[Либертарный Дракон]

Гриша Трестман, как известно, работает в команде нашего министра иностранных дел и получает от него зарплату. Помимо прочего, они соседи по поселению Нокдим, в котором оба живут. На полках шкафа в маленькой Гришиной комнате стоят и лежат книжки. Я люблю рыться в этом шкафу; иногда там можно наткнуться на самые неожиданные вещи. Потрепанный словарь Ожегова соседствует с переводом "Манифеста коммунистической партии" на суахили, трехтомник ивритского словаря Эвен-Шошана - с Библией, изданной в семидесятых годах московской Патриархией. Эти солидные книги перемежаются на полках с огромным количеством литературы, изданной графоманами от поэзии и прозы за свой счёт. Выбросить эти томики у Гриши не поднимается рука - все книжки подарены ему лично и имеют прочувствованные автографы. ""Милому, милому Грише". "Дорогому Поэту от Прозаика". "Талантливому литератору Г. Трестману от выдающего Г." "Гришке на память об одной бабе, которую в Минске любили мы оба. Дружески - твой Эфраим Севелла". Между Ожеговым и пятитомной "Энциклопедической критикой литературного либидо раннепоздней Цветаевой" некоего Зеева Зораха тесными рядами стоят запыленные пустые бутылки. В углу притулилась амбарная книга, исписанная автографами великих классиков, живых и почивших в бозе. Среди этих каракулей разными почерками попадаются надписи самого неожиданного свойства. "Вашу поэму прочли. Неплохому автору от Творца". "Приличнейшему скромняге на память от тружеников моря. В. Гюго". "Чукча не читатель, чукча - писатель. Юра Рытхэу". "Грише на фарт - очень дружески!!! И. Губерман". "Гришенька, не принимай этот роман на свой счёт - когда я его писала, про тебя вовсе не думала, не надейся. Д.Р." "Помнишь пение сирен? Уллис". "Жидобандеровцу от Истинного москаля. Н.В. Гоголь".
- Кто это - выдающий Г.? - спрашиваю я.
- Измени род на средний и получишь ответ,- бормочет Гриша, не отрывающий взгляда от компьютерного экрана. Я удовлетворённо киваю головой и в сотый раз открываю амбарную книгу, пытаясь понять, не прибавилось ли в ней автографов за последнее время.

В глубине обнаруживается тёмный том в твёрдом переплёте. На корешке белыми буквами обозначен автор - Вадим Туманов. Раньше я эту книжку здесь не видел.
- Какой это Туманов? - поворачиваюсь я к Грише. - Я знаю только одного, который...
- Это он, - кивает Гриша. Я открываю книгу и вижу автограф: "Авигдору Либерману - удачи и счастья. В.Т., 22-08-2008".
- А чего...
- Он подарил её ему, а этот попросил меня написать прочувствованный ответ с благодарностью.
- Долго ты пишешь ответ, - говорю я, с сомнением глядя на дату. - Некрасиво даже как-то. - Гриша тоже смотрит на дату автографа.
- Да это Либерман просто вспомнил про книжку спустя шесть лет, что поделаешь. Но как только вспомнил, тут же попросил меня сочинить благодарственное письмо. Вчера принёс книжку и отдал.
- Хм. Как ты думаешь, он её хотя бы прочел?
- Нет, конечно.
Я верчу книгу в руках, снова открываю, глажу и нюхаю автограф легендарного человека.

Высоцкий посвятил ему песни «Был побег на рывок» и «В младенчестве нас матери пугали...» Влади посвятила ему несколько страниц своего "Прерванного полёта".

В каждый период твоей жизни у тебя был какой-нибудь закадычный приятель. Все эти люди были лишь лакеями, которых ты не сегодня-завтра оставлял в тени забвения.
Но один друг останется навсегда. Когда ты знакомишь меня с этим человеком, я уже знаю, что он вернулся оттуда, откуда не все возвращаются. Он был приговорён к бессмысленному сроку — сто семьдесят лет, амнистирован после XX съезда, но уже отсидев шестнадцать лет в лагерях. Шестнадцать лет каторги в Сибири из-за безобидного письма, где он цитировал опального поэта. Эти годы превратили моряка, влюблённого в русский язык, в человека, спасшегося из ада.

Он выжил, этот крепкий мужик. Здороваясь со мной, он беззастенчиво протягивает мне свою изуродованную руку, которую, как я узнаю в тот же вечер из твоего рассказа, он положил в костёр, где раскалялись инструменты для пыток, и сказал палачам: «Зря стараетесь. Меня бесполезно допрашивать». Это вызвало восхищение даже у них. Той же рукой в другом лагере на допросе после неудавшейся попытки бежать он страшным ударом разбил чугунную печь. Вместо руки остались клочья мяса. От этого зрелища передёрнуло даже тюремщиков.

У этого квадратного человека есть только одна слабость: он терпеливо каждое утро зачёсывает от ушей наверх прядь волос, чтобы прикрыть лысину и создать впечатление причёски. Когда поднимается ветер, эта прядь отстаёт от головы и развевается, как флаг. Мы немножко подтруниваем над этим его кокетством. Он теперь — геолог, возглавляет бригаду бывших заключённых, для которых жизнь в городе стала не выносимой. Им не хватает простора, воздуха, свободы. Они живут большею часть ода в огромной сибирской тайге. Вертолёт забрасывает их туда с необходимой техникой для разведки ископаемых Они строят времянки, устраивают свою тяжёлую, почти монашескую жизнь — без женщин, без водки.

Работа изнуряющая, но за неё очень хорошо платят. Когда они возвращаются в Москву — это праздник, по лица их всегда остаются серьёзными. Однажды они приходят к нам. Со слезами на глазах они слушают песни, написанные по их рассказам, кивают головами и, ни слова не говоря, сжимают тебя в объятиях. Между ними сложились удивительные отношения.

Они понимают друг друга с полуслова. Один из них, неловко повернувшись, как-то оторвал себе пуговицу на пиджаке и попросил твоего друга её пришить. Прежде чем я успеваю среагировать, тот берет иголку с ниткой и аккуратно пришивает пуговицу, продолжая разговор. У них нет ни начальников, ни подчинённых. Трагические годы, проведённые вместе, словно очистить их души Нет больше тщеславия, ревности, желании казаться другим. Они по-настоящему просты и добры.

Со мной они не говорят о прошлом — стесняются. Но я знаю их истории из твоих песен — например, из песни об одной из многочисленных попыток твоего друга совершить побег. Ему за это и добавляли каждый раз срок до того, что ему надо было бы быть бессмертным, чтобы до конца отсидеть его.

Группа из пятидесяти заключённых ушла на лесоповал довольно далеко от лагеря, стерегли их только трое вооружённых солдат с овчарками на поводках, и твой друг решает рискнуть. В бесконечной тайге, растянувшейся на тысячи километров, почти невозможно выжить, и охранникам это отлично известно. Видимо, поэтому они и не особенно ищут сбежавших. Надо только спрятаться в снегу и выждать время.

Твой друг видит, как пытается бежать один из его товарищей. Но его заметили, охрана кричит, спускает собак. Человек выпрямляется, делает несколько прыжков, свистит пуля, он заваливается совсем рядом от того места, где прячется твой друг — у него размозжён череп. Собаки бросаются на труп, начинают слизывать мозг и так возбуждены кровью, что не чувствуют присутствия живого человека. Стражники уволакивают тело за телом, оставляя на снегу кровавый след, по которому идут собаки, опустив вниз морды. Твоему другу удаётся продержаться несколько дней в этой ледяной пустыне, но потом его снова хватают, полумёртвого от холода.

Другой рассказанный им случай из лагерной жизни не приснится и в кошмарном сне. Троим заключённым удаётся обмануть бдительность охраны. Они хорошо подготовились — у них есть ножи, еда, тёплая одежда. Самый пожилой из них встретился в лагере с собственным сыном, которого не видел много лет. По иронии судьбы, он проклял этого сына, узнав от вновь прибывающих в лагерь, что тот работает в органах. И вот они оба — заключённые. Так часто случалось в те странные времена: палачи сидели вместе с жертвами, и ужас каждого дня стирал прошлое, они становились ближе, один — потому что начинал вдруг понимать, что натворил, другой — потому что видел бывшего мучителя в свею очередь униженным и избитым, доведённым до животного состояния, — и тогда проходила злоба, и жертве становилось жаль палача.

И потом, такая связь между ними давала все-таки этим людям без будущего хотя бы общее прошлое.

Примирившиеся отец и сын идут друг за другом, третий беглец — почти мальчик. Три поколения вязнут в бесконечном пространстве. Еда кончилась, они пробуют охотиться, но дичь здесь редка, а ножи — не самое удачное оружие для охоты. Глубокий снег мешает бежать, и три человека, ослабев, даже не стараются поймать редких зверьков, с которыми они вдруг сталкиваются в таёжных зарослях. Отец, чувствуя приближение конца, заставляет двух молодых людей поклясться, что, когда он умрёт, они разрежут его на куски и будут есть его мясо — «чтобы выжить и свидетельствовать», — говорит он. Старик умирает на руках у сына, успокоенный торжественной клятвой.
Они выжили, но свидетельствовать не смогли. Их ночи отравлены кошмарами, а дни навсегда переполнены ненавистью к слепой системе, которая сделала из них людоедов.

- Я думал, он давно умер... - говорю я.
- Не исключено, - кивает Гриша. - Нужно будет проверить перед тем, как писать ему благодарность.

@темы: Трестман, содружники