Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
читать дальшеОбдумывая название книжки, я вспомнил анекдот об иностранце, изучающем русский язык и задавшем преподавателю вопрос, в каких случаях перед словами изучаемого языка ставится «неопределённый артикль «бля». Вспомнил и подумал, что этот «неопределённый артикль» очень похож на современный русский (если хотите – русско-еврейский) юмор: является такой же неизменной составляющей нашей жизни, и так же, как он, всегда приходится к месту. В данный момент автор затрудняется сказать, последует ли за «Неопределённым артиклем» «Определённый…», однако, жизнь продолжается – и кто знает…
Поэт Ш., глава большой семьи, говорил: «В моём доме ко мне с уважением относится только кот».
В молодости у меня была глупая привычка всем знакомым девушкам делать предложение. В нетрезвом, естественно, состоянии. Все понимали, что я дурачусь и реагировали соответственно. Только один человек воспринял моё предложение серьёзно – моя жена. Мораль: никогда не забывай, что есть люди, которые не понимают шуток.
В 1989-м году я впервые в жизни оказался заграницей, в Нью – Йорке. Город произвёл на меня впечатление громадного, абсолютно незнакомого материка. Тем не менее, однажды в центре Манхэттена меня остановил человек и спросил: «Вы поэт Владимир Ханан?». После этого недели две я говорил: «Я знаю Америку и Америка меня знает».
Владимир Ибрагимович Эрль говорил: «Иногда таинственный поэтический образ имеет реальное, к тому же простое, основание. Как-то раз мы с Сашей Мироновым крепко напились. Дома потерявший терпение Миронов – старший выдрал уже довольно взрослого Сашу ремнём. После этого появилось стихотворение, начинавшееся так: «Этот детский напев, Эти хлебные дни, Нескончаема зимняя порка».
В Ленинграде поход по распивочным, где продавали вино в розлив, назывался «По ленинским местам». Поэты Чейгин и Нестеровский и литературовед Юра Новиков зашли в распивочную выпить вина. Чейгин, характер которого оставляет желать лучшего, из-за какой-то ерунды придрался к мальчонке из обслуги. Обиженный мальчонка ушёл в подсобку и вернулся оттуда со здоровенным амбалом. Чейгин изобразил на лице «отсутствие присутствия», а «не просёкший фишку» Нестеровский получил по голове и свалился под стойку. «С винцом в груди и жаждой вместе» - прокомментировал ситуацию литературовед Новиков.
Только-только начав писать стихи, я познакомился с Михаилом Дудиным. Человеком он был, как кажется, достаточно открытым и доброжелательным. «Вам (имея в виду не только меня, но всё поколение) тяжело, - сочувственно говорил он, - не печатают и всё такое… Мне было легче, я видел, так сказать, ПРИЛАГАТЕЛЬНОСТЬ своих стихов. Подходит ко мне политрук и говорит: «Миша, твержу бойцам (Дудин начинал писать во время войны) экономить дрова – не слушают. Выдай-ка что-нибудь…» Через полчаса я выдаю плакат: «Береги дрова, товарищ: на хую борща не сваришь!»
Как-то раз на улице мы повстречали Анатолия Чепурова – тогдашнего секретаря Ленинградской писательской организации. Когда мы отошли, я спросил, кто это. «Не знаешь? - сказал Дудин, - Был мудак на всю Европу Анатолий Чепуров, полизал Прокопу жопу, - стал талантлив, будь здоров!» «Прокопом» называли маститого советского поэта Александра Прокофьева, у которого Чепуров много лет обретался в «шестёрках».
Разговор с руководителем литературного клуба. «Представляешь, - говорю ему, - вчера познакомился с мужиком. Поболтали о том о сём. Мужик – полный идиот – оказался писателем. Я был так удивлён!» «Чему ты удивился, - спросил литобщественник. – Не видел пишущих идиотов?» «Не в том дело, - сказал я, - просто я думал, что ты собрал всех идиотов в своём клубе. Оказалось – не всех».
Эрля вызвали в КГБ (если не ошибаюсь, по «делу» Мейлаха: «Хранение и распространение…» - как обычно). Эрль сидел напротив следователя и вежливо (но подозреваю, что неискренне) отвечал на вопросы. Следователь вёл протокол, время от времени прерываясь для каких-то странных манипуляций в выдвинутом ящике стола. Эрлю стало интересно, а поскольку он человек сколь любопытный, столь и непосредственный, то, привстав и перегнувшись через стол, заглянул в этот самый ящик. Так выяснилось, что в столе грозного следователя КГБ лежал… раскрытый орфографический словарь русского языка.
В самиздатовском журнале «Часы» было опубликовано письмо из Америки. Написано оно было абзацами. Вот так:
«Ночью кончились сигареты. Денег, чтобы купить, не было. Вспомнил, что по улицам ходят люди из Армии Спасения, раздают бесплатно сигареты. Пошёл – получил. А вы говорите – ехать не надо…
Вернулся домой – оказалось, забыл закрыть дверь. В моём кресле развалился совершенно обдолбанный негритос. С огромным трудом выволок его на улицу. А вы говорите – ехать надо…» И так весь текст.
Москва – удивительный город. Однажды мы ехали в троллейбусе с художницей Таней Киселёвой. Перед нужной нам остановкой я спросил впередистоящего: «Простите, Вы выходите?» Несколько человек вокруг меня залились весёлым смехом. «Что я сказал смешного?» - спросил я, когда мы вышли. «Ты сказал «простите» - объяснила москвичка Таня.
Оказавшаяся после Октябрьской Революции в Париже поэтесса Зинаида Гиппиус сказала о русских писателях – эмигрантах: «Мы не в изгнании, мы в послании». Спустя полвека её слова гениально дополнил писатель – эмигрант Юз Алешковский, уточнивший адрес: «В послании на хуй».
В Нью – Йорке я спросил Довлатова: «А правда, что Вас по дороге в Вену (тогдашний маршрут эмигрантов из СССР) в Будапеште сняли с самолёта?» «Правда, - сказал Довлатов, - сняли и отправили в вытрезвитель, а утром выпустили. В гостиницу меня доставили две молодые медсестры. Обе уважительно говорили: «Писател». По-видимому, в вытрезвителе я выдавал себя за Льва Толстого.
Один мой приятель как-то пожаловался: «Я вчера с похмелья был в таком состоянии, что «мама» сказать не мог. Даже матом».
На смерть многолетнего югославского президента Тито во всём Советском Союзе откликнулся только мой друг Серёжа Васильев. Откликнулся стихами. Стихи гласили: «Умер Мао, умер Тито, \\ Леонид Ильич, а ты-то?».
Вильнюсский поэт и переводчик Феликс Фихман одно время работал экскурсоводом. Однажды у памятника Пушкину кто-то из русской группы спросил: «А почему на памятнике написано Пушкинас?» Надо сказать, что литовцы ассимилируют имена собственные. У них и Париж – Парижас, и Ленинград – Ленинградас, и Брежнев – Брежневас, и Пушкин – Пушкинас. «Это потому, - даже не успев обернуться к памятнику, ответил находчивый Фихман, - что в Литве инициалы ставят после фамилии» (Так оно и есть).
Однажды мне позвонил Ширали: «Давай выпьем, я сейчас к тебе приеду». «Не приезжай, - сказал я, - я занят и пить не собираюсь». Через полчаса Ширали приехал. «Витя, - сказал я, - мы не любим Советскую власть за то, что она посягает на нашу свободу. Ты сейчас делаешь то же самое. Какого чёрта!»
После этого мы, естественно, выпили. Потом, естественно, добавили. Расчувствовавшийся Ширали сказал: «Всё-таки какая у нас тяжёлая жизнь! Не все её выдерживают. Одни, как Аранзон, кончают самоубийством. Другие, как ты, впадают в маразм».
В конференции молодых авторов Северо-запада, которые проводились в Ленинграде раз в два года, участвовал некто Александровский. Разбирая его стихи, критик сказал: «Смотрите, что Вы написали. Это уже было у… Это - у… Вы что, совсем стихов не читаете?» На что Александровский, гоготнув, ответил: «По части стихов я, знаете ли, девственник ».
По стихам поэтессы М. легко прослеживается её творческий путь… по поэтическим постелям. Поэта А., поэта Б., поэта В. … Только на пороге старости, когда любовные связи отошли в прошлое, начались её СОБСТВЕННЫЕ стихи: выстраданные, искренние – и абсолютно бездарные.
Незадолго до дня рождения меня вызвали в КГБ, где, естественно, стращали. На день рождения мои коллеги по рентген – лаборатории подарили мне книгу, «сшитую» из листов нержавеющей стали толщиной в два миллиметра. На первой странице было выгравировано: «Ханан, пускай тебя прижали, \\ Ты всё равно внесён в скрижали».
В одном рассказе из еврейской жизни – больше ничего о нём не помню – раввин сказал вдове, долгое время убивавшейся по мужу: «Ты же знаешь: у нас не принято ни слишком радоваться, ни слишком горевать». Не знаю ничего, что бы лучше выражало идею вечной жизни.
Саша Смирнов очень гордился тем, что его жене предлагали за ночь любви 700 рэ – сумму, равную его полугодовой зарплате.
Жена Эрля Соня говорила: «Главное в женщине – её внутренняя сучность».
Известный русской Америке поэт – эротоман давным–давно, ещё в Ленинграде, дал мне на отзыв свою поэму, называвшуюся, если мне не изменяет память, «Святая простота». Поэма не произвела на меня впечатления, я что-то мямлил о размере, ритмике и т.п. «Ты ничего не понял, - сказал автор, - здесь первая глава – это большие половые губы, вторая – малые половые губы, третья – клитор, четвёртая – уретра…» «Вот оно что, - сказал я, с облегчением возвращая рукопись, - так это не ко мне. Это к гинекологу».
Этот эпизод неожиданно аукнулся много лет спустя. По страшному блату мне организовали обследование сосудов ног на каком-то сверхсовременном импортном оборудовании. В справке, которую я получил, помимо всяких непонятностей, было написано, что у меня в левой ноге «подтекает клапан». Желая лучше понять диагноз, я обратился к знакомому медику, которого не раз критиковал за литературный непрофессионализм (несчастный упорно пытался писать прозу). Внимательно прочитав справку, мой консультант вернул её со словами: «Ты не по адресу, старина. По-моему, тебе нужен водопроводчик ».
Говорят, что мы с Юрием Шевчуком (группа ДДТ) внешне похожи. Я этого не нахожу, однако, во время одного многолюдного застолья ко мне подошёл человек и спросил: «Простите, в свободное время Вы, случайно, не подрабатываете Шевчуком?»
Как-то раз одна спортсменка спросила меня, как я бегаю. Поскольку я был правдивым даже с девушками, то ответил: «Плохо. Я бегаю плохо». Посмотрев на меня с сочувствием (я явно был ей симпатичен), она сказала: «Лучше говори – хорошо, но медленно…».
Как-то раз в автобусе я встретил одноклассницу, с которой не виделся лет двадцать. Протиснулся к ней, спрашиваю: «Не узнаёшь?» Она задумывается, потом – с прояснившимся лицом: «Изя?» «Национальность ты уже вспомнила, - сказал я, - остались пустяки».
У Бахыта Кенжеева в некий период было две любовницы – и обе Иры. А у Виталия Дмитриева, помимо жены Любы, ещё две любовницы – её тёзки. К этому периоду относится стихотворение Кенжеева, адресованное Виталию Дмитриеву:
Давай с тобой, придурок,
Меняться баш на баш:
Я дам тебе двух Ирок,
А ты мне трёх Любаш.
Кстати говоря, на вышеизложенном основании Дмитриев называл себя однолюбом.
Мой знакомый говорил: «Грязный, как свинья в апельсинах». Другой говорил про свою тёщу: «Когда-нибудь я убью её своими голыми руками».
С одним писателем мы соперничали из-за женщины. Он сказал, что победителем будет он, потому что знает её десять лет, а я только месяц. Так, не читая его прозы, я понял, что он плохой «людовед»: в глазах женщины давнее знакомство не плюс, а минус.
Борис Куприянов, в давние времена поэт – нонконформист, а ныне священник, рассказывал, что Охапкин учил его так: если ударят по правой щеке – подставь левую. Но если ударят и по левой, - давай сдачи так, чтобы обидчик не встал.
Думаю, что творческие люди умирают рано по двум причинам. Или Б-г считает, что человек уже исправился, или знает, что исправления уже не произойдёт. Пример первого варианта – Блок. Второго – Маяковский.
На одной вечеринке, когда все уже улеглись спать, Эрль случайно опрокинул банку с вареньем в джинсы Бори Куприянова. Причём, именно в.., а не на. Банку аккуратный Эрль вынул, варенье, естественно, осталось. Утром Эрль предупреждать Куприянова не стал и был за это вознаграждён. По его словам, никогда Куприянов не выглядел таким задумчивым, как в тот момент, когда влез в джинсы.
Известную переводчицу Гнедич спрашивали, почему она привечает бездарного поэта Хаустова. «Пришёл ко мне цыгановатый парнишка, - отвечала Татьяна Григорьевна, - и я решила: чем коней воровать, пусть уж лучше стихи пишет».
Однажды ко мне в гости пришла девушка с тетрадкой, куда она переписывала понравившиеся ей стихотворения. Среди прочих там были стихи В.Шошина, который, кажется, даже сам себя не считал поэтом. Благодаря этой тетрадке я понял, что нет такого бездарного поэта, у которого бы не нашлось своего читателя.
Гандлевский и Дмитриев пришли домой к Гандлевскому. По дороге они узнали новость, которую Гандлевский с порога выложил отцу. «Ты знаешь, - сказал он, - Римский Папа умер». Отец у Гандлевского был еврей и реакции у него были еврейские. «Да, - печально сказал он, - а твой ещё жив».
Брат Бори Куприянова – Игорь – своему собутыльнику: «Я понимаю, у тебя было трудное детство… Но посмотри на себя – ты же настоящая свинья!».
Олег Охапкин мог запросто закатить монолог часов на шесть – восемь. Неустановленный автор написал на него эпиграмму: «Делия, мужа сего ты принимай осторожно. \\ Если начнёт говорить – на хуй зануду гони!».
После дня рождения у Лены Чикадзе человек десять гостей остались ночевать. В шесть утра без будильника поднялся Шельвах, который работал токарем – естественно, каждый день. Пока он, сопя, пыхтя и бормоча себе под нос, собирался, все проснулись, и Кублановский сказал: «Посмотрите, среди нас всего один пролетарий, а как всем мешает!».
Однажды некий известный поэт читал свои стихи в Нью-йоркском русском Литературном клубе. Когда он дошёл до слов «Потомок Пушкина и Блока, я – сын еврея Куперштока (такова была настоящая фамилия поэта)», со зрительского места поднялся завсегдатай клуба – седобородый старик и, стуча палкой, двинулся к выходу. «Клавдий Васильевич, куда же вы?» – от волнения перепутав имя и отчество завсегдатая, вскричал поэт. – «Ухожу, чтобы этой твоей хуйни не слушать» - ответствовал мудрый старец. (Рассказано мне Сергеем Довлатовым).
Виталий Дмитриев однажды сказал мне: «Смотри-ка, ты совсем седой, а я почти ровесник – и ни одного седого волоса. Почему, как ты думаешь?». «Потому, - ответил я, - что у тебя такие друзья, как я, а у меня – такие, как ты».
Сидя у Бродского дома на Мортон стрит, я сказал ему (дело было в 90-м году): «Вы уезжали из другой страны. Сегодня Россия совсем не та, что была при Вас». «Если там всё так, как Вы говорите, - сказал Бродский, - надо съябывать».
Иерусалимский художник Эдуард Левин – любитель насыщенного цвета и сильных выражений. На выставке коллеги – Вениамина Клецеля (к слову сказать, очень интересной), посмотрев на название экспозиции – «Мой Иерусалим» - сказал: «Во Венька даёт! Я только про собственный член могу с уверенностью сказать «мой», а у него – аж целый Иерусалим!»
Он же, ещё в бытность минчанином, однажды ваял что-то монументальное к какому-то советскому празднику. Творческий процесс протекал в актовом зале клуба предприятия – заказчика. Сначала со своими критическими замечаниями к художнику подошла работница местного буфета, потом пожарник, потом уборщица. Когда подошёл директор клуба, Левин обернулся и строго сказал: «Соберите всех». «Зачем?» - не понял директор. «А чтобы разом всех послать и больше не отвлекаться» - вежливо объяснил Эдик.
Дорожный попутчик делился приключением в командировке: «Нашёл порядочную женщину… Пришлось порядочно заплатить…».
Рассказала нью-йоркская знакомая. К Е.Рейну, который у неё гостил, пристала русская американка: «У вас того нет… У вас сего нет…». Рейн вяло возражал, но когда она дошла до колбасы, шагнул к ней вплотную и рявкнул: «Говорят тебе, блядь, у нас всё есть!».
Евгений Рейн и Юна Мориц выходили из ЦДЛ. В гардеробе Рейн решил подать даме пальто. Юна протянула руки – вдеть в рукава, но рукавов не нашла. Сделала шаг назад… и споткнулась о своё пальто, лежавшее на полу. Повернувшись, она обнаружила Рейна, в нескольких шагах от неё подающего шубу Андрею Вознесенскому.
Обувь Рейн приобретал оригинальным образом: по одному ботинку. Ибо покупал в магазине для инвалидов, где продавалась обувь для одноногих. При таком варианте покупка обходилась значительно дешевле, надо было только не лениться заходить почаще, чтобы подобрать пару.
В литобъединение Глеба Сергеевича Семёнова, которое я некоторое время посещал, зашёл Миша Гурвич. Перед тем, как разойтись, читали стихи. Гурвич прочитал длинное стихотворение, которое заканчивалось строчками: «Вова пел, Борис молчал, Николай ногой качал». Только они и запомнились… Великолепные строчки!
Экскурсовод Русского музея Таня Юдина, проводя группу по залу скульптур, сказала, не останавливаясь: «А это Спиноза…» На что экскурсант, коротко глянув, заметил: « Какая-то она у вас…».
Она же, не заметив, что одну картину заменила другой, долго рассказывала группе сюжет унесённой и свою ошибку обнаружила только когда закончила рассказ. Что интересно – никакой реакции экскурсантов не последовало. Что это – такт или тупость?
В Русском музее у картины, изображающей Марию Магдалину, посетительница спросила: «Это её настоящий портрет?». Услышав, что картина написана художником, жившем в 19-м веке, сказала: «Что же вы людям головы морочите!».
Знакомый экскурсовод у памятника на месте дуэли Пушкина сказал: «Теперь, когда мы осмотрели памятник Дзержинскому, перейдём к…». Что-то такое в этом есть…
Юля Вознесенская посвятила Вите Ширали стихотворение, начинавшееся строкой: «Дорогой мой, не холодно Вам одному на вершине?». Упоминая это стихотворение, Виталий Дмитриев обычно говорил: «Ну… то, что начинается «Ты зачем, Ширали, на вершину залез?».
В одном стихотворении Куприянова есть строка «И шахна заздравная смердит». Охапкин предлагал поменять «смердит» на «пердит». Куприянов не согласился и оставил, как есть. А мог бы и переделать – и то и другое одинаково красиво.
Сообщив собеседнику какую-нибудь глубокую мысль, писатель – концептуалист Аркадий Бартов, как правило, добавлял: «Разумеется, в концептуальном смысле», после чего следовало неизменное: «Правда, что это такое, никто не знает…».
В наше время Козьма Прутков считался бы не сатириком, а постмодернистом.
Художник Саша Иванов позвал меня на выставку нашего общего знакомого. «Не пойду, - сказал я, - по-моему, то, что он делает последние десять лет, не живопись, а мазня». «Это год, два или три – мазня, - сказал Саша. Десять лет – это уже стиль».
Мужчинам в пожилом возрасте, как известно, воздержание вредно. Лозунг – призыв: «Ни дня без дрочки!». (Серёжа Васильев).
Выведенную им единицу половой силы Гандлевский назвал МАГЕРГУТОМ – по официальной (паспортной) фамилии поэта Саши Сопровского. Свои собственные возможности он оценивал в полмагергута – скромность, следует отметить, редкая для поэта.
Знакомая вернулась из Коктебеля. На чём свет стоит кляла заполонивших всё «писдетей». «Писдети, - спрашиваю, - это ещё что такое?». Оказывается, писательские дети. Существующие подвиды: «сыписи», «дописи», «жописи» и «мудописи» - то есть: сыновья писателей, дочери писателей, жёны писателей и мужья дочерей писателей. Рассказал об этом Воронелям. «Теперь понятно, - сказала Нина мужу, - почему тебя там всё время спрашивали, чей ты сын».
До революции мой дед владел немалой собственностью. Однажды, подростком, я спросил его, как он относится к Советской власти. «Если бы её не было, - сказал дед, - мне было бы лучше, но уж коли она есть, то пусть будет». Помню, его ответ меня тогда несколько удивил. Спустя много лет я понял его мудрость: Советскую власть дед, конечно, не любил, но ещё больше он не любил революции.
Дело было в Угличе. Одного мужика в 37-м году посадили, а в 38-м выпустили. «За что меня посадили, я знаю, - говорил он, - ни за что. А вот за что выпустили – не пойму до сих пор: «ни за что» в то время не выпускали».
Олег Григорьев рассказывал, что Раневская просила высечь на её надгробии слова «Умерла от отвращения».
Один читатель сказал Ширали: «Что Вы всё о любви да о любви! Написали бы что-нибудь о природе. Ширали внял совету и написал стихотворение о зиме. Стихотворение начиналось своеобразно: «Ни хуя себе зима!».
Серёжа Васильев говорил: «Жизнь прекрасна, что удивительно».
Жена Виталия Дмитриева (первая) – Люба Айниулова очень любила поэзию. Поэтому покупала все новинки, невзирая на лица, то бишь, на качество. Их комната в коммунальной квартире медленно, но верно, превращалась в склад макулатуры. Виталий нашёл простой выход: он стал дарить эти книги мне (у меня всё-таки была отдельная квартира). Причём дарил не просто так, а с автографами. На книжках заведомых бездарей вроде Хаустова или Кежуна он писал: «Любимому ученику…» или что-нибудь в этом роде. Однажды в груде подарков оказались «Рассказы сингапурских писателей». Не без любопытства открыв книгу, я прочитал: «Воспитаннику – группа авторов». Не исключаю, что сейчас эти книги украшают коллекцию какого-нибудь собирателя автографов…
В Нью – Йорке я оказался в компании, где трое были евреи, а двое – русские. Оба перебрались в Нью – Йорк из Иерусалима. В разговор то и дело вставляли: «Да фиг ли ваш Нью – Йорк? Вот Иерусалим…» Спрашиваю одного, зачем, в таком случае, он здесь, а не там. «Ты видел, - отвечает, - какая здесь балда (алкоголь) дешёвая? А там ещё дешевле. Испугался, что сопьюсь». Такая вот причина эмиграции… Серьёзная? – Почему нет.
Говорили о «проблеме отцов и детей». «Со мной, - сказал Гандлевский, - родители говорят только на одну тему – о принудительном лечении от алкоголизма».
Однажды одна дама (дело было в Нью – Йорке) непочтительно отозвалась о журналисте Владимире Козловском. Присутствовавший при этом друг Козловского Сергей Блюмин (художник и музыкант) счёл замечание дамы некорректным. Своё несогласие с её мнением он выразил так: «Позвольте узнать, с какого хуя вы сорвались?».
Костя Кузминский – ЛЕЖЕБЯКА петербургской поэзии.
Несколько раз мы с Петей Чейгиным выходили от Олега Охапкина вместе. Со мной Олег прощался за руку, а Петю неизменно обнимал. Жена Олега объяснила мне природу этой нежности: как-то раз Чейгин увёл у Охапкина пару ценных (да к тому же чужих) книг, после чего Олег и стал прощаться с ним таким образом. Обнимал – и ощупывал.
Кузьминский поссорился с Охапкиным и стал в разговорах величать его Похабкиным. «Не увлекайтесь, Костя, - сказала Татьяна Григорьевна Гнедич, - вашу фамилию тоже можно переделать на что-нибудь неблагозвучное». «Например?» - спросил Костя. «Например, Пизьдинский», - ответила Татьяна Григорьевна.
Одна знакомая говорила: «Моё основное качество – верность. Сколько я ни уходила от своего мужа (а уходила она часто и к разным мужчинам) – всегда к нему возвращалась». Тут кто-то спрашивал, что такое женская логика… Ещё вопросы есть?
Прозаик Глинский сказал после свидания с дамой: «Я её трахнул, но как-то неубедительно».
Стихи Вознесенского похожи на женщин лёгкого поведения: слова, вступающие в случайные связи.
Отец моего одноклассника, морской офицер, дружил со знаменитым полярником Папаниным. Однажды Папанину в каком-то застолье не понравился человек. Выждав мгновенье тишины, Папанин громко сказал: «А знаете, молодой человек, - в вас есть что-то полярное». Польщённый (полярная тема была в моде) молодой человек не без кокетства поинтересовался, - что именно. «Вы мне напоминаете хрен моржовый» - с удовольствием объяснил Папанин.
В советских школах иностранные языки преподавались, как известно, из рук вон плохо. Мой одноклассник Руслан Черныш говорил: «Из всего немецкого языка я твёрдо усвоил только слово «Русланд».
Американский режиссёр Дэвид Гамбург называл свою первую жену – худощавую брюнетку – «Калевалой». Самое удивительное было в том, что кличка ей идеально подходила.
Мой родственник, дважды женившийся на своей жене, пригласил Серёжу Васильева на вторую свадьбу. Посмотрев на его взрослых детей, Васильев сказал: «Насколько я понимаю, дети - от первого брака».
Фраза, услышанная на одном вернисаже: «Как известно, современная ленинградская живопись делится на два основных вида: выжопись и просто жопись».
Из рассказов Довлатова.
Сижу я однажды в Комарово на лавочке, отдыхаю. Вдруг слышу рядом с собой, за кустами, диалог. «Я, - говорит один голос, - за то тебя, Володя, уважаю, что ты нашу простую русскую жизнь выражаешь в своих стихах ну прямо трансцендентально».
«А я тебя, Лёня, - отвечает ему второй, - ценю за то, что нашу трансцендентальную русскую жизнь ты умеешь выразить в стихах как-то удивительно просто…»
Тут, говорит Довлатов, мне захотелось посмотреть, с какими это гигантами отечественной поэзии мне посчастливилось сидеть почти что рядом. Заглянул за кусты и увидел: за дощатым столом друг против друга сидят Владимир Торопыгин и Леонид Хаустов, а между ними на столе – бутылка водки.
С Валерой Грубиным, другом Довлатова, неоднократно упоминавшимся на страницах его записной книжки, я был знаком много лет. Мы встречались в компании, этого общения нам хватало, по телефону никогда не перезванивались. Один – единственный раз Валера позвонил мне – когда у меня совершенно случайно (время горбачёвской войны за трезвость – страшный дефицит алкоголя) в загашнике оказалась бутылка портвейна. Вот какой потрясающий нюх был у этого человека!
Виталий Дмитриев говорил: «Всем хорошим в себе я обязан книге. Всем хорошим на себе я обязан Нине». Нина – третья жена – была директором магазина.
О счастье лучше всех сказал Томас Манн. Он сказал, что счастье непродуктивно.
Саша Чёрный, Саша Соколов – звучит нормально. А Вова Набоков, Вова Маяковский не звучит вообще. Кто скажет, почему?
Поэт и драматург Виталий Асовский говорил про знакомую даму: «Такая одухотворённая… - так и хочется вдуть!».
Двое моих приятелей предложили знакомой девушке заняться любовью втроём. Та согласилась, обосновав своё согласие словами: «Хули лицемерить!».
Бродский считал, что настоящий поэт должен в совершенстве владеть техникой литературного скандала.
Мой приятель Витя Гурьев развёлся, разменял общую с бывшей женой квартиру на две отдельные комнаты и потихоньку переносил барахло на новую жилплощадь. Его пятилетний сын сказал: «Наш папа как Дед Мороз, только хуже: Дед Мороз приносит подарки, а папа уносит».
Довлатов говорил о том, что нью-йоркская публика (речь шла, разумеется, о русской) почти не ходит на выступления поэтов. На вечер Марины Тёмкиной пришло человек пять – шесть, а послушать Алексея Цветкова – прекрасного, к слову сказать, поэта – вообще четыре человека. Правда, - добавил Довлатов, - это были Вайль и Генис с жёнами.
Томас Венцлова – литовский поэт и американский профессор - скромно говорил: «Своей известностью я обязан не столько своим стихам, сколько тем, что меня переводили, в основном, нобелевские лауреаты: на русский – Иосиф Бродский, на польский – Чеслав Милош».
Самое трагическое стихотворение в русской поэзии написал бывший вильнюсский, а ныне московский поэт Виктор Чубаров. Всего четыре строчки, по сути дела, удвоенное двустишие. Судите сами:
Ёбаный карась –
Жизнь не удалась!
Жизнь не удалась –
Ёбаный карась!
После выступления Вознесенского в Париже к нему подошёл брат Владимира Набокова и сказал: «Молодой человек, почему вы так кричите?».
Дочка Колкеров Лиза увидела, что эфиопская девочка лупит какого-то малыша. Лиза оттащила её от младенца и сделала энергичное внушение. Не говоря худого слова, девчонка взяла увесистый камень и врезала Лизке по голове. Дело было в Иерусалиме, где такие конфликты разрешаются с помощью полиции. Вечером Колкер–папа с полицейским пришли в дом обидчицы и объяснили её маме, что бить кого бы то ни было камнем по голове нельзя, что в Израиле это рассматривается не как детская шалость, а как нарушение закона, влекущее за собой серьёзные последствия. Ни за что не угадаете реакцию мамы – эфиопки. «Это что же делается! – возмутилась она. – В Эфиопии было нельзя, здесь нельзя… Где же, наконец, можно?».
В молодости Боря Козлов подвизался на телевидении. Осветителем или кем-то в этом роде. Однажды ему довелось освещать встречу Хрущёва с монгольским генсеком Цеденбалом. Дворца Съездов ещё не было, приём проходил в Большом театре. Хрущёв, явно «на взводе», делал доклад. «С большой радостью, - говорил он, - мы встречаем товарища (имя монгольского царька – Юмжигийн Цеденбал – и нормальному-то человеку трудно выговорить, а Хрущёву с его «пидарасами» и подавно) Бын… дын… дын… бын… - взмах рукой – да ладно! – наших монгольских товарищей. (Дальше ля-ля, три рубля)… а поэтому мы с товарищем Бын… дын…дын… бын… - опять взмах рукой – да ладно! – с нашими дорогими монгольскими товарищами… - и прочее в том же духе.
После торжественной части был концерт. Члены ЦК и гости сидели в первых двух рядах партера, с третьего – номенклатура помельче. По ходу концерта Игорь Ильинский читал басню про фараона, который любил принимать гостей, но приветствовал их своеобразно: «Произносил он первый слог, а два других произнести не мог…». И, наклонившись к первому ряду, закончил: «Прочти сперва о чём читаешь, когда с трибуны докладаешь!» Зал замер. Наконец, после некоторого, по-видимому, всё же имевшего быть замешательства Хрущёв сдвинул ладоши. Тут же зааплодировали все, включая Бын… дын… - ну, вы меня поняли.
На вечере поэтов – авангардистов свои и чужие стихи читали Владимир Эрль и Сергей Сигей. Под занавес Сигей «озвучил» поэму поэтессы Ры Никоновой «Четыре точки». Озвучил её четырьмя ударами кулака по столу. После окончания «чтения» Серёжа Стратановский заметил в свойственной ему мягкой манере: «Хорошо было бы услышать поэму, тык – скыть, в исполнении автора». На что Сигей, муж Ры Никоновой, ответил: «Не уверен, что хорошо… Обычно она исполняет это произведение на лбу кого-нибудь из слушателей…».
В рассказе «Тайны ремесла» несколько составляющих его эпизодов я завершил – с подачи Довлатова – концовкой: «Медсестра долго смотрела ему вслед…». Позже я нашёл ещё одну такую же универсальную концовку: «Но это уже совсем другая история…». Привести примеры? – Но это уже совсем другая…
В Москве мне рассказывали про одну старую – дореволюционного образца – интеллигентку, которая, как выяснилось, уже несколько десятилетий не читает газет, не слушает радио и не смотрит телевизор. «Как можно так жить? – спросили у неё, - Вы же не знаете, что вокруг вас происходит!» «А зачем? – возразила дама, - Когда начинается война – мне говорят».
Оля Бешенковская привела к Лене Чикадзе молодого поэта. Кроме Оли и хозяйки дома присутствовали Таня Полетаева, Миша Дидусенко и ваш покорный слуга. На диване спал утомлённый «Солнцедаром» Саша Сопровский. Стихи были плохие, поэт явно об этом не догадывался. Ситуацию разрядил проснувшийся Сопровский. Едва поэт закрыл рот, и все с облегчением сказали «Спасибо», он спросил: «И не стыдно писать такие дерьмовые стихи?».
Мой трёхлетний племянник Дима, воспитанник детского сада – важное в нашем контексте обстоятельство – встал с горшка и сообщил маме: «Покакал». Потом заглянул в горшок и уточнил: «Наслал».
Наш недолгий сослуживец по котельной Викторов говорил про Борю Лихтенфельда: «Такая сложная эстонская фамилия – не запомнить. Я его зову просто – «Хоттабыч».
Некоторые общеизвестные слова на Западе произносят не так, как в России. Например, слово «психотерапевт» звучит как «психотерапист». В тот злосчастный вечер диктор РЭКи – русской программы израильского радио – человек, к слову сказать, дисциплинированный, почему мы и не указываем его имени, пришёл на работу слегка «подшофе». Это обстоятельство то ли уменьшило его внимательность, то ли затруднило речь, - но на вышеуказанном слове он вдруг забуксовал: «Психотепи… психотрепи… - наконец, с облегчением выговорил - психотераПИЗДИСТ», и ещё через секунду осознав сказанное, звонко шлёпнул себя ладонью по лбу и выдал в прямой эфир: «Блядь! Как это я…».
«Психотерапиздиста» начальство ему простило, а вот за «блядь» на три дня отстранили от работы.
На участке котельных, где я работал сразу после курсов, коллектив подобрался своеобразный – что называется, один к одному… Прозаики: Борис Дышленко, Сергей Коровин, Саша Смирнов, Борис Иванов, Борис Останин, Александр Кобак, Вячеслав Долинин, Женя Кушнер. Поэты: Олег Охапкин, Лена Пудовкина, Юра Колкер, Виталий Дмитриев. Художник и поэт Владлен Гаврильчик – все, разумеется, «андеграунд». На совещании в главке управляющий трестом сказал нашему начальнику: «Ты у себя на участке всю ленинградскую контру собрал!».
Саша Сопровский потерял читательский билет МГУ. Поэтому книги для занятий, включая труды Ленина, отец брал для него в «Ленинке». Ильича Сопровский читал как тот Каутского – с карандашом в руке. При этом пометки на полях делал в энергичном – ленинском – стиле: «Полная чушь!», «Говно!», «Белиберда!» и так далее. Через некоторое время отца вызвали «Куда надо» и предупредили: «Остановите сына, а то он у нас поедет значительно дальше Шушенского!». Дело кончилось тем, что Саню просто выперли из университета.
Олег Григорьев однажды пожаловался: «Вчера у Таньки (Таня Сергеева, талантливейшая художница и к тому же красавица) Битов вмазал мне бутылкой по голове. Хорошо, что я отклонился – удар пришёлся вскользь, а то бы… И главное – не за что не про что…».
«Ну, уж – не за что… - усомнился я, зная Олегов язычок, - наверняка ты чем-нибудь его обидел».
«Подумаешь, обидел… - усмехнулся Олег, - просто сказал, что его проза говно…».
Позвонил из Иерусалима Лёше Шельваху. «Знаешь, - говорю, - пять лет абсолютно не испытывал ностальгии, а сейчас вернулся из Ленинграда – и неожиданно такая печаль напала…».
«Значит, что-то человеческое ещё в тебе осталось» - успокоил старый друг Шельвах.
В разговоре с Томасом Венцловой (был опубликован в литовском журнале «Вильнюс») Бродский сказал, что с Евтушенко он не сядет… на одном поле. Вскоре после этого по телевизору прошла передача, где Евтушенко рассказывал американским студентам о Бродском. Посмотрев на экран, я сразу представил себе картину: на поле русской литературы сидит Евгений Александрович Евтушенко. Сидит, какает и ждёт Бродского, а тот всё не идёт и не идёт…
В старом стихотворении Евтушенко есть такие строки: «Постель была расстелена, а ты была растеряна, и спрашивала шёпотом: А что потом? А что потом?» - такая вот наивная описывается в нём девица. В книге «Три влечения» писатель Юрий Рюриков назвал этот опус лучшим любовным стихотворением не то в русской, не то в мировой поэзии. Рюриков, конечно, загнул – стишок, прямо скажем, не сверкает. Куда лучше, на мой взгляд, он смотрится в исправленном Славой Лёном варианте: «И спрашивала шёпотом: куда ты лезешь, жопа там…».
Саша Тараскин в нетрезвом состоянии страдал недержанием мочи. А поскольку он пил всегда и повсюду, Серёжа Васильев прозвал его «Вездессущий Тараскин».
Через несколько дней после смерти двоюродного брата Сергея Довлатова Бориса к Виталию Дмитриеву пришёл художник Володя Пасарер – человек унылый и склонный к депрессиям.
«Какие люди пропадают, - чуть не плача, говорил он, - талантливые, тонкие…».
«Да не убивайся ты так, - сказал Дмитриев, - уже давно к этому шло: Боря пил без меры, много лет – какой организм это выдержит…».
«При чём тут Довлатов? – искренне изумился Пасарер, - Я про себя говорю!».
Что такое бесспорная репутация? Очевидно, репутация, не вызывающая споров. Например, ленинградского поэта, одно время возглавлявшего отдел поэзии толстого журнала, такие разные люди как Михаил Дудин и Александр Кушнер охарактеризовали абсолютно одинаково: «Полное говно».
Виктор Соснора рассказывал: «Пришли с Бродским в компанию. Все места заняты, сесть негде… проклятье! Пошёл на кухню, принёс стул – на него сел Бродский… проклятье!»
Вильнюсский поэт Юрий Кобрин написал книжку детских стихов. Не знаю, как детям, но мне отдельные строчки просто врезались в память. Вот, например:
Лягушонок Пак и утёнок Мак
Друзья не разлить водой.
И если один говорил из них: «Квак»,
«Кря – кря» - говорил другой.
Видно, не зря говорят, что новое – это хорошо (или не очень хорошо) забытое старое…
Однажды я случайно познакомился с довольно крупным чиновником МИДа. Из разговоров выяснилось, что Советскую власть он любит ещё меньше, чем я. Сначала я удивился, а потом понял: в отличие от меня, ему было с чем сравнивать.
Разговор зашёл о прекрасных дамах. Постучав себя в грудь, Гандлевский сказал: «Это сердечко умеет любить!». И после паузы добавил: «Вот, помню, был случай…».
Всю мою жизнь у меня было очень мало денег. Соответственно, моя психология – психология бедного человека. Идеально её выразил писатель Габриэль Гарсия Маркес. Когда ему сказали, что теперь, после получения Нобелевской премии, он стал богатым человеком, он ответил: «Нет. Просто сейчас я бедный человек, получивший большие деньги».
Раньше я думал, что бездарный и при этом влиятельный литератор – явление чисто советское… пока не столкнулся с аналогичным в Америке. В Нью-Йорке меня постоянно спрашивали, как я отношусь к стихам N , поэта безусловно бездарного и действительно влиятельного. Я отговаривался тем, что мало его читал, не могу судить объективно и т. п. Дама, знавшая о нашем двадцатилетнем знакомстве с N , сказала: «Как не читали, я же знаю, что N дарит вам все свои книги?» Пришлось ответить надоеде правду: «Да кто же, – сказал я, - станет читать такое говно!».
«Хозяин» Ленинграда (первый секретарь обкома) Г.В.Романов решил посетить Русский Музей. Разумеется, в день, закрытый для экскурсий. Его помощник, прибывший договариваться об условиях высочайшего визита к директору музея, поставил условие: гид Первого должен быть знающим и остепенённым – как минимум, кандидат наук. Первый, кого порекомендовал директор, после недолгого экзамена был забракован. «Больно высокий, - сказал помощник, - Григорий Васильевич не любит высоких». Второй был отметён прямо с порога – за усы и бороду: Григорий Васильевич не жаловал людей, похожих на дореволюционных интеллигентов. Резерв кандидатов был исчерпан. «Хорошо, - после недолгого раздумья сказал слуга слуги народа, - пусть будет первый. Но во время экскурсии пусть пригнётся».
Валерий Агафонов ехал в троллейбусе с подругой. На остановке в салон вошли её коллеги. Ситуация для преподавательницы Высшей Партийной Школы, учитывая её неофициальный супружеский статус, была щекотливой. «Знакомьтесь, - сказала Лена, - это Валерий Агафонов, отец моего ребёнка». «Ты им ещё расскажи, – тут же вмешался Валера, - что мы по ночам ебёмся».
Загадка для эмигрантов и прочих репатриантов: За столом сидят – врач, писатель, театральный режиссёр, кандидат технических наук, два сторожа, грузчик и уборщик. Спрашивается: сколько человек сидит за столом? Отгадка: четверо, потому что врач и писатель работают сторожами, театральный режиссёр – грузчиком, а к.т.н. – уборщиком. И что самое интересное (но отнюдь не загадочное) – что обратно никто не рвётся…
Однажды я тащил пьяного Ширали домой. В первом часу ночи мы ехали в пустом вагоне метро. Витя спал, я охранял его мирный сон. На остановке вошёл прилично одетый мужчина и стал ругаться: «Безобразие… Пьяные… В метро… Безобразие…» Я вежливо объяснил ситуацию: «Товарищ перепил. Не оставлять же его на улице, и тому подобное». Мужик продолжал бухтеть. Не видя другого выхода, я собрал всю свою решимость (грубить старшим мне и посейчас трудно) и предложил гражданину пойти по всем известному адресу. Мужчина мгновенно замолчал, пересел подальше и – очевидным образом успокоившись – углубился в газету. Смысл его реакции был мне понятен: двое по виду интеллигентных, но пьяных молодых людей нарушали его картину мира, пьяные хамы в неё идеально вписывались. Из этого следует, что конфликты не всегда являются следствием тяги к скандалу – иногда это тяга к гармонии.
В Эстонии говорят: «Интеллигентный человек должен иметь три высших образования – своё, отца и деда». Во времена моей молодости таких людей даже в Ленинграде можно было пересчитать по пальцам. Для по-настоящему серьёзного мышления мало умной головы и хорошего образования – нужна ещё национальная мыслительная традиция. Отсутствие таковой в России сказывается на всей её истории. В частности, отсюда абсолютно бессмысленные и бесперспективные поиски национальной идеи. Ибо национальная идея подобна таланту: она либо есть, либо её нет.
Нестеровский попросил у меня мои стихи. «С удовольствием, - сказал я, - только подожди: как-нибудь соберусь и отпечатаю (естественно, на машинке – в редакции нам, «левым», путь был заказан), страшно надоело себя печатать…». «Я тебя не понимаю, - сказал Нестеровский, - чужие стихи, естественно, недоедает… Но свои – когда угодно и сколько угодно».
Есть люди (и немало), к которым применимо выражение мамы Бори Куприянова – «Подлец собственной судьбы».
Прозаик Сергей Вольф – человек не без странностей. Как-то он сказал моей жене: «Я за тобой уже чёрт знает сколько времени ухаживаю – а ты никак не реагируешь!» «Ей-Богу, Серёжа, - сказала моя жена, - ей-Богу, я этого не заметила». «Ну, если ты такая дура, - сказал Вольф, - больше я за тобой ухаживать не буду!» «Ну и как, - спросил я, - теперь не ухаживает?» «Наверное, нет, - сказала жена, - только так же незаметно…».
Когда-то мне нравилась актриса Маргарита Терехова (нравится и сейчас). Будучи в Москве, я попросил её телефон у одного молодого человека, который, я знал, был вхож к ней в дом – ныне известного в кинематографических кругах критика. «Только не говорите Рите, - сказал он, - что это я дал вам телефон: мы с ней в контрах».
-?!
-«Ну, во-первых, она дура, а во-вторых, я у неё унитаз облевал».
В своей «Книге странствий» Игорь Губерман талантливо описал прелести старости. О её минусах говорить не приходится: всё и так понятно. Однако мой друг ленинградский поэт Валерий Скобло не удержался и сформулировал один из них (Быть может, не самый главный, хотя как посмотреть…): «За то на возраст есть обида,// Что уменьшается либидо» Его же перу принадлежит и другое изречение, отражающее весьма распространённое, увы, также возрастное, явление: «С каждой прожитой минутой // Я всё больше ебанутый»
Ещё один минус старости – всё трудней найти интересного собутыльника. Как говорит один интеллигентный алкаш: «Иных уж нет, а те подшиты».
Из историй Лидии Львовны Эзрохи (мамы Зои).
Зашла ко мне знакомая, такая же, как я, страстная кошатница. Рассказывает: «Иду вчера по улице, вдруг слышу за спиной визг тормозов и нечеловеческий вопль… Думаю – кошка под машину попала. Оборачиваюсь…» «Не говорите! Не говорите! Я не могу этого слышать!» - говорю я и хочу заткнуть уши. «Слушайте! Да дослушайте же! – кричит знакомая, - Там всё хорошо закончилось. Это не кошка – это женщина попала под машину!».
Задумал написать роман, в котором традиции переплетались бы с современностью. Будет называться – «Что делать… Что делать…».
Стишок, известный каждому русскоязычному израильтянину:
« А из нашего окна
Иордания видна!
А из нашего окошка
Только Сирии немножко…»
…А весь мир считает, что и этого для нас много.
Поэтические поколения формируются не общими симпатиями, а общими антипатиями. Бродского и Красовицкого связывает не столько пристрастие к «Серебряному веку», сколько отталкивание от века «свинцового» - сурковых, тихоновых и т.п.
Частушка про Бориса Полевого и художника Дега кажется построенной на рифмах – случайностях: Полевого – полового, Дега – нога. На деле она бьёт в цель, ибо говорит не о половой, а о творческой потенции, которой у Полевого не было вовсе, а у Дега – с избытком. Так «случайность» оказывается и неслучайной, и точной, и умной.
Моя жена говорит про Израиль: «Здесь настолько чувствуешь себя как дома, что хочется заграницу».
Самый лучший лозунг, который мне приходилось слышать - слова Юза Алешковского: «Пусть бздит неправый!».
У Евгения Вензеля есть стихотворная строчка: «Стакан, налитый водкой голубой». Оказывается, даже водку можно любить талантливо.
Прилетаю в Нью-Йорк, звоню Грише Зубкину – из Бруклина в Квинс. Он говорит: «Приезжай, я живу на берегу океана». «И я здесь, - говорю ему, - тоже на берегу океана». Гриша уточняет: «На том же?»
Некоторое время Зубкин преподавал Историю КПСС в институте имени Лесгафта. Однажды на собрании преподавательского состава парторг сказал: «Ходят слухи, Григорий Николаевич, что от вас по утрам попахивает алкоголем». «Так и про Владимира Ильича ходили слухи, что он германский шпион» - тут же парировал находчивый Гриша. Эта находчивость стоила ему партбилета и преподавательского места.
Вычитал в одной книге: «Кто живёт надеясь, умирает обосравшись». (Вл. Соловьёв «Аляска»). Глубокий смысл вижу я в этой фразе.
Разговаривал по телефону с Вагричем Бахчаняном. По какому-то поводу сказал, что в будущее смотрю с оптимизмом, хотя настоящее довольно печально.
«Настоящее – не печально, - сказал Вагрич, – Как только вы это произнесли, оно уже превратилось в прошлое». Какое пристальное внимание к ходу времени!
Александр Межиров не только профессиональный поэт (к тому же очень хороший), но и не менее профессиональный картёжник. Живя в Нью-Йорке он зарабатывал тем, что ездил играть в карты в Южный Бронкс – самое криминальное место в мегаполисе – с тамошними неграми. Каждый день выигрывал 50 долларов, за месяц набегала приличная сумма. «Почему только 50, - спросили у него, - ты же можешь выиграть значительно больше». «Выиграть смогу, - ответил поэт с солидным фронтовым опытом, - а вот унести – вряд ли».
В книге отзывов на выставке пейзажей Максимилиана Волошина (в середине 70-х годов это было событием) после эмоционального отклика: «Браво, Волошин! Я огорошен!» и подписи «Писатель Юрий Яковлев» следовало трезвое резюме читателя: «Хоть ты и Яковлев, а дурак!»
Знавал одну женщину, которая при добром покладистом характере обладала поразительным «даром» бестактности. Например, звонит мне и интересуется, как дела. «Да вот, - говорю, - отец попал в больницу с инфарктом…» После приличествующей сообщению паузы она спрашивает: «Ну а ещё что хорошего?».
Заметил, что в моём характере с возрастом появилась новая черта – мстительность (воли ей, правда, не даю). Так сказать, моё «альтер Яго».
Литературное течение – «депрессионизм» (Кафка).
Одна женщина, которую обвиняли в безнравственном поведении, говорила: «Вы не понимаете… Мужики такие тупые, что сплошь и рядом легче дать, чем объяснить, почему не хочешь».
К моему приятелю приехал шурин. Интеллигент (то есть, с высшим образованием) из пригородного посёлка. Собралась компания. Выпили, шурин стал вести себя безобразно. На увещевания моего приятеля: «Уймись! Люди кругом…» отвечал: «Хрен с ними! Меня здесь никто не знает». Через некоторое время мой приятель нанёс ответный визит. Собралась компания, выпили. Шурин снова стал вести себя безобразно. На слова городского родственника: «Прекрати! Люди же кругом!» отвечал: «Хрен с ними! Меня здесь все знают». Выслушав эту историю, я понял, что кроме формальной логики есть ещё логика железная.
Небезынтересно помыслить на тему, что было бы, если бы Владимира повесили, а Александр пошёл другим путём.
Моя жена понимает всё, что ей говорят израильтяне, и знает, как сказать, что ей нужно. Знает, но не может. Здесь это называется «немой иврит». Сейчас я думаю, что у нашей необыкновенно умной собаки Чапы был такой же – немой – русский.
Когда мы с Эрлем были в Вильнюсе, Виталий Асовский отвёл нас в какой-то научно-исследовательский институт, где тихо функционировал мало кому в городе известный филиал Академкниги. На столиках этого филиала стопками лежали дефицитнейшие в Ленинграде «литпамятники». На выходе согнувшийся под тяжестью купленных книг Эрль сказал: «Примерно так я представлял себе рай».
Брак Веры Пановой и Давида Яковлевича Дара не был для обоих первым. Хотя от предыдущих и у той и у другого были дети, новый союз также не остался бездетным. Общие дети были, естественно, младшими, поэтому во время домашних потасовок им доставалось больше других. В таких случаях Давид Яковлевич кричал жене: «Вера, твои и мои наших бьют!»
(Из записных книжек Владимира Ханана, писателя, хорошего человека и моего товарища)
Поэт Ш., глава большой семьи, говорил: «В моём доме ко мне с уважением относится только кот».
В молодости у меня была глупая привычка всем знакомым девушкам делать предложение. В нетрезвом, естественно, состоянии. Все понимали, что я дурачусь и реагировали соответственно. Только один человек воспринял моё предложение серьёзно – моя жена. Мораль: никогда не забывай, что есть люди, которые не понимают шуток.
В 1989-м году я впервые в жизни оказался заграницей, в Нью – Йорке. Город произвёл на меня впечатление громадного, абсолютно незнакомого материка. Тем не менее, однажды в центре Манхэттена меня остановил человек и спросил: «Вы поэт Владимир Ханан?». После этого недели две я говорил: «Я знаю Америку и Америка меня знает».
Владимир Ибрагимович Эрль говорил: «Иногда таинственный поэтический образ имеет реальное, к тому же простое, основание. Как-то раз мы с Сашей Мироновым крепко напились. Дома потерявший терпение Миронов – старший выдрал уже довольно взрослого Сашу ремнём. После этого появилось стихотворение, начинавшееся так: «Этот детский напев, Эти хлебные дни, Нескончаема зимняя порка».
В Ленинграде поход по распивочным, где продавали вино в розлив, назывался «По ленинским местам». Поэты Чейгин и Нестеровский и литературовед Юра Новиков зашли в распивочную выпить вина. Чейгин, характер которого оставляет желать лучшего, из-за какой-то ерунды придрался к мальчонке из обслуги. Обиженный мальчонка ушёл в подсобку и вернулся оттуда со здоровенным амбалом. Чейгин изобразил на лице «отсутствие присутствия», а «не просёкший фишку» Нестеровский получил по голове и свалился под стойку. «С винцом в груди и жаждой вместе» - прокомментировал ситуацию литературовед Новиков.
Только-только начав писать стихи, я познакомился с Михаилом Дудиным. Человеком он был, как кажется, достаточно открытым и доброжелательным. «Вам (имея в виду не только меня, но всё поколение) тяжело, - сочувственно говорил он, - не печатают и всё такое… Мне было легче, я видел, так сказать, ПРИЛАГАТЕЛЬНОСТЬ своих стихов. Подходит ко мне политрук и говорит: «Миша, твержу бойцам (Дудин начинал писать во время войны) экономить дрова – не слушают. Выдай-ка что-нибудь…» Через полчаса я выдаю плакат: «Береги дрова, товарищ: на хую борща не сваришь!»
Как-то раз на улице мы повстречали Анатолия Чепурова – тогдашнего секретаря Ленинградской писательской организации. Когда мы отошли, я спросил, кто это. «Не знаешь? - сказал Дудин, - Был мудак на всю Европу Анатолий Чепуров, полизал Прокопу жопу, - стал талантлив, будь здоров!» «Прокопом» называли маститого советского поэта Александра Прокофьева, у которого Чепуров много лет обретался в «шестёрках».
Разговор с руководителем литературного клуба. «Представляешь, - говорю ему, - вчера познакомился с мужиком. Поболтали о том о сём. Мужик – полный идиот – оказался писателем. Я был так удивлён!» «Чему ты удивился, - спросил литобщественник. – Не видел пишущих идиотов?» «Не в том дело, - сказал я, - просто я думал, что ты собрал всех идиотов в своём клубе. Оказалось – не всех».
Эрля вызвали в КГБ (если не ошибаюсь, по «делу» Мейлаха: «Хранение и распространение…» - как обычно). Эрль сидел напротив следователя и вежливо (но подозреваю, что неискренне) отвечал на вопросы. Следователь вёл протокол, время от времени прерываясь для каких-то странных манипуляций в выдвинутом ящике стола. Эрлю стало интересно, а поскольку он человек сколь любопытный, столь и непосредственный, то, привстав и перегнувшись через стол, заглянул в этот самый ящик. Так выяснилось, что в столе грозного следователя КГБ лежал… раскрытый орфографический словарь русского языка.
В самиздатовском журнале «Часы» было опубликовано письмо из Америки. Написано оно было абзацами. Вот так:
«Ночью кончились сигареты. Денег, чтобы купить, не было. Вспомнил, что по улицам ходят люди из Армии Спасения, раздают бесплатно сигареты. Пошёл – получил. А вы говорите – ехать не надо…
Вернулся домой – оказалось, забыл закрыть дверь. В моём кресле развалился совершенно обдолбанный негритос. С огромным трудом выволок его на улицу. А вы говорите – ехать надо…» И так весь текст.
Москва – удивительный город. Однажды мы ехали в троллейбусе с художницей Таней Киселёвой. Перед нужной нам остановкой я спросил впередистоящего: «Простите, Вы выходите?» Несколько человек вокруг меня залились весёлым смехом. «Что я сказал смешного?» - спросил я, когда мы вышли. «Ты сказал «простите» - объяснила москвичка Таня.
Оказавшаяся после Октябрьской Революции в Париже поэтесса Зинаида Гиппиус сказала о русских писателях – эмигрантах: «Мы не в изгнании, мы в послании». Спустя полвека её слова гениально дополнил писатель – эмигрант Юз Алешковский, уточнивший адрес: «В послании на хуй».
В Нью – Йорке я спросил Довлатова: «А правда, что Вас по дороге в Вену (тогдашний маршрут эмигрантов из СССР) в Будапеште сняли с самолёта?» «Правда, - сказал Довлатов, - сняли и отправили в вытрезвитель, а утром выпустили. В гостиницу меня доставили две молодые медсестры. Обе уважительно говорили: «Писател». По-видимому, в вытрезвителе я выдавал себя за Льва Толстого.
Один мой приятель как-то пожаловался: «Я вчера с похмелья был в таком состоянии, что «мама» сказать не мог. Даже матом».
На смерть многолетнего югославского президента Тито во всём Советском Союзе откликнулся только мой друг Серёжа Васильев. Откликнулся стихами. Стихи гласили: «Умер Мао, умер Тито, \\ Леонид Ильич, а ты-то?».
Вильнюсский поэт и переводчик Феликс Фихман одно время работал экскурсоводом. Однажды у памятника Пушкину кто-то из русской группы спросил: «А почему на памятнике написано Пушкинас?» Надо сказать, что литовцы ассимилируют имена собственные. У них и Париж – Парижас, и Ленинград – Ленинградас, и Брежнев – Брежневас, и Пушкин – Пушкинас. «Это потому, - даже не успев обернуться к памятнику, ответил находчивый Фихман, - что в Литве инициалы ставят после фамилии» (Так оно и есть).
Однажды мне позвонил Ширали: «Давай выпьем, я сейчас к тебе приеду». «Не приезжай, - сказал я, - я занят и пить не собираюсь». Через полчаса Ширали приехал. «Витя, - сказал я, - мы не любим Советскую власть за то, что она посягает на нашу свободу. Ты сейчас делаешь то же самое. Какого чёрта!»
После этого мы, естественно, выпили. Потом, естественно, добавили. Расчувствовавшийся Ширали сказал: «Всё-таки какая у нас тяжёлая жизнь! Не все её выдерживают. Одни, как Аранзон, кончают самоубийством. Другие, как ты, впадают в маразм».
В конференции молодых авторов Северо-запада, которые проводились в Ленинграде раз в два года, участвовал некто Александровский. Разбирая его стихи, критик сказал: «Смотрите, что Вы написали. Это уже было у… Это - у… Вы что, совсем стихов не читаете?» На что Александровский, гоготнув, ответил: «По части стихов я, знаете ли, девственник ».
По стихам поэтессы М. легко прослеживается её творческий путь… по поэтическим постелям. Поэта А., поэта Б., поэта В. … Только на пороге старости, когда любовные связи отошли в прошлое, начались её СОБСТВЕННЫЕ стихи: выстраданные, искренние – и абсолютно бездарные.
Незадолго до дня рождения меня вызвали в КГБ, где, естественно, стращали. На день рождения мои коллеги по рентген – лаборатории подарили мне книгу, «сшитую» из листов нержавеющей стали толщиной в два миллиметра. На первой странице было выгравировано: «Ханан, пускай тебя прижали, \\ Ты всё равно внесён в скрижали».
В одном рассказе из еврейской жизни – больше ничего о нём не помню – раввин сказал вдове, долгое время убивавшейся по мужу: «Ты же знаешь: у нас не принято ни слишком радоваться, ни слишком горевать». Не знаю ничего, что бы лучше выражало идею вечной жизни.
Саша Смирнов очень гордился тем, что его жене предлагали за ночь любви 700 рэ – сумму, равную его полугодовой зарплате.
Жена Эрля Соня говорила: «Главное в женщине – её внутренняя сучность».
Известный русской Америке поэт – эротоман давным–давно, ещё в Ленинграде, дал мне на отзыв свою поэму, называвшуюся, если мне не изменяет память, «Святая простота». Поэма не произвела на меня впечатления, я что-то мямлил о размере, ритмике и т.п. «Ты ничего не понял, - сказал автор, - здесь первая глава – это большие половые губы, вторая – малые половые губы, третья – клитор, четвёртая – уретра…» «Вот оно что, - сказал я, с облегчением возвращая рукопись, - так это не ко мне. Это к гинекологу».
Этот эпизод неожиданно аукнулся много лет спустя. По страшному блату мне организовали обследование сосудов ног на каком-то сверхсовременном импортном оборудовании. В справке, которую я получил, помимо всяких непонятностей, было написано, что у меня в левой ноге «подтекает клапан». Желая лучше понять диагноз, я обратился к знакомому медику, которого не раз критиковал за литературный непрофессионализм (несчастный упорно пытался писать прозу). Внимательно прочитав справку, мой консультант вернул её со словами: «Ты не по адресу, старина. По-моему, тебе нужен водопроводчик ».
Говорят, что мы с Юрием Шевчуком (группа ДДТ) внешне похожи. Я этого не нахожу, однако, во время одного многолюдного застолья ко мне подошёл человек и спросил: «Простите, в свободное время Вы, случайно, не подрабатываете Шевчуком?»
Как-то раз одна спортсменка спросила меня, как я бегаю. Поскольку я был правдивым даже с девушками, то ответил: «Плохо. Я бегаю плохо». Посмотрев на меня с сочувствием (я явно был ей симпатичен), она сказала: «Лучше говори – хорошо, но медленно…».
Как-то раз в автобусе я встретил одноклассницу, с которой не виделся лет двадцать. Протиснулся к ней, спрашиваю: «Не узнаёшь?» Она задумывается, потом – с прояснившимся лицом: «Изя?» «Национальность ты уже вспомнила, - сказал я, - остались пустяки».
У Бахыта Кенжеева в некий период было две любовницы – и обе Иры. А у Виталия Дмитриева, помимо жены Любы, ещё две любовницы – её тёзки. К этому периоду относится стихотворение Кенжеева, адресованное Виталию Дмитриеву:
Давай с тобой, придурок,
Меняться баш на баш:
Я дам тебе двух Ирок,
А ты мне трёх Любаш.
Кстати говоря, на вышеизложенном основании Дмитриев называл себя однолюбом.
Мой знакомый говорил: «Грязный, как свинья в апельсинах». Другой говорил про свою тёщу: «Когда-нибудь я убью её своими голыми руками».
С одним писателем мы соперничали из-за женщины. Он сказал, что победителем будет он, потому что знает её десять лет, а я только месяц. Так, не читая его прозы, я понял, что он плохой «людовед»: в глазах женщины давнее знакомство не плюс, а минус.
Борис Куприянов, в давние времена поэт – нонконформист, а ныне священник, рассказывал, что Охапкин учил его так: если ударят по правой щеке – подставь левую. Но если ударят и по левой, - давай сдачи так, чтобы обидчик не встал.
Думаю, что творческие люди умирают рано по двум причинам. Или Б-г считает, что человек уже исправился, или знает, что исправления уже не произойдёт. Пример первого варианта – Блок. Второго – Маяковский.
На одной вечеринке, когда все уже улеглись спать, Эрль случайно опрокинул банку с вареньем в джинсы Бори Куприянова. Причём, именно в.., а не на. Банку аккуратный Эрль вынул, варенье, естественно, осталось. Утром Эрль предупреждать Куприянова не стал и был за это вознаграждён. По его словам, никогда Куприянов не выглядел таким задумчивым, как в тот момент, когда влез в джинсы.
Известную переводчицу Гнедич спрашивали, почему она привечает бездарного поэта Хаустова. «Пришёл ко мне цыгановатый парнишка, - отвечала Татьяна Григорьевна, - и я решила: чем коней воровать, пусть уж лучше стихи пишет».
Однажды ко мне в гости пришла девушка с тетрадкой, куда она переписывала понравившиеся ей стихотворения. Среди прочих там были стихи В.Шошина, который, кажется, даже сам себя не считал поэтом. Благодаря этой тетрадке я понял, что нет такого бездарного поэта, у которого бы не нашлось своего читателя.
Гандлевский и Дмитриев пришли домой к Гандлевскому. По дороге они узнали новость, которую Гандлевский с порога выложил отцу. «Ты знаешь, - сказал он, - Римский Папа умер». Отец у Гандлевского был еврей и реакции у него были еврейские. «Да, - печально сказал он, - а твой ещё жив».
Брат Бори Куприянова – Игорь – своему собутыльнику: «Я понимаю, у тебя было трудное детство… Но посмотри на себя – ты же настоящая свинья!».
Олег Охапкин мог запросто закатить монолог часов на шесть – восемь. Неустановленный автор написал на него эпиграмму: «Делия, мужа сего ты принимай осторожно. \\ Если начнёт говорить – на хуй зануду гони!».
После дня рождения у Лены Чикадзе человек десять гостей остались ночевать. В шесть утра без будильника поднялся Шельвах, который работал токарем – естественно, каждый день. Пока он, сопя, пыхтя и бормоча себе под нос, собирался, все проснулись, и Кублановский сказал: «Посмотрите, среди нас всего один пролетарий, а как всем мешает!».
Однажды некий известный поэт читал свои стихи в Нью-йоркском русском Литературном клубе. Когда он дошёл до слов «Потомок Пушкина и Блока, я – сын еврея Куперштока (такова была настоящая фамилия поэта)», со зрительского места поднялся завсегдатай клуба – седобородый старик и, стуча палкой, двинулся к выходу. «Клавдий Васильевич, куда же вы?» – от волнения перепутав имя и отчество завсегдатая, вскричал поэт. – «Ухожу, чтобы этой твоей хуйни не слушать» - ответствовал мудрый старец. (Рассказано мне Сергеем Довлатовым).
Виталий Дмитриев однажды сказал мне: «Смотри-ка, ты совсем седой, а я почти ровесник – и ни одного седого волоса. Почему, как ты думаешь?». «Потому, - ответил я, - что у тебя такие друзья, как я, а у меня – такие, как ты».
Сидя у Бродского дома на Мортон стрит, я сказал ему (дело было в 90-м году): «Вы уезжали из другой страны. Сегодня Россия совсем не та, что была при Вас». «Если там всё так, как Вы говорите, - сказал Бродский, - надо съябывать».
Иерусалимский художник Эдуард Левин – любитель насыщенного цвета и сильных выражений. На выставке коллеги – Вениамина Клецеля (к слову сказать, очень интересной), посмотрев на название экспозиции – «Мой Иерусалим» - сказал: «Во Венька даёт! Я только про собственный член могу с уверенностью сказать «мой», а у него – аж целый Иерусалим!»
Он же, ещё в бытность минчанином, однажды ваял что-то монументальное к какому-то советскому празднику. Творческий процесс протекал в актовом зале клуба предприятия – заказчика. Сначала со своими критическими замечаниями к художнику подошла работница местного буфета, потом пожарник, потом уборщица. Когда подошёл директор клуба, Левин обернулся и строго сказал: «Соберите всех». «Зачем?» - не понял директор. «А чтобы разом всех послать и больше не отвлекаться» - вежливо объяснил Эдик.
Дорожный попутчик делился приключением в командировке: «Нашёл порядочную женщину… Пришлось порядочно заплатить…».
Рассказала нью-йоркская знакомая. К Е.Рейну, который у неё гостил, пристала русская американка: «У вас того нет… У вас сего нет…». Рейн вяло возражал, но когда она дошла до колбасы, шагнул к ней вплотную и рявкнул: «Говорят тебе, блядь, у нас всё есть!».
Евгений Рейн и Юна Мориц выходили из ЦДЛ. В гардеробе Рейн решил подать даме пальто. Юна протянула руки – вдеть в рукава, но рукавов не нашла. Сделала шаг назад… и споткнулась о своё пальто, лежавшее на полу. Повернувшись, она обнаружила Рейна, в нескольких шагах от неё подающего шубу Андрею Вознесенскому.
Обувь Рейн приобретал оригинальным образом: по одному ботинку. Ибо покупал в магазине для инвалидов, где продавалась обувь для одноногих. При таком варианте покупка обходилась значительно дешевле, надо было только не лениться заходить почаще, чтобы подобрать пару.
В литобъединение Глеба Сергеевича Семёнова, которое я некоторое время посещал, зашёл Миша Гурвич. Перед тем, как разойтись, читали стихи. Гурвич прочитал длинное стихотворение, которое заканчивалось строчками: «Вова пел, Борис молчал, Николай ногой качал». Только они и запомнились… Великолепные строчки!
Экскурсовод Русского музея Таня Юдина, проводя группу по залу скульптур, сказала, не останавливаясь: «А это Спиноза…» На что экскурсант, коротко глянув, заметил: « Какая-то она у вас…».
Она же, не заметив, что одну картину заменила другой, долго рассказывала группе сюжет унесённой и свою ошибку обнаружила только когда закончила рассказ. Что интересно – никакой реакции экскурсантов не последовало. Что это – такт или тупость?
В Русском музее у картины, изображающей Марию Магдалину, посетительница спросила: «Это её настоящий портрет?». Услышав, что картина написана художником, жившем в 19-м веке, сказала: «Что же вы людям головы морочите!».
Знакомый экскурсовод у памятника на месте дуэли Пушкина сказал: «Теперь, когда мы осмотрели памятник Дзержинскому, перейдём к…». Что-то такое в этом есть…
Юля Вознесенская посвятила Вите Ширали стихотворение, начинавшееся строкой: «Дорогой мой, не холодно Вам одному на вершине?». Упоминая это стихотворение, Виталий Дмитриев обычно говорил: «Ну… то, что начинается «Ты зачем, Ширали, на вершину залез?».
В одном стихотворении Куприянова есть строка «И шахна заздравная смердит». Охапкин предлагал поменять «смердит» на «пердит». Куприянов не согласился и оставил, как есть. А мог бы и переделать – и то и другое одинаково красиво.
Сообщив собеседнику какую-нибудь глубокую мысль, писатель – концептуалист Аркадий Бартов, как правило, добавлял: «Разумеется, в концептуальном смысле», после чего следовало неизменное: «Правда, что это такое, никто не знает…».
В наше время Козьма Прутков считался бы не сатириком, а постмодернистом.
Художник Саша Иванов позвал меня на выставку нашего общего знакомого. «Не пойду, - сказал я, - по-моему, то, что он делает последние десять лет, не живопись, а мазня». «Это год, два или три – мазня, - сказал Саша. Десять лет – это уже стиль».
Мужчинам в пожилом возрасте, как известно, воздержание вредно. Лозунг – призыв: «Ни дня без дрочки!». (Серёжа Васильев).
Выведенную им единицу половой силы Гандлевский назвал МАГЕРГУТОМ – по официальной (паспортной) фамилии поэта Саши Сопровского. Свои собственные возможности он оценивал в полмагергута – скромность, следует отметить, редкая для поэта.
Знакомая вернулась из Коктебеля. На чём свет стоит кляла заполонивших всё «писдетей». «Писдети, - спрашиваю, - это ещё что такое?». Оказывается, писательские дети. Существующие подвиды: «сыписи», «дописи», «жописи» и «мудописи» - то есть: сыновья писателей, дочери писателей, жёны писателей и мужья дочерей писателей. Рассказал об этом Воронелям. «Теперь понятно, - сказала Нина мужу, - почему тебя там всё время спрашивали, чей ты сын».
До революции мой дед владел немалой собственностью. Однажды, подростком, я спросил его, как он относится к Советской власти. «Если бы её не было, - сказал дед, - мне было бы лучше, но уж коли она есть, то пусть будет». Помню, его ответ меня тогда несколько удивил. Спустя много лет я понял его мудрость: Советскую власть дед, конечно, не любил, но ещё больше он не любил революции.
Дело было в Угличе. Одного мужика в 37-м году посадили, а в 38-м выпустили. «За что меня посадили, я знаю, - говорил он, - ни за что. А вот за что выпустили – не пойму до сих пор: «ни за что» в то время не выпускали».
Олег Григорьев рассказывал, что Раневская просила высечь на её надгробии слова «Умерла от отвращения».
Один читатель сказал Ширали: «Что Вы всё о любви да о любви! Написали бы что-нибудь о природе. Ширали внял совету и написал стихотворение о зиме. Стихотворение начиналось своеобразно: «Ни хуя себе зима!».
Серёжа Васильев говорил: «Жизнь прекрасна, что удивительно».
Жена Виталия Дмитриева (первая) – Люба Айниулова очень любила поэзию. Поэтому покупала все новинки, невзирая на лица, то бишь, на качество. Их комната в коммунальной квартире медленно, но верно, превращалась в склад макулатуры. Виталий нашёл простой выход: он стал дарить эти книги мне (у меня всё-таки была отдельная квартира). Причём дарил не просто так, а с автографами. На книжках заведомых бездарей вроде Хаустова или Кежуна он писал: «Любимому ученику…» или что-нибудь в этом роде. Однажды в груде подарков оказались «Рассказы сингапурских писателей». Не без любопытства открыв книгу, я прочитал: «Воспитаннику – группа авторов». Не исключаю, что сейчас эти книги украшают коллекцию какого-нибудь собирателя автографов…
В Нью – Йорке я оказался в компании, где трое были евреи, а двое – русские. Оба перебрались в Нью – Йорк из Иерусалима. В разговор то и дело вставляли: «Да фиг ли ваш Нью – Йорк? Вот Иерусалим…» Спрашиваю одного, зачем, в таком случае, он здесь, а не там. «Ты видел, - отвечает, - какая здесь балда (алкоголь) дешёвая? А там ещё дешевле. Испугался, что сопьюсь». Такая вот причина эмиграции… Серьёзная? – Почему нет.
Говорили о «проблеме отцов и детей». «Со мной, - сказал Гандлевский, - родители говорят только на одну тему – о принудительном лечении от алкоголизма».
Однажды одна дама (дело было в Нью – Йорке) непочтительно отозвалась о журналисте Владимире Козловском. Присутствовавший при этом друг Козловского Сергей Блюмин (художник и музыкант) счёл замечание дамы некорректным. Своё несогласие с её мнением он выразил так: «Позвольте узнать, с какого хуя вы сорвались?».
Костя Кузминский – ЛЕЖЕБЯКА петербургской поэзии.
Несколько раз мы с Петей Чейгиным выходили от Олега Охапкина вместе. Со мной Олег прощался за руку, а Петю неизменно обнимал. Жена Олега объяснила мне природу этой нежности: как-то раз Чейгин увёл у Охапкина пару ценных (да к тому же чужих) книг, после чего Олег и стал прощаться с ним таким образом. Обнимал – и ощупывал.
Кузьминский поссорился с Охапкиным и стал в разговорах величать его Похабкиным. «Не увлекайтесь, Костя, - сказала Татьяна Григорьевна Гнедич, - вашу фамилию тоже можно переделать на что-нибудь неблагозвучное». «Например?» - спросил Костя. «Например, Пизьдинский», - ответила Татьяна Григорьевна.
Одна знакомая говорила: «Моё основное качество – верность. Сколько я ни уходила от своего мужа (а уходила она часто и к разным мужчинам) – всегда к нему возвращалась». Тут кто-то спрашивал, что такое женская логика… Ещё вопросы есть?
Прозаик Глинский сказал после свидания с дамой: «Я её трахнул, но как-то неубедительно».
Стихи Вознесенского похожи на женщин лёгкого поведения: слова, вступающие в случайные связи.
Отец моего одноклассника, морской офицер, дружил со знаменитым полярником Папаниным. Однажды Папанину в каком-то застолье не понравился человек. Выждав мгновенье тишины, Папанин громко сказал: «А знаете, молодой человек, - в вас есть что-то полярное». Польщённый (полярная тема была в моде) молодой человек не без кокетства поинтересовался, - что именно. «Вы мне напоминаете хрен моржовый» - с удовольствием объяснил Папанин.
В советских школах иностранные языки преподавались, как известно, из рук вон плохо. Мой одноклассник Руслан Черныш говорил: «Из всего немецкого языка я твёрдо усвоил только слово «Русланд».
Американский режиссёр Дэвид Гамбург называл свою первую жену – худощавую брюнетку – «Калевалой». Самое удивительное было в том, что кличка ей идеально подходила.
Мой родственник, дважды женившийся на своей жене, пригласил Серёжу Васильева на вторую свадьбу. Посмотрев на его взрослых детей, Васильев сказал: «Насколько я понимаю, дети - от первого брака».
Фраза, услышанная на одном вернисаже: «Как известно, современная ленинградская живопись делится на два основных вида: выжопись и просто жопись».
Из рассказов Довлатова.
Сижу я однажды в Комарово на лавочке, отдыхаю. Вдруг слышу рядом с собой, за кустами, диалог. «Я, - говорит один голос, - за то тебя, Володя, уважаю, что ты нашу простую русскую жизнь выражаешь в своих стихах ну прямо трансцендентально».
«А я тебя, Лёня, - отвечает ему второй, - ценю за то, что нашу трансцендентальную русскую жизнь ты умеешь выразить в стихах как-то удивительно просто…»
Тут, говорит Довлатов, мне захотелось посмотреть, с какими это гигантами отечественной поэзии мне посчастливилось сидеть почти что рядом. Заглянул за кусты и увидел: за дощатым столом друг против друга сидят Владимир Торопыгин и Леонид Хаустов, а между ними на столе – бутылка водки.
С Валерой Грубиным, другом Довлатова, неоднократно упоминавшимся на страницах его записной книжки, я был знаком много лет. Мы встречались в компании, этого общения нам хватало, по телефону никогда не перезванивались. Один – единственный раз Валера позвонил мне – когда у меня совершенно случайно (время горбачёвской войны за трезвость – страшный дефицит алкоголя) в загашнике оказалась бутылка портвейна. Вот какой потрясающий нюх был у этого человека!
Виталий Дмитриев говорил: «Всем хорошим в себе я обязан книге. Всем хорошим на себе я обязан Нине». Нина – третья жена – была директором магазина.
О счастье лучше всех сказал Томас Манн. Он сказал, что счастье непродуктивно.
Саша Чёрный, Саша Соколов – звучит нормально. А Вова Набоков, Вова Маяковский не звучит вообще. Кто скажет, почему?
Поэт и драматург Виталий Асовский говорил про знакомую даму: «Такая одухотворённая… - так и хочется вдуть!».
Двое моих приятелей предложили знакомой девушке заняться любовью втроём. Та согласилась, обосновав своё согласие словами: «Хули лицемерить!».
Бродский считал, что настоящий поэт должен в совершенстве владеть техникой литературного скандала.
Мой приятель Витя Гурьев развёлся, разменял общую с бывшей женой квартиру на две отдельные комнаты и потихоньку переносил барахло на новую жилплощадь. Его пятилетний сын сказал: «Наш папа как Дед Мороз, только хуже: Дед Мороз приносит подарки, а папа уносит».
Довлатов говорил о том, что нью-йоркская публика (речь шла, разумеется, о русской) почти не ходит на выступления поэтов. На вечер Марины Тёмкиной пришло человек пять – шесть, а послушать Алексея Цветкова – прекрасного, к слову сказать, поэта – вообще четыре человека. Правда, - добавил Довлатов, - это были Вайль и Генис с жёнами.
Томас Венцлова – литовский поэт и американский профессор - скромно говорил: «Своей известностью я обязан не столько своим стихам, сколько тем, что меня переводили, в основном, нобелевские лауреаты: на русский – Иосиф Бродский, на польский – Чеслав Милош».
Самое трагическое стихотворение в русской поэзии написал бывший вильнюсский, а ныне московский поэт Виктор Чубаров. Всего четыре строчки, по сути дела, удвоенное двустишие. Судите сами:
Ёбаный карась –
Жизнь не удалась!
Жизнь не удалась –
Ёбаный карась!
После выступления Вознесенского в Париже к нему подошёл брат Владимира Набокова и сказал: «Молодой человек, почему вы так кричите?».
Дочка Колкеров Лиза увидела, что эфиопская девочка лупит какого-то малыша. Лиза оттащила её от младенца и сделала энергичное внушение. Не говоря худого слова, девчонка взяла увесистый камень и врезала Лизке по голове. Дело было в Иерусалиме, где такие конфликты разрешаются с помощью полиции. Вечером Колкер–папа с полицейским пришли в дом обидчицы и объяснили её маме, что бить кого бы то ни было камнем по голове нельзя, что в Израиле это рассматривается не как детская шалость, а как нарушение закона, влекущее за собой серьёзные последствия. Ни за что не угадаете реакцию мамы – эфиопки. «Это что же делается! – возмутилась она. – В Эфиопии было нельзя, здесь нельзя… Где же, наконец, можно?».
В молодости Боря Козлов подвизался на телевидении. Осветителем или кем-то в этом роде. Однажды ему довелось освещать встречу Хрущёва с монгольским генсеком Цеденбалом. Дворца Съездов ещё не было, приём проходил в Большом театре. Хрущёв, явно «на взводе», делал доклад. «С большой радостью, - говорил он, - мы встречаем товарища (имя монгольского царька – Юмжигийн Цеденбал – и нормальному-то человеку трудно выговорить, а Хрущёву с его «пидарасами» и подавно) Бын… дын… дын… бын… - взмах рукой – да ладно! – наших монгольских товарищей. (Дальше ля-ля, три рубля)… а поэтому мы с товарищем Бын… дын…дын… бын… - опять взмах рукой – да ладно! – с нашими дорогими монгольскими товарищами… - и прочее в том же духе.
После торжественной части был концерт. Члены ЦК и гости сидели в первых двух рядах партера, с третьего – номенклатура помельче. По ходу концерта Игорь Ильинский читал басню про фараона, который любил принимать гостей, но приветствовал их своеобразно: «Произносил он первый слог, а два других произнести не мог…». И, наклонившись к первому ряду, закончил: «Прочти сперва о чём читаешь, когда с трибуны докладаешь!» Зал замер. Наконец, после некоторого, по-видимому, всё же имевшего быть замешательства Хрущёв сдвинул ладоши. Тут же зааплодировали все, включая Бын… дын… - ну, вы меня поняли.
На вечере поэтов – авангардистов свои и чужие стихи читали Владимир Эрль и Сергей Сигей. Под занавес Сигей «озвучил» поэму поэтессы Ры Никоновой «Четыре точки». Озвучил её четырьмя ударами кулака по столу. После окончания «чтения» Серёжа Стратановский заметил в свойственной ему мягкой манере: «Хорошо было бы услышать поэму, тык – скыть, в исполнении автора». На что Сигей, муж Ры Никоновой, ответил: «Не уверен, что хорошо… Обычно она исполняет это произведение на лбу кого-нибудь из слушателей…».
В рассказе «Тайны ремесла» несколько составляющих его эпизодов я завершил – с подачи Довлатова – концовкой: «Медсестра долго смотрела ему вслед…». Позже я нашёл ещё одну такую же универсальную концовку: «Но это уже совсем другая история…». Привести примеры? – Но это уже совсем другая…
В Москве мне рассказывали про одну старую – дореволюционного образца – интеллигентку, которая, как выяснилось, уже несколько десятилетий не читает газет, не слушает радио и не смотрит телевизор. «Как можно так жить? – спросили у неё, - Вы же не знаете, что вокруг вас происходит!» «А зачем? – возразила дама, - Когда начинается война – мне говорят».
Оля Бешенковская привела к Лене Чикадзе молодого поэта. Кроме Оли и хозяйки дома присутствовали Таня Полетаева, Миша Дидусенко и ваш покорный слуга. На диване спал утомлённый «Солнцедаром» Саша Сопровский. Стихи были плохие, поэт явно об этом не догадывался. Ситуацию разрядил проснувшийся Сопровский. Едва поэт закрыл рот, и все с облегчением сказали «Спасибо», он спросил: «И не стыдно писать такие дерьмовые стихи?».
Мой трёхлетний племянник Дима, воспитанник детского сада – важное в нашем контексте обстоятельство – встал с горшка и сообщил маме: «Покакал». Потом заглянул в горшок и уточнил: «Наслал».
Наш недолгий сослуживец по котельной Викторов говорил про Борю Лихтенфельда: «Такая сложная эстонская фамилия – не запомнить. Я его зову просто – «Хоттабыч».
Некоторые общеизвестные слова на Западе произносят не так, как в России. Например, слово «психотерапевт» звучит как «психотерапист». В тот злосчастный вечер диктор РЭКи – русской программы израильского радио – человек, к слову сказать, дисциплинированный, почему мы и не указываем его имени, пришёл на работу слегка «подшофе». Это обстоятельство то ли уменьшило его внимательность, то ли затруднило речь, - но на вышеуказанном слове он вдруг забуксовал: «Психотепи… психотрепи… - наконец, с облегчением выговорил - психотераПИЗДИСТ», и ещё через секунду осознав сказанное, звонко шлёпнул себя ладонью по лбу и выдал в прямой эфир: «Блядь! Как это я…».
«Психотерапиздиста» начальство ему простило, а вот за «блядь» на три дня отстранили от работы.
На участке котельных, где я работал сразу после курсов, коллектив подобрался своеобразный – что называется, один к одному… Прозаики: Борис Дышленко, Сергей Коровин, Саша Смирнов, Борис Иванов, Борис Останин, Александр Кобак, Вячеслав Долинин, Женя Кушнер. Поэты: Олег Охапкин, Лена Пудовкина, Юра Колкер, Виталий Дмитриев. Художник и поэт Владлен Гаврильчик – все, разумеется, «андеграунд». На совещании в главке управляющий трестом сказал нашему начальнику: «Ты у себя на участке всю ленинградскую контру собрал!».
Саша Сопровский потерял читательский билет МГУ. Поэтому книги для занятий, включая труды Ленина, отец брал для него в «Ленинке». Ильича Сопровский читал как тот Каутского – с карандашом в руке. При этом пометки на полях делал в энергичном – ленинском – стиле: «Полная чушь!», «Говно!», «Белиберда!» и так далее. Через некоторое время отца вызвали «Куда надо» и предупредили: «Остановите сына, а то он у нас поедет значительно дальше Шушенского!». Дело кончилось тем, что Саню просто выперли из университета.
Олег Григорьев однажды пожаловался: «Вчера у Таньки (Таня Сергеева, талантливейшая художница и к тому же красавица) Битов вмазал мне бутылкой по голове. Хорошо, что я отклонился – удар пришёлся вскользь, а то бы… И главное – не за что не про что…».
«Ну, уж – не за что… - усомнился я, зная Олегов язычок, - наверняка ты чем-нибудь его обидел».
«Подумаешь, обидел… - усмехнулся Олег, - просто сказал, что его проза говно…».
Позвонил из Иерусалима Лёше Шельваху. «Знаешь, - говорю, - пять лет абсолютно не испытывал ностальгии, а сейчас вернулся из Ленинграда – и неожиданно такая печаль напала…».
«Значит, что-то человеческое ещё в тебе осталось» - успокоил старый друг Шельвах.
В разговоре с Томасом Венцловой (был опубликован в литовском журнале «Вильнюс») Бродский сказал, что с Евтушенко он не сядет… на одном поле. Вскоре после этого по телевизору прошла передача, где Евтушенко рассказывал американским студентам о Бродском. Посмотрев на экран, я сразу представил себе картину: на поле русской литературы сидит Евгений Александрович Евтушенко. Сидит, какает и ждёт Бродского, а тот всё не идёт и не идёт…
В старом стихотворении Евтушенко есть такие строки: «Постель была расстелена, а ты была растеряна, и спрашивала шёпотом: А что потом? А что потом?» - такая вот наивная описывается в нём девица. В книге «Три влечения» писатель Юрий Рюриков назвал этот опус лучшим любовным стихотворением не то в русской, не то в мировой поэзии. Рюриков, конечно, загнул – стишок, прямо скажем, не сверкает. Куда лучше, на мой взгляд, он смотрится в исправленном Славой Лёном варианте: «И спрашивала шёпотом: куда ты лезешь, жопа там…».
Саша Тараскин в нетрезвом состоянии страдал недержанием мочи. А поскольку он пил всегда и повсюду, Серёжа Васильев прозвал его «Вездессущий Тараскин».
Через несколько дней после смерти двоюродного брата Сергея Довлатова Бориса к Виталию Дмитриеву пришёл художник Володя Пасарер – человек унылый и склонный к депрессиям.
«Какие люди пропадают, - чуть не плача, говорил он, - талантливые, тонкие…».
«Да не убивайся ты так, - сказал Дмитриев, - уже давно к этому шло: Боря пил без меры, много лет – какой организм это выдержит…».
«При чём тут Довлатов? – искренне изумился Пасарер, - Я про себя говорю!».
Что такое бесспорная репутация? Очевидно, репутация, не вызывающая споров. Например, ленинградского поэта, одно время возглавлявшего отдел поэзии толстого журнала, такие разные люди как Михаил Дудин и Александр Кушнер охарактеризовали абсолютно одинаково: «Полное говно».
Виктор Соснора рассказывал: «Пришли с Бродским в компанию. Все места заняты, сесть негде… проклятье! Пошёл на кухню, принёс стул – на него сел Бродский… проклятье!»
Вильнюсский поэт Юрий Кобрин написал книжку детских стихов. Не знаю, как детям, но мне отдельные строчки просто врезались в память. Вот, например:
Лягушонок Пак и утёнок Мак
Друзья не разлить водой.
И если один говорил из них: «Квак»,
«Кря – кря» - говорил другой.
Видно, не зря говорят, что новое – это хорошо (или не очень хорошо) забытое старое…
Однажды я случайно познакомился с довольно крупным чиновником МИДа. Из разговоров выяснилось, что Советскую власть он любит ещё меньше, чем я. Сначала я удивился, а потом понял: в отличие от меня, ему было с чем сравнивать.
Разговор зашёл о прекрасных дамах. Постучав себя в грудь, Гандлевский сказал: «Это сердечко умеет любить!». И после паузы добавил: «Вот, помню, был случай…».
Всю мою жизнь у меня было очень мало денег. Соответственно, моя психология – психология бедного человека. Идеально её выразил писатель Габриэль Гарсия Маркес. Когда ему сказали, что теперь, после получения Нобелевской премии, он стал богатым человеком, он ответил: «Нет. Просто сейчас я бедный человек, получивший большие деньги».
Раньше я думал, что бездарный и при этом влиятельный литератор – явление чисто советское… пока не столкнулся с аналогичным в Америке. В Нью-Йорке меня постоянно спрашивали, как я отношусь к стихам N , поэта безусловно бездарного и действительно влиятельного. Я отговаривался тем, что мало его читал, не могу судить объективно и т. п. Дама, знавшая о нашем двадцатилетнем знакомстве с N , сказала: «Как не читали, я же знаю, что N дарит вам все свои книги?» Пришлось ответить надоеде правду: «Да кто же, – сказал я, - станет читать такое говно!».
«Хозяин» Ленинграда (первый секретарь обкома) Г.В.Романов решил посетить Русский Музей. Разумеется, в день, закрытый для экскурсий. Его помощник, прибывший договариваться об условиях высочайшего визита к директору музея, поставил условие: гид Первого должен быть знающим и остепенённым – как минимум, кандидат наук. Первый, кого порекомендовал директор, после недолгого экзамена был забракован. «Больно высокий, - сказал помощник, - Григорий Васильевич не любит высоких». Второй был отметён прямо с порога – за усы и бороду: Григорий Васильевич не жаловал людей, похожих на дореволюционных интеллигентов. Резерв кандидатов был исчерпан. «Хорошо, - после недолгого раздумья сказал слуга слуги народа, - пусть будет первый. Но во время экскурсии пусть пригнётся».
Валерий Агафонов ехал в троллейбусе с подругой. На остановке в салон вошли её коллеги. Ситуация для преподавательницы Высшей Партийной Школы, учитывая её неофициальный супружеский статус, была щекотливой. «Знакомьтесь, - сказала Лена, - это Валерий Агафонов, отец моего ребёнка». «Ты им ещё расскажи, – тут же вмешался Валера, - что мы по ночам ебёмся».
Загадка для эмигрантов и прочих репатриантов: За столом сидят – врач, писатель, театральный режиссёр, кандидат технических наук, два сторожа, грузчик и уборщик. Спрашивается: сколько человек сидит за столом? Отгадка: четверо, потому что врач и писатель работают сторожами, театральный режиссёр – грузчиком, а к.т.н. – уборщиком. И что самое интересное (но отнюдь не загадочное) – что обратно никто не рвётся…
Однажды я тащил пьяного Ширали домой. В первом часу ночи мы ехали в пустом вагоне метро. Витя спал, я охранял его мирный сон. На остановке вошёл прилично одетый мужчина и стал ругаться: «Безобразие… Пьяные… В метро… Безобразие…» Я вежливо объяснил ситуацию: «Товарищ перепил. Не оставлять же его на улице, и тому подобное». Мужик продолжал бухтеть. Не видя другого выхода, я собрал всю свою решимость (грубить старшим мне и посейчас трудно) и предложил гражданину пойти по всем известному адресу. Мужчина мгновенно замолчал, пересел подальше и – очевидным образом успокоившись – углубился в газету. Смысл его реакции был мне понятен: двое по виду интеллигентных, но пьяных молодых людей нарушали его картину мира, пьяные хамы в неё идеально вписывались. Из этого следует, что конфликты не всегда являются следствием тяги к скандалу – иногда это тяга к гармонии.
В Эстонии говорят: «Интеллигентный человек должен иметь три высших образования – своё, отца и деда». Во времена моей молодости таких людей даже в Ленинграде можно было пересчитать по пальцам. Для по-настоящему серьёзного мышления мало умной головы и хорошего образования – нужна ещё национальная мыслительная традиция. Отсутствие таковой в России сказывается на всей её истории. В частности, отсюда абсолютно бессмысленные и бесперспективные поиски национальной идеи. Ибо национальная идея подобна таланту: она либо есть, либо её нет.
Нестеровский попросил у меня мои стихи. «С удовольствием, - сказал я, - только подожди: как-нибудь соберусь и отпечатаю (естественно, на машинке – в редакции нам, «левым», путь был заказан), страшно надоело себя печатать…». «Я тебя не понимаю, - сказал Нестеровский, - чужие стихи, естественно, недоедает… Но свои – когда угодно и сколько угодно».
Есть люди (и немало), к которым применимо выражение мамы Бори Куприянова – «Подлец собственной судьбы».
Прозаик Сергей Вольф – человек не без странностей. Как-то он сказал моей жене: «Я за тобой уже чёрт знает сколько времени ухаживаю – а ты никак не реагируешь!» «Ей-Богу, Серёжа, - сказала моя жена, - ей-Богу, я этого не заметила». «Ну, если ты такая дура, - сказал Вольф, - больше я за тобой ухаживать не буду!» «Ну и как, - спросил я, - теперь не ухаживает?» «Наверное, нет, - сказала жена, - только так же незаметно…».
Когда-то мне нравилась актриса Маргарита Терехова (нравится и сейчас). Будучи в Москве, я попросил её телефон у одного молодого человека, который, я знал, был вхож к ней в дом – ныне известного в кинематографических кругах критика. «Только не говорите Рите, - сказал он, - что это я дал вам телефон: мы с ней в контрах».
-?!
-«Ну, во-первых, она дура, а во-вторых, я у неё унитаз облевал».
В своей «Книге странствий» Игорь Губерман талантливо описал прелести старости. О её минусах говорить не приходится: всё и так понятно. Однако мой друг ленинградский поэт Валерий Скобло не удержался и сформулировал один из них (Быть может, не самый главный, хотя как посмотреть…): «За то на возраст есть обида,// Что уменьшается либидо» Его же перу принадлежит и другое изречение, отражающее весьма распространённое, увы, также возрастное, явление: «С каждой прожитой минутой // Я всё больше ебанутый»
Ещё один минус старости – всё трудней найти интересного собутыльника. Как говорит один интеллигентный алкаш: «Иных уж нет, а те подшиты».
Из историй Лидии Львовны Эзрохи (мамы Зои).
Зашла ко мне знакомая, такая же, как я, страстная кошатница. Рассказывает: «Иду вчера по улице, вдруг слышу за спиной визг тормозов и нечеловеческий вопль… Думаю – кошка под машину попала. Оборачиваюсь…» «Не говорите! Не говорите! Я не могу этого слышать!» - говорю я и хочу заткнуть уши. «Слушайте! Да дослушайте же! – кричит знакомая, - Там всё хорошо закончилось. Это не кошка – это женщина попала под машину!».
Задумал написать роман, в котором традиции переплетались бы с современностью. Будет называться – «Что делать… Что делать…».
Стишок, известный каждому русскоязычному израильтянину:
« А из нашего окна
Иордания видна!
А из нашего окошка
Только Сирии немножко…»
…А весь мир считает, что и этого для нас много.
Поэтические поколения формируются не общими симпатиями, а общими антипатиями. Бродского и Красовицкого связывает не столько пристрастие к «Серебряному веку», сколько отталкивание от века «свинцового» - сурковых, тихоновых и т.п.
Частушка про Бориса Полевого и художника Дега кажется построенной на рифмах – случайностях: Полевого – полового, Дега – нога. На деле она бьёт в цель, ибо говорит не о половой, а о творческой потенции, которой у Полевого не было вовсе, а у Дега – с избытком. Так «случайность» оказывается и неслучайной, и точной, и умной.
Моя жена говорит про Израиль: «Здесь настолько чувствуешь себя как дома, что хочется заграницу».
Самый лучший лозунг, который мне приходилось слышать - слова Юза Алешковского: «Пусть бздит неправый!».
У Евгения Вензеля есть стихотворная строчка: «Стакан, налитый водкой голубой». Оказывается, даже водку можно любить талантливо.
Прилетаю в Нью-Йорк, звоню Грише Зубкину – из Бруклина в Квинс. Он говорит: «Приезжай, я живу на берегу океана». «И я здесь, - говорю ему, - тоже на берегу океана». Гриша уточняет: «На том же?»
Некоторое время Зубкин преподавал Историю КПСС в институте имени Лесгафта. Однажды на собрании преподавательского состава парторг сказал: «Ходят слухи, Григорий Николаевич, что от вас по утрам попахивает алкоголем». «Так и про Владимира Ильича ходили слухи, что он германский шпион» - тут же парировал находчивый Гриша. Эта находчивость стоила ему партбилета и преподавательского места.
Вычитал в одной книге: «Кто живёт надеясь, умирает обосравшись». (Вл. Соловьёв «Аляска»). Глубокий смысл вижу я в этой фразе.
Разговаривал по телефону с Вагричем Бахчаняном. По какому-то поводу сказал, что в будущее смотрю с оптимизмом, хотя настоящее довольно печально.
«Настоящее – не печально, - сказал Вагрич, – Как только вы это произнесли, оно уже превратилось в прошлое». Какое пристальное внимание к ходу времени!
Александр Межиров не только профессиональный поэт (к тому же очень хороший), но и не менее профессиональный картёжник. Живя в Нью-Йорке он зарабатывал тем, что ездил играть в карты в Южный Бронкс – самое криминальное место в мегаполисе – с тамошними неграми. Каждый день выигрывал 50 долларов, за месяц набегала приличная сумма. «Почему только 50, - спросили у него, - ты же можешь выиграть значительно больше». «Выиграть смогу, - ответил поэт с солидным фронтовым опытом, - а вот унести – вряд ли».
В книге отзывов на выставке пейзажей Максимилиана Волошина (в середине 70-х годов это было событием) после эмоционального отклика: «Браво, Волошин! Я огорошен!» и подписи «Писатель Юрий Яковлев» следовало трезвое резюме читателя: «Хоть ты и Яковлев, а дурак!»
Знавал одну женщину, которая при добром покладистом характере обладала поразительным «даром» бестактности. Например, звонит мне и интересуется, как дела. «Да вот, - говорю, - отец попал в больницу с инфарктом…» После приличествующей сообщению паузы она спрашивает: «Ну а ещё что хорошего?».
Заметил, что в моём характере с возрастом появилась новая черта – мстительность (воли ей, правда, не даю). Так сказать, моё «альтер Яго».
Литературное течение – «депрессионизм» (Кафка).
Одна женщина, которую обвиняли в безнравственном поведении, говорила: «Вы не понимаете… Мужики такие тупые, что сплошь и рядом легче дать, чем объяснить, почему не хочешь».
К моему приятелю приехал шурин. Интеллигент (то есть, с высшим образованием) из пригородного посёлка. Собралась компания. Выпили, шурин стал вести себя безобразно. На увещевания моего приятеля: «Уймись! Люди кругом…» отвечал: «Хрен с ними! Меня здесь никто не знает». Через некоторое время мой приятель нанёс ответный визит. Собралась компания, выпили. Шурин снова стал вести себя безобразно. На слова городского родственника: «Прекрати! Люди же кругом!» отвечал: «Хрен с ними! Меня здесь все знают». Выслушав эту историю, я понял, что кроме формальной логики есть ещё логика железная.
Небезынтересно помыслить на тему, что было бы, если бы Владимира повесили, а Александр пошёл другим путём.
Моя жена понимает всё, что ей говорят израильтяне, и знает, как сказать, что ей нужно. Знает, но не может. Здесь это называется «немой иврит». Сейчас я думаю, что у нашей необыкновенно умной собаки Чапы был такой же – немой – русский.
Когда мы с Эрлем были в Вильнюсе, Виталий Асовский отвёл нас в какой-то научно-исследовательский институт, где тихо функционировал мало кому в городе известный филиал Академкниги. На столиках этого филиала стопками лежали дефицитнейшие в Ленинграде «литпамятники». На выходе согнувшийся под тяжестью купленных книг Эрль сказал: «Примерно так я представлял себе рай».
Брак Веры Пановой и Давида Яковлевича Дара не был для обоих первым. Хотя от предыдущих и у той и у другого были дети, новый союз также не остался бездетным. Общие дети были, естественно, младшими, поэтому во время домашних потасовок им доставалось больше других. В таких случаях Давид Яковлевич кричал жене: «Вера, твои и мои наших бьют!»
(Из записных книжек Владимира Ханана, писателя, хорошего человека и моего товарища)
@темы: Ханан, Содружники
-
-
14.11.2007 в 15:16-
-
14.11.2007 в 15:22-
-
14.11.2007 в 15:28-
-
14.11.2007 в 15:35Вот, кстати, его сайт, - там есть еще стихи, проза и всё такое:
hanan.by.ru/index.htm
-
-
14.11.2007 в 18:16-
-
14.11.2007 в 23:15