У арабов есть поговорка: "верблюд о четырех ногах - и тот спотыкается, чего же хотеть от человека".

Подумалось - отчего это в русском языке, говоря о конечностях крупного и мелкого рогатого скота, употребимо слово "ноги", а когда речь идёт, скажем, о хищниках, - только "лапы"?

"Конь, ковыляющий о трех лапах". "Тигр, прихрамывающий на заднюю ногу". Не звучит как-то. А почему? И какое слово должно использовать при описании конечностей прямоходящих двуногих (двулапых?) динозавров?..

У обезьян - кажется, лапы. Передние и задние. У человека - руки и ноги. А как быть с промежуточными звеньями - австралопитеками, питекантропами, синантропами? Менять термины в зависимости от предполагаемой степени разумности каждого отдельного вида гоминидов, что ли?

---

Из впечатлений о поездке в Сеул: "пару раз к ребёнку подходили кореянки и трогали ему ресницы." Запомнилось.

---

Проведя опыт с писанием логически-бессмысленных текстов по методике Станислава Грофа (т.н. трансперсонально-психологические этюды), мне представилось желательным, в плане стилистической эквилибристики, временно вернуться к критическому реализму. И я к нему вернулся, и с восьми утра до полдвенадцатого, как проклятый, не отходя от кассы, не пил, не ел, не совершал никаких естественных и даже неестественных отправлений, и писал осмысленный текст о жирном вонючем Йоси, и написал поистине гигантский объём этого текста, и отредактировал, и откорректировал, и посвятил его, и успел поставить точку, и вставить задним числом условное (рабочее) название - "я родом из гетто" - и занес руку, чтобы сохранить текст, и рухнуло электричество во всем районе, и компьютер погас, унося в Вечность, на потусторонние просторы бесплотных теней критического реализма, всё: и текст, и жирного вонючего Йосю, и мои замыслы, и все маленькие, но вечные миры, которые рождаются и умирают в наших головах ежесекундно, и праздник, который всегда с тобой и со мной, и по эту сторону добра и зла остался лишь я с вытаращенными глазами и занесенной, как у памятника Ильича на Финлянлском вокзале, рукой; и, не переводя дыхания, чтобы в очередной раз смириться с Вечностью и непереносимым для средних умов поиском собственного предназначения, я нырнул в соседний супермаркет и через минуту вынырнул, - бережно, как дитя свободы, неся в воздетых руках то единственное средство, что позволяет в такой непереносимой ситуации остаться собой и смириться с оскалом неизбежной завесы бытия - безликой, как та самая улыбка без кота.



Времена не выбирают - в них живут и выпивают, как сказал один поэт.

---

Конопатая сколопендра, с днём рождения!

---

- Все доктора - сухопутные крысы, - сказал он. - А этот ваш здешний доктор - ну что он понимает в моряках? Я бывал в таких странах, где жарко, как в кипящей смоле, где люди так и падали от Желтого Джека, а землетрясения качали сушу, как морскую волну. Что знает ваш доктор об этих местах? И я жил только ромом, да! Ром был для меня и мясом, и водой, и женой, и другом. И если я сейчас не выпью рому, я буду как бедный старый корабль, выкинутый на берег штормом.

И он снова разразился ругательствами.



Ах ты.

Какая истина-то.

Совсем было забыл, как с Питером Бладом плавал во Флибустьерском дальнем синем море. Эм-ка вот - помнит.

За неё раз судно взял на абордаж, - чисто платонически.



И спасибо льво-человеку, что напомнила.

http://www.diary.ru/~manticora/?com...;postid=5561519



Ах Ты, Господи.

запись создана: 24.06.2005 в 10:41

---

Крутой маршрут.

Так как без печатного (иногда - непечатного) слова я не могу, а времени на чтение категорически не хватает, то книги и журналы беру с собой в автобус. По крайней мере, есть час в день - по дороге на работу и обратно. Сегодня утром, таким образом, закончил перечитывать "Крутой маршрут" Евгении Гинзбург. Оказывается, я привез с собой из России разрозненные номера "Юности" и "Даугавы", где в конце 80-х эта вещь была напечатана в России - впервые.



Бог знает, что я сюда только с собой не привез из России: и автограф Ельцина, и какие-то самиздатские воззвания против ГКЧП, и листовки "Памяти" за 1987 год, и листовки Валерии Ильиничны против "Памяти", и рукописные революционные стихи вечного пассионария Саши Богданова, подаренные им мне при разгоне митинга у Казанского собора ещё до перестройки, и два машинописных тома стихов и прозы Галича, в которых сейчас нет никакой необходимости никому, кроме специалистов по истории Самиздата и меня - потому что я их сам набирал на машинке, на той самой "Эрике", которая берет четыре копии, и этого достаточно, ещё в 1979-м, предварительно запирая дверь и даже, на всякий случай, закрывая окно. Я перебираю старые папки домашнего архива, и каждый раз поражаюсь, сколько всякого и разного я притащил с собой из Ленинграда, и удивляюсь всё больше и больше терпению моей второй жены, - ведь вес багажа на каждого отъезжавшего составлял тогда сорок кило, ни грамма больше, и вместо того, чтобы взять с собой лишнюю пару кастрюль на первое после прибытия время, я притащил в этот Город-на-заре чудовищно непропорциональное количество предметов, к Городу отношения не имеющих, хотя имеющих отношение к памяти. И имеет это отношение к моей памяти, к моей индивидуальной памяти, никому, кроме меня, не нужной, поражаюсь я всё больше и больше: за все годы не открывал я этих папок, никогда ничего не перечитывал - ни с умилением, ни с воспоминанием о бесцельно прожитых годах, - вообще никак я их не перечитывал, и на первый же день прибытия прочно забыл о существовании оных. И не вспомнил бы их до смертного часа, а может - и вообще не вспомнил бы, и узнали бы о их существовании мои физические наследники тогда лишь, когда, вернувшись с кладбища и сморкаясь в платок (почему нет? хотя ни у кого в этой стране никаких носовых платков я никогда не видел, кроме одного профессора родом из нацистской Германии, откуда он бежал в шестнадцатилетнем возрасте, но не о том речь, - ни у кого никаких платков не видел я, зато у многих видел штаны, сползающие с задницы при нагибании, и прилюдное почесывание причинного места, - великие в своей малости признаки левантизации сознания и быта, что стали почти национальной традицией, но и не о том речь сейчас; итак - продолжаю) - и удрученные родственники стали бы выбрасывать мои старые трусы, носки и бумаги (особенно - бумаги; нет у моих родных сантиментов к старому печатному и непечатному слову) - и вот тогда нашли бы их они, и, может даже, прослезились бы - хотя нет, не верю я в эту черту их характера, уж пообтерлись они в Святой для кого-то земле, да и забыли само понятие сентиментальности; а уж понятия сентиментализма как литературно-исторического термина и стиля они вообще никогда не знали и о существовании его не подозревали; да и не о том речь, впрочем.



Среди запыленных бумаг в старых советских картонных папках нашел я вдруг стихи моей первой жены; стихи, которые я сам же и распространял в Самиздате и которые так хвалил Евтушенко, - печатал я её на той же "Эрике", на которой и Александра Аркадьевича, и Иосифа Александровича, и Александра Исаевича печатал, - стихи, которые она писала совсем девочкой, выгнанной из института, и вдруг, после шестнадцати лет взаимного молчания я вслух, врёв, ввой прочел то самое, о чем память полтора десятка лет молчала, и которое было в приснопамятном году посвящено мне, мне, мне - никому иному, мне оно было посвящено, ты слышишь, - о том,

как сладко в чужую гавань приплыть кораблю-бродяге....



И ещё старый, на четвертушке линованной в полоску бумаги из школьной тетрадки ещё советского ГОСТа - рисунок женщины под звездами, держащей за руку ребенка - в армию двадцать с чем-то лет назад в письме пришедший рисунок, и будь я проклят, если не держал эту четвертушку бумаги под подушкой в казарме, а потом вклеил в солдатскую записную книжку, и у меня хотел её отнять товарищ прапорщик, ибо не положено, и тогда я впервые открыл огонь на поражение по движущейся, относительно живой, по крайней мере одушевленной, хотя под вопросом наличие души у оных, - мишени; но даже и это - совсем другая история.



И, наверное, - это было самым лучшей, самой ценной моей находкой среди пыльных папок Старого Времени. Хотя и вспомнил я некстати - не в тот момент обнаружения, впрочем, а именно сейчас вот, в Поднебесном граде вспомнил я - как, приехав ко мне в часть и заполучив меня на 24 часа, после бессонной ночи взаимных объятий призналась она в том, что за полгода до этого изменила мне с каким-то ***, и хотел я после красивых прощальных улыбок и поцелуев - она в Питер, я - обратно в казарму - застрелиться - красиво так, стоя на часах, охраняя какую-то хрень с "Калашниковым", - да так и не застрелился, а обычную жизнь, солдатские будни, так сказать, продолжал, - и опять, как водится, не о том я хотел сказать.



А хотел я сказать о том, что после чтения "Крутого маршрута" пошел к Поле, что свои двадцать пять, свой четвертак, при Иосифе Страшном получила, и стояла под охраной, во вшах, и баланды хлебала немеренно, а теперь - член Союза писателей здешних, пять книг переводов, не считая мемуаров, и всё такое, - и спросил у неё одно лишь - Вы с Евгенией Семеновной в Москве знакомы были?..



Конечно, была, - за одним столом сидела, один чай пила, и курить Женя Семенна не давала, и злилась, когда курили при ней, окно открывала настежь и в коридор, на лестничную клетку, выгоняла за это, - а хочешь, я тебе расскажу, как она Солженицыну давала свой телефон, тогда не записывали, боялись, что возьмут на ходу, так запоминали, - рассказать? хочешь?

Хочу.

Она тогда жила в Доме писателей на Аэропортовской, ей после реабилитации выделили однокомнатную, и она там же на партсобрания ходила, её в партии восстановили, ты же знаешь, - а каково ей было ходить на партсобрания с новыми писателями военно-патриотического направления, что в годы оно были старыми лагерными надзирателями, - но не о том речь, - так что встретились они с Солженицыным на улице, сначала поглядели друг на друга, не узнали и отвернулись, а потом уже, после, узнав и поговорив, она ему сказала:



-Телефон мой Вам легко очень запомнить. Сначала - сто пятьдесят один, как у всех наших писателей в этом доме; а потом сами себя спросите - когда? - тридцать семь, и - сколько? - восемнадцать.

Он запомнил именно таким образом, и потом встречи назначал, пользуясь этим именно методом. Мне об этом Рая Орлова рассказала, - ты Орлову читал, конечно?

Читал.

А вот что она ещё сказала как-то Орловой о её романе "Поднявший меч":

-Вашу книгу о Джоне Брауне, Раечка, я прочла с интересом. Многое узнала. Но герой мне отвратителен. Он - настоящий революционер. Ни себя не жалеет, ни других. Вы слишком снисходительны к нему, а таких людей нельзя прощать. От них все несчастья. Ведь негров всё равно в конце концов освободили бы безо всяких кровопролитий, и уж, конечно, без этого изувера Джона Брауна. А впрочем, мне ни до каких негров дела нет. Я была в рабстве похуже, чем дядя Том.



Я ушел от Поли, бывшего члена ЦК московской группы Союза борьбы за дело революции, отсидевшей бок о бок с Женей Семеновной, и не стал ни уточнять, ни спрашивать, ни, тем более, спорить. Я шел по пустой, безлюдной улице, по немыслимой, отчаянной, отчаявшейся самой от себя жаре, вдоль раскачивавшихся под ветром Саудийской пустыни пальм, и думал о том, что сегодня - день начала Великой войны, и я должен был - перед самим собой должен - именно сегодня должен - написать что-то о моих дедах, шестьдесят четыре года назад этот день встретивших там и тут, так и этак, с оружием и без, с плачем жен, любовниц - или холостых, на вокзале уже одетых в форму ещё-без-погон, поднимавших на руки и целовавших в последний, может быть раз, маленьких и ничего не понимавших, смеявшихся сыновей и дочек в попку - и ничего не написал я об этом; так пусть памятником им, моим дедам, Николаю и Хаиму, в этот день встанет удушливый средиземноморский хамсин, и беззвучно зевающие зноем листья финиковых пальм - как антоним, как противовес стелющимся по земле карликовым лиственницам Севера и обледенелым трупам с биркой на ногах, что, шелестя вечной мерзлотой, вставали в полный рост за лемехом плуга, ведомого трактором по морозной, такой нереальной давно уже для живых Колыме.

---

22 июня

ВОЗВРАЩЕНИЕ



Осенний город погрузился в дым,

и горожан как будто размело.

Здесь не о чем и незачем двоим -

мне здесь и одиноко, и светло.



Вот, кажется, знакомый поворот -

зачем я оказался за углом?

Скрипит калитка крашеных ворот,

и вот передо мною отчий дом.



Я сквозь асфальт булыжник узнаю

и дровяные склады над травой,

я поднимаюсь в комнату мою -

твое лицо мерцает надо мной...



Ах ради бога - просьба не вставать,

не прерывать из-за меня дела...

Скрипучая железная кровать -

я точно помню, где она была.



Ну здравствуй, мама. Что там наш буфет?

Отец на фронте - в доме тишина.

И печь, как лед, и хлеба тоже нет.

Да-да, конечно, - это все война...



Ты плачешь, мама, - младший сын седой.

Ну что же плакать - внучке в институт.

Лишь ты одна осталась молодой,

ну а для нас, живых, года идут.



Я помню год и месяц, даже день,

твое лицо, сухое, как пустырь.

Из нас в живых остаться мог один,

и этот выбор совершила ты.



Я должен знать, свой провожая век

и черпая из твоего огня,

что прожил эту жизнь, как человек,

и что тебе не стыдно за меня.



Вы говорите - длинный разговор.

Я понимаю - вам пора ко сну.

Да-да, конечно, выходя во двор,

я непременно эту дверь замкну.



Вечерний город зажигает свет.

Блокадный мальчик смотрит из окна.

В моей руке любительский портрет

и год на нем, когда была война.



------------

(Евгений Клячкин)

---

http://lib.ru/INOFANT/BRADBURY/r_armag.txt

---

Верх полусумерки рвёт; расстояние сложилось оттенками угрюмо-синих, сереющих бирюзовых ущелий под бледною звездочкой: в дымке слабеющей зелень; но чиркнул под небо кривым лезвием исцарапанный верх, как воткнувшийся нож; и полезла гребёнкой обрывин земля, снизу синяя, в диких разрытвиях; будто удары ножей, вылезающих из перетресканных камневоротов - в центр неба; мир зазубрин над страшным растаском свисающих глыб, где нет линий без бешенства.



Андрей Белый, очерк "Армения".

---

Извините

Такого поста я ещё никогда не видел и даже не предполагал, что такие посты вообще бывают:

http://www.diary.ru/~Hate-USA/?comm...;postid=4672849

---

Выношу благодарность Frost'у за непреднамеренно поданную идею о создании эпиграфа к моему дневнику.

(По следам http://www.diary.ru/~territory/?com...;postid=5483890 )



При этом настроение, как у Саши Черного:

Жить на вершине голой,

Писать стихи и сонеты

И брать от людей из дола

Хлеб, вино и котлеты.

---

Cпециально для Алеф-Бета:

из доклада соответствующих инстанций по поводу обнаружения черепа Гуррикапа.



(В примечаниях к предыдущему посту, начиная с комментария No.7 )

http://www.diary.ru/~libdragon/?com...;postid=5475057

---

Malleus Maleficarum - мощная книга. Читая её, я всегда испытываю непередаваемое, чисто мистическое, отчаяние, совершенно аналогичное тому, каковое испытываю при чтении "Mein Kampf". Обе вещи не связаны ни с логикой, ни с реальностью, а лишь с исступленным, богатейшим внутренним миром их авторов. Надеюсь, в светлом будущем (предпосылок для которого в настоящем, впрочем, я не вижу) книги эти будут утехой лишь племени историков.



А между тем современное поколение воспринимает серьёзно отнюдь не только "М.К."; общался я и с такими, кто и "М.М" воспринимает как перманентное Божественное откровение, верное до сего дня - абсолютно и бесповоротно. Знавал и таких, кто знает книгу эту "с иглы".

Вы знаете, что такое знать книгу "с иглы"? Это - элемент традиционного талмудического обучения в хедерах и иешивах. Ребе на экзаменах открывал любой трактат Гемары - Вавилонского или Иерусалимского Талмуда - на первой попавшейся странице, и аккуратно прокалывал длинной иглой первую попавшуюся букву текста, - насквозь последующих страниц тридцать - сорок. Экзаменуемый должен был на память начать цитировать текст точно с того места, которое проколола игла на всех последующих страницах. Цитировал до посинения, т.е. пока не останавливали. И видел экзаменуемый в этом, между прочим, предназначение своей жизни - не ради хлебов сытных живет человек, а ради Учения как такового.

И ведь особо одаренные - так называемые илуи - цитировали. Мой собственный прадед, например, цитировал. Было ему в пору первого такого экзамена - шесть лет.



Текст пятидесяти с лишним трактатов Талмуда - не на разговорном в ту пору идише, и даже не на священном языке молитв и духовной переписки - древнееврейском, - а на арамейском языке, на котором читают, но полторы тысячи лет уже не говорят.

Я это к тому вспомнил, что никуда я, как педагог, не гожусь: дочке осенью уж пять лет будет, а я не могу её заставить прочесть связно и с комментариями не то что текст на арамейском - на родном русском двух слов не могу заставить связно прочесть; и не из Талмуда вовсе, а даже из Агнии Барто.

Стихов, правда, на память она много знает, и рассказать о приключениях Страшил Мудрых в лесу Саблезубых Тигров может, а вот прочесть связно два слова - фиг вам. Хотя алфавит знает. Русский алфавит, не арамейский.



И какая тут связь с "Молотом ведьм" - не знаю.

---

Три капли смерти на бочку жизни, как говаривал Биовизирь.



Не знаю, у кого как, а у меня наикратчайшим способом самоу(с)покоения при большинстве нервопатологических ситуаций было и остается чтение детской литературы. Сегодня - "Огненный бог марранов" старого хрена Александа Мелентьевича. Хоть во всей сериальной плеяде ноги растут из Баума, но всё равно - ощутимо и зримосозерцательно вплоть до запаха зажаренных уток и крокусов в закрытой от всех ветров долине Кругосветных гор.



Распечатываю на принтере и читаю в постели до полного выключения сознания. И тогда есть надежда, что ночью опять приснятся потомки престарелых героев первых книг серии, и обветшалый, засиженный говорящими птицами, обвешанный темно-зеленым плющом замок Людоеда с моей астрономической лабораторией в главной башне.



Выйти во двор, задрать голову, вдыхать запахи ночного леса за зубчатой стеной, следить за медленно перемещающимися в небе созвездиями и, приобняв плечи Страшилы, слушать музыку сфер и хриплый голос правителя Изумрудного острова - последнего свидетеля кончины Смелого Льва.

Все умерли, кроме самого Страшилы, да ещё Железного Дровосека, который тоже всё равно что умер - в отчаянии от того, что стал хронометром-свидетелем поэтапных смертей близких и любимых, ушел в Кругосветные горы с топором на плече и не вернулся. Страшила же никуда не ушел, а в конце концов стал подлинным интеллектуалом - и не силою иголок и булавок в мозгах, вставленных Гудвином полтора века назад, а в силу того лишь, что пережил всех.

Шаркающей кавалерийской походкой ночами он бродил по пыльному дворцу, бесцельно перебирал слабыми руками летописи в библиотеке, а иногда выходил во двор и стоял, покачиваясь, над старыми плитами на могилах Дин Гиора и Фараманта.



Раз в год он посылал с нарочным - нагловатым молодым человеком в изумрудном кафтане - в Страну Жевунов букет цветов, который тот обязан был возложить к обелиску Урфина Джюса; а возлагал или нет - Бог весть; на то они и традиции, чтоб забывались неблагодарными, скучноватыми, равнодушными к ярости подлинной жизни потомками.

Это как "Дневник Тани Савичевой" - "...вчера умер Лёка. Умерла мама. Сегодня умерла бабушка. Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня". Или как бессмертный Камилл в "Далекой радуге", с запредельной тоской глядевший на шезлонги, стоявшие на холодном песку последнего берега, отбрасывая странную двойную тень.



К началу ХХI века нет повести печальнее на свете, чем эта жизнеутверждающая, оптимистическая сказка бессовестно улыбавшегося с обложек старого плагиатора советской школы. Но сказка пережила автора, посмертно смыв с самой себя клеймо плагиата и заслужив одну строчку в Энциклопедии сказок - как экзистенциальная литература для маленьких.



Кстати, Смелый Лев умер в 1899-м. Памятника на его безымянной лесной могиле - нет.

---

Теперь, когда всё уже кончилось относительно благополучно и прошло некоторое онемение, мне уже можно, наверное, поздравить Данаю с тем, что она жива осталась (а это не с каждым бывает):

http://www.diary.ru/~Venise/?commen...;postid=5468060

---

Порядочный человек - это человек, который делает гадости с отвращением.



-Михаил Светлов

---

Истина куда сильнее меня, и мне бы показалось смешным донкихотством защищать ее мечом, оседлав Росинанта.



-- А.Эйнштейн



Не говорите: "когда будет время, я буду учиться". Может, у вас уже никогда не будет времени.



-- Трактат Пиркей Авот, 2:4



Для того, чтобы стать свободным и счастливым, ты должен пожертвовать скукой.



-- Ричард Бах

---

Павел Вежинов.
"Белый ящер".

http://www.lib.ru/PROZA/WEZHIN/48-03.txt

@темы: книги

---

Навеяно мемуарами Laps'ы.

Когда я был маленьким, во втором и третьем классах, то очень любил читать. Я читал всё подряд - "Витю Малеева в школе и дома", "Тимура и его команду", "Приключения барона Мюнгхаузена", "Книгу о вкусной и здоровой пище", изданные самиздатским способом воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам, дедушкины газеты "Правда", "Известия" и "Труд", а также газету "Пионерская правда", на которую меня в принудительном порядке подписала классная руководительница по спецразрядке для октябрят, готовившихся стать пионерами; я читал справочник "Лаос: экономико-политическое развитие в первой четверти ХIХ века" и сборник "Вооруженные силы Израиля - орудие империалистической агрессии". Книжку про "Человека, который смеется", я читал тоже. Мне посоветовал её прочесть Витя Цой, утверждавший, что это очень сильная вещь - в основном, из-за сцены в спальне у герцогини. Когда в доме закончились книги, я обратился в школьную бибилиотеку. Помню, я брал и продлевал в ней безостановочно "Муми-Тролля и комету" - книгу, которой у нас дома не было. На весенних каникулах "Муми-Тролля" у меня взял почитать одноклассник Вова, учивший нас с Цоем курить и ругаться матом, и весьма в этом преуспевший, но в литературных вопросах бывший человеком в высшей степени не обязательным - и книжка пропала. Я спросил у бабушки, что мне делать. Бабушка сказала, что нужно компенсировать пропажу другой книгой, которая примерно равна пропаже по стоимости. Я взял из папиной библиотеки иллюстрированную "Женскую сексопатологию" академика Свядоща и принес в школьную библиотеку. Я был несколько удивлен тем, что бибилиотекарша Марья Власьевна, почтенная незамужняя дама шестидесяти лет с огромным бюстом, не стала книжку каталогизировать, а, оглядевшись по сторонам (была большая перемена), каким-то профессионально-вороватым движением засунула Свядоща в свою сумку и щелкнула замками.

Папа был очень недоволен ситуацией и винил во всем бабушку, но разбираться с библиотекаршей в школу не пошел, потому что стеснялся. Бабушка, оправдываясь, резонно отвечала, что к случаю следующей пропажи она специально припасет экземпляр "Материалов XXIY съезда КПСС" с тем, чтобы я отнес эту полиграфическую продукцию в школьную библиотеку вместо "Маши и медведя", каковая Маша со всех точек зрения стоит даже дороже вышеупомянутых "Материалов", и которую, вероятно, я рано или поздно потеряю тоже.

А потом в нашем доме появились "Обитаемый остров" Стругацких и "Аргипелаг ГУЛАГ" Солженицына, и в школьную библиотеку я больше не ходил.

---

Несколько фотографий Иерусалима.

Как продолжение предыдущего поста.



В комментариях.