Толстый и весёлый человек приходил ко мне на работу, падал на стул рядом с компьютерным столиком, тыкал в клавиатуру большим пальцем и начинал рассказывать анекдоты. Говорил он громко, иногда вскрикивал, хлопал себя по лысине и хохотал, не дожидаясь моей реакции. Хохотал он аппетитно, необъятное чрево его мелко тряслось, короткие ноги стучали каблуками стоптанных башмаков по каменному полу. Через минуту начинал смеяться уже и я, иногда - сам не зная над чем. Каждые пять минут он вскакивал и убегал в коридор в поисках туалета, потом заглядывал в кабинет и сообщал, что идёт курить. Я присоединялся к нему и выходил во двор, нащупывая в карманах пачку сигарет. Пока он бежал по коридору, стены содрогались от весёлых криков. Из своих комнат выглядывали сотрудники. Провожая его взглядами, они улыбались, не понимая ни слова. Во дворе он размахивал руками, в каждой держал по сигарете, обильно посыпал пеплом старый свой пиджак и неглаженные штаны, и рассказывал новости, часто вставляя цитаты из обожаемого им "Ходжи Насреддина". Иногда от избытка чувств он подкидывал в воздух свою тюбетейку.
читать дальше- Соломон, зачем у вас тюбетейка? Наденьте лучше шляпу... А то вас могут принять за паломника в Мекку, - говорил я, пытаясь войти в унисон с его тоном. Он не давал мне вставить ни слова. Шутки, анекдоты и новости пузырились у него на губах.
- Я и есть паломник в Мекку! В Мекку духа. Я вечно в пути, вот оно что, да. Нет, ты лучше послушай. Вот я тебе и рассказываю, как этот поц... как бишь его... ну...
Он был членом иерусалимского общества библиофилов, общества друзей старинной книги, общества любителей русской словесности и еще тысяч других обществ. В мире не было книги, о которой он не знал. В любое время дня и ночи я мог позвонить к нему, и он давал мне справку. Иногда мне для работы требовалось установить, когда, каким тиражом и в каком издательстве вышел тоненький сборник дореволюционной Ахматовой, или какого формата издан талмудический трактат Альдом Мануцием в Венеции в 1516 году, или сколько страниц было в первом американском издании Фолкнера. Я звонил ему. Мне было лень шарить в интернете или блуждать в поисках библиографического справочника.
- Фестина ленте!- орал он в трубку. - Именно так, запиши быстро, а то забудешь! Торопись медленно!
Он имел в виду именной герб венецианского типографа шестнадцатого века. - Дельфин, извивающийся вокруг корабельного якоря! Запиши, ты же забудешь, поц мой дорогой!
И тут же сообщал в пространство:
"О болваны, подобные чурбакам!"
Я понимал, что он цитирует эмира бухарского, и не обижался.
- Соломон, вы были в Общинном доме на презентации последнего номера журнала? Что-то на этот раз я вас там не видел...
- "Это была самая убогая, самая грязная во всем Ходженте чайхана, посещаемая только нищими, ворами, бродягами и прочим городским сбродом". Я там был. Просто мне было лень выступать. А что?
- Так о вас спрашивали, а я не знал, что сказать.
- А, так было очень жарко, я забился в угол, пил пиво и думал. Ты знаешь, что я думал? "Познай свою веру, и тьма станет для тебя светом, путаница – ясностью, бессмыслица – соразмерностью". Очень жарко было.
Он коллекционировал эстампы, старые печати, образцы средневековых шрифтов, древние манускрипты на языках, которые не мог прочесть ни один специалист. Он писал о них статьи, издавал смешным тиражом книжки крошечного формата, выступал на конференциях, обзывал слушателей, показывал им язык, порывался курить прямо за кафедрой. Литературные критики, типографские рабочие и иерусалимские нищие обожали его.
- Поцы! - кричал он, брызгая слюной, во время заседания Академии языка иврит, куда был приглашён как специалист по уникальному изданию каталога вильнюсской выставки Бориса Шаца в 1902 году . - Поцы вы! Не специалисты, а поцалисты!
И добавлял:
- Имя вам - легион.
Академики рукоплескали ему.
Когда он собирался в Россию, или в Америку, или в Австралию, я просил его захватить с собой передачи с книгами, журналами, альманахами для моих друзей, родственников и знакомых. Я не полагался на почту.
- Если бы ты попросил меня взять для твоих жратву или шмотки, я бы не взял, конечно. Книги - это святое.
Я бессовестно пользовался этим, и навьючивал его, как верблюда, пакетами, и он никогда не спорил и уходил от меня, пыхтя, колыхаясь необъятным чревом, нагруженный килограммами бумажной продукции.
Вернувшись из очередной поездки, он звонил мне. Сперва, не здороваясь, он кричал в трубку традиционную фразу:
- Веселый бродяга шестидесяти лет от роду, в зените своей славы возвращается в Бухару!
Потом радостно рапортовал:
- Всё отдал!
- Спасибо... - начинал я, но он тут же перебивал:
- Молчи, гнусный прелюбодей, согрешивший вчера с обезьяной! В Москве, значит, я отдал книжки Ваньке...
- Таньке?.. - неуверенно говорил я, и он поправлялся:
- Ну да, - а какая разница? А в городе-на-Неве я отдал книжки Машке...
- Наташке?..
- Да какая разница-то? Ладно, пусть будет - Дашке.
- Соломон, дорогой, вы не представляете себе, как я вам благодарен. Вы единственный, кто соглашается брать с собой такие тяжёлые посылки. В следующий раз... - говорил я прочувственно, но он не слушал.
- Сверни ковер нетерпения и уложи его в сундук ожидания! Послушай лучше, какую глиняную табличку мне показывал Пиотровский в Эрмитаже. Он настоящий поцалист, этот большой учёный, он показывает клинопись и говорит, что это на угаритском языке, в то время как я же вижу ясным взором, что это на хеттском! Хетт его мать, лугальзагисси... Набу! Набу-набу! Катурач!
В тех случаях, когда речь шла о путанице в лингвистических пристрастиях учёных мирового значения, он был беспощаден. Дискутируя с ними, он плевался осколками фраз на латыни, шумерском и языке майя, перемежая их цитатами на фантастических языках, придуманных советскими писателями.
- Аиу утара аэлита! Тао хацха магацитл, бля! Эллио утара гео! Шохо, нах, шохо-ом!
Иногда он бывал грустен. Это значило, что в Британском музее ему не удалось правильно идентифицировать кукую-нибудь печатку фараона первой династии и он случайно перепутал её с кольцом фараона восьмой или двенадцатой династии. Однажды, во время беседы с президентом французской Академии наук, он принял фреску, воспевающую гибель Секененры от рук гиксосов, за фреску, прославляющую победу сына того же Секененры Яхмоса над царём Апопи при взятии Авариса. Печаль Соломона была непритворной. Рассказывая мне об этом позоре, он принялся грустно цитировать нежным речитативом:
- "Пять тысяч марсиан одною глоткой закричали: - Айяй! - Развернули огромные зонтики и пошли умирать, запели унылым воем старую, запретную песню:
Под стеклянными крышами,
Под железными арками,
В каменном горшке
Дымится хавра.
Нам весело, весело.
Дайте-ка нам в руки каменный горшок!
Крутя огромные зонтики и завывая, они скрылись в узких улицах".
Потом, глядя на меня огромными глазами, в которых, казалось, скопилась тысячелетняя грусть, он сказал нараспев:
- Печаль захватила мой дух, который как бы завел своего ишака и с ним кочует из Бухары причин в Стамбул следствий, Багдад сомнений и Дамаск отрицаний.
И прибавил:
- Выпить хочу, бля! Давай выпьем?
Достав из сумки бутылку шотландского коллекционного виски, привезенную из Эдинбурга, он наполнил серебряные стаканчики, подаренные коллекционерами в Бильбао. Выпив первую рюмку, он неожиданно завопил:
Энэ бэнэ рес!
Квинтер финтер жес!
Энэ бэнэ ряба,
Квинтер финтер жаба...
- Ну-ка, ну-ка, откуда это?! Говори год издания и страницу! Ну!
Я пожал плечами. Подождав минуту, он наполнил стаканчики по второму разу и продолжал упавшим голосом:
Икете пикете цокото мэ!
Абель фабель доманэ.
Ики пики грамматики...
В в разгар июньской жары он позвонил и сказал, чтобы я подготовил моих российских друзей к сюрпризу - в августе он поедет в Превопрестольную и Город-на-Неве и великодушно передаст им всё, что я только захочу. "Только книжки, а не колбасу!" - добавил он. Я обрадовался.
Потом он пропал.
Вчера умерла моя двоюродная бабушка, и вчера же её хоронили. В Иерусалиме хоронят в день смерти. Яростная жара ослепительного полудня постепенно уступала сомнительной прохладе вечера. Я совсем забыл о сюрпризе, к которому должен был подготовить моих знакомых.
...Носилки, покачиваясь, проследовали в дальний угол кладбища на третий, недавно отрытый уровень. Из-за нехватки места наши кладбища постепенно становятся похожими на многоэтажные зиккураты или американские небоскрёбы. Плиты с именами усопших прилегают одна к другой, как окошки в хрущёвке. Мы спустились по каменной лестнице. Члены погребального братства бубнили молитвы. Глаза медленно привыкали к полутьме. Мы внесли тело и оставили его внутри погребальной камеры. Здесь оно останется до прихода Мессии в конце времён и воскрешения мёртвых. Пока ещё безымянная плита была поднята и зацементирована. Мы стояли, склонив головы, пока читался каддиш. Я опустил глаза и посмотрел на плиту, расположенную под той, за которой отныне предстоит лежать моей бабуле.
На каменной плите было выбито:
Соломон Трессер, 19.07.1950 - 26.06.2012
Я почувствовал, как шерсть на моих руках встала дыбом.
Когда мы медленно взошли на поверхность земли, над кладбищем уже раскинулась ночь. Пахло розами. Над головой плыл Млечный путь. Из неизмеримой дали, из звёздного эфира, доносился шепот. Я прислушался и узнал его голос. Соломон опять цитировал своё любимое:
По всему миру, от края до края, шумели ветры – южный, северный, восточный и западный, блистали снеговыми вершинами горы, синим прозрачным пламенем светились моря, струились воды горные и долинные, наливались злаки на полях, тяжелели плоды в садах, и виноград сквозил и золотился, накапливая в себе солнечный сладкий настой.
А он спал, позабыв сотворить молитву, как это бывало с ним часто. Но, видимо, такой грех легко прощался ему, ибо его видения во сне были светлыми, воздушно-радужными – от солнечного луча, что падал сквозь приоткрытую дверь на лицо, просвечивал опущенные веки и забирался прямо в душу, в ту самую часть ее, которая, по изысканиям мудрейшего Аль-Кадыра, ведает нашими предчувствиями и нашими сновидениями...
