Приходилось ли мне?.. На вежливый вопрос следует отвечать вежливо.

Мне приходилось работать:

-пионервожатым,

-учителем "истории, обществоведения и советского государства и права" (была такая странная специализация для педагогов в плюсквамперфекте, т.е. в давно прошедшем времени);

-библиотекарем,

-экспедитором по развозке книг,

-подпольным учителем древнееврейского.

Чуть было не пришлось поработать заключенным.

Это - в предыдущей жизни.

А в настоящем (поэтапно):

-мусорщиком,

-грузчиком,

-уборщиком чужих подъездов,

-кухонным мужиком,

-журналистом,

-лектором,

-автором статей для энциклопедии,

-научным сотрудником,

-преподавателем в раввинском училище.

Кем мне ещё не пришлось поработать в нынешней жизни, так это тем самым заключенным, чью вакансию мне предлагали ещё в жизни предыдущей (причем предлагали с большим энтузиазмом). Но, поскольку, как сказал мудрец, всё возвращается на круги своя, то, возможно, день грядущий нам ещё готовит. Впрочем, заключенные в этой жизни не работают ни на лесоповале, ни в мастерских (это - нельзя, это - нарушение прав их личности), а просто сидят в своих комнатах (язык не повернется именовать камерами) - с большим или меньшим комфортом, занимаясь спортом, мастурбацией, а временами - мужеложством. Денно и нощно попивая кофе, между прочим (это - обязательно. Недавно в одной местной тюрьме произошел вооруженный бунт заключенных из-за того, что им варили не тот сорт кофе, к которому они привыкли на воле. Хотя это - совсем другая история).

Так что, в отличие от предыдущей жизни, тут сиделец - не профессия, а, скорее, способ существования безработного, находящегося на госдотации.

Всё впереди, как писал Эмиль Ажар.



Но к чему это - я уже не помню.

---

Народ Книги

Я, знаете, иногда размышляю на тему, каково приходится вещам после смерти их хозяев. Мне, например, очень жалко книги из моей домашней библиотеки, которую я черт знает сколько лет и черт знает какими путями собирал. Стоят на полках, жалостно так моргают дружными рядами. А наследники престола, когда пятки у предка ещё остыть не успеют, их уже торжественно на помойку повезут. С помпой. Я навидался тут таких книжных судеб - на два романа и три повести хватит. И какие претензии можно предъявлять людям, если даже самим книгам между собой договориться трудно, они у меня на две трети - на умерших языках. Стоит вот сборник Эдельштата 1898 года, лондонского издания - пухлый такой, с золотым обрезом, легонький, чего только на своем веку не повидал, и смотрит, набычившись, на высокомерную Анну Андреевну из серии "Библиотека поэта". Рядом стоят, уже лет пятнадцать стоят вместе, даже склеились между собой, и сказать им друг другу много чего есть, а только чувствую - не поймут друг друга.

Ни под каким видом не поймут.

У книг - своя аура. У Ахматовой она - такая, знаете, зеленоватая, вся из себя возвышенная, живее всех живых, можно даже сказать; а у наперсника аура - как у свежего покойника. Книга живет, даже если автор давно помер, и если она, книга, всё-таки востребована читателем, - насчет Анны Андреевны в этом отношении я спокоен, - а гениальный Эдельштат, мастер восторженных парадоксов и революций сознания, уныло бормочет на языке, который царскосельская Дама не понимает, и в ответ на его сентенции лишь пожимает плечами. А вот, интересно, что будет с русской литературой, которую многие (и я в том числе) отчего-то полагют бессмертной, - с Достоевским, с Толстым(и), с Чеховым там, с Бродским, с Мандельштамом, со Стругацкими что будет - лет через две тысячи (по-моему, гораздо раньше)? То же самое и будет. Дико себе представить, но, по-моему - исторический факт, если в футурологию смотреть с ретроспективой.

Нет, ну дико же.

Протестую, возопил он, Достоевский бессмертен! Так ведь это так было сказано - в виде юмористического парадокса обыденного сознания, всего лишь в качестве эпизода для романа. И почему все сразу кидаются вспоминать и заранее сокрушаться о Федоре нашем свет Михайловиче, если при том же историческом раскладе событий совершенно то же самое произойдет и с Фолкнером, и с Голсуорси, и с Уайльдом. С Г.Фростом, с Т.С.Эллиотом, которого, если мерить по Аксенову, так любил держать под подушкой Джон Грей - Силач-Повеса, силою с Геркулеса, ростом - как Дон-Кихот, - с любым из писателем на языках, которые рано или поздно стареют. Потому что мне ближе Чехов и, скажем, оба Натаныча?

Ну и что?

Вы скажете, прозу можно изумительно перевести на современный язык, и она останется той же прозой? Ну хорошо. А стихи? Это чего же я читаю такое, это разве английский язык господина Бернса, это его любовь и бедность, что навсегда его поймали в сети? Так нет же, не Бернс это с его Дженни, что вдоль межи пробиралась до калитки вечером во ржи. Это же не Бернс, это тайный поклонник запретного языка своей юности и ещё более тайный поклонник пассионарного хулигана-одессита Жаботинского Маршак, вот это кто.

Не знаю, не знаю... Шекспира перевели гениально, и Бернса перевели гениально, и музыку положили - как в гроб вколотили гвоздь посмертного имиджа - а все никак мне не верится, что можно перевести адекватно (да чего там адекватно - просто перевести!) желто-черно-белого Мандельштама или даже того же Чичибабина, - не рядом будь, конечно, помянуты, хотя почему бы и нет? "Клубится кладбищенский сумрак / у смерти хороший улов..." Н-ну. Может, и можно это перевести, конечно.

А вот так перевести, чтобы лет через восемьсот - нет, не поняли, прочувствовали - до дрожи в печенках -

Я ушел бы, ни с кем не споря / Чтоб не слушать хмельные речи / С мудрой книгой на берег моря / Обнимая тебя за плечи.

А что, разве разумным дано перевести э т о? - Через тыщу лет из-за штор моллюск / Извлекут с проступившим сквозь бахрому / Оттиском "доброй ночи" уст / Не имевших сказать кому.

Тут переведут смысл, и может быть, даже рифму переведут, но дрожь-то ведь перевести не смогут, а?

И в век, когда с Веги до Сириуса космолеты будут летать, как автобусы из Москвы в Истру ходить, всё равно не переведут "Я не люблю фатального исхода". Разумные растения с Альтаира будут таращиться недоуменно и, может даже, учреждать разные там, я не знаю, литературные премии имени Владимира Семеныча. Но - не поймут. Потому что они - растения, а мы - люди.

И всё. И больше ничего не надо. Тихий ангел пролетел. Гулкие коридоры, хитрые письмена / красные помидоры кушайте без меня.

И на пышных парадных снегах / лыжный след - словно память о том / что в каких-то далеких веках / здесь с тобою прошли мы вдвоем.

Народ, который выбрасывает книги на помойку, когда-то назывался - Народ Книги.

Чего-то сегодня очень задиристое настроение, и хочется дать кому-нибудь по морде. Замком по морде. Была в эпоху революционных сокращений такая тяжеловесная должность - Замком-По-Морде - Заместитель (наркома) По Морским Делам. Новорожденных девочек тогда, дед рассказывал, называли Эликтрификациями, а мальчиков - Тракторами. Девочка Эликтрификация. Мальчик - Трактор (так и хочется сказать: мальчик - Дуб). А вот с Кимами - проще. Что нам с того, что их называли не по святцам, а в честь Коммунистического Интернационала Молодежи? Для нас это никакой роли не играет; для нас Ким - или просто корейское имя, или - имя Юлия Кима, что всяко предпочтительнее.

К чему? Почему? Зачем?.. И отчего здесь притулился Эдельштат, несчастный выходец из Калуги, склеенный обложками с Анной Андреевной? А вы, сидящие перед учебными стереовизорами мальчики и девочки будущей Арканарской Коммунистической Республики, попробуйте перевести с пушкинского постсоветской эпохи на древнешумерский:

-Я устал от двадцатого века / от его окровавленных рек / и не нужно мне прав человека / я давно уже не человек.

---

aldarion, с наступающим тебя полным и окончательным официальным совершеннолетием.

---

А вот, кстати, и новый участник по кличке Esli.

Прошу жаловать.

http://www.diary.ru/~Esli/?comments&postid=6261355

---

(с)

«-Ты и не можешь со мной спорить, по той причине, о которой я уже упомянул, - ты глуп, - ответил Воланд и спросил: - Ну, говори кратко, не утомляя меня, зачем появился?

-Он прислал меня.

-Что же он велел передать тебе, раб?

-Я не раб, - все более озлобляясь, ответил Левий Матвей, - я его ученик.

-Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда, - отозвался Воланд, - но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются. Итак...

-Он прочитал сочинение мастера, - заговорил Левий Матвей, - и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?

-Мне ничего не трудно сделать, - ответил Воланд, - и тебе это хорошо известно. - Он помолчал и добавил: - А что же вы не берете его к себе, в свет?

-Он не заслужил света, он заслужил покой, - печальным голосом проговорил Левий.

-Передай, что будет сделано, - ответил Воланд и прибавил, причем глаз его вспыхнул: - И покинь меня немедленно.

-Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, - в первый раз моляще обратился Левий к Воланду.

-Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи».

---

 Lapsa, с днем рождения!
Супругу поздравляю тоже.

---

Нет, не для самосожалений - простор для самосожжений имеет у нас временами место. Не знаю, что тут можно вообще высказать так, чтобы не задеть, не затронуть истинную болевую точку, чтобы, упаси боже (можно, сегодня я напишу сакральное слово с маленькой буквы?), не подставить палаш под красного коня петрова-водкина (особенно, вы понимаете сами, - Водкина, хрен с ним, с петровым) и под его купание чтобы не загнулся он в беге под подставленным палашом, чтоб не завизжал, не полетел, ломая копыта и бабки (а интересно, что такое бабки? - я в конях никогда ничего не понимал), - не о том говорим, Господи с большой буквы, не о том, - но конь вспомнился оттого, что самые страшные предсмертные крики я слышал всегда у коней и зайцев. Нечего тут высказать, и нечего тут с важным - или с жалким, что то же самое - видом советовать, и никто в боли исконной, личной, сердечной, никогда и никому ещё не мог посоветовать ничего путного. Потому что один никогда не приемлет, не поймет, не прочувствует до конца, до корня, до основы, до невспаханной почвы другого, потому что татуировка одиночества для аристократов духа вдавлена в их существо, как трилистник французского королевского герба - в пеленки при рождении именитых младенцев у аристократов тела. Никто для уничтожения этой боли никогда и никому ничего не мог посоветовать, хоть ты весь из себя пыжься, хоть с рыцарских, хоть с эллинских, хоть со скифских кругломордых времен пыжься, хоть пятьсот тысяч лет пыжься, со времен нижнего палеолита, с неандертальского времени, с бизонов и шерстистых носорогов и мамонтов времен пыжься, - и вой в голос, и бейся пышноволосой башкой, полной вшей, и выкалывай себе глаза - для отвлечения боли в другое телесное место (есть такой прием каннибалов), - глаза, синие, несмотря ни на что, на грязь, на дым, на сажу костров, и сдирай с себя донага вонючие шкуры - но никто не подойдет с толком, с чувством, с расстановкой, не скажет, как убить боль, и она останется, и ты взвоешь в последний раз, и уткнешься в оргазмических почти судорогах мордой в зыбучие пески, и никто и ничем не поможет, - и будешь лежать на вонючих шкурах до рассвета обморочно, накрытая железным правилом цивилизации - потому что сдержанность юбер аллес - а на заре родные поднимут тебя пинками - приспело время собирать хворост; хоть сдохни, нужно хворост в ближней роще собрать для утреннего костра, и молоком вислых грудей кормить беззубо разевающего рот младенца, хоть ноет все тело, и хрип из горла, и слюна из беззубого рта, и вой-не-вой, а ничего не поможет, как ты был прав, о Фо-чужеземец.

И понемногу, всхлипывая, замолкнешь, и даже - ну, временно или там постоянно, не знаю я, - вернешься к Исполнению, - а боль останется, - глухая, ушедшая вглубь; так и останется, но уже телом переносимая, хоть и слегка. Сказал Премудрый, что всё перемелется, и это правда - перемелется всё, и смерть матери, и отца, и сестер, и даже детей своих смерть перемелется, если будет сила в тот момент не садануть кремневым ножом себе промеж грудей. И если не саданет, то всё успокоится, упокоится - и тишина настанет. Голос тонкой тишины, как в псалмах сказано.

А помочь - да, никто не может: ни я, ни он, ни она, ни они, ни оне, если даже сама себе помочь не можешь. А ты - не можешь. Да и никто не может.

У человека тело одно, как одиночка, писал Тарковский-старший, имея в виду, конечно, карцер.

И тебе уже нет дела, но:

если спросят меня, было ли счастье, так я отвечу, с натугой вспоминая, но с полнейшей искренностью: да, было, - двое суток ровного счастья влёт за всю мою жизнь, гудящего мохнатым шмелем с медовых сот, тоскливым северным летом. И никогда я ещё и уже до и после не порхал мотыльком над землей. И не нужно ни пояснений, ни дополнений, ничего не нужно и не хочу, только навсегда запомнить запах волос, пропахших дорогами и солнцем, и синеглазую улыбку, и сумрак пропахшей детством квартиры, - хочу уйти, как в омут, и остаться в придонье, и не всплывать больше. Хочу придонным пучеглазым карасем до смерти пялиться вверх, на искаженное отражением воды солнце, пуская пузыри, и остаться там навеки, навсегда, вспоминая.

И чего стоят все обиды, и советы, и счеты, пока есть это воспоминание и запах солнца, и безумная, тягучая, как резина, память, и редеет облаков летучая гряда, и пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность.

---

Завтра, в 13:00, исполняется год, как я визуально познакомился с Вороной и с Тёщей, но не познакомился с Д.С.-ом. Вчера, в 11:00, исполнился год, как я (тоже визуально) познакомился с Мумриком. Послезавтра, в 14 пополудни, исполняется год, как я впервые говорил по телефону с Тиной Грин. Сегодня, в 21:00, исполняется год, как я видел на протяжении полутора минут Длиннопоцелуйную Киссу (и это было самое краткое моё общение, с двумя фразами, которые принято называть вступительными: "Здравствуй, Миша. - До свидания, Миша" ). Сегодня же, в 15:00, ко мне приезжают из Петербурга мои папа и мама, с которыми я - и опять-таки визуально - не общался ровно год.

Вот видите, сколько годовщин - практически одновременно.

@музыка: Помилуй мя, Господи, в последний раз.

@настроение: мене, текел, фарес.

---

 IVes de Gris ака и другой ник - с днем рождения любого из вас по выбору субличностей самого автора.

Желаю цельности во всех проявлениях всех жизненных ситуаций.

---

Задним числом - не знал, не ведал, и осознал чисто случайно, в чем каюсь - поздравляю Лёшу Д.С.-а с днем рождения. И, поскольку он (Дэ-Эс) человек не публичный, то комплименты разнообразные оставляю при себе.

---

http://www.zvuki.ru/T/P/4988/56/10

Для Гули.



[песня под номером 10]

---

Страна, в которой начинают со стыдливого - подпольного, в подворотне - сжигания книг, кончит - торжественным, на площади - сжиганием людей.

Настроение - "cыт я по горло, до подбородка"

Тттвою мать.

@темы: цитаты

---

Книга должна быть топором для замерзшего в нас моря.



(Кафка, из письма однокурснику Оскару Поллаку, в 1904г.)

---

Действительного члена СП России, в виртуале носящего каббалистический ник, поздравляю с наступающим днем рождения.

---

 Аше и  Xu с днем рождения!

---

http://accords.altnet.ru/accords/Ak...coustica/14.htm

---

Лапландия (равно как и Таймыр) - ещё одно, наиважнейшее для меня после северной Карелии и Атабаски место, которое иногда снится и где я всегда, оказывается, хотел побывать.

И дико осознавать при этом, что тогда, когда я таки-да мог это сделать с совершенно официальной легкостью, то возможность эту упустил. Всегда кажется - то, что находится рядом, можно отложить на потом.

Но потом - уже поздно.

Земля Санникова.

Голос тонкой тишины.



Фотографии - здесь:

http://www.diary.ru/~3619/?comments&postid=6053981

А также - благодаря dayry - здесь:

http://gjallahorn.narod.ru/lu05.html



Отдельное спасибо - Каруне.



P.S.: Фото номер три сверху - "Небо следующего утра" - похоже на Sivanmu.

---

С днем рождения, barbus и А й д и.

---

Канарейка_жёлтая, НеЗнаюКакТамНас, Обаятельный Призрак и, конечно же, СветЛанка - c днём рождения вас.

---

Эллинский секрет

В Греции есть всё. Карие с прозеленью горы, ширококронные, как подстриженные в скобку, средиземноморские сосны, белый песок под солнцем, от которого в раскаленный полдень слезятся глаза так, что хочется надеть черные очки; есть девушки с раскачивающейся походкой, с гордыми профилями, кареглазые, но на удивление светловолосые, при появлении которых солнцезащитные очки хочется нацепить ещё более лихо - и со значительным видом изображать тонтон-макута; есть синее море, белый пароход. В Греции есть развалины древних городов, встречающиеся в самых неожиданных местах, в самом центре городов современных; масличные деревья с перекрученными стволами на склонах холмов; лесистые склоны гор, встающие из сиреневой дымки теплого моря, когда златоперстая Эос, зевая, на рассвете гасит последние звезды – былой компас кораблей, утеху вечных бродяг и странников, афинских купцов, персидских работорговцев и киликийских пиратов.

В Греции есть очарование и нет разочарования – для тех, кто посетил эти места впервые и не живет здесь постоянно.



Внутреннее море ласково и солнечно. Не успеет один остров скрыться на горизонте, как из дымной мглы возникает другой. Так моряки, выходившие в странствие ещё в докритскую эпоху, на корявых плотах и неуклюжих катамаранах, находили себе ориентиры, и во имя своих стад и пастбищ осваивали безымянные ещё земли одну за другой.



Здесь на утлых суденышках, наощупь, от острова к острову плавали воины, торговцы, изгнанники, герои эпосов, легенд, мифов Троянского и Фиванского цикла. Хмурые от мыслей об оставленном доме, бронзовые от загара и бледные от качки, не торопясь, раскачивающейся походкой моряков они выходили на берег, и здесь их встречали – пустынный берег, стелющиеся под соленым ветром прибоя, дарующие бессмертие и забвение трава моли и золотистый лотос, стомившиеся от одиночества девы вод, наяды, нимфы, полубогини, полугерои, полузмеи, полузвери, сладкозвучные сирены, сфинксы со странными своими загадками, неопрятные горгоны, взглядом готовые обратить в каменное крошево дерзких пришельцев, одноглазые циклопы, бинокулярные лестригоны с каннибалистическими задатками неандертальцев, и прочая романтическая нечисть.

Число их за пятитысячелетнюю историю плаваний в Эгейском море превысило критическую массу. Классический койне мешался с вульгарным дорийским, карийская варварская речь - с минойским выговором, гортанный аккадский акцент – с шепелявым глухим египетским, плоская реальность – с объёмными, неразличимыми от неё сказками, - и мозги современника плавятся в попытке отделить былое от дум.



Корабль с предвкушающими простые, здоровые житейские радости туристами двадцать первого века входил в родосскую гавань. Их принимал на грудь остров, ограненный по волнорезу турецкой крепостью четырнадцатого века с замшелыми отверстиями арбалетных бойниц и пушечных фортов. Туристы не торопились на берег.

Плохо становилось от магнитофонного воя, от бесперебойных, как устав караульной службы былой страны Севера, игр в карты на верхней палубе, от волосатых, кривоватых ног современников в коротких штанах, от прилюдного, озадаченного неописуемым видом на берег, почесывания пуз, причинных мест и задниц, от призывных улыбок разжиревших, не первой свежести Цирцей в шезлонгах. Оттого, что за трое суток полета под звездами, над шипящим от волн килем корабля, из пятисот пассажиров завывающего псевдороком, полупьяного высшим очистки виски Ковчега не смог сказать внятно, в какой точке Ойкумены мы в настоящий момент находимся, никто – кажется, даже сам капитан.

Мифы шарахнулись прочь, галопом умчались сатиры, кентавры и длинногривые нимфы источников. Сплевывая голодную слюну, брезгливо отвернулся Полифем.

Корабль вошел в гавань Родоса.



Корабль был – «Ковчег». Современный ковчег, поднявший на борт пятьсот визжащих детей, крикливых взрослых, их собак и кошек. Ковчег, битком набитый электроникой, предугадывающей каждое незначительное желание пассажира, сундук, состоявший из роскошных, обитых бархатом кают, из утепленных унитазов и ароматических биде, из трех ресторанов, - из королевского, бесплатного, пятиразового питания и выпивки с семи утра до трех ночи включительно. От питания и выпивки, от которых соловело в глазах и на простынях с электричеким подогревом, в объятиях пышнозадых нереид хотелось лишь спать.



В Греции, в Элладе, на Родосе, есть всё.

Еле шепчущие имеющим уши – да услышат! – сказания; древнейшие, энеолитской эпохи разноцветные развалины в центре современных городов, моложавые гиды в джинсах и красных рубахах; ленивые, в бело-черной традиционной одежде крестьяне из окружающих горы ожерельем сел. И, конечно, бесконечно шумные, безостановочно зевающие туристы, о которых нечего сказать совершенно, - кроме того, что из всех видов зрелости они достигли, кажется, лишь одной – половой.



Ступив на берег, я наклонился и приложил ладонь к земле. На новом месте я всегда так делаю. Некогда было, правда, одно схождение на берег, когда к земле я прикоснулся не рукой, а губами, но на эллинском берегу это было бы, вероятно, неуместно – греком был лишь мой прадед.

Камень пирса был нагрет солнцем. Он был живой, этот камень, живой и теплый, - и я сразу почувствовал к нему симпатию. Я выпрямился, по привычке посмотрел на стоявшее в зените солнце и сориентировался в сторонах света. Троя была далеко на севере. На этот раз мне не попасть в Илион, на холмистые склоны Иды, не приложиться к журчащему ручью Ксанфа. Моя генетическая память сфотографировала волны у Сигейского мыса и уходящую за горизонт линию кораблей ахейского войска на Геллеспонте так давно, что картинки Дарданелл стояли в голове частоколом, плотной, старой, черно-белой фотографией из семейного альбома.

Я отделился от организованно ожидавшей гида группы горластых соплеменников и вошел в город.



Тишина, свежесть, прохлада в раскаленный полдень, под кронами гигантских платанов. На таких платанах, наверное, эллины вывешивали свои трофеи, возвращаясь домой из похода. Тридцать девять градусов в тени, а воздух ароматен и свеж, как в садах Семирамиды. Средневековая крепость прикрывает двух-, трехэтажные дома, крашенные белой краской. Вывески на отечественном языке – крупным планом, но неброские, иногда с небольшими дублирующими объяснениями на английском. Назойливой рекламы нет вовсе. Громкого разговора не слышно. Улицы тянутся, прикрытые зеленью масличных деревьев. Много цветов самых неожиданных расцветок. Прошуршат шинами редкие автомобили – и снова тишина. Большая часть населения, кажется, ездит на велосипедах. Пешеходы идут не торопясь, напряжения на лицах нет. Продавцы в магазинах сидят, опустив головы на руки и, кажется, дремлют. Иногда заходит покупатель: купил что-то – хорошо, не купил – тоже не плохо. Никто не хватает за плечо, не выпучивает глаза, не объясняет, что лучший товар – у него. Так бывает в Турции и у нас тоже. В чужой стране я всегда боюсь одеться так, чтобы во мне признали туриста – тогда с особым остервенением будут хватать за руки и, загораживая дорогу, требовать зайти в лавку.



Здесь меня никто не останавливал и не загораживал путь. Спокойствие и какая-то рассеянная, сонная лень плыли над утонувшим в садах городом. Транспорт ездил плавно, водители за полкилометра притормаживали перед желающими перейти улицу. На набережной постепенно скопилась небольшая вереница машин – автомобили, автобусы, мотоциклы и полицейский джип гуськом двигались вслед за маленьким красным фольксвагеном, водитель которого не желал увеличивать скорость, а желал любоваться видом на море. Он ехал медленно, рассеянно свесив руку с сигаретой в окно, никто не сигналил и не торопил его.



Им никто не угрожает, часы жизни идут у них замедленно, они не торопятся жить, чтобы успеть, думал я. Их не хотят захватывать, они никому не нужны и никому не опасны на своем солнечном острове. Бремени содержания армии, ложащееся на их плечи налогами и инфляцией, у них нет.

Я останавливался на перекрестках и, шевеля губами, читал про себя полузнакомые буквы на вывесках. Некоторые слова я узнавал, о смысле некоторых – догадывался.



Когда-то на острове были войны, город горел, рушились стены, ремесленники бежали в горы, усатые победители тащили женщин и детей из домов, волокли на корабли, торопясь продать товар на невольничьих рынках, - ничего этого больше нет целую вечность, думал я, и уж наверняка этого не было в двадцатом веке, так что лет сто спокойствия и дремотной неги они выиграли точно.

Я бродил по городу до заката. Когда солнце, спускаясь к морю, повисло на зубцах старого форта, я зашел в тихий переулок и присел на каменное крыльцо небольшого домика. Поднял голову – и обмер. Прямо передо мной, вдавленная в стену старого дома напротив, висела каменная табличка, на которой проступала стертая барельефная надпись на библейском языке. Смысл слов медленно проступил в мозгах, набитых впечатлениями по самый мозжечок:



С Божьей помощью, этот Дом собрания построен по просьбе нашей святой общины и по разрешению городских властей Родоса мастером Иосифом Коэном Итальки из Генуи. Печатных дел мастер Альд Мануций Венецианский предоставил для Дома собрания и святой общины этой двадцать фолиантов Писания на святом языке, и благодарность наша ему безмерна.

В месяца Адар-Бет четветрый день пять тысяч двести пятнадцатого года от сотворения мира - работа завершена благополучно.

Да святится имя Твоё.



Я понял, что зашел в бывший Ров-а-йеуди, где из хозяев гетто теперь обитают лишь призраки. Подойдя к дому напротив, потрогал каменную табличку и посмотрел на древнюю, наглухо закрытую дверь из мореного дуба, пятьсот лет открывавшуюся навстречу молившимся три раза в день. Одноэтажные каменные дома в переулке равнодушно смотрели на меня пустыми окнами. Провалившиеся кровли и обрушенные перекрытия отмечали конец жизни общины грудами кирпичей, видневшихся за выбитыми из косяков в вечность дверей. На кирпичах проступали причудливыми вензелями гордые клейма школ гончарных мастеров, полтысячелетия покоящихся на местном заброшенном кладбище. В квартале не было больше живых.



Я свернул за угол, и по неровной брусчатке мостовой с выбоинами стал спускаться на закат – туда, где, по моему предположению, был выход из стен Старого города. Тьма упала на город, и я блуждал в ней час, но выхода не нашел. В слепых окнах не было света. Не было слышно ни шагов, ни человеческих голосов, ни лая собак, ни мяуканья кошек. Вообще ничего не было слышно, только ветер с моря тихонько подвывал в тупиках. Меня вдруг охватила паника – мне показалось, что так и буду блуждать по этому кварталу привидений, а спуска к морю не найду, и корабль мой уйдет без меня.



Стало душно, и крепчавший ветер не приносил прохлады. Тьма взяла меня за горло. Я был весь в поту, из переулков вываливались тонны и века ватной тишины. Я закричал – кажется, по-русски. Из-за полуразрушенной стены мне ответили кашель и невнятные слова – кажется, на греческом. Спотыкаясь в темноте, я ринулся туда. На каменных ступенях дрожал огонь свечи и сидела замотанная с головой в черное старуха. Бело прозрачные, худые руки её лежали на коленях. Она медленно подняла голову и, подбежав, я вдруг понял, кто это – ибо лицо это с провалившимися глазами и ястребиным профилем ни с каким другим лицом невозможно было перепутать, - пусть даже и только по рассказам тех, кто бывал здесь до меня.



Передо мной сидела Лючия, последний живой обитатель Квартала, и его Страж. На коленях, под руками старухи, лежал и спал, подрагивая ушами, облезлый кот – такой же древний, казалось, как она сама.

-Калимера, - прохрипел я.

-Шалом, - ответила старуха, глядя на меня исподлобья. Я удивился, но тут же сообразил, что кроме наших туристов, в квартал этот не стал бы забредать никто. Путая немногие знакомые мне греческие и итальянские слова, я стал объяснять, что хочу выбраться отсюда. Она выслушала и на нескладном иврите, перемешанным с языком, похожим на испанский, сказала:

-Тут все боятся. Тебе нужно идти туда. Там нужно. – И, выпростав руку из-под платья, указала мне направление – куда-то направо. Я стоял и смотрел на эту руку. На сморщенной старческой коже, при свете трепетавшей под ветром свечи, чернела цепочка цифр освенцимской татуировки.



-Туда... – сказала старуха и безучастно отвернулась.

Я не мог уйти. Минуту назад рвался прочь, а теперь не мог сделать и шагу.

-Лючия, а ты? – пробормотал я нелепо.

-Я буду тут, - проскрипела она с какой-то готовностью, не глядя на меня. – Я - тут.

-Почему? – как-то очень беспомощно и глупо спросил я.

Помолчав, она сказала:

-Потому что я должна быть здесь.



Оглядываясь и спотыкаясь, я пошел направо. Ветер выл в подворотнях пустых домов, потрескавшихся морщинистой кладкой от времени.

Повинуясь направлению, заданному Лючией, уже через минуту, не больше, я вышел к воротам Старого города. Они были украшены барельефом с арабской вязью. Надпись восхваляла былые подвиги очередного султана, давно канувшего в Лету.

За воротами я нашел то, чем завершался тысячелетний путь истории гетто.



На маленькой площади у ворот горели факелы. Они окружали маленький памятник, черную стелу с шестиконечной звездой и надписью на трех языках. На площади никого не было, но дежурила полиция - два человека, парень и девушка. Девушка вытирала памятник грязной, в разводах, тряпкой. Парень безучастно глядел на меня, надувая щеки, и жевал резинку. Я обошел стелу по часовой стрелке и прочел текст на древнееврейском:



Здесь, на этом месте, 21 июля 1944 года, нацисты собрали все население квартала Ров а-йеуди, две тысячи человек, и на кораблях отправили их в лагерь смерти Освенцим, что в северной земле. Не вернулся никто. Да будет жива Память.



Они наврали, некстати подумал я, стоя перед стелой, под ленивым взглядом полицейского. Наврали - потому что Лючия вернулась. Страж ворот вернулся, пробормотал я по-русски.



Цветы рвать запрещено, подумал я, и полиция стоит. Я пошарил в карманах джинсов, вытащил песчинки, запавшие туда ещё в Иерусалиме, - и аккуратно посыпал ими подножие памятника. Мой прадед, умирая, просил положить в изголовье могилы горсть праха из Святой земли, некстати подумал я, а её неоткуда было достать, ни за какие деньги достать было нельзя, вот зато теперь у меня этот прах набивается во все карманы.



Греки понимают ситуацию, бывшее гетто превращено в музей под открытым небом, и памятник на площади охраняется государством, деловито говорил потом наш официальный гид Алекс – потом он говорил, потом, когда я под утро взошел на корабль. – Не было ни разу случаев осквернения, и вообще городской муниципалитет раз в год, в июле, даже распоряжается возложить букет роз или мимоз к подножию стелы.

Может, не было случаев осквернения потому, что их отцам было стыдно оттого, что они не датчане, тупо думал я, накаченный виски, наутро сидя в каюте, - но какие претензии я могу предъявлять к кому бы то ни было в чужой стране, да и смешно это и некстати вовсе, тут впору спасибо сказать, что вообще не забыли – а, вишь, даже и цветы кладут.

Да, спасибо.



Потом в пенной струе буруна, остающегося за работающим с натугой винтом двигателя, корабль отчалил на сопредельный остров Кос. Там, через сутки, в витрине книжного магазина на набережной, под тенью от старого турецкого форта, сидела продавщица – девушка лет двадцати пяти с копной рассыпанных по плечам палевых волос, как две капли воды похожая на мою первую жену, - такую, как я ту жену помню спустя двадцать лет после последней встречи.

Ещё она была похожа на одну мою знакомую из Афин, как я могу судить, впрочем, только по фотографиям.



Увидев её, я вошел в магазин. Она читала книжку. Посетителей не было. Все слова современного греческого языка вылетели из головы в тот момент, когда я её увидел.

-Хайре, киклотомерион мелибоа! – обморочно сказал я на языке Перикла и Ивана Ефремова. В краю, где тени сгущаются и исчезают в полдень, возможно всё.

Она подняла взгляд от книги и расхохоталась.



-Привет, придурок! - жизнерадостно ответила продавщица на чистом русском языке с московским выговором – словами, голосом и интонацией, всем идентичными бывшей моей Ирине. Я почувствовал головокружение и, пятясь задом, с приятной улыбкой под запотевшими стеклами очков, вышел из магазина под бешеное солнце и дремотный, плывущий запах розовых кустов в соседнем палисаднике. Краем глаза косясь на стол, белозубую ухмылку и светло-рыжую копну волосищ над ослепительно голыми плечами, я успел разглядеть, что читала она синий цветаевский сборник старой московской серии «библиотеки поэта» - а не Гомера, как мог бы я предположить за минуту до встречи.



Больше с Призраками пути в этот раз я не встречался.

На обратном пути в Хайфу, к подножью Кармеля, ещё в территориальных водах Эллады, нас догнал сторожевой катер греческих ВМС. Он сделал круг почета вокруг теплохода, на носу его реял полосатый, бело-синий флажок с крестом. Я вспомнил, что цвета их национального флага идентичны нашим, но пулеметы катера были небрежно наставлены на нашу палубу. Ахилл Гропас, греческий капитан нашего судна, плывущего под мальтийским флагом, с русскими матросами, филиппинскими посудомойками и израильтянином, ответственным за казино, - капитан Гропас, выйдя на корму корабля, отдал честь. Ветер трепал его белые волосы, пассажиры притихли. С катера сухо протрещала холостая очередь, филиппинские посудомойки вздрогнули, и мы увидели, что на взлетающей палубе катера стоят, вытянувшись во фрунт, трое моряков в бескозырках, отидавая нам честь.



Я глядел на греческих моряков. Я стоял, вцепившись в поручни, и вспоминал, как проходил военную подготовку. В нашем спецназе-для-резервистов, как это мы называем, люди не пьют в сорокаградусную жару сутками, ползут по-пластунки двадцать километров, сдирая армейские штаны в клочья, учатся вскакивать неслышно и бесшумно убивать тычком пальца в артерию. Я глядел на греческих моряков и отчего-то вспоминал учебный фильм о сирийских коммандос, который смотрел на военных сборах, и с которыми нам придется воевать рано или поздно – и лучше поздно, чем рано. Заснятые документальной пленкой, семьсот сирийцев бежали, по-страусиному задирая ноги, мимо президентской трибуны; в ответ на неслышный зрителю приказ - «Ап!» - они одинаковым движением засовывали руки в карманы советского покроя гимнастерок и извлекали оттуда живых змей. Зажимая извивающихся змей в правых руках, они внимали следующему приказу – «Аппп!!» - и, одинаковым движением поднося змей ко ртам, с равнодушным выражением лиц скусывали им головы, после чего одинаковым движением рук отшвыривали направо ещё шевелящиеся тела, и – одинаковым же движением челюстей - выплевывали змеиные головы налево.



Мы шли прямо на Хайфу, на Юг, и солнце садилось в море на западе. Земля Троады, развалины Илиона, гудящая от ладного перестука оловянных поножей ахейского месива долина Скамандра, журчание Ксанфа и мертвое молчание холма Гиссарлык, затихая, оставались далеко за кормой, за белым буруном. Когда-нибудь я увижу и их, подумалось мне.

Близко в географии, и отнюдь не на краю Ойкумены, и запахи те же, и те же масличные деревья, и сосны, и горы. И море почти то же, но смех и плач двух земель не соединяются в единую линию истории дремотной крови и сладкого пота двух народов. Их вакханки не будут играть на наших площадях, их дионисийские ночи не разбудят нашей тишины, и светлый взгляд Афины съежится под насупленным, ревнивым взглядом Предвечного, и наша этика войдет в аннигиляцию при соприкосновении с их эстетикой.

Это разные планеты.



Но отчего же в истоме средиземноморского полудня я вижу колышащиеся медленно ряды кораблей за Ретейским мысом, и конские хвосты гребней ахейских шлемов, и склоненные копья за курганом сожженного на тризне тела Патрокла, и обширный Приамов двор, и хмурый взгляд Энея, и лукавую улыбку мудрого старца Антенора – вот именем кого я назвал бы сына! – и пастуший шлем Париса, и слышу плач Андромахи над могилой шлемоблещущего Гектора, и смех младенца Астианакса.



Когда-нибудь я всё же побываю там - и тогда воспой, о Единый, гнев Ахиллеса.