Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Вот - совершенно случайно узнал читать дальшеиз открытой сети интернета то, над чем десятилетиями безуспешно бились нервы моих прабабки, бабки и прочих представителей родового клана с 1937-го года. Для семьи именно это было загадкой века.
Не то место было тайной, где хранится чаша святого Грааля, и не то, где Стенька на Волге зарыл свой клад, и не то тайной было, как будущий бровеносец штурмовал Малую землю, и даже не то, почему Виктор Платонович отсиживался в окопах Сталинграда (так шутили тогда), - а вот это было серой, пыльной, покрытой безнадежной паутиной гордиева узла, тайной.
И прабабка, и бабка, и почти все прочие родственники успели поседеть, состариться и умереть, так и не разгадав этой тайны. Десятки писем в прокуратуру, членам ЦК и лично тов. И.В.С. отражались или ватной стеной молчания, или дополнительными арестами, или - в редких случаях - казенным, каким-то особенно глупым враньем о том, что он умер от сердечной недостаточности, от крупозной пневмонии, от ишиаса - то тридцатого ноября тридцать девятого, то двадцать второго июня сорок первого, то пятого марта пятьдесят третьего.
И даже даты, смотрю, подбирались как-то сидистически.
А вдова, тряся головой, не знала, в какой день ставить поминальные свечи. Вдова ушла, оставив разгадывать ребус следующему поколению. И мама, и папа, и тетки, и дядьки, и даже семейная нянька, русский человек Мария Георгиевна, принимали участие в разгадке этого ребуса. И бабуля, умирая, говорила - мы никогда не узнаем, когда и как умер мой папа. Она перебирала связку казенных песем с пожелтевшими печатями и выцветшими подписями, и каждое говорило о иной дате и причине смерти. Она, бабуля, невысказанно завещала разгадать ребус. Шумела, растекаясь ручейками, оттепель, и детям было не до того - возврата к старому не будет. Не будет новых призраков, и Командор сгинет во льдах нового палеолита, и весна, весна на улице, веселые деньки.
Так и забыли. Или не забыли, но махнули рукой - сперва было не докопаться, а потом просто сменились приоритеты. Потому что (почему-то), так решили оптимисты, не будет возврата к прошлому, и призраки ушли в даль. Чего там копать дату смерти, и вообще мы не верим. В Бога. Даже с маленькой буквы. И историю мне рассказывали в детстве как страшную сказку со счастливым концом. Где они увидели счастливый конец? Наверное, в рождении моей дочери. Не знаю, не могу сказать лучше.
...А бабуля, тряся руками и головой, заклинала меня не забывать, хоть искать следы и не заклинала. Я и не искал. Я с детства впитал тысячекратным эхом отозвавшийся рассказ о теплой майской ночи, о том, как раздался длинный звонок в парадную дверь, как они вошли, как он, бледный, застегивая пуговицы на френче, не снятом с вечера, вышел к ним, как летали по комнате пух перины и бумаги из письменного стола. Как она - тогда дочка - пузом, в котором лежала моя мама - перла на офицера и трех солдат - не дам, не пущу, это ошибка, мой папа честный человек! - потом как постылая хлопала дверь и выла старуха, как раненый зверь, и еще потом как эта старуха - тогда еще совсем не старуха - стояла в очереди на передачи под красною, ослепшею стеной, и рядом с ней стояла Та, которая эти строки потом сочинила, и так они познакомились.
И я вырос на рассказе о безвестных соседях снизу, каких-то Котовых, которых следователь, собирая компромат, позвал в кабинет, и спрашивал о матером хищнике, жившем в квартире сверху, а простодушные люди Котовы отвечали, маша руками - не, та он честный человек, чи шо же вы хотите с него, товарищ, - и бабуля искала этих Котовых после войны, чтобы в ножки им поклониться, хотя это и было бы бесполезно для обеих сторон, потому что бабуля с трехлетней мамой успели эвакуироваться, а простодушные Котовы нет, и умерли от голода в блокаду, и вообще их геройство было бесполезным, прадеда все равно кончили бы и без их геройства или с оным, но все равно - по тем временам это был Поступок, и вот она, а потом и я пронесли через всю жизнь эту фамилию - Котовы. И, как водится, светлая им память, хоть им, извините, и до фени.
И меня, не очень современного уже человека, кидает в дрожь каждый раз, когда благодушно говорят о том, что у акулы, бывает, рождаются человеческие детеныши. Хотя почему же - не бывает? Бывает, - говорила покойная к этому времени и молчаливая поэтому Лидия Гинзбург, - и у эсесовцев рождаются безвинные внуки с ясными глазами. Бывает, конечно. Только те внуки с дедами не хотят иметь ничего общего, и вот они, внуки, потому и безвинны. А из яйца кобры могут вылупиться только кобры, сказал Рикки-Тики-Тави. Потому что эти, вылупившиеся, от наследия предков не отказались. В этом вся разница.
О, эпоха Новых Технологий! Вот вдруг я, незнамо, не ведомо как, разрешил ребус четырех поколений. Я единовременно ткнул пальцем в интернет, и семидесятилетний, беспомощно бумажный поиск предков взорвался Девятым валом какого-нибудь Айвазовского, и на случайный, небрежный запрос я мгновенно получил ответ. Прадед, в честь (в память, вернее) которого меня по наитию назвали при рождении, умер не от крупозной пневмнонии в день начала советско-финской войны, и не от сердечной недостаточности в день начала войны с Германией, и не от ишиаса в день кончины Верховного, а был расстрелян, как сказано в открывшемся досье, по первой категории (между прочим, интересно было бы узнать, что значит расстрел по второй категории?) третьего февраля тридцать восьмого года в Ленинградской области. И я даже знаю, где: в Лисьем Носу, где у всех порядочных ленинградцев после войны были дачи, где я жил каждым летом, с тринадцати лет, и именно в том лесу, по которому мы с бабулей спустя сорок лет бродили у морского берега, и где она, тряся головой, шепотом, стесняясь шума волн, рассказывала мне эту историю.
И вот что я вам еще скажу. Если вам опять скажут, что я фашист и ненавижу эту страну, не верьте. Если так и если я та равнодушно-змеиноглазая пакость в потной серо-зеленой форме и в ржавой каске с рожками, то почему же мне она все время снится? Ну, не вся, конечно, - но балтийский берег, и замшелые форты Кронштадта, и ельники бывшего, правда, финского Рауту, которое зато теперь исконно русское Сосново, и даже этот Лисий Нос, и я не говорю уже о Медном всаднике. Иногда я даже думаю, что, если на него (на Всадник? На Лисий Нос?) сбросили бы бомбу, то я сделал бы то, что сделал Мересьев; я, безногий, пополз бы по лесу, отстреливаясь от поджигателей войны и от голодных медведей, хотя какая связь между медведями и поджигателями войны, я затруднюсь вам ответить. Да и не надо отвечать и искать логические связки. В Россию можно только верить. О Лисий Нос - хоть имя дико, но мне ласкает слух оно.
А посвящается всё это нагромождение Фигне. И я, как маленький мальчик, запутавшийся в голубых помочах Кристофера Робина и между делом описавшийся, стою и плачу, и не знаю, почему. И да будет благословенная память сына Алана Милна - ведь он, наверное, тоже уже умер.
Не то место было тайной, где хранится чаша святого Грааля, и не то, где Стенька на Волге зарыл свой клад, и не то тайной было, как будущий бровеносец штурмовал Малую землю, и даже не то, почему Виктор Платонович отсиживался в окопах Сталинграда (так шутили тогда), - а вот это было серой, пыльной, покрытой безнадежной паутиной гордиева узла, тайной.
И прабабка, и бабка, и почти все прочие родственники успели поседеть, состариться и умереть, так и не разгадав этой тайны. Десятки писем в прокуратуру, членам ЦК и лично тов. И.В.С. отражались или ватной стеной молчания, или дополнительными арестами, или - в редких случаях - казенным, каким-то особенно глупым враньем о том, что он умер от сердечной недостаточности, от крупозной пневмонии, от ишиаса - то тридцатого ноября тридцать девятого, то двадцать второго июня сорок первого, то пятого марта пятьдесят третьего.
И даже даты, смотрю, подбирались как-то сидистически.
А вдова, тряся головой, не знала, в какой день ставить поминальные свечи. Вдова ушла, оставив разгадывать ребус следующему поколению. И мама, и папа, и тетки, и дядьки, и даже семейная нянька, русский человек Мария Георгиевна, принимали участие в разгадке этого ребуса. И бабуля, умирая, говорила - мы никогда не узнаем, когда и как умер мой папа. Она перебирала связку казенных песем с пожелтевшими печатями и выцветшими подписями, и каждое говорило о иной дате и причине смерти. Она, бабуля, невысказанно завещала разгадать ребус. Шумела, растекаясь ручейками, оттепель, и детям было не до того - возврата к старому не будет. Не будет новых призраков, и Командор сгинет во льдах нового палеолита, и весна, весна на улице, веселые деньки.
Так и забыли. Или не забыли, но махнули рукой - сперва было не докопаться, а потом просто сменились приоритеты. Потому что (почему-то), так решили оптимисты, не будет возврата к прошлому, и призраки ушли в даль. Чего там копать дату смерти, и вообще мы не верим. В Бога. Даже с маленькой буквы. И историю мне рассказывали в детстве как страшную сказку со счастливым концом. Где они увидели счастливый конец? Наверное, в рождении моей дочери. Не знаю, не могу сказать лучше.
...А бабуля, тряся руками и головой, заклинала меня не забывать, хоть искать следы и не заклинала. Я и не искал. Я с детства впитал тысячекратным эхом отозвавшийся рассказ о теплой майской ночи, о том, как раздался длинный звонок в парадную дверь, как они вошли, как он, бледный, застегивая пуговицы на френче, не снятом с вечера, вышел к ним, как летали по комнате пух перины и бумаги из письменного стола. Как она - тогда дочка - пузом, в котором лежала моя мама - перла на офицера и трех солдат - не дам, не пущу, это ошибка, мой папа честный человек! - потом как постылая хлопала дверь и выла старуха, как раненый зверь, и еще потом как эта старуха - тогда еще совсем не старуха - стояла в очереди на передачи под красною, ослепшею стеной, и рядом с ней стояла Та, которая эти строки потом сочинила, и так они познакомились.
И я вырос на рассказе о безвестных соседях снизу, каких-то Котовых, которых следователь, собирая компромат, позвал в кабинет, и спрашивал о матером хищнике, жившем в квартире сверху, а простодушные люди Котовы отвечали, маша руками - не, та он честный человек, чи шо же вы хотите с него, товарищ, - и бабуля искала этих Котовых после войны, чтобы в ножки им поклониться, хотя это и было бы бесполезно для обеих сторон, потому что бабуля с трехлетней мамой успели эвакуироваться, а простодушные Котовы нет, и умерли от голода в блокаду, и вообще их геройство было бесполезным, прадеда все равно кончили бы и без их геройства или с оным, но все равно - по тем временам это был Поступок, и вот она, а потом и я пронесли через всю жизнь эту фамилию - Котовы. И, как водится, светлая им память, хоть им, извините, и до фени.
И меня, не очень современного уже человека, кидает в дрожь каждый раз, когда благодушно говорят о том, что у акулы, бывает, рождаются человеческие детеныши. Хотя почему же - не бывает? Бывает, - говорила покойная к этому времени и молчаливая поэтому Лидия Гинзбург, - и у эсесовцев рождаются безвинные внуки с ясными глазами. Бывает, конечно. Только те внуки с дедами не хотят иметь ничего общего, и вот они, внуки, потому и безвинны. А из яйца кобры могут вылупиться только кобры, сказал Рикки-Тики-Тави. Потому что эти, вылупившиеся, от наследия предков не отказались. В этом вся разница.
О, эпоха Новых Технологий! Вот вдруг я, незнамо, не ведомо как, разрешил ребус четырех поколений. Я единовременно ткнул пальцем в интернет, и семидесятилетний, беспомощно бумажный поиск предков взорвался Девятым валом какого-нибудь Айвазовского, и на случайный, небрежный запрос я мгновенно получил ответ. Прадед, в честь (в память, вернее) которого меня по наитию назвали при рождении, умер не от крупозной пневмнонии в день начала советско-финской войны, и не от сердечной недостаточности в день начала войны с Германией, и не от ишиаса в день кончины Верховного, а был расстрелян, как сказано в открывшемся досье, по первой категории (между прочим, интересно было бы узнать, что значит расстрел по второй категории?) третьего февраля тридцать восьмого года в Ленинградской области. И я даже знаю, где: в Лисьем Носу, где у всех порядочных ленинградцев после войны были дачи, где я жил каждым летом, с тринадцати лет, и именно в том лесу, по которому мы с бабулей спустя сорок лет бродили у морского берега, и где она, тряся головой, шепотом, стесняясь шума волн, рассказывала мне эту историю.
И вот что я вам еще скажу. Если вам опять скажут, что я фашист и ненавижу эту страну, не верьте. Если так и если я та равнодушно-змеиноглазая пакость в потной серо-зеленой форме и в ржавой каске с рожками, то почему же мне она все время снится? Ну, не вся, конечно, - но балтийский берег, и замшелые форты Кронштадта, и ельники бывшего, правда, финского Рауту, которое зато теперь исконно русское Сосново, и даже этот Лисий Нос, и я не говорю уже о Медном всаднике. Иногда я даже думаю, что, если на него (на Всадник? На Лисий Нос?) сбросили бы бомбу, то я сделал бы то, что сделал Мересьев; я, безногий, пополз бы по лесу, отстреливаясь от поджигателей войны и от голодных медведей, хотя какая связь между медведями и поджигателями войны, я затруднюсь вам ответить. Да и не надо отвечать и искать логические связки. В Россию можно только верить. О Лисий Нос - хоть имя дико, но мне ласкает слух оно.
А посвящается всё это нагромождение Фигне. И я, как маленький мальчик, запутавшийся в голубых помочах Кристофера Робина и между делом описавшийся, стою и плачу, и не знаю, почему. И да будет благословенная память сына Алана Милна - ведь он, наверное, тоже уже умер.
-
-
10.04.2007 в 14:49-
-
10.04.2007 в 18:16-
-
10.04.2007 в 19:08-
-
10.04.2007 в 22:35интересно, есть ли семьи, в которых не было бы этой беды?