Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Это были те благословенные времена, когда в Иерусалиме ещё существовали книжные развалы. Можно было рыться в горах, холмах, пещерах, долинах, состоявших из изданий на тридцати языках, закапываясь в них по локоть, вдыхая запахи пыли и выцветшей типографской краски. Однажды я увидел там стопку бело-зеленых книг, перевязанную бечевкой. Продавец в цветном халате, толстогубый курд с выдающимся носом, долго закатывал глаза, качал головой, молитвенно сложив ладони, и сиплым шёпотом уверял меня, что это - уникальное издание Корана с комментариями на одном из сербских языков. Я бы прошёл мимо, но выражение "сербские языки" заинтересовало меня. Уже некоторое время я жил в святом граде и полагал, что в совершенстве постиг науку торговаться. После какого-нибудь получаса криков, споров и плевков в дорожную пыль бечёвка, перевязывавшая книжную стопку, была развязана, и глазам моим предстало многотомное собрание Бродского, кажется - первое академическое собрание его сочинений. Цена была заломлена поистине как за Коран со всеми комментариями. Я не стал спорить, купил книги и отнёс их домой, сделав таким образом подарок самому себе на день рождения. Это был мой тридцатый день рождения и второй, который я встретил в Иерусалиме. Книги стояли на полке (книжного шкафа у меня тогда ещё не было), я показывал их заходящим книгочеям и чернокнижникам, и они вели себя почти так же, как вёл себя продавец-курд на развале. Однажды я обнаружил, что первый том пропал. Видимо, это произошло уже давно, потому что пустое место между четвёртым томом Хемингуэя и вторым томом Бродского успело покрыться пылью. Я стал обзванивать всех знакомых, которых только мог заподозрить в краже. Знакомые обижались. Я пытался припомнить, не приводили ли знакомые своих знакомых, которые бы имели возможность подойти к полкам, пока мы с основными гостями пили в кухне чай и водку. Я начал было проводить следственный эксперимент, но понял, что таким образом скоро лишусь знакомых. Безо всякой надежды, скорее для проформы, я отправился к дяде Коле, жившему в соседнем доме. Дядя Коля был совершенно седым человеком полутораметрового роста, с гипертрофированными мускулами, бывшим уголовником, узником сталинского Гулага, профессором математики и фанатичным книголюбом. Разговаривал он, как правило, на философские темы, причем исключительно матом - и того же требовал от собеседников. По этой причине приличные женщины с дядей Колей общались молча, преимущественно через постель в его сиротской однокомнатной квартире.
- Дядя Коля, - не здороваясь, грустно сказал я, распахнув незапертую железную дверь квартиры и протискиваясь боком через узенький коридор, в котором Эверестом громоздились растрепанные математические трактаты и философские собрания сочинений на пяти языках, - дядя Коля, у меня кто-то спиздил первый том Бродского, это не Вы его спиздили?..
Дядя Коля не считает, что здороваться - признак хорошего тона. Двери, которая прикрывала бы вход в единственную комнату из коридорчика, не было - хозяин когда-то снял её с петель и выбросил к чертям свинячьим, так как она всё равно не открывалась из-за обилия литературы, валяющейся на полу. Я увидел ритмично двигавшийся мускулистый голый зад и осёкся. - Псть отсель, - рыкнул дядя Коля, и мимо меня проскользнула нагая нимфа в одних туфельках. Я только дернул головой, не успев разглядеть её. Прижимая к груди одежду, нимфа выскользнула из квартиры, с грохотом обрушив за собой в коридоре книжный Монблан. - Что это, - начал я. Дядя Коля скакал по комнате, надевая штаны. Я из деликатности остался стоять у входа. - Кто, а не что! - крикнул он. - Какая-то дура! Паскаля от Лассаля отличить не может. Ко мне согласилась зайти на чай, когда я пообещал наглядно показать отличия Бернштейна от Каутского. Не поверишь - не поверила, что у них могут быть хоть какие-то отличия...
Я прокашлялся. - Бродского не пиздил, - сообщил он. - Я книжек вообще не пизжу. Хавчик в зоне пиздил, не скрою, а книжки - это святое. - А кто?.. - спросил я. - Мироныч! - крикнул он, прыгая по помещению. - Только он способен на такую подлянку! Крамольник... Ну, шо ты встал, как моржовый? Заходи уж, обломщик фуев. Выпить хочешь?
Выпить я хотел всегда, и я выпил, и ушёл, ничего не добившись.
Прошло много лет. Мы переехали на новую квартиру. Дядя Коля остался жить на прежнем месте - ведь его квартира была государственной, полученной в качестве признания его прошлых заслуг. Потом умер Бродский. Первый том его сочинений так и не нашёлся. Дяде Коле исполнилось семьдесят лет, потом восемьдесят, потом восемьдесят пять. Иногда я встречал его в городе, и на городском рынке мы разговаривали матом, перемежая наблюдения из жизни цитатами из стихов великого покойника. Дядя Коля, как обладатель аналитического склада ума, чаще всего цитировал "ниоткуда с любовью" и "это - лагерь, это - вышка", при том, что знал наизусть, по крайней мере, четыре тома его стихотворений, включая пропавший у меня первый том. Творчество Бродского он именовал не иначе, как "каскады остроумных куплетов". Я спорил с ним, и тогда он, раздражаясь, перекрикивал рыночный шум, матом цитируя Мандельштама и Гомера. Вкрапления ненормативной лексики, как ни странно, в его устах прекрасно дополняли классиков. Необразованные полицейские брали под козырёк, безграмотные торговцы уважительно кланялись. Презирая мои скупые познания в математике и насмехаясь над моим пониманием женщин, дядя Коля разговор всегда оканчивал одной и той же фразой: "я список мудаков прочёл до середины", после чего уходил, не прощаясь.
Несколько дней назад я зашёл к Губерману. Мне нужно было посоветоваться кое о чем. Губерман, назначивший мне встречу, спал. Тата пустила меня в квартиру и, предложив чашечку кофе, отправилась будить хозяина. Я вошел в маленькую спальню и сел на кровать. Губерман зевал и потягивался. В комнате помещались: ложе, старый письменный стол, один стул и покрытый пылью компьютер, задвинутый в угол. Цвет стен скрывали картины, навешенные в три ряда. Книги громоздились горой всюду – на столе, на компьютере, на стуле, на подоконнике, на полу, и занимали две трети места на кровати. Листы рукописей покрывали пол, подобно ковру. - Ты хочешь виски, коньяка или чаю? – спросили меня. Я грустно ответил, что уже не пью. – И чая?! – восхитился хозяин. Тогда я ответил, что выпью чаю с коньяком. Стакан был мне подан. Мы закурили. - Неудобно держать стакан на весу, - сказал Губерман, - возьми вот это или это вот, и поставь на это, - и стал совать мне в руки какую-то книжку и какую-то папку. – Выбирай, чем не побрезгуешь. – Я посмотрел на папку. На ней странным размашистым почерком было написано: "ЖЭДЭ". Я присмотрелся – почерк был незнакомым. – Это ведь не ваша рукопись? – спросил я. – Это рукопись романа Димы Быкова, - сказал он. – Он решил, что у меня склад подержанных оригиналов, и прислал мне рукопись своего романа. На память. Но я читал роман в типографском виде, зачем мне рукопись? Ты не знаешь? - Я не знал и отложил рукопись в сторону. – На это вот не ставь стакан, - обеспокоенно сказал он и вытянул из-под меня какой-то лист (я привстал), - я на это должен написать рецензию, а я, понимаешь, забыл, кто автор и о чем вообще речь, и текст никак не могу найти. Но я обещал. Хрен знает, что такое. Но здесь всегда так. Залежи. Два месяца назад я обнаружил в том углу воспоминания Саши. Представляешь, да?! – Я покивал. – А Саша подарил мне их семь лет назад и уже лет пять как просит прислать отзыв, потому что издатели торопят с книжкой, потому что отзыв должен быть напечатан. Ну, и..? – сказал я. – Ну, натурально, воспоминания вышли без моего отзыва, я же их только что обнаружил. – Он наклонился и вытащил из-под кровати упитанный томик, и потряс им. – То есть, конечно, отзыв я ему написал, но если бы я читал этот мемуар раньше, то написал бы по-другому. Так что вот оно, да…
Я взглянул на обложку. Это были воспоминания Городницкого. – В общем, лучше всего будет, если ты поставишь стакан вот на это, - сказал он и сунул мне в руки толстую книжку в рваной суперобложке, захватанной грязными пальцами. На ней значилось: "Сочинения Иосифа Бродского. Том I". – Надеюсь, против того чтобы поставить стакан на Бродского, ты ничего не имеешь? - Ах, вот оно что, - пробормотал я и поставил стакан с горячим коньячным чаем на книгу. Потом я вспомнил – как будто завеса разодралась с диким скрипом, - как много лет назад, на следующий после нашего знакомства день, он позвонил мне и спросил, нет ли у меня какого-нибудь Бродского, желательно раннего, пятидесятых-шестидесятых годов. Он меня успокаивает, объяснил Губерман, и я сказал, что Бродский, конечно, найдётся. Я отнёс его ему и моментально забыл об этом, настолько я был восхищен знакомством с самим Губерманом.
- ...Понимаешь, совершенно не помню, когда Бродский подарил мне этот том, - доверительно склонившись ко мне, сказал Игорь, - но подарил, это факт, - вот он перед тобою, этот факт. И ты знаешь, я читаю его каждое утро и каждый вечер, и мне не надоедает. Я использую энергию его строчек, когда сочиняю, когда мне не хватает моей собственной энергии. И помогает, да. Потому что стихи. Потому что подарок. Потому что покойник. И потому что подарок - от покойника. Подарочки от покойничков всегда помогают. Иногда, когда в гости приезжают всякие классики – ты же понимаешь, между нами, как живые классики нуждаются в поощрении! – я даю им подержать этот том. Только подержать. Полминуты, не больше. Этого хватает для подзарядки, а на большее им рассчитывать не стоит. Это же привет от Самого. Вот Улицкая у меня была – подержала. Димка тоже. И этот придурок… как его… ну, ты понял, - тоже был и подержал. Потом из Штатов приезжали – я их накрутил по телефону, что у них, бездарей, есть шанс. И, ты знаешь, приехали. Подержали. Рубина вообще всякий раз, как приходит в гости, сама шастает в спальню и шарит под матрасом, ей тоже подержать надо, а то ни романов, ни рассказов не получается… Храни меня, мой талисман, это называется. Ей Тата даже замечание однажды сделала – а вдруг там Игоревы трусы? Под матрасом? Э-э, и ты, дружище, уж достаточно надержался. Хватит. Коньяк свой выпил? – Выпил, - сказал я. – Ну и хватит. – Да, огромное спасибо, - сказал я благодарно и протянул ему книжку.
- Дядя Коля, - не здороваясь, грустно сказал я, распахнув незапертую железную дверь квартиры и протискиваясь боком через узенький коридор, в котором Эверестом громоздились растрепанные математические трактаты и философские собрания сочинений на пяти языках, - дядя Коля, у меня кто-то спиздил первый том Бродского, это не Вы его спиздили?..
Дядя Коля не считает, что здороваться - признак хорошего тона. Двери, которая прикрывала бы вход в единственную комнату из коридорчика, не было - хозяин когда-то снял её с петель и выбросил к чертям свинячьим, так как она всё равно не открывалась из-за обилия литературы, валяющейся на полу. Я увидел ритмично двигавшийся мускулистый голый зад и осёкся. - Псть отсель, - рыкнул дядя Коля, и мимо меня проскользнула нагая нимфа в одних туфельках. Я только дернул головой, не успев разглядеть её. Прижимая к груди одежду, нимфа выскользнула из квартиры, с грохотом обрушив за собой в коридоре книжный Монблан. - Что это, - начал я. Дядя Коля скакал по комнате, надевая штаны. Я из деликатности остался стоять у входа. - Кто, а не что! - крикнул он. - Какая-то дура! Паскаля от Лассаля отличить не может. Ко мне согласилась зайти на чай, когда я пообещал наглядно показать отличия Бернштейна от Каутского. Не поверишь - не поверила, что у них могут быть хоть какие-то отличия...
Я прокашлялся. - Бродского не пиздил, - сообщил он. - Я книжек вообще не пизжу. Хавчик в зоне пиздил, не скрою, а книжки - это святое. - А кто?.. - спросил я. - Мироныч! - крикнул он, прыгая по помещению. - Только он способен на такую подлянку! Крамольник... Ну, шо ты встал, как моржовый? Заходи уж, обломщик фуев. Выпить хочешь?
Выпить я хотел всегда, и я выпил, и ушёл, ничего не добившись.
Прошло много лет. Мы переехали на новую квартиру. Дядя Коля остался жить на прежнем месте - ведь его квартира была государственной, полученной в качестве признания его прошлых заслуг. Потом умер Бродский. Первый том его сочинений так и не нашёлся. Дяде Коле исполнилось семьдесят лет, потом восемьдесят, потом восемьдесят пять. Иногда я встречал его в городе, и на городском рынке мы разговаривали матом, перемежая наблюдения из жизни цитатами из стихов великого покойника. Дядя Коля, как обладатель аналитического склада ума, чаще всего цитировал "ниоткуда с любовью" и "это - лагерь, это - вышка", при том, что знал наизусть, по крайней мере, четыре тома его стихотворений, включая пропавший у меня первый том. Творчество Бродского он именовал не иначе, как "каскады остроумных куплетов". Я спорил с ним, и тогда он, раздражаясь, перекрикивал рыночный шум, матом цитируя Мандельштама и Гомера. Вкрапления ненормативной лексики, как ни странно, в его устах прекрасно дополняли классиков. Необразованные полицейские брали под козырёк, безграмотные торговцы уважительно кланялись. Презирая мои скупые познания в математике и насмехаясь над моим пониманием женщин, дядя Коля разговор всегда оканчивал одной и той же фразой: "я список мудаков прочёл до середины", после чего уходил, не прощаясь.
Несколько дней назад я зашёл к Губерману. Мне нужно было посоветоваться кое о чем. Губерман, назначивший мне встречу, спал. Тата пустила меня в квартиру и, предложив чашечку кофе, отправилась будить хозяина. Я вошел в маленькую спальню и сел на кровать. Губерман зевал и потягивался. В комнате помещались: ложе, старый письменный стол, один стул и покрытый пылью компьютер, задвинутый в угол. Цвет стен скрывали картины, навешенные в три ряда. Книги громоздились горой всюду – на столе, на компьютере, на стуле, на подоконнике, на полу, и занимали две трети места на кровати. Листы рукописей покрывали пол, подобно ковру. - Ты хочешь виски, коньяка или чаю? – спросили меня. Я грустно ответил, что уже не пью. – И чая?! – восхитился хозяин. Тогда я ответил, что выпью чаю с коньяком. Стакан был мне подан. Мы закурили. - Неудобно держать стакан на весу, - сказал Губерман, - возьми вот это или это вот, и поставь на это, - и стал совать мне в руки какую-то книжку и какую-то папку. – Выбирай, чем не побрезгуешь. – Я посмотрел на папку. На ней странным размашистым почерком было написано: "ЖЭДЭ". Я присмотрелся – почерк был незнакомым. – Это ведь не ваша рукопись? – спросил я. – Это рукопись романа Димы Быкова, - сказал он. – Он решил, что у меня склад подержанных оригиналов, и прислал мне рукопись своего романа. На память. Но я читал роман в типографском виде, зачем мне рукопись? Ты не знаешь? - Я не знал и отложил рукопись в сторону. – На это вот не ставь стакан, - обеспокоенно сказал он и вытянул из-под меня какой-то лист (я привстал), - я на это должен написать рецензию, а я, понимаешь, забыл, кто автор и о чем вообще речь, и текст никак не могу найти. Но я обещал. Хрен знает, что такое. Но здесь всегда так. Залежи. Два месяца назад я обнаружил в том углу воспоминания Саши. Представляешь, да?! – Я покивал. – А Саша подарил мне их семь лет назад и уже лет пять как просит прислать отзыв, потому что издатели торопят с книжкой, потому что отзыв должен быть напечатан. Ну, и..? – сказал я. – Ну, натурально, воспоминания вышли без моего отзыва, я же их только что обнаружил. – Он наклонился и вытащил из-под кровати упитанный томик, и потряс им. – То есть, конечно, отзыв я ему написал, но если бы я читал этот мемуар раньше, то написал бы по-другому. Так что вот оно, да…
Я взглянул на обложку. Это были воспоминания Городницкого. – В общем, лучше всего будет, если ты поставишь стакан вот на это, - сказал он и сунул мне в руки толстую книжку в рваной суперобложке, захватанной грязными пальцами. На ней значилось: "Сочинения Иосифа Бродского. Том I". – Надеюсь, против того чтобы поставить стакан на Бродского, ты ничего не имеешь? - Ах, вот оно что, - пробормотал я и поставил стакан с горячим коньячным чаем на книгу. Потом я вспомнил – как будто завеса разодралась с диким скрипом, - как много лет назад, на следующий после нашего знакомства день, он позвонил мне и спросил, нет ли у меня какого-нибудь Бродского, желательно раннего, пятидесятых-шестидесятых годов. Он меня успокаивает, объяснил Губерман, и я сказал, что Бродский, конечно, найдётся. Я отнёс его ему и моментально забыл об этом, настолько я был восхищен знакомством с самим Губерманом.
- ...Понимаешь, совершенно не помню, когда Бродский подарил мне этот том, - доверительно склонившись ко мне, сказал Игорь, - но подарил, это факт, - вот он перед тобою, этот факт. И ты знаешь, я читаю его каждое утро и каждый вечер, и мне не надоедает. Я использую энергию его строчек, когда сочиняю, когда мне не хватает моей собственной энергии. И помогает, да. Потому что стихи. Потому что подарок. Потому что покойник. И потому что подарок - от покойника. Подарочки от покойничков всегда помогают. Иногда, когда в гости приезжают всякие классики – ты же понимаешь, между нами, как живые классики нуждаются в поощрении! – я даю им подержать этот том. Только подержать. Полминуты, не больше. Этого хватает для подзарядки, а на большее им рассчитывать не стоит. Это же привет от Самого. Вот Улицкая у меня была – подержала. Димка тоже. И этот придурок… как его… ну, ты понял, - тоже был и подержал. Потом из Штатов приезжали – я их накрутил по телефону, что у них, бездарей, есть шанс. И, ты знаешь, приехали. Подержали. Рубина вообще всякий раз, как приходит в гости, сама шастает в спальню и шарит под матрасом, ей тоже подержать надо, а то ни романов, ни рассказов не получается… Храни меня, мой талисман, это называется. Ей Тата даже замечание однажды сделала – а вдруг там Игоревы трусы? Под матрасом? Э-э, и ты, дружище, уж достаточно надержался. Хватит. Коньяк свой выпил? – Выпил, - сказал я. – Ну и хватит. – Да, огромное спасибо, - сказал я благодарно и протянул ему книжку.
-
-
02.11.2012 в 23:35Если надумает выбросить, я бы не отказалась узнать адрес мусорного бака... :-)
-
-
03.11.2012 в 11:11-
-
03.11.2012 в 21:04Я приехала в Израиль одна. С парой чемоданов и, как говорилось "без багажа".
Перед отъездом в Питере один мой хороший знакомый подарил мне 4 тома Бродского. Да, вот это собрание, первый том которого на картинке
Примерно через полгода в Беер-Шеве у меня сперли второй том. В общаге университета.
Миша! Я его нашла! Он вернулся ко мне, правда, без бумажной обложки.
Ещё лет через 5 мой родственник взял почитать том 4-й. Вернул тогда, когда я мысленно с ним уже простилась
Сейчас все 4 стоят на полке. Больше на них пока никто не покушался