Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Джордж Штайнер
Транспортировка господина Адольфа Г. в город Сан-Кристобаль
(Журнал «22», N18, март – апрель 1981 г.
В сети нет.)
Отрывки из повести.
читать дальше1.
— Это ты?
Дряхлый старик, не отвечая, жевал беззубым ртом.
— Вправду ты?! Шма, Исраэль! Ну, глянь на себя теперь, ты, исчадие ада!
Юноша напрягся, еще глубже вогнал каблука своих изношенных ботинок в землю, чтобы показаться жестоким и беспощадным. Но голос его дрожал:
— Да, это ты! Ты в наших руках. Сейчас Шимон вышлет сигнал, и все узнают, весь мир. Нет, не сейчас! Сначала нужно вытащить тебя отсюда. Но ты наш, наш, это Бог отдал тебя в наши руки... Свершилось! Это ты!
И юноша хрипло рассмеялся, но не услышал собственного смеха — между ними лежал неподвижный воздух, из его раскаленных застывших складок сеялся горячий дождь.
— Теперь ты молчишь? А говорят, твой голос...
(Юноша никогда в жизни не слышал этого голоса).
— ... говорят, по твоему слову горели города и трава обращалась в пепел. Мужчины плакали, а женщины...
Он запнулся. Последний раз они видели женщину в Жиаро, незапамятное число переходов назад. Беззубую старуху. Сидя на корточках у зеленой лужи, она даже не помахала им в ответ.
— ... женщины готовы были скакать нагишом, только бы услышать твой голос...
Теперь его наконец охватила настоящая ярость:
— Молчишь?! Ничего, наши заставят тебя говорить! Они тебя заставят! Ведь теперь ты наш! Тридцать лет мы охотились за тобой. Тридцать лет! Каплан погиб, и Вайс не дождался, и Амзель тоже. О, ты заговоришь! Мы сдерем с тебя кожу. С души твоей сдерем кожу...
Теперь юноша почти кричал, захлебывался от ярости и кричал.
Старик поднял глаза, непонимающе моргнул, разлепил сухие губы:
— Ich?
...
6.
Нимрод, Нимрод, я Айалон. Ваше сообщение принято, вы слышите меня? Нимрод, я Айалон. Хвала Господу. Солнце стояло неподвижно над Айалоном, чтобы мы смогли победить. Но потом стояла ночь. Двенадцать лет. Неподвижная мгла. Над нами и детьми нашими. Вы слышите меня? Прием. Теперь снова пришел свет, в Гилеаде и Хевроне, во всех концах земли. Говорю вам, свет, какого еще не бывало. Этой ночью звезды будут плясать над Арадом. Мир застынет, переводя дыхание, и роса будет, как кимвалы в траве. Потому что он в наших руках. Потому что он в руках живущих. Слушайте меня. Не позволяйте ему говорить, разве что самую малость. Пусть скажет, что ему нужно, чтобы выжить. Но не больше. Если понадобится, заткните ему рот кляпом или залепите себе уши воском, как сделал мореплаватель. Не позволяйте ему говорить — он обманет вас и сбежит. Или выпросит легкую смерть. Нет второго такого языка, как у него, это язык василиска, с сотней жал, быстрый, как пламя. Ибо сказано у Натаниэля из Майнца: придет на землю во время ночи человек, превосходящий всех красноречием. Все, что у Бога, да чтится имя Его, должно иметь свою противоположность, свою оборотную сторону — сторону зла и отрицания. На оборотной стороне языка Господь создал речь ада. Слова ее означают ненависть и блевотину жизни. Немногие могут научиться этой речи или разговаривать ею долго. Она прожигает рты, приводит к смерти. Но придет человек, чей рот будет подобен огненной печи, а язык — мечу, лежащему втуне. Он будет знать грамматику ада и научит ей других; будет знать звуки безумия и ненависти и сделает так, что они покажутся музыкой. Где Бог сказал: "Да будет" — он скажет наоборот. Не давайте ему говорить. Он стар. Стар, как ненависть, преследующая нас со времен Авраама. Только разрешите ему говорить с вами, и вы примете его за человека. Потного, с болячками на коже и нуждой в мочевом пузыре, страдающего, как и вы, от голода и недосыпания. Если он попросит воды, наполните чашку. Стоит ему попросить дважды, и он перестанет быть для вас чужим. Дайте ему чистое белье прежде, чем оно ему понадобится. Те, кто говорит нам о грязи и зуде в паху, перестают быть врагами. Не слушайте, как он дышит во сне. Когда пойдут дожди, он будет пропитан водой, промокнет до костей, и вы примете его за человека, и вами овладеет неуверенность. Запах человека может смутить душу. Вы будете теперь так близки, так страшно близки. Вы примете его за человека и перестанете верить, что он сделал Это. Что он почти изгнал нас с лица земли, что его слова выжигали наши жизни с корнем. Слушайте меня. Говорит Айалон. Это приказ. Засуньте ему в глотку кляп, если нужно. Слова теплее свежевыпеченного хлеба, только разделите их с ним, и ваша ненависть превратится в бремя. Не глядите на него слишком долго. Он носит маску человека. Держите его на веревке подлиннее, пусть он и сидит, и передвигается в отдалении. Не смотрите на его наготу, дабы не уподобить ее вашей. Прием. Ты слышишь меня, Шимон? Я не сумасшедший. Прежде чем он попадет в Иерусалим, вам придется пройти еще тысячу миль. Вы узнаете его столь же хорошо, как собственное зловоние. Избегайте его взгляда. Говорят, его глаза горят странным светом. Не оставляйте мальчика наедине с ним. Мальчик знает, но не помнит. Он не помнит своим телом, что сделал этот человек. Говорит Айалон. Нимрод, скажи мне, что вы помните. Сад в Салониках, где Мордехай Зацмар, младший сын кантора, ел экскременты... Хоофстраат в Арнхейме, где они заставили Лею Бурштейн смотреть, как ее отец... Две липы на дороге в Монруж, на которых они 8-го ноября 1942 года повесили на крюках для мяса... Нови Свят 11, кладовая на третьем этаже, где Яков Каплан, автор "Истории алгебраической мысли в Восточной Европе, 1280—1655", должен был танцевать над телом своего... Уайт Спрингс, Огайо, где Рахель Надельман просыпается каждую ночь в поту, потому что тридцать один год назад на Мауэраллее в Ганновере три молодчика, возвращавшиеся домой с пирушки новобранцев СС, связали ей ноги и полицейской дубинкой... Уборная полицейской станции в Воргеле, которую доктор Левина и ее племянница должны были вычистить своими волосами... Якобсоны, которых заставили стоять на коленях около убежища, пока зажигательные бомбы... Стернович, пойманный в лесу у Сибора за разговором с арийской женщиной Людмилой, накачанный водой, с проволокой, туго обмотанной вокруг его... Бранка, видевшая, как они сжигают кукол, пытавшаяся спрятать своих и брошенная за это в костер и... Элиас Корнфельд, Сарра Элльбоген, Роберт Хайман перед классом на уроке биологии в гимназии Нейвальд, Нижняя Саксония, раздетые до пояса, с широко разинутыми ртами, так что профессор Хорст Кюнтцер мог продемонстрировать своим ученикам явные расовые... Лилиан Гуревич с Тверской, получившая два рабочих пропуска на трех детей, которой приказано было выбрать, кто из них уедет со следующим транспортом, Лилиан Гуревич, получившая два рабочих пропуска, желтого цвета, серийные номера БЖ-7732781 и 2, на своих трех детей на Тверской, которой приказано было выбрать... Болото в шести километрах от Новерры, где собаки нашли Альдо Маттеи и его семью в их укрытии, всего за неделю до того, как "Ваффен-СС" отступили на север, что позволило закрыть список беглецов: пять евреев, один цыган, один гидроцефал, — составленный в префектуре в Ровиго... последний Пурим в Вильно, человек, который играл Аммана и перерезал себе горло, вспомните его сторожа Морица, чью бороду они вырвали почти по волоску и на ее место приклеили фальшивую, и после спектакля, взяв бритву в котельной... Георг Дорфман, собиратель гравюр семнадцатого века, врач и музыкант, игравший на альте, лежащий — не стоять на коленях, не сидеть на корточках! — в карцере Бухенвальда, два метра на полтора, трещины в бетоне, заросшие льдом, гной в углублениях вырванных ногтей, щепчущий каталоговые номера работ Гоббемы в Альбертине, пока охранник не схватил кнут... Анн Казанова, рю дю Шапон 21, Льеж, вызванная к двери и попросившая двух мужчин подождать снаружи, чтобы ее мать не узнала, и старуха, выбросившаяся на капот отъезжающей машины из окна четвертого этажа, ее вставные челюсти, разбросанные на дороге... ребенок на железнодорожном откосе у Дорнбаха, выброшенный родителями из поезда, с деньгами, зашитыми в куртку, и запиской с просьбой о помощи, его нашли двое, возвращавшиеся домой с сева, и положили на рельсы, в сотне метров от северной стрелки, с кляпом во рту и связанными ногами, пока следующий поезд, который он услышал издалека в тишине летнего вечера... в Майданеке десять тысяч в день, я не сумасшедший, это нельзя представить, потому что нельзя исчислить, в одном углу Треблинки семьсот тысяч тел, я пересчитаю их, Аарон, Ааронович, Ааронсон, Абилех, Абраам, я насчитаю семьсот тысяч имен, а вы должны слушать, я буду читать кадиш до скончания времен, и, когда время перестанет быть, я не достигну еще миллионного имени, в Бельзеке триста тысяч, Фридберг, Фридман, Фридманн, Фридштейн, имена, исчезнувшие в огне и газе, в пепле и на ветру, в длинном черном дыму в Челмно, Исраэль Мейер, Ида Мейер, Собибор, четверо детей в яме, Бельзен, секция три, четыреста одиннадцать тысяч триста восемьдесят один, а этот один — это Соломон Райнфельд, оставивший на своем письменном столе в Майнце нечитаные гранки хеттской грамматики, которую Эгон Шлейхер, его ассистент, новоназначенный ординарный профессор, выдал за свою, но так и не смог дописать до конца, один — это Белин, дубильщик, они вылили ему на лицо кислоту из чана, а потом волочили его за телегой с навозом по улицам Кершона, а он все же пел, один — это Жорж Вальтер, которому пришлось оторваться от ужина на рю Маро, от прекрасно приправленного рагу под белым соусом, он не мог понять и говорил своим об административной ошибке и все еще продолжал спрашивать разбитым ртом почему, когда закрылись двери душевой и под потолком послышался шелест, один — это все, их невозможно пересчитать и невозможно вспомнить, потому что они похоронены заживо в Гродно, повешены за ноги в Белостоке, как Натансон, девять часов четырнадцать минут под ударами кнута (хронометрировано вахмистром Оттмаром Прантлем, ныне владелец гостиницы в Штейербрюке), кровь хлестала из-под волос и из рта, как молодое вино, два миллиона в... невозможно сказать, ибо невозможно представить, два миллиона удушены в... около Кракова с изящными башнями, указатель по дороге в аэропорт все еще показывает туда... потому что можно представить себе крик одного, голод двоих, сожжение десяти, но после сотни ясность воображения исчезает; он понимал это, убейте миллион, и в это невозможно будет поверить, мозг не сможет этого вместить, и, если каждый из нас подымется на рассвете и скажет в этот день десять имен, десять из девяноста шести тысяч, высеченных на стене в Праге, десять из тридцать одной тысячи в подземелье в Риме, десять из тех, кто в Маутхаузене, Дранси, Биркенау, Бухенвальде, Терезиенштадте или Бабьем Яре, десять из шести миллионов, мы никогда не справимся с этим, даже если будем говорить их всю ночь напролет, даже до скончания времен, не возвратим ни одного дыхания, не оживим Исаака Леви, Берлин, Исаака Леви, Данциг (с родинкой на левом плече), Исаака Леви, Загреб, Исаака Леви, Вильно, пекаря, плакавшего о дрожжах, когда закрылась дверь, Исаака Леви, Тулуза, почти в безопасности, с практически обеспеченной визой, я не сумасшедший, но кадиш, подобный тени сиреневого куста, когда оседает дневная пыль, теперь пуст, лишен воспоминаний, молитва превратилась в пепел, и пока КАЖДОЕ ИМЯ не будет вспомянуто и произнесено вновь, КАЖДОЕ, имена безымянных в доме сирот в Чегеде, имя немого в канализационной трубе в Катовиче, имена нерожденных в женщинах, растерзанных в Маутхаузене, имя девушки с желтой звездой, барабанившей в дверь бомбоубежища в Гамбурге, от которой не осталось ничего, кроме коричневой тени, вплавленной в асфальт, пока не будет вспомянуто КАЖДОЕ имя и проговорено ДО ПОСЛЕДНЕГО СЛОГА, не будет у людей мира на земле, ты слышишь меня, Шимон, нигде не будет освобождения от ненависти, пока каждое имя, ибо сказанные один за другим, все, до последней буквы, ты слышишь меня, Шимон, все слоги составят скрытое имя БОГА.
И это сделал он, человек, который рядом с вами, с жаждой и вонючим дыханием, в точности подобными вашим.
О, ему помогали. Почти все. Те, кто не давал виз и опутал свои границы колючей проволокой. Те, кто выселил и убил шестьсот беглецов из Треблинки, кроме тридцати девяти, — польские крестьяне, нерегулярные войска, русские партизаны. Он не смог бы сделать этого сам. Он не справился бы без помощников и равнодушных, без хулиганов и тихих, мягких людей, завладевших магазинами, занявших дома. Без тех, кто предлагал всего на семьдесят пять виз больше квоты, когда можно было бы спасти сто тысяч детей. Сам бы он не смог.
Но именно он сделал реальностью древнюю мечту об убийстве, вечное желание каждого выплюнуть нас, как кость, застрявшую поперек горла. Мы ведь существуем слишком долго. Мы навязали им Христа. Мы пахнем по-другому.
Он превратил эту мечту в действительность. Человек, который сейчас, когда вы слушаете меня, ковыряет в носу или спускает штаны.
Никто из других не смог бы этого сделать. Ни жирный бык, ни гадюка. Он поднял человеческие отбросы и превратил их в убийц. Там, где упали его слова, ничтожные, сломанные жизни проросли травой ненависти. Он.
Не слушайте его. Охраняйте его пуще глаза. Он нужен нам живым. Привяжите его кожу к костям, чтоб держалась. Несите его, если придется. Силой раскройте ему рот, если он откажется есть. Пусть лежит на солнце, в сухих местах. Осмотрите его зубы — нет ли там отравы, смажьте его ожоги мазью. Заботьтесь о нем столь же нежно, как заботились бы о последнем ребенке Иакова.
Обойдите Ороссо, если удастся, почва там небезопасна. И скрывайтесь от людей. Если станет известно, что он у нас, его заберут. И снова примутся потешаться над нами.
Я буду ждать вас в Сан-Кристобале. Сообщайте мне свои координаты, каждый день в установленный час. Я буду ждать вас у края леса. Говорит Айалон. Прием. Нимрод, вы слышите меня?
Шимон, отвечай. Прием. Прием. Говорит Либер...
говорит Либер...
говорит...
Транспортировка господина Адольфа Г. в город Сан-Кристобаль
(Журнал «22», N18, март – апрель 1981 г.
В сети нет.)
Отрывки из повести.
читать дальше1.
— Это ты?
Дряхлый старик, не отвечая, жевал беззубым ртом.
— Вправду ты?! Шма, Исраэль! Ну, глянь на себя теперь, ты, исчадие ада!
Юноша напрягся, еще глубже вогнал каблука своих изношенных ботинок в землю, чтобы показаться жестоким и беспощадным. Но голос его дрожал:
— Да, это ты! Ты в наших руках. Сейчас Шимон вышлет сигнал, и все узнают, весь мир. Нет, не сейчас! Сначала нужно вытащить тебя отсюда. Но ты наш, наш, это Бог отдал тебя в наши руки... Свершилось! Это ты!
И юноша хрипло рассмеялся, но не услышал собственного смеха — между ними лежал неподвижный воздух, из его раскаленных застывших складок сеялся горячий дождь.
— Теперь ты молчишь? А говорят, твой голос...
(Юноша никогда в жизни не слышал этого голоса).
— ... говорят, по твоему слову горели города и трава обращалась в пепел. Мужчины плакали, а женщины...
Он запнулся. Последний раз они видели женщину в Жиаро, незапамятное число переходов назад. Беззубую старуху. Сидя на корточках у зеленой лужи, она даже не помахала им в ответ.
— ... женщины готовы были скакать нагишом, только бы услышать твой голос...
Теперь его наконец охватила настоящая ярость:
— Молчишь?! Ничего, наши заставят тебя говорить! Они тебя заставят! Ведь теперь ты наш! Тридцать лет мы охотились за тобой. Тридцать лет! Каплан погиб, и Вайс не дождался, и Амзель тоже. О, ты заговоришь! Мы сдерем с тебя кожу. С души твоей сдерем кожу...
Теперь юноша почти кричал, захлебывался от ярости и кричал.
Старик поднял глаза, непонимающе моргнул, разлепил сухие губы:
— Ich?
...
6.
Нимрод, Нимрод, я Айалон. Ваше сообщение принято, вы слышите меня? Нимрод, я Айалон. Хвала Господу. Солнце стояло неподвижно над Айалоном, чтобы мы смогли победить. Но потом стояла ночь. Двенадцать лет. Неподвижная мгла. Над нами и детьми нашими. Вы слышите меня? Прием. Теперь снова пришел свет, в Гилеаде и Хевроне, во всех концах земли. Говорю вам, свет, какого еще не бывало. Этой ночью звезды будут плясать над Арадом. Мир застынет, переводя дыхание, и роса будет, как кимвалы в траве. Потому что он в наших руках. Потому что он в руках живущих. Слушайте меня. Не позволяйте ему говорить, разве что самую малость. Пусть скажет, что ему нужно, чтобы выжить. Но не больше. Если понадобится, заткните ему рот кляпом или залепите себе уши воском, как сделал мореплаватель. Не позволяйте ему говорить — он обманет вас и сбежит. Или выпросит легкую смерть. Нет второго такого языка, как у него, это язык василиска, с сотней жал, быстрый, как пламя. Ибо сказано у Натаниэля из Майнца: придет на землю во время ночи человек, превосходящий всех красноречием. Все, что у Бога, да чтится имя Его, должно иметь свою противоположность, свою оборотную сторону — сторону зла и отрицания. На оборотной стороне языка Господь создал речь ада. Слова ее означают ненависть и блевотину жизни. Немногие могут научиться этой речи или разговаривать ею долго. Она прожигает рты, приводит к смерти. Но придет человек, чей рот будет подобен огненной печи, а язык — мечу, лежащему втуне. Он будет знать грамматику ада и научит ей других; будет знать звуки безумия и ненависти и сделает так, что они покажутся музыкой. Где Бог сказал: "Да будет" — он скажет наоборот. Не давайте ему говорить. Он стар. Стар, как ненависть, преследующая нас со времен Авраама. Только разрешите ему говорить с вами, и вы примете его за человека. Потного, с болячками на коже и нуждой в мочевом пузыре, страдающего, как и вы, от голода и недосыпания. Если он попросит воды, наполните чашку. Стоит ему попросить дважды, и он перестанет быть для вас чужим. Дайте ему чистое белье прежде, чем оно ему понадобится. Те, кто говорит нам о грязи и зуде в паху, перестают быть врагами. Не слушайте, как он дышит во сне. Когда пойдут дожди, он будет пропитан водой, промокнет до костей, и вы примете его за человека, и вами овладеет неуверенность. Запах человека может смутить душу. Вы будете теперь так близки, так страшно близки. Вы примете его за человека и перестанете верить, что он сделал Это. Что он почти изгнал нас с лица земли, что его слова выжигали наши жизни с корнем. Слушайте меня. Говорит Айалон. Это приказ. Засуньте ему в глотку кляп, если нужно. Слова теплее свежевыпеченного хлеба, только разделите их с ним, и ваша ненависть превратится в бремя. Не глядите на него слишком долго. Он носит маску человека. Держите его на веревке подлиннее, пусть он и сидит, и передвигается в отдалении. Не смотрите на его наготу, дабы не уподобить ее вашей. Прием. Ты слышишь меня, Шимон? Я не сумасшедший. Прежде чем он попадет в Иерусалим, вам придется пройти еще тысячу миль. Вы узнаете его столь же хорошо, как собственное зловоние. Избегайте его взгляда. Говорят, его глаза горят странным светом. Не оставляйте мальчика наедине с ним. Мальчик знает, но не помнит. Он не помнит своим телом, что сделал этот человек. Говорит Айалон. Нимрод, скажи мне, что вы помните. Сад в Салониках, где Мордехай Зацмар, младший сын кантора, ел экскременты... Хоофстраат в Арнхейме, где они заставили Лею Бурштейн смотреть, как ее отец... Две липы на дороге в Монруж, на которых они 8-го ноября 1942 года повесили на крюках для мяса... Нови Свят 11, кладовая на третьем этаже, где Яков Каплан, автор "Истории алгебраической мысли в Восточной Европе, 1280—1655", должен был танцевать над телом своего... Уайт Спрингс, Огайо, где Рахель Надельман просыпается каждую ночь в поту, потому что тридцать один год назад на Мауэраллее в Ганновере три молодчика, возвращавшиеся домой с пирушки новобранцев СС, связали ей ноги и полицейской дубинкой... Уборная полицейской станции в Воргеле, которую доктор Левина и ее племянница должны были вычистить своими волосами... Якобсоны, которых заставили стоять на коленях около убежища, пока зажигательные бомбы... Стернович, пойманный в лесу у Сибора за разговором с арийской женщиной Людмилой, накачанный водой, с проволокой, туго обмотанной вокруг его... Бранка, видевшая, как они сжигают кукол, пытавшаяся спрятать своих и брошенная за это в костер и... Элиас Корнфельд, Сарра Элльбоген, Роберт Хайман перед классом на уроке биологии в гимназии Нейвальд, Нижняя Саксония, раздетые до пояса, с широко разинутыми ртами, так что профессор Хорст Кюнтцер мог продемонстрировать своим ученикам явные расовые... Лилиан Гуревич с Тверской, получившая два рабочих пропуска на трех детей, которой приказано было выбрать, кто из них уедет со следующим транспортом, Лилиан Гуревич, получившая два рабочих пропуска, желтого цвета, серийные номера БЖ-7732781 и 2, на своих трех детей на Тверской, которой приказано было выбрать... Болото в шести километрах от Новерры, где собаки нашли Альдо Маттеи и его семью в их укрытии, всего за неделю до того, как "Ваффен-СС" отступили на север, что позволило закрыть список беглецов: пять евреев, один цыган, один гидроцефал, — составленный в префектуре в Ровиго... последний Пурим в Вильно, человек, который играл Аммана и перерезал себе горло, вспомните его сторожа Морица, чью бороду они вырвали почти по волоску и на ее место приклеили фальшивую, и после спектакля, взяв бритву в котельной... Георг Дорфман, собиратель гравюр семнадцатого века, врач и музыкант, игравший на альте, лежащий — не стоять на коленях, не сидеть на корточках! — в карцере Бухенвальда, два метра на полтора, трещины в бетоне, заросшие льдом, гной в углублениях вырванных ногтей, щепчущий каталоговые номера работ Гоббемы в Альбертине, пока охранник не схватил кнут... Анн Казанова, рю дю Шапон 21, Льеж, вызванная к двери и попросившая двух мужчин подождать снаружи, чтобы ее мать не узнала, и старуха, выбросившаяся на капот отъезжающей машины из окна четвертого этажа, ее вставные челюсти, разбросанные на дороге... ребенок на железнодорожном откосе у Дорнбаха, выброшенный родителями из поезда, с деньгами, зашитыми в куртку, и запиской с просьбой о помощи, его нашли двое, возвращавшиеся домой с сева, и положили на рельсы, в сотне метров от северной стрелки, с кляпом во рту и связанными ногами, пока следующий поезд, который он услышал издалека в тишине летнего вечера... в Майданеке десять тысяч в день, я не сумасшедший, это нельзя представить, потому что нельзя исчислить, в одном углу Треблинки семьсот тысяч тел, я пересчитаю их, Аарон, Ааронович, Ааронсон, Абилех, Абраам, я насчитаю семьсот тысяч имен, а вы должны слушать, я буду читать кадиш до скончания времен, и, когда время перестанет быть, я не достигну еще миллионного имени, в Бельзеке триста тысяч, Фридберг, Фридман, Фридманн, Фридштейн, имена, исчезнувшие в огне и газе, в пепле и на ветру, в длинном черном дыму в Челмно, Исраэль Мейер, Ида Мейер, Собибор, четверо детей в яме, Бельзен, секция три, четыреста одиннадцать тысяч триста восемьдесят один, а этот один — это Соломон Райнфельд, оставивший на своем письменном столе в Майнце нечитаные гранки хеттской грамматики, которую Эгон Шлейхер, его ассистент, новоназначенный ординарный профессор, выдал за свою, но так и не смог дописать до конца, один — это Белин, дубильщик, они вылили ему на лицо кислоту из чана, а потом волочили его за телегой с навозом по улицам Кершона, а он все же пел, один — это Жорж Вальтер, которому пришлось оторваться от ужина на рю Маро, от прекрасно приправленного рагу под белым соусом, он не мог понять и говорил своим об административной ошибке и все еще продолжал спрашивать разбитым ртом почему, когда закрылись двери душевой и под потолком послышался шелест, один — это все, их невозможно пересчитать и невозможно вспомнить, потому что они похоронены заживо в Гродно, повешены за ноги в Белостоке, как Натансон, девять часов четырнадцать минут под ударами кнута (хронометрировано вахмистром Оттмаром Прантлем, ныне владелец гостиницы в Штейербрюке), кровь хлестала из-под волос и из рта, как молодое вино, два миллиона в... невозможно сказать, ибо невозможно представить, два миллиона удушены в... около Кракова с изящными башнями, указатель по дороге в аэропорт все еще показывает туда... потому что можно представить себе крик одного, голод двоих, сожжение десяти, но после сотни ясность воображения исчезает; он понимал это, убейте миллион, и в это невозможно будет поверить, мозг не сможет этого вместить, и, если каждый из нас подымется на рассвете и скажет в этот день десять имен, десять из девяноста шести тысяч, высеченных на стене в Праге, десять из тридцать одной тысячи в подземелье в Риме, десять из тех, кто в Маутхаузене, Дранси, Биркенау, Бухенвальде, Терезиенштадте или Бабьем Яре, десять из шести миллионов, мы никогда не справимся с этим, даже если будем говорить их всю ночь напролет, даже до скончания времен, не возвратим ни одного дыхания, не оживим Исаака Леви, Берлин, Исаака Леви, Данциг (с родинкой на левом плече), Исаака Леви, Загреб, Исаака Леви, Вильно, пекаря, плакавшего о дрожжах, когда закрылась дверь, Исаака Леви, Тулуза, почти в безопасности, с практически обеспеченной визой, я не сумасшедший, но кадиш, подобный тени сиреневого куста, когда оседает дневная пыль, теперь пуст, лишен воспоминаний, молитва превратилась в пепел, и пока КАЖДОЕ ИМЯ не будет вспомянуто и произнесено вновь, КАЖДОЕ, имена безымянных в доме сирот в Чегеде, имя немого в канализационной трубе в Катовиче, имена нерожденных в женщинах, растерзанных в Маутхаузене, имя девушки с желтой звездой, барабанившей в дверь бомбоубежища в Гамбурге, от которой не осталось ничего, кроме коричневой тени, вплавленной в асфальт, пока не будет вспомянуто КАЖДОЕ имя и проговорено ДО ПОСЛЕДНЕГО СЛОГА, не будет у людей мира на земле, ты слышишь меня, Шимон, нигде не будет освобождения от ненависти, пока каждое имя, ибо сказанные один за другим, все, до последней буквы, ты слышишь меня, Шимон, все слоги составят скрытое имя БОГА.
И это сделал он, человек, который рядом с вами, с жаждой и вонючим дыханием, в точности подобными вашим.
О, ему помогали. Почти все. Те, кто не давал виз и опутал свои границы колючей проволокой. Те, кто выселил и убил шестьсот беглецов из Треблинки, кроме тридцати девяти, — польские крестьяне, нерегулярные войска, русские партизаны. Он не смог бы сделать этого сам. Он не справился бы без помощников и равнодушных, без хулиганов и тихих, мягких людей, завладевших магазинами, занявших дома. Без тех, кто предлагал всего на семьдесят пять виз больше квоты, когда можно было бы спасти сто тысяч детей. Сам бы он не смог.
Но именно он сделал реальностью древнюю мечту об убийстве, вечное желание каждого выплюнуть нас, как кость, застрявшую поперек горла. Мы ведь существуем слишком долго. Мы навязали им Христа. Мы пахнем по-другому.
Он превратил эту мечту в действительность. Человек, который сейчас, когда вы слушаете меня, ковыряет в носу или спускает штаны.
Никто из других не смог бы этого сделать. Ни жирный бык, ни гадюка. Он поднял человеческие отбросы и превратил их в убийц. Там, где упали его слова, ничтожные, сломанные жизни проросли травой ненависти. Он.
Не слушайте его. Охраняйте его пуще глаза. Он нужен нам живым. Привяжите его кожу к костям, чтоб держалась. Несите его, если придется. Силой раскройте ему рот, если он откажется есть. Пусть лежит на солнце, в сухих местах. Осмотрите его зубы — нет ли там отравы, смажьте его ожоги мазью. Заботьтесь о нем столь же нежно, как заботились бы о последнем ребенке Иакова.
Обойдите Ороссо, если удастся, почва там небезопасна. И скрывайтесь от людей. Если станет известно, что он у нас, его заберут. И снова примутся потешаться над нами.
Я буду ждать вас в Сан-Кристобале. Сообщайте мне свои координаты, каждый день в установленный час. Я буду ждать вас у края леса. Говорит Айалон. Прием. Нимрод, вы слышите меня?
Шимон, отвечай. Прием. Прием. Говорит Либер...
говорит Либер...
говорит...
@темы: культуртрегерское
