Говорил по телефону с Тиной Грин. Удивительно приятный голос.

Жалко, что нельзя фотографировать телефонные разговоры.

---

Утренний визит Venise. Потрясающая копна рыжих волос и полная гармония душ в процессе общения.

К часу дня - к Вороне. Интенсивное общение с 13:00 до 21:30 с маленькими перерывами на приёмы пищи и коньяка "Московский" из самопадающих стопок. Обед готовил я - впрочем, это была всего-навсего жареная картошка с гарниром. Потрясающая мама и интеллигентный ребёнок, не очень старавшийся надоедать гостю. Жизнерадостный английский бульдог, вызывающий ассоциации из Джерома и полюбивший меня любовью мгновенной, искренней и слюнявой. Я громко выражал восхищение его непосредственностью (я люблю собак) до того момента, как обнаружил, что строгий мой костюм, купленный к Случаю, чудесным образом обратился в подобие одеяния ирокеза, пересекшего территорию враждебного племени ползком, а новые лакированные туфли напоминают волосяные мокасины индейца того же племени.

Белоснежный кот (я люблю кошек) - из киплинговской породы, джентельмен; двух минут молчаливого общения ему хватило, чтобы составить о госте развернутое мнение, которое он предпочёл вслух не выражать - а ушёл в глубины квартиры, брезгливо подергивая лапами.

Увидел легендарную Фигню, интеллигентно и безнадежно царапавшую стенки коробки, расположенной по правую руку легендарного Вороньего компьютера. Я склонился над коробкой (я люблю черепах) - взгляд Фигни был кроток и полон затаенной интеллектуальной муки. Мы поняли друг друга - можно сказать, с полуслова.

С Вороной была обсуждена львиная доля реальных проблем, живо интересующих нас обоих, а также вагон и маленькая тележка явлений, в той или иной степени подпадающих под субъективное понятие проблем виртуальных.

В половину десятого вечера я вынужден был откланяться.

Следующий визит в Святая Святых состоится в понедельник.

---

С Пашей Викторовичем и Каруной прошёл пешком весь центр Петербурга - от Московского вокзала вдоль Невского к Исаакиевскому собору, через Сенатскую площадь, Дворцовую набережную, стрелку Васильевского острова, Кронверк и Перопавловку - к Петроградской стороне. Если бы не москвичи, сам я никогда не решился бы на такое подвижническое деяние. При прохождении Василеостровской стрелки мелькнула мысль о том, что в этих краях обитает Конопатая Сколопендра. Счастливица!

Взгрустнулось.

Три основных момента сегодняшнего дня, запечатленных в сознании:

-Каруна, намертво прилипшая к некрополю Петропавловского собора и утверждающая, что саркофаг Петра Великого пуст;

-Петербургская мечеть, мимо которой я в прошлой жизни проходил сотни раз, никогда внутрь её не попадая - и куда попал именно сегодня, причём благодаря Каруне. Она заговорила на родном языке с бабушками в зелёных платочках, не желавшими пускать нас внутрь, заостряя их внимание на том, что к ним попал варяжский гость из Израиля. Видимо, предполагалось, что бабушки-мусульманки будут счастливы и пойдут на попятный от одного факта присутствия иудея из Эль-Кудс в Северной Пальмире. Что касается варяжского гостя, то его дёргало, как больной зуб, при каждом упоминании в этой цитадели ислама названия страны своего исхода - впрочем, на лице своём он сохранял приятную чичиковскую улыбку и голову склонял несколько набок. Бабушки, поворчав, пустили нас внутрь. Мы сидели на коврах, сняв ботинки, скрестив ноги в позе турецкоподданных, и рассуждали о сути монотеизма. Я вдруг понял, что Каруне это место и эта поза очень к лицу. Мне, впрочем - тоже.

Поистине, следовало лететь за три тысячи километров из Иерусалима в Петербург, чтобы попасть в мечеть.

-Третье воспоминание сегодняшнего вечера - Викторович, после посиделок у меня на кухне, при провожании его мною и Бусей до метро, открывший мне свои прощальные объятия и сломавший мне очки.

Теперь я слеп, как крот.

Вороне завтра придётся водить меня за ручку. Или под ручку - как ей больше нравится.

Викторович - замечательный.

Каруна - изумительная.

Мечеть - тем более.

Очки жалко.

---

Пока что я успел прочесть только четыре её коротких рассказа.

Не знаю, какой казни (желательно - из разряда египетских) подвергнуть следует тех, кто получает официальное право придумывать изображения для обложек книг, издающихся в последние годы.

Эти типовые картинки с летающими рыцарями, обладающими гипертрофированной мускулатурой и микроскопическими мозгами, и умыкаемыми космическим злодеем пустоглазыми красотками - обладательницами силиконовых бюстов - способны не заинтересовать читателя и побудить его купить книгу в магазине, но лишь отвратить его - если, конечно, покупатель ищет чтения, а не чтива.



Страшно жаль, что настоящая литература, с которой я столкнулся в данном случае, подаётся издателями в упаковке, недостойной содержания книги. Изображения на глянцевых обложках решительно ничего не способны донести до будущего читателя из того, что автор хотел бы поведать ему.

Этот вопиющий диссонанс внешней сияющей чепухи на обложке и глубокого содержания текста - единственный, к счастью, диссонанс подаренных мне книг.

Я очень, очень рад, что увидел автора тонким, талантливым наблюдателем, блестяще владеющим легким, летящим пером, учитывающим опыт западных и российских литературных школ фантастики, и обогощающим этим опытом нас, читателей - применительно ко дню сегодняшнему.

Блестящий литератор и умный, добрый человек. Я ОЧЕНЬ рад, что познакомился с тобой лично.

Спасибо, Катя.

---

Вспомнил, что Lapsa сегодня - именинница, и что завтра она убывает к супруге в Латвию. Позвонил на работу, благо теперь находимся уже почти рядом. Поздравил. Там пили "Хванчкару" и дарили цветы.

У Лапсы оказался голос "мужа, упорного в своих намерениях".

---

Сегодня встретился с Sephiroth. С Бусей отправились к метро и ожидали девушку в белых штанах. По аватару думал - маленькая длинноволосая блондинка, оказалась - высокая короткостриженная шатенка. Ужинали, потом пили чай, потом гуляли по парку. Буся мешала активно. Сделал две фотки - Sephirot и Буся за столом на кухне; как и фотки с участием Конопатой Сколопендры, проявлю уже дома и, если выйдет что-нибудь приличное, вывешу. К сожалению, у меня нет цифрового фотоаппарата, простая "мыльница".

Сефа - участник семинара по фантастике под руководством Б.Стругацкого и автор двух книг. Вот так.

---

Творческого отчёта не будет.

Четверо суток в Питере. Впереди ещё две с половиной недели. Времени ни на что нет. Встречи с родными, дневниковцами и наперсниками детских игр цунами принимаются на грудь почти ежечасно. Разрываюсь между дочкой и теми, кто приходит на встречи. Подзабытые виды и запахи старого города сводят с ума совершенно. Бесцельно брожу по районам Центра, как помешанный. Качаюсь и спотыкаюсь, как пьяный. Рот приоткрыт, забываю глотать, слюна копится во рту, я не замечаю, потом начинаю судорожно кашлять. Петроградская - Невский проспект - Лиговка. Северное небо. Обрывки памяти. Вспоминаю невпопад. Трясу головой - возвращаюсь к сегодняшнему - звоню домой. Дочка не хочет оставаться с дедушкой и бабушкой. Рыдает: "Папа, возьми меня с собой!" Отменяю половину встреч. Несусь к Парку Победы - бегом - врываюсь в дом. Кормлю обедом, укладываю спать, включаю компьютер, пытаюсь сосредоточиться, гляжу на дневники, ничего не понимаю, Буся встаёт неслышно - "папа, возьми меня с собой на встречу!" - тянет за штаны. Выключаю компьютер, сажусь, читаю ей вслух сказку. Засыпает. Неслышно одеваюсь, крадучись выхожу из дома. Видел тех, ту и того. Конопатая Сколопендра приехала сама. Единственное создание из всех реально встреченных до сих пор дневниковцев, с которым Буся нашла общий язык сейчас, здесь и немедленно. Вместе, пересмеиваясь и тыча друг друга в бок, пьют чай и едят конфеты на кухне моих родителей. Гуляю с ними в парке. КС - совершенно такая, как представлял себе, только ещё более демократичная и совсем маленькая. Ростом. Сидит, слегка откинувшись, на том самом месте на кухне. Подал ей зелёный чай из той самой чашки. Говорим обо всём на свете.

Надписал кое-как книжку для Демона и Эллаирэ. Камешек с Голгофы и несколько ракушек - в один пакет.

Вечером у метро Площадь Мужества наткнулся на маленькую автомашину светлокоричневого цвета, с буквой "У" на стекле заднего обзора. Я не обратил бы внимания, но в неё вскочила дама, удивительно похожая на Осеннюю Вишню. Я остановился и замычал что-то, протягивая руку. Дама не обратила внимания, села в автомобиль и укатила. Я не сумел остановить - я же не знаю, как Вишню зовут. "Девушка, Вы - не Вишня? На дневниках не пишете?" - что за дикий вопрос для постороннего человека.

Ровно полторы минуты видел Длиннопоцелуйную Киссу. В пятницу приедут Викторовичи.

Я не могу писать. Я разучился писать. Я не знаю, как описывать то состояние, которое влилось в меня в полдень субботы и захлестнуло, не спадая до сих пор, накрыв десятибалльным цунами в оглушительной тишине вокзала, когда вмиг смолкли звуки. Все. Было бы пошло и в высшей степени глупо писать, что протрубили трубы архангелов, но они протрубили. Изящной записи нет и не будет. "О таком молчат да вздыхают", да.

Да нет, дело не в том, что поглупел от радости. Может быть, и это, но мастерство и интеллект не при чём вообще. Как у Него - "...нас заела речей маята - но под всеми словесными перлами -проступает пятном немота". То, что чувствую - не облекаемо в изящные словоформы. Нет слов - и всё. Невозможно описывать. И незачем. Это, конечно, не "творческий отчёт", который с меня требуют. Не может быть такого отчёта - сейчас, по крайней мере. Просто - не пишется. Чувствуется и переливается, но слова-то здесь при чём?

Я совершенно, до неприличия, счастлив.

А через два дня увижу Ворону.

---

Я в Питере. Всё в порядке. Компьютер дикий и интернет медленный, выделёнки нет, сидеть в сети долго не могу.

---

ОТ ВИНТА.

---

Нет. Всё равно не верю. Останавливаюсь у окна, остекленело смотрю на холмы. Солнца нет. Тучи над городом встали. Всё из сумок вываливается. Изменение звуков, цветов и запахов. Стопудовая книжка по учению рабби Нахмана Бреславского неслышно упала на детские колготки. Подобрал колготки, они вырвались из рук и с грохотом свалились на камешек с Мертвоморья.

Сегодня - последний день.



Я в лес хочу.

---

СветЛанка и Джей узаконили, наконец, свои отношения в ЗАГСЕ.

Поздравляю с законным браком, ребята! : )



С целью индивидуальных поздравлений все приглашаются в СветЛанкин дневник, в комментарии к соответствующему посту (см.)

---

С днём рождения, Sephiroth!

---

Последние наставления.

Xu выражаю соболезнования по поводу кончины Мэйсона. Кошки умирают в одиночку. Уходят, чтобы близкие и родственники не видели их агонии и, стало быть, огорчались меньше. Благородные создания. Не то, что люди, которые предпочитают делать это с помпой, шумом и криками.



Revolte, для успокоения нервной системы прописываю курс лечения сном. Хотя иногда сдаётся, что эффективней подействовал бы электрошок.

Нет ничего хуже, чем сначала непредумышленно нашалить, а потом перед всеми извиняться, недоумевая от самого себя. Хотя veritas, безусловно, in vino.

Всё будет хорошо.



Азазиров, IVes de Gris = Дама Треф, Aldarion, Margarik, Ника, JONNY и Русалка - во время ваших августовских дней рождения я буду пребывать в Городе-на-Неве, где, вполне может статься, у меня не будет доступа к компьютеру; посему - поздравляю вас всех скопом, одновременно, заранее и сейчас.

Лапсу успею поздравить лично.

Юля, счастья тебе на новом (теперь, впрочем, не на таком уж новом) месте с любимым человеком, а Саше - успехов в учёбе.



Хотелось бы всех поименно назвать, да отняли список и негде узнать. (с)



Делайте поменьше закрытых записей и не ешьте на ночь сырых помидоров. Помните, что тщательно разжёвывая читателям в своих дневниках вечные истины, вы не токмо не помогаете обществу, но и сами рискуете получить по голове.

Лично я рекомендую излагать материал так, как поступают, по крайней мере, трое из моих читателей (имён которых упоминать здесь по причинам субъективного свойства не буду): либо абстрактно-ядовито, с сардонической усмешкой на всех и вся, но без переходов на личности; либо же философски завуалированно до такой степени, что уразуметь, о чём речь, смогут лишь ближайшие приближённые, к которым вы, безусловно, не относитесь; либо, наконец - прямо и откровенно, с обильным вкраплением ненормативной лексики, с подробным перечислением имён собственных, фамилий мам, пап, бабушек и иных степеней родства, а также местожительства и рабочих точек неуважаемых оппонентов - и в непременном сопровождении крикливых жалоб на сумеречное состояние души. Последний вариант изложения, правда, отнюдь не возвышает вас в глазах окружающих, но зато даёт реальную возможность излить равнодушному миру душу, поражённую вечным вирусом деструктивной депрессивности.



Завтра - последний день перед моим отъездом, а последует ли продолжение дневника после возвращения - Бог весть; так что если кто-нибудь желает о чём-нибудь спросить, узнать, послать и так далее - сегодня и завтра урывками я весь внимание.

---

Xu, с днём рождения тебя.

---

Подумать только.

Одна вот пишет:

"Целый час неопределённости - ради одного "ДА!"



А у меня вот - целый год неопределённости ради одного "НЕТ!"



Тьфу ты, пропасть.

---

השביעני במרומים הרוני לענה



"Hisbiani va-m'romim hirvani le-Anna..."



"Накормил Он меня горечью досыта, напоил меня Полынью".



Эйха (Плач Иеремии), 3:15.



Забавно.

---

В настроение.

Песня шагом, шагом

под британским флагом.

Навстречу пальма пыльная плыла издалека;

между листьев - кровь заката,

словно к ране, там прижата

с растопыренными пальцами

рука.



Ты не сетуй, Томми,

о родимом доме.

Бей, барабан! Бей, барабан!

Эй, Томми, не грусти!..

Слева - слава, справа - слава,

впереди и сзади слава,

и забытая могила -

посреди.



И взвилась рядом

с пулей, со снарядом

песенка о добрых кобрах

и земных нетопырях,

об акулах благодарных,

о казармах лучезарных,

и о радужных холерных

лагерях.



Так нужна ли миру

Киплингова лира?

Бей барабан, бей барабан!

Эй, Томми, не грусти!

Властью песни быть людьми

могут даже змеи,

властью песен из людей

можно делать змей.



Песня шагом, шагом,

под британским флагом

навстречу пальма пыльная плыла издалека;

между листьев - кровь заката,

словно к ране, там прижата

с растопыренными пальцами

рука.





Новелла Матвеева.

http://chamber.nross.ru/ksp/Music/B...y/C60_28959.htm

---

Aidrona, yom huledet sameakh!

Ad mea ve-esrim...

---

СветЛанка, с днём рождения!

---

Память сумерек.

Опять я сегодня не спал. Это третья ночь. И есть я не могу третий день. И кофе пить уже не могу, и видеть я его не могу тоже. Книги не читаются. Ничего не пишется. Немота. Которую неделю уже немота. Собираться в дорогу нужно, но я никак не могу начать - сижу у окна, отвесив челюсть с трубкой, покрасневшими глазами пялюсь на ночную пустыню и вспоминаю. Пустыня, нагретая за день, слабо светится чем-то зелёным. Предутреннее марево тихо вибрирует в воздухе. И как бы гудит. Тихо. Ти-хо. Сумерки - трещина между мирами.

Что я хотел сказать? Не могу сосредоточиться никак. Подобия мыслей сменяют друг друга лениво.



Дальний Свет - гений. Обычный, заурядный, стопроцентный, неброский гений. Он - существо не публичное, и это - не пиар. Это - констатация факта. Могу я у себя, здесь, записать такую простую, ни к чему, по сути, не обязывающую фразу? Почему - нельзя?

Тут много гениев. Просто питомник. Питомник юных гениев. Юных - для меня, по крайней мере.

Тут, на этих дневниках, я ловлю себя на всё более отчётливой мысли. Она месяцами гудела в ушах при чтении записей разных людей, как шмель. Как толстый, мохнатый шмель. Как оса. Как высоковольтный провод. Чем антисоциальнее существо, выступающее всякий раз под разным, цветастым, неестественным, нереальным ником, под кличкой, ничего не говорящей о реальном облике существа, - и чем больше у него, существа, психологических проблем - тем более оно, существо, талантливо. Самые талантливые люди здесь имеют социально-психологическую неуравновешенность. Пишущие люди. Есть исключения. Их мало, и они лишь подтверждают правило.



Нужно собирать подарки. Сувениры. Как я ненавижу это слово. От него несёт кастрированным туризмом. Помесью дешёвого лосьона со вчерашним винегретом. Камушки просили привезти. Из Старого Города. С Голгофы или от Стены Плача. Поехал к Яффским воротам. Через арабский базар. Через Виа де ла Роза. Собирать камни. Время собирать камни. Собрал кулёк булыжников. Софа выбросила. Треть веса позволенного багажа - камни, ты спятил. Я спятил. Это не камни, что ты понимаешь? Это осколки мраморных колонн эпохи римского владычества несут на Север свою непостижимую энергетику.



Кто-то просил привезти ракушки с Мёртвого моря. На Мёртвом море нет ракушек. Там нет даже водорослей. Со времён Авраама и Лота там нет ничего живого. Четыре тысячи лет ничего живого нет в воде. Это не море, не озеро, это какая-то огромная ванна, в которой налита вода, и ничего, кроме воды, нет. И утонуть там невозможно, даже целенаправленно. Соль выталкивает на поверхность живых.

А кто-то просил привезти ракушки Средиземного моря. Я не мог поехать в Ашдод или Ашкелон, в древние филистимские города, на берег моря. Я просил Дядю Мишу Чикагского привезти мне их. Раз он до сих пор здесь - то пусть, по крайней мере, сделает хоть что-нибудь полезное и привезёт несколько раковин. Да, он любит меня, этот старый, безумный человек. И он взял такси и поехал к морю - за ракушками для моих братьев по духу в северной стране. Он даже доехал до моря. Он даже дошёл до кромки берега. Он задрал голову в сторону древней Эллады - и забыл, зачем приехал. Он полез в воду. Он был в ней пять часов. Он поймал медузу. Живую медузу он привёз мне в гигантском, купленном специально по этому поводу, аквариуме. Таксист ждал на берегу. Ему хорошо заплатили, и он не высказал удивления. Мне привезли гигантскую медузу со стрекалами вместо ракушек - Клипса, ты слышишь? Я не знал, что тут водятся такие медузы. Она, наверное, приплыла к берегу специально из-за Дяди Миши. Как он поймал её, ядовитую? Он припёрся с ней на такси в Ершалаим и вручил мне, ликуя. Аквариум на четвёртый этаж тащил таксист и двое добровольцев - незнакомых мне солдат срочной службы, подобранных на трассе, с закинутыми за спины автоматами. На аквариуме было написано на иврите губной помадой - "Для Клипсы".

Медуза плавает у меня в квартире. Я не знаю, что мне с ней делать. Я не могу взять её в самолёт. Дядя Миша - это праздник жизни, который всегда со мной. Он всегда среди людей, он патологически не может быть один.



Я тоже не могу быть один, один я схожу с ума. Я не самодостаточен.

Я никогда не мог выдержать одиночества. Я завидую тем, кто принимает эту ношу с упоением. Когда я развёлся с первой женой, а на второй ещё не женился, то полгода провёл в квартире один, как краб. Я пил ночами портвейн. Дрянной портвейн, потому что на дворе сияла юная перестройка, и за водкой в магазинах стояли блокадные очереди. Я пил портвейн один - ночь, две, три ночи. Сколько можно пить портвейн одному? В ночном потрескивании обоев мне мерещился скрежет зубовный. Я сидел за столом и смотрел в сумерки ленинградской белой ночи. На четвёртую ночь я стал крутить щербатый телефонный диск, как стол на спиритическом сеансе. Да, это оттуда. С записной книжкой в руке я обзвонил всех своих бывших подруг. Я объяснял им, что прошу только одного, что мне, кроме одного, ничего от них не надо: приходить ко мне вечером и быть рядом до утра. Ничего не надо, ты понимаешь, дура? Живая душа чтобы рядом была. Пусть очень глупая душа, но живая. На этом свете живая глупая душа - всё равно лучше, чем мёртвая душа мудреца. Живая собака лучше мёртвого льва. Хотя мёртвая душа - нонсенс, да.

Девушки, они были с понятием. Они созванивались между собой. Они установили очерёдность. Они приходили ко мне со своими хитрыми дамскими сумочками, в которых было много разных глупостей - как медсестра приходит на дежурство. Мне не нужны были их хитрые глупости. Я пил портвейн, за разорённый дом, я был им благодарен, девушкам, и иногда взвывал, как шакал из среднеазиатской пустыни времён детства моего отца, времён эвакуации Великой войны. Мне мерещились скорпионы. Девушки молчали обиженно. Они сидели в сумерках белой ночи рядом со мной, неподвижные, как статуи языческих богов на склоне копей царя Соломона у Хаггарда. Лица белели, как предсмертных рубах белеет в ночи полотно. Оттуда, ага.



Одна из них не выдержала портвейна, белой ночи, молчания, повисшего в затхлом воздухе квартиры старого дома, и стала моей женой.

Второй.

Теперь я не могу пить портвейн. Я не могу находиться в одиночестве. Я мечтаю об одиночестве, но аура жизни моей жены обложила меня со всех сторон. Я бегу от этой ауры в книги. Я хочу вспомнить юное, белое, неподвижное лицо в ленинградских сумерках, и не могу. Чтобы вспомнить, я хотел бы выпить портвейну, но мне запрещено. Портвейн высох в моей памяти. Он - из тех времён, когда я стал почти мертвецом. Жизнь не может быть связана с портвейном. Он - символ мёртвых теперь советских времён, символ одиночества вдвоём. Я хочу вспомнить одиночество. Я бегу к нему, я припадаю к своей памяти, как к колодцу с портвейном.

Девушки, кто из вас согласился бы придти ко мне на дежурство в сумерках ленинградской белой ночи и сидеть, положа руки на стол, в звенящей, как шмель тишине, когда оглушительно звякало стекло стакана?



Витя Цой любил портвейн. Но ещё больше он любил сухое вино, покойный Цой. Мои одноклассники вечно спорили, что предпочтительнее пить, и я кричал, что - портвейн, хотя не пил тогда ещё ничего вообще. А Витя кричал, что вино. И вот мы все сидели на крыше моего двенадцатиэтажного дома - Витя, пивший сухое вино, Саша Зиборов, тогда учивший Цоя играть на гитаре и пивший только портвейн, и я, ничего тогда ещё не пивший. И с нами сидели Вова Ботин, будущий знаменитый питерский алкаш, и Дима Белов, будущий знаменитый московский конструктор космических ракет из Центра управления полётами, и хором считали пустые бутылки, которые Витя пускал вниз - с особым лоском, элегантно, так, чтобы они, наращивая скорость по прямой траектории, лопались у самых ног прохожих.



Витя мёртв вот уже четырнадцать лет, а Вова Ботин ещё жив, хотя жизнь его - это хуже, чем Витина смерть, потому что она - забвение. И Саша Зиборов ещё жив тоже. Он жив благодаря памяти, благодаря покойному, благодаря тому, что в городе помнят до сих пор, что он учил Витю первым трём аккордам на старенькой шестиструнной гитаре. И девушки ложились в постель Саше - табунами, потому что именно он на заре времён учил их Учителя, и отблеск чужой славы не дал пропасть ему в суетной жизни.

Мы, сидевшие тогда на крыше, все отблеск чьей-то чужой жизни. Алкоголик и строитель чужих дач, питерский поденный рабочий Вова, который давно уже не Вова, а отбившийся от стаи Владимир Абрамович, и Дима, ставший большим человеком Дмитрием Олеговичем в своём московском засекреченном Центре космических полётов, и рядовой инженер Саша, забыл как по отчеству, на день рождения Вити до сих приходящий к нему на могилу и вспоминающий для толпы поклонников его мёртвого одноклассника милые сердцу три аккорда, и выпивающий в окружении экзальтированных малолеток ставший традиционным поминальный портвейн, - и я, Михаил Маркович, историк в Ершалаиме, пишущий в сумерках эти строчки, уже никакого портвейна не пьющий, просто потому уже, что нет здесь в природе никакого портвейна.



И всё будет, как оно быть должно, и они будут строить дачи и проектировать ракеты, и пить портвейн, и я вновь взойду крадучись в Старый Город, и наберу римских булыжников, и одарю ими жаждущих Востока северян. И медуза будет плавать в аквариуме, пока не сдохнет или пока её, сваренную с солью и перцем, по рецепту древних этрусков - в кипящем оливковом масле - не сожрёт жизнелюбивый Дядя Миша; и пробьёт час, и я окажусь в городе моего детства, чтобы постараться вспомнить белую ночь и неподвижное белое лицо напротив.