакомым размашистым почерком было написано:
"Мише – писателю от читателя – на счастье и удачу!"
Я с благодарностью сделал полупоклон. – Ты еще шаркни ножкой, - заметил он. – Что за церемонии… Давай оставим церемонии Патриарху Иркутскому, не к ночи будь помянут.
Мы стали курить. Из зала доносилось неразборчивое бормотанье. Губерман расхаживал по фойе. Я перевернул книжку обратной стороной обложки. Крупным письменным шрифтом там были напечатаны "Записки из разных залов". Я пригляделся и не смог удержаться, загоготал.
"Игорь Миронович, возьмите нас с собой в Израиль. Готовы жить на опасных территориях. Уже обрезаны.
Группа татар"
"Дорогой Игорь Миронович, в нашем крае тоже очень много лагерей. Если с Вами что случится, будем рады считать Вас нашим земляком.
г.Архангельск"
"Милый Игорь Губерман,
Ты в поэзии – гурман,
Пишешь выразительно,
Просто охуительно!
г.Нюрнберг"
Ну хорошо, - сказал он, - время позднее, пошли заберем нашего американского гостя, и поедем уже домой. Мы сегодня пили уже трижды, теперь поспать надо хоть немного. Завтра везу Сашу еще на две встречи. А то вижу – там этот Патриарх Иркутский в яловых сапогах на весь вечер зарядился. И ты заметил – он ничего не пьет совсем! Вот это уже подозрительно… Идем, попрощаемся с Борей, и давай уже, поехали.
Мы зашли в зал, расцеловались с Председателем, уныло выслушивающим очередную эскападу нежданного посетителя, сделали ручкой дамам; Игорь подхватил размякшего гостя из-за океана, и они направились к выходу. Я - как мне показалось, украдкой - налил себе и выпил еще полстакана бренди и поспешил за ними.
В машине Саша подарил мне еще одну книжку – рассказы об американских писателях. Я с трудом всунул ее в изрядно распухшую от сегодняшней порции литературы сумку, и стал рассказывать Губерману о своих читателях, как они его читают в разных концах России, как любят, как хотят знать подробности его жизни и творчества, как просили передать приветы. Я поочередно загибал пальцы и, покачиваясь на резиновых подушках, с трудом произносил, икая: "Ольсанна… Итая такая… Арго еще, Ягуся… Блин… Чайная ложечка, во!" Для усиления мысли я размахивал руками, но он этого не видел, он сидел впереди и вел машину и слушал. Какие замечательные, неповторимые имена дают детям в новой России! – сказал он наконец. – Надо же! Итая – я не совсем расслышал, но Ягуся – это же здорово. Да. А Ольсанна – это кто?
-Да они не дети, они взрослые, - начал объяснять я заплетающимся языком. – Они это… хорошие! Да, и они хотят вас увидеть на каком-нибудь концерте в Москве. Вы когда снова в Москве будете?
-Я понимаю, что хорошие, - терпеливо сказал он, - так передай им, что я им кланяюсь, и что в Москве я должен быть где-то в середине февраля. Пускай приходят Ложечки, Ольсанны и Блины. Мне очень приятно, спасибо…
Я стал объяснять, что блины – это не Блины, это я нечаянно вставил слово-паразит в перечисление имен, но тут рядом завозился забытый мною писатель из Балтимора. Он выслушал мою ахинею, ежеминутно кивая, а потом вдруг сказал совершенно трезвым голосом:
-А давайте, почитаем стихи. Смотрите, день какой сегодня приятный, и тепло. И солнышко, и с людьми хорошими посидели, и выпили, и все такие доброжелательные и талантливые…
-Особенно Патриарх Иркутский, - заметил Игорь, не отрывая взгляда от трассы.
-Ну, что Патриарх, - сказал Саша, - его жалко просто, больной человек. Городские сумасшедшие – непременный атрибут любого писательского собрания, это нормально. Вы, Миша, об этом обязательно напишите, только осторожнее. С людьми надо осторожнее, они могут обидеться.
-Я замечаю, что у меня рассказы о писателях часто получаются в жанре литературного доноса, - благодарно пожаловался я.
-Да, с людьми нужно аккуратнее, - сказал он. – Люди – это вещь хрупкая, как китайский фарфор. Нужно имена менять, географию, явки… Всё менять надо, а то распознают и обидятся. Хотя они и так все равно обидятся и распознают… Ну, хорошо. День какой чудный сегодня… Игорь, читай стихи.
-Свои? – спросил тот. – Так ты их и так все уже читал и слыхал.
-Нет, свои как раз не надо: не то настроение, - возразил гость. Читай Булата.
И Губерман, не отрывая взгляда от ночного шоссе, начал медленно читать Окуджаву.
Мы приедем туда, приедем,
Проедем – зови не зови –
Вот по этим каменистым, по этим
Осыпающимся дорогам любви.
Там мальчики гуляют, фасоня,
По августу, плавают в нем,
И пахнет песнями и фасолью,
Красной солью и красным вином.
Худосочные дети с Арбата,
Вот мы едем, представьте себе,
А арба под нами горбата,
И трава у вола на губе.
Мимо нас мелькают автобусы,
Перегаром в лицо дыша…
Мы наездились, мы не торопимся.
Мы хотим хоть раз не спеша.
После стольких лет перед бездною,
Раскачавшись, как на волнах,
Вдруг предстанет, как неизбежное,
Путешествие на волах.
И по синим горам,
Пусть не плавное,
Будет длиться через мир и войну
Путешествие наше самое главное
В ту неведомую страну.
Он умолк. Шуршали шины по мокрому асфальту. Игорь сидел очень прямо и глядел на дорогу.
Я затих в темноте салона, бережно прижимая к животу сумку с книгами мэтров. Саша всхлипнул, потом сердито высморкался в большой клетчатый платок.
-Всегда в глазах щиплет, когда хорошо читают Булата, - сказал он. – Сколько раз он мне их сам читал, я тогда лишь цепенел и радовался; а теперь если кто его читает – я плачу…
Приеду обратно в Бостон – обязательно расскажу нашим на коллегии издательства, какие чудные люди в Иерусалиме. Было смешно, было грустно. Я сегодня… я большую радость получил сегодня.
Мы въехали в наш двор, безлюдный и тихий в это время суток. Над головой сияли по-южному крупные звезды. Игорь развернул машину, остановил, погасил фары, выскочил из автомобиля и распахнул дверцы перед гостем. Саша, кряхтя, вылез. Я покопался, наматывая на руку лопнувшую под тяжестью книг сумку, и вылез тоже. Потом мы пожали друг другу руки, я поблагодарил за вечер и за книги, и, качаясь, направился домой. По дороге мне мерещились стихи Губермана, которые вслух читал Окуджава.
Я вошел в квартиру. В ней стояла теплая сонная тишина. Скинув ботинки, крадучись я вошел в детскую и, покачиваясь как на палубе, наклонился над дочкиной кроваткой. В серебряном свете луны я увидел огромные открытые глаза. "В ту неведомую страну…" – послышался в голове голос Игоря, читавшего Окуджаву.
-Папочка, - прошептала она, - я не спала, тебя ждала. Ты не читал мне сегодня перед сном, я не могла уснуть. Почитай…
На ее одеяле лежали приключения Мюнхаузена, открытые на той странице, где мы остановились вчера вечером. Я вздохнул, аккуратно примерившись, чтобы не промахнуться, сел на постель, включил ночник, взял книгу и прочел шепотом:
"…Мы нашли удобную гавань и вышли на лунный берег. Внизу, далеко-далеко, мы увидели другую планету – с городами, лесами, горами, морями и реками. Мы догадались, что это – покинутая нами Земля…"
---------------------------------------
Часть вторая.
Иллюстративный материал.
Слева направо: Председатель, Владиимр Ханан, Михаил Копелиович и водитель машины, на которой приехала поэтесса Елена Аксельрод.
Те же. Владимир Ханан стоя читает свой новый рассказ. Председатель перебивает его, требуя налить ещё стакан, ибо без ста грамм такую гениальную вещь просто не осилить.
Слева направо: писатель Валя Кобяков, Сан Саныч, один из постоянных гостей-посетителей, Председатель и Владимир Ханан слушают Патриарха Иркутского.
Много рассказывающего, смеющегося, курящего и подписывающего свои книги Губермана. Слева с ним сидят дамы: поэтессы Дина Ратнер и Елена Аксельрод, прозаик Светлана Шенбрунн, справа от него - Саша Половец из Америки, писатель Игорь Городецкий и Володя Френкель.
Я получил блаженное наследство –
Чужих певцов блуждающие сны
(Мандельштам)
Он говорил – я слушал, не навязывая темы. Тогда мы были вдвоем, сейчас присоединились вы.
(с)
-Приходи обязательно! – кричал он в трубку. – Обязательно, слышишь? Сегодня, во-первых, у нас будет Борин отчет о поездке в Лондон, а кроме того - Губерман привезет на машине Сашу Половца… Как это – какого?.. Ты с ума сошел, что ли? Половца не знаешь… Литератор, бля, прозаик! Нет уж, анекдот про заек потом расскажешь, мне сейчас некогда. Ну ладно, ладно… Сам увидишь. А я уже водку закупил, кстати! А, и ты – бренди? Это хорошо, это правильно. Поэтессы предпочитают бренди, это ты хорошо придумал. Приходи, короче говоря.
Председатель звонит мне аккуратно раз в две недели и требует, чтобы я приходил обязательно. Каждый раз я говорю ему, что такого рода дежурный звонок совершенно излишен, я ведь и так хожу на собрания, и не в пунктуальности тут дело. Просто мне очень интересно.
На этот раз собралось много народу. Обычно половина участников Содружества отлынивает от собраний, на которых обсуждаются текущие дела по изданию очередных альманахов, предъявляются счета от типографий, а Боря зачитывает нудные письма из министерства культуры. На этот раз пришли почти все. Места за столом были заняты, и мне пришлось потеснить изящную поэтессу, сидевшую с краю. Я втиснулся между ней и мрачным Сан Санычем. Сан Саныч гладил бороду и угрюмо смотрел в стену напротив. Он делал вид, что происходящее в зале его совершенно не интересует. Я толкнул его плечом и поднял брови, как бы спрашивая – что-то случилось? Сан Саныч со скрипом почесал в бороде и сказал, что у него вышла книжка – сборник его актуальных злободневных статей, опубликованных в разное время в разных газетах. О, это же отлично, - обрадовался я, - давай свой сборник и подпиши его; а чего ты грустный-то? – Хер меня знает, чего я грустный, ответил он, подумав, - на самом деле всё, вроде, хорошо. - Так давай выпьем, с энтузиазмом сказал я. – Да, всё у меня ничего, - продолжал он, мрачно глядя, как я наливаю водку в протянутую им чашку, - только вот вчера я купил себе, наконец, этот проклятый компьютер, потому что надо мной все дома смеются, что я печатаю на машинке, и стал, понимаешь, писать на нем статью. И писал четыре часа, и написал, и что-то нажал, и всё пропало к чертям свинячьим. – О-о, сказал я с сочувствием, это очень знакомая история; у меня несколько раз такое было… ты не переживай. Как это – не переживай, возмутился он, - ты же прекрасно понимаешь, что любое произведение искусства неповторимо!
Я был далек от мысли считать злобные политические статьи Сан Саныча разновидностью искусства, и сделал попытку переменить тему. Слушай, спросил я, а кто этот Половец? Сан Саныч открыл рот, чтобы ответить, и тут на нас зашикали. Я сообразил, что все внимательно слушают невысокого полного человека, сидевшего в углу, рядом с Губерманом. Губерман кивнул мне и приложил палец к губам. Я сел в позу воспитанного школьника на уроке, аккуратно положив одну руку на другую, и стал слушать.
Через некоторое время мне действительно стало стыдно, что раньше я не слышал об этом Половце. Александр Половец, которого все здесь называли просто Саша, живет в Америке больше тридцати лет. Он основал русское издательство "Альманах", выпустившее массу книг разных замечательных авторов. Двадцать лет он издавал газету "Панорама", ставшую самым популярным газетным изданием на русском языке в США. Этот человек знает всех и вся. Он рассказывал нам о своих встречах с Окуджавой и совместной работе с Бродским, Довлатовым, Аксеновым, Гладилиным, Коржавиным. В конце вечера, когда мы познакомились ближе, он подарил мне несколько своих книг, посвященных Окуджаве, которого очень любил. Книги эти, сказал Председатель, держа их в руках и не выпуская, ценны тем, что представляют стенографические записи магнитофонных бесед Саши и Булата, и Булат повествует в них обо всем на свете; Миша, на фига они тебе, ты же не литературовед, отдай их лучше мне, у меня они в дело пойдут. Я с трудом вырвал книжки из каменных его рук и сердито посмотрел на него.
Все маститые литераторы, сидевшие вокруг меня, вели себя, как паиньки. Сами достаточно известные, и не только у нас в стране, они вели себя сейчас, как хорошие мальчики и девочки. Все слушали Сашу, который рассказывал, как, несмотря на прекрасные многолетние отношения с Довлатовым, они почему-то всегда были на "вы", и в зале стояла такая тишина, что если бы пролетела муха, то все бы ее услыхали. Губерман перестал кивать головой и неожиданно процитировал Окуджаву:
-У поэта соперников нету
ни на улице и не в судьбе.
И когда он кричит всему свету,
Это он не о вас – о себе.
Саша кончил рассказывать, и все стали задавать вопросы. Было страшно интересно. Высокий автор в строгом костюме и черной шляпе, соблюдающий религиозные традиции, поинтересовался, как обстоят у Саши дела с кашерностью местной кухни, не сложно ли ему здесь не мешать молочного с мясным, и не скучает ли он по свиным гамбургерам. Саша сказал, что вполне может потерпеть до возвращения в Балтимор, где надеется вернуться к привычной еде. Кстати, о еде, сказал Губерман, - в этом храме культуры нас кормить будут или как? Все засуетились и стали нарезать колбасу. Я стал разливать председательскую водку и бренди, который принес с собой. Мы выпили, смачно крякнув, и Председатель, потянув носом, рассказал анекдот, за специфичностью терминов и сюжета не понятый гостем из далекой Америки:
-У таиландцев – два кашрута: глат-кошер и глат-собакер.
Саша вежливо удивился, и Губерман, терзая колбасу, пояснил с набитым ртом:
-У нас здесь много таиландских рабочих, они повыловили и съели всех бездомных собак, а некоторых даже украли у хозяев. У них собачатина – деликатес. Общество защиты животных страшно недовольно.
Я безостановочно записывал всякие интересности на листах бумаги председательским "Паркером" с золотым пером, но так как тосты за столом произносились безостановочно, то перо постепенно стало замедлять свой ход. Я стал писать какими-то иероглифами, которые сам не мог разобрать, по ходу записей забывая, кто именно и что сказал. Помню фразу поэта Володи по поводу занудства некоторых литкритиков: "стариков надо убивать в детстве". Критик с длинным носом обиженно кричал Сан Санычу, пытавшемуся всучить ему сборник своих старых газетных статей на острые политические темы: "а что еще я могу сказать о твоих писаниях? Есть такая профессия – Родину позорить!" Кто-то рассказывал, как проходила презентация нового выпуска нашего альманаха в зале Дворца наций: "там была масса посетителей, но не было публики…" Губерман спорил с соседом по поводу нюансов его текста:
-Нет такого выражения – "физически сильный"! Не могут быть "храбрые ноги"! Это дикие выражения!
Сосед осоловело глядел на него, не понимая, кажется, о чем идет речь.
Гость из Америки рассказывал сидевшему рядом с ним Игалю Городецкому:
-Был слух, что Георгий Константинович Жуков лучшей фронтовой песней считал "По смоленской дороге…" – даром что маршала уверяли, что песня - послевоенная:
-Что вы мне говорите! Я же помню, как у нас ее пели в сорок третьем!
Когда Рассадин спросил у Окуджавы, слыхал ли он эту байку, он, рассмеявшись, ответил, что – нет, не слыхал, но ему говорили, будто Андропов, уже умирая, просил, чтобы ему почитали вслух "Путешествие дилетантов". Было? Не было? Не об этом речь…
Председатель рассказывал анекдоты, с моей точки зрения не совсем связанные с литературой.
Приходит смерть к алкоголику.
-Ты кто?
-Я – смерть!
-Иди в жопу!
-Так и запишем: "рак прямой кишки".
-…Тебе Карузо нравится?
-А чего в нем хорошего? Ни слуха, ни голоса, да еще и картавит.
-А ты его слушал?
-Самого нет, но мне Сёма напел…
...-Однажды ходжа Насреддин, взойдя на кафедру в Акшехире для проповеди, сказал: "О верующие, знаете ли вы, что я хочу вам сказать?" Ему ответили: "Нет, не знаем". Тогда ходжа сказал: "Раз вы не знаете, так что мне вам и говорить". С этими словами он сошел с кафедры и пошел своей дорогой.
Когда в следующий раз он снова взошел на кафедру и предложил тот же вопрос, община ему ответила: "Знаем". - "Ну, коли вы знаете, значит, мне нет надобности и говорить". Так сказал ходжа и опять удалился. Община, пораженная, решила, если ходжа взойдет еще раз на кафедру, ответить: "Одни из нас знают, а другие нет".
Поднявшись как-то опять на кафедру, ходжа по обыкновению обратился к народу со своим вопросом. Ему ответили: "Одни из нас знают, другие нет". Ходжа воскликнул: "Великолепно! Пусть тогда те из вас, кто знает, расскажут тем, которые не знают".
...Кто-то бубнил рядом. Я с готовностью прислушался, держа наготове бумагу и золотой "Паркер".
-…А еще вот Ахмадулина рассказала: поехали на собачью выставку. Видим: идет такой мужичок, покачиваясь, едва идет, весь вдрабадан, и собачку крошечную ведет, редкостно маленькую, на цепочке, увешанной медалями. Мы к нему подошли и говорим: "мужик, послушай, что ж собака у тебя такая крохотная, а медалей много?" А он так посмотрел и говорит: "Она одна в своей породе, ей соревноваться не с кем".
Лариса по просьбе гостя из-за океана читала свои новые стихи, которые предполагалось опубликовать в Лос-Анжелесе. Гость старательно записывал особо понравившиеся ему строки, но отвлекался на Губермана, который беспрерывно тянулся к нему чокаться большой рюмкой. Вокруг стоял страшный шум. Лариса продолжала говорить:
-И вот я переехала…
-Читай стихи! – приказал Председатель, вспомнивший о своих администраторских обязанностях.
-Каждая следующая квартира всё дальше от центра, и автобусы едут всё дольше и дольше, и добираться до дому…
-Это стихи? Хм…
-Это я давно уже рассказываю, что переехала! – возмутилась Лариса. Председатель отобрал у меня "Паркер" и, наклонившись за стулом, где сидел Половец, сопя стал вычеркивать то, что вслед за Ларисой автоматически записывал сильно подвыпивший американский гость. Он думает, что записывает стихи, и даже не удивляется, что ритм и тематика такие странные, с участием сказал Губерман; если бы ты, Боря, не влез ему под руку, он бы так их и увез, и вставил бы потом в свой балтиморский "Альманах" как образец неопоставангардизма русских поэтов Израиля…
Я выпил третий стакан и стал озираться.
-Слушайте, в нашем Содружестве ведь почти все – иерусалимцы. А почему Валя ездит к нам аж из Хайфы? У них ведь там есть свой Союз… Там Председателем этот… Ефим Кох.
-Ну, наверное, - угрюмо сказал Сан Саныч, глядя, как я наливаю ему бренди в чайный стакан, - он уже не пьет больше, вот она сюда и ездит.
-Ну, хорошо, - сказал Председатель. – Гостя из Штатов мы послушали, и на наши вопросы он ответил, и закусили мы, и знатно выпили; теперь давайте продемонстрируем Саше, какой у нас порох в иерусалимских пороховницах. Давайте читать и обсуждать новые вещи, вот что.
Сперва вызвали Пиню. Пиня читал отрывки из своего нового романа. Все внимательно слушали, а Председатель готовил замечания. Он выписывал их на листочке, который отобрал у меня. Пиня закончил чтение и сел, а Председатель встал.
-В последнем своем романе наш дорогой Пиня нехорошо обошелся с покойным премьер-министром. Пиня все время проводит какую-то антиалкогольную линию. Он обвиняет покойника в том, что тот все время пил и вообще был алкоголиком. Пине, в принципе, это простительно – его развозит от второй рюмки, поэтому любой человек, который способен выпить больше трех рюмок, вызывает у Пини зависть, и он такого человека обзывает алкоголиком. По поводу же премьер-министра… Как будто то, что он пил, влияло на то, что он делал, и на то, каким он был человеком. Если хотите знать, я близко знал премьера; кроме того, я сам пью и поэтому могу сказать откровенно, что пьянство – это единственная хорошая черта покойного.
Популярный критик Гриша спросил из угла приглушенным голосом о каком-то человеке, о котором ему все время рассказывают на службе.
-Это – автор "Киллера" и "Антикиллера", - с готовностью ответили ему.
-А чего это такое?.. – спросил Гриша.
-Ну-у-у-у, брат… Ты "Войну и мир" читал?
-Читал.
-А "Киллера" не читал?
-А "Киллера" не читал. В конце концов, я не читатель, а писатель…
Председатель вызвал Володю, нового претендента на членство в секции прозаиков. Володя читал долго, горячо и непонятно о чем. Председатель дослушал до конца и вздохнул.
-Это что? Отрывок из романа? А что там дальше?
-Это не отрывок! – возмущенно сказал Володя. – Это сон!
-Простите. Дело в том, что вы ужасно читаете. Некоторые слова просто пропадают…
-Я знаю, что я ужасно читаю. Поэтому обычно я читаю стихи…
Внезапно поэтесса Зиночка вскочила из-за стола и заторопилась к выходу.
-Куда ты? – крикнул Председатель ей в спину.
-У меня свидание с мужчиной!..
-Он пишет стихи?
-Нет…
-Слава Богу, - сказал Председатель, все грохнули, и обиженная Зиночка выскочила за дверь.
Тогда поднялся лысый бородатый старец двухметрового роста, в роскошном извозчичьем тулупе, который я сперва принял за дубленку, в тяжелых сапогах, смазанных, как мне показалось, дегтем, с толстой тетрадью в коленкоровом переплете под мышкой. Говорил он глухо и несколько невнятно. Кто это? – спросил я, склонившись к уху Сан Саныча. Тот пожал плечами. Мы поняли только, что старца зовут Леопольд и что пришел он на заседание по чьему-то приглашению.
-Кто вас пригласил к нам? – спросил Председатель.
-Друг, - значительно ответил старец.
-А как зовут друга? – спросил Председатель. Сам далеко не молодой человек, он очень терпелив со стариками.
Посетитель наморщил лоб.
-Не помню… - наконец выдавил он из себя.
-М-да. Ну, хорошо, тогда почитайте нам что-нибудь, только не очень длинное.
Старец приосанился, раскрыл рот, но тут опять влез Губерман. Благожелательно глядя на старца, он произнес:
-Кто-то замечательно сказал, - кажется, Давид Самойлов, - что писатель похож на каракатицу: при каждом раздражении он выдавливает из себя чернила.
Старец сдвинул брови.
-Кто таков? – негодующе спросил он, тыча могучим пальцем в сторону Губермана.
-Давид Самойлов – это был такой поэт, мой хороший знакомый, - с готовностью ответил Игорь.
-Нет, это кто Вы такой? – повысил голос старец.
-Так это же Губерман… - удивленно сказал Председатель.
-Не знаю. Не читал, – с достоинством произнес старец. Губерман выжидательно улыбнулся и почесал за ухом. Старец некоторое время строго смотрел на него. Потом, решив, видимо, что достаточно выдержал паузу и поставил наглеца на место, он глухо откашлялся и раскрыл тетрадь в коленкоровом переплете.
Темп чтения был у него, как у ильфо-петровского зицпредседателя Фунта. Он произносил два-три слова, останавливался, воздев брови, оглядывал слушателей, как бы пытаясь удостовериться, что глубинный смысл прочитанного дошел до них, потом кашлял, внушительно выдерживал паузу еще пять-шесть секунд, и только тогда переходил к следующему предложению.
Публика внимала. Губерман чесал за ухом. Председатель вздыхал.
Прошло полчаса. Старец в размеренном своем повествовании дошел до какого-то Патриарха Иркутского.
Председатель гулко откашлялся.
- Простите, но я не понял, в каком жанре Вы пишете.
-Хм… - строго сказал старец, и поднял одну бровь. Последовала пауза минуты на полторы. Потом он сказал со значением:
-А в каком жанре писал Завет свой Господь Бог?
-Ну, батенька… - развел руками Председатель. – Эк хватили… Ну хорошо, расскажите, как вы пришли к писательству.
-Видите ли, - неторопливо ответствовал старец, - до семидесяти лет я не писал совсем. Потом я прозрел.
Он остановился и вновь оглядел слушателей. Все молчали, подавленные, опустив глаза, и лишь бессердечный Губерман, ухмыляясь, двумя руками чесал себе за ушами.
-…Я долго молил Господа ответить и подать знак – стоит мне писать или нет? – скорбно произнес старец и торжествующе огляделся по сторонам.
-И Господь внял моей просьбе!
Он послал мне инсульт.
И я стал писать.
Старец сел. Кто-то хрюкнул. Председатель закашлялся. Старец встал из-за стола, медленным, размеренным шагом подошел к Председателю и попытался всучить ему подарок на память – копию тетради в коленкоровом переплете. Я пригляделся – на первой странице был заранее заготовлен авторский автограф. Там было написано: "Желаю понять Творца!"
-Что вы, что вы, такая честь… - бормотал Председатель, обеими руками отпихивая подарок. – Это, видимо, так глубоко, что я с первого раза и не пойму.
-Это верно, - неожиданно легко согласился старец. – Чтобы понять меня, необходимо прочесть всю вещь, по крайней мере, трижды.
Председатель изо всех сил помотал головой и страдальчески огляделся по сторонам.
-Игорь! – крикнул он. – Давайте спросим Игоря, что он думает по этому поводу…
-Этот? – с невыразимым презрением спросил старец. – Что же он может понять, этот вот…
Игорь перестал чесать за ухом.
-Да, Патриарх Иркутский – это сильно. Ну, если говорить по существу, то я расскажу вам одну байку с философским подтекстом. Она напрямую связана с темой.
-Байка…- возмущенно начал старец, но Губермана было уже не остановить.
-Один собеседник когда-то рассказал мне дивную байку. Когда академик Сахаров жил в ссылке в Горьком, у них дома что-то с водопроводом случилось, или с канализацией. И позвали они знакомого сантехника. Тот повозился, что-то починил, а после сокрушенно сказал Сахарову:
-Больше ничего не сделаю, Андрей Дмитрич, тут надо всю систему менять.
Ужасно восхитился академик совпаденьем с собственными мыслями, и на всю квартиру закричал:
-Ты слышишь, Люся?! Даже и Валера полагает, что менять необходимо всю систему!
Председатель захохотал, все захлопали, а старец возмущенно пожал плечами:
-Народ не поймет этих аллегорий. Я не понимаю, какое отношение имеет эта байка к моему труду.
-Жаль, батенька, что не понимаете, - сочувственно сказал Губерман и вдруг захлопал себя по карманам. Нашел сигареты и кивнул мне. – Что-то курить со страшной силой хочется. Миш, пошли, выйдем в коридор.
Я с готовностью присоединился к нему и выскочил из зала, оставив позади возмущенного старца со всеми его тетрадями.
Я подал свою книжку с заранее заготовленной дарственной надписью. - Игорь, а свою книгу вы принесли? – начал я. – Вы обещали… – Конечно! За кого ты меня принимаешь! – перебил он и вручил мне новенький, еще пахнущий типографской краской том. – Погоди, сейчас я тебе его надпишу… Дай ручку.
Я держал его книгу на весу, пока он подписывал. На! – сказал он и протянул мне том. Я погладил обложку и открыл его. На первой странице знакомым размашистым почерком было написано:
"Мише – писателю от читателя – на счастье и удачу!"
Я с благодарностью сделал полупоклон. – Ты еще шаркни ножкой, - заметил он. – Что за церемонии… Давай оставим церемонии Патриарху Иркутскому, не к ночи будь помянут.
Мы стали курить. Из зала доносилось неразборчивое бормотанье. Губерман расхаживал по фойе. Я перевернул книжку обратной стороной обложки. Крупным письменным шрифтом там были напечатаны "Записки из разных залов". Я пригляделся и не смог удержаться, загоготал.
"Игорь Миронович, возьмите нас с собой в Израиль. Готовы жить на опасных территориях. Уже обрезаны.
Группа татар"
"Дорогой Игорь Миронович, в нашем крае тоже очень много лагерей. Если с Вами что случится, будем рады считать Вас нашим земляком.
г.Архангельск"
"Милый Игорь Губерман,
Ты в поэзии – гурман,
Пишешь выразительно,
Просто охуительно!
г.Нюрнберг"
Ну хорошо, - сказал он, - время позднее, пошли заберем нашего американского гостя, и поедем уже домой. Мы сегодня пили уже трижды, теперь поспать надо хоть немного. Завтра везу Сашу еще на две встречи. А то вижу – там этот Патриарх Иркутский в яловых сапогах на весь вечер зарядился. И ты заметил – он ничего не пьет совсем! Вот это уже подозрительно… Идем, попрощаемся с Борей, и давай уже, поехали.
Мы зашли в зал, расцеловались с Председателем, уныло выслушивающим очередную эскападу нежданного посетителя, сделали ручкой дамам; Игорь подхватил размякшего гостя из-за океана, и они направились к выходу. Я - как мне показалось, украдкой - налил себе и выпил еще полстакана бренди и поспешил за ними.
В машине Саша подарил мне еще одну книжку – рассказы об американских писателях. Я с трудом всунул ее в изрядно распухшую от сегодняшней порции литературы сумку, и стал рассказывать Губерману о своих читателях, как они его читают в разных концах России, как любят, как хотят знать подробности его жизни и творчества, как просили передать приветы. Я поочередно загибал пальцы и, покачиваясь на резиновых подушках, с трудом произносил, икая: "Ольсанна… Итая такая… Арго еще, Ягуся… Блин… Чайная ложечка, во!" Для усиления мысли я размахивал руками, но он этого не видел, он сидел впереди и вел машину и слушал. Какие замечательные, неповторимые имена дают детям в новой России! – сказал он наконец. – Надо же! Итая – я не совсем расслышал, но Ягуся – это же здорово. Да. А Ольсанна – это кто?
-Да они не дети, они взрослые, - начал объяснять я заплетающимся языком. – Они это… хорошие! Да, и они хотят вас увидеть на каком-нибудь концерте в Москве. Вы когда снова в Москве будете?
-Я понимаю, что хорошие, - терпеливо сказал он, - так передай им, что я им кланяюсь, и что в Москве я должен быть где-то в середине февраля. Пускай приходят Ложечки, Ольсанны и Блины. Мне очень приятно, спасибо…
Я стал объяснять, что блины – это не Блины, это я нечаянно вставил слово-паразит в перечисление имен, но тут рядом завозился забытый мною писатель из Балтимора. Он выслушал мою ахинею, ежеминутно кивая, а потом вдруг сказал совершенно трезвым голосом:
-А давайте, почитаем стихи. Смотрите, день какой сегодня приятный, и тепло. И солнышко, и с людьми хорошими посидели, и выпили, и все такие доброжелательные и талантливые…
-Особенно Патриарх Иркутский, - заметил Игорь, не отрывая взгляда от трассы.
-Ну, что Патриарх, - сказал Саша, - его жалко просто, больной человек. Городские сумасшедшие – непременный атрибут любого писательского собрания, это нормально. Вы, Миша, об этом обязательно напишите, только осторожнее. С людьми надо осторожнее, они могут обидеться.
-Я замечаю, что у меня рассказы о писателях часто получаются в жанре литературного доноса, - благодарно пожаловался я.
-Да, с людьми нужно аккуратнее, - сказал он. – Люди – это вещь хрупкая, как китайский фарфор. Нужно имена менять, географию, явки… Всё менять надо, а то распознают и обидятся. Хотя они и так все равно обидятся и распознают… Ну, хорошо. День какой чудный сегодня… Игорь, читай стихи.
-Свои? – спросил тот. – Так ты их и так все уже читал и слыхал.
-Нет, свои как раз не надо: не то настроение, - возразил гость. Читай Булата.
И Губерман, не отрывая взгляда от ночного шоссе, начал медленно читать Окуджаву.
Мы приедем туда, приедем,
Проедем – зови не зови –
Вот по этим каменистым, по этим
Осыпающимся дорогам любви.
Там мальчики гуляют, фасоня,
По августу, плавают в нем,
И пахнет песнями и фасолью,
Красной солью и красным вином.
Худосочные дети с Арбата,
Вот мы едем, представьте себе,
А арба под нами горбата,
И трава у вола на губе.
Мимо нас мелькают автобусы,
Перегаром в лицо дыша…
Мы наездились, мы не торопимся.
Мы хотим хоть раз не спеша.
После стольких лет перед бездною,
Раскачавшись, как на волнах,
Вдруг предстанет, как неизбежное,
Путешествие на волах.
И по синим горам,
Пусть не плавное,
Будет длиться через мир и войну
Путешествие наше самое главное
В ту неведомую страну.
Он умолк. Шуршали шины по мокрому асфальту. Игорь сидел очень прямо и глядел на дорогу.
Я затих в темноте салона, бережно прижимая к животу сумку с книгами мэтров. Саша всхлипнул, потом сердито высморкался в большой клетчатый платок.
-Всегда в глазах щиплет, когда хорошо читают Булата, - сказал он. – Сколько раз он мне их сам читал, я тогда лишь цепенел и радовался; а теперь если кто его читает – я плачу…
Приеду обратно в Бостон – обязательно расскажу нашим на коллегии издательства, какие чудные люди в Иерусалиме. Было смешно, было грустно. Я сегодня… я большую радость получил сегодня.
Мы въехали в наш двор, безлюдный и тихий в это время суток. Над головой сияли по-южному крупные звезды. Игорь развернул машину, остановил, погасил фары, выскочил из автомобиля и распахнул дверцы перед гостем. Саша, кряхтя, вылез. Я покопался, наматывая на руку лопнувшую под тяжестью книг сумку, и вылез тоже. Потом мы пожали друг другу руки, я поблагодарил за вечер и за книги, и, качаясь, направился домой. По дороге мне мерещились стихи Губермана, которые вслух читал Окуджава.
Я вошел в квартиру. В ней стояла теплая сонная тишина. Скинув ботинки, крадучись я вошел в детскую и, покачиваясь как на палубе, наклонился над дочкиной кроваткой. В серебряном свете луны я увидел огромные открытые глаза. "В ту неведомую страну…" – послышался в голове голос Игоря, читавшего Окуджаву.
-Папочка, - прошептала она, - я не спала, тебя ждала. Ты не читал мне сегодня перед сном, я не могла уснуть. Почитай…
На ее одеяле лежали приключения Мюнхаузена, открытые на той странице, где мы остановились вчера вечером. Я вздохнул, аккуратно примерившись, чтобы не промахнуться, сел на постель, включил ночник, взял книгу и прочел шепотом:
"…Мы нашли удобную гавань и вышли на лунный берег. Внизу, далеко-далеко, мы увидели другую планету – с городами, лесами, горами, морями и реками. Мы догадались, что это – покинутая нами Земля…"
---------------------------------------
Часть вторая.
Иллюстративный материал.
Слева направо: Председатель, Владиимр Ханан, Михаил Копелиович и водитель машины, на которой приехала поэтесса Елена Аксельрод.
Те же. Владимир Ханан стоя читает свой новый рассказ. Председатель перебивает его, требуя налить ещё стакан, ибо без ста грамм такую гениальную вещь просто не осилить.
Слева направо: писатель Валя Кобяков, Сан Саныч, один из постоянных гостей-посетителей, Председатель и Владимир Ханан слушают Патриарха Иркутского.
Много рассказывающего, смеющегося, курящего и подписывающего свои книги Губермана. Слева с ним сидят дамы: поэтессы Дина Ратнер и Елена Аксельрод, прозаик Светлана Шенбрунн, справа от него - Саша Половец из Америки, писатель Игорь Городецкий и Володя Френкель.
@темы: Губерман, Председатель, Литераторские мостки
-
-
13.12.2007 в 12:46За лунный свет в дневное время!
-
-
13.12.2007 в 12:46И Губерман, прям, живой
Хорошо
-
-
13.12.2007 в 13:12Патриарх чудный какой вышел. И вообще - все)
Дважды подряд прочла, по кругу.
*безнадежно* Миша, надо печатать.
-
-
13.12.2007 в 13:20Печатать можно будет после того только, как, по совету Половца, я всё и всех зашифрую и поменяю: Иерусалим - на Тель-Авив, Камянова - на Бабанова, Губермана - на какого-нибудь Добермана, а самого Половца - как минимум, на Воловца.
Из всех тех, кто ходит на собрания, я рискнул дать почитать предыдущие отчеты одной лишь Ире Рувинской. Она одобрила текст, но также сказала, что в таком виде печатать немыслимо.
-
-
13.12.2007 в 14:16Типажи, одежда - даже карты на стенах почти те же! Правда, здесь нет Гончарока, Губермана и Рувинской, и кипы на председателе, но в остальном - всё то же самое. Сдвинутые столы, выпивка, курение в корридоре, дежурные звонки, а до этого - идеология "пи*дим - греемся", с приветами от Гандлевского или Бахыта Кенжеева, рассказы про бессмысленные поездки на какой-нибудь очередной фестиваль - подачку каких-нибудь властей...
А как-нибудь собрать всё это воедино, и напечатать, Миша, конечно надо. Даже можно отдельным циклом. Иначе это сделает за тебя Губерман - он-то точно не будет стесняться по поводу того, что кто-то где-то обиделся или покраснел. Выматерит - и в Иркутск пошлет, как пить дать!
-
-
13.12.2007 в 14:34Между прочим... давно хотел рассказать. Губерман - человек, конечно, эпатажный, сверхобщительный и суперкоммуникабельный, сходу и с легкостью заводит тысячи новых знакомств. При этом в реальном общении я обратил внимание вот на что. При всей эпатажности, он - человек очень тонкий, очень чувствительный, очень уважительный с любым, даже с самым глупым собеседником, и очень деликатный. Трудно себе представить, что в нем соединены два таких разных качества: полная бесшабашность и умение послать на хуй - и удивительная терпимость и деликатность. Его развеселое поведение на сцене - это необходимый для него имидж; когда общаешься с ним напрямую, то видишь совсем другие глаза, слышишь совсем другую речь. Я, знаете, даже вытягиваюсь по струнке, когда с ним разговариваю и эту деликатность чувствую. Непроизвольно вытягиваюсь.
Я уверен, что просто так обижать неплохого человека, даже если это априори вышло бы талантливо, он никогда не стал бы... Вот когда речь идет о каких-нибудь подлецах и сволочах - вот тогда он совершенно убийственно беспощаден, это да.
-
-
13.12.2007 в 14:41Ассоциативно...
"Вижу в этом Творца мастерство,
И напрасно все так огорчаются,
Что хороших людей - большинство,
Но плохие нам чаще встречаются".
-
-
13.12.2007 в 14:53Ну, о Председателе я уже сто раз писал, а Губерман в ссылках и так не нуждается.
-
-
13.12.2007 в 23:18-
-
14.12.2007 в 00:35Дважды подряд прочла, по кругу.
Вот и представьте себе, что я тоже : ))
Либертарный Дракон
Миша! Сборник отдельный нужно однозначно!
А конкретно этот рассказ - просто зачитался
-
-
14.12.2007 в 00:59-
-
18.12.2007 в 19:42