Когда говорят о женщинах - классиках поэзии на современном иврите, обычно называют три имени: Рахель, Леа Гольдберг и Элишева. Все три родились и выросли в России.
Элишева, в миру - русская дворянка Елизавета Ивановна Жиркова, Руфь с берегов Волги, как её ещё называли, - интереса ради записалась на курсы древнееврейского языка, влюбилась в своего преподавателя и уехала с ним в Палестину.
После смерти мужа она жила в нищете, работала прачкой-поденщицей в Тель-Авиве. Стихи её и переводы были известны во всём мире, но ни они, ни литературно-критические статьи, которые она публиковала время от времени, не могли её прокормить. Могила Элишевы находится рядом с могилой её подруги, поэтессы Рахели, умершей от туберкулёза, на берегу озера Киннерет.

Из груды неразобранных бумаг, восемьдесят лет лежащих в архиве, извлёк до сих пор незакаталогизированное письмо Элишевы. 31 мая 1935 года она пишет Моше Гордону, директору иерусалимского книгоиздательства имени Бялика (вот и ещё два россиянина), что просит предоставить ей хоть какую-нибудь работу - не говоря худого слова, она умирает с голоду.
Следует вежливый отказ.



Говорят - как можно выучить эти закорючки? Можно. И даже стать классиком.

Даю сигнатуру S83/212. В архив.

@темы: Central Zionist Archives in Jerusalem

---

Игорь Городецкий, "Мой первый милуим"

Игаль Городецкий

МОЙ ПЕРВЫЙ МИЛУИМ

Эти заметки, написанные тридцать лет назад, еще не были опубликованы (за исключением одного отрывка, вошедшего в мою вторую книгу прозы). Однако мне кажется, что многое в них не потеряло актуальности и сегодня. Наоборот, внимательному читателю будет интересно проследить за некоторыми тенденциями в нашей израильской жизни, которые только начали формироваться в то время и в полной мере проявились только сейчас.

Я в советской армии, слава Богу, не служил – с нижними конечностями проблемы. Попав же в родной Израиль, потребовал, чтобы призвали. Прямо изнасиловал медкомиссию: хочу, мол, отдать свой патриотический долг. Образ бравого израильского солдата в пропотевшей гимнастерке с засученными рукавами и с непременным «узи» в загорелых руках после Шестидневной войны вдохновлял не одного меня. Видавший виды ортопед сказал после осмотра: «Смотри, парень, потом освобождение попросишь». Как в воду глядел. Правда, комиссовался я через десять лет после своего первого милуима – так на иврите называют резервистскую службу, – и было это непросто.

Той ранней осенью военные сборы не обещали приятной разрядки, что вообще-то в израильской действительности отнюдь не редкость. Если для одних израильтян милуим, ежегодно отнимающий месяц, а то и два, рабочего времени, досадная обуза, то для других – большинства – это дополнительный отпуск, вносящий приятное разнообразие в монотонное течение жизни, отдых от семьи и бытовых забот.

Многим удается десятилетиями служить в одних и тех же местах, с одими и теми же людьми, которые становятся закадычными друзьями. Что греха таить, тысячи израильтян отдают свой гражданский долг в приятной (не обязательно чисто мужской) компании. Конечно, ежегодно повторяемый отрыв от дел не всем доставляет удовольствие. Наемный работник со средним заработком не теряет ни копейки, но «частник», как правило, несет убытки. Ведь каждый гражданин нашей страны обязан платить взносы в фонд национального страхования, который, среди прочего, возмещает зарплату, не выплаченную в период милуима. Взносы в «битуах леуми» зависят от доходов, и не все предприниматели отчисляют положенные суммы. А раз доходы занижены, то и компенсация уменьшается.

К счастью для меня, почти каждый мой милуим проходит в новом месте. К счастью, потому что я люблю встречи с новыми людьми и радуюсь возможности за казенный счет посмотреть новые места. Более того, смею утверждать, что тот, кто не проходил военные сборы, не знает, в сущности, нашей страны и страшно далек от народа. Дело еще в том, что израильское общество в сильнейшей степени дифференцировано, разделено на группы и группки. Можно десятилетия жить в этой стране и не разу не пообщаться с каким-нибудь хасидом в полосатом кафтане и белых чулках, в полной боевой раскраске. И наоборот: житель Меа-Шеарим, может, за всю свою жизнь словом не перекинется с каким-нибудь панком или плейбоем с побережья.
Профессора, хабадники, инженеры, владельцы «бастот», шоферы, кибуцники, кабланы (строительные подрядчики), учителя – все они встречаются в милуиме. Это настоящий «плавильный котел», о котором мечтал Бен-Гурион со товарищи. Да, надо заметить, что израильтяне, в принципе, открытый и общительный народ, и причины групповой обособленности не психологического, а исторического свойства – об этом написано достаточно.

Итак, на сей раз меня послали охранять одну из крупных военных баз за «зеленой чертой». Дежурства ночные. С одной стороны, неплохо, ибо днем я, по-видимому, буду свободен. С другой – придется нелегко, так как погода не благоприятствует, холодно очень и даже снег ожидается. Ну да поживем – увидим.
Регистрация, распределение, получение оружия и обмундирования, стрельбы – все это, как обычно, занимает целый день. В голове гудит от воплей и причитаний тех, кто недоволен назначением, кого послали служить далеко от дома, разлучили с товарищем и прочее. Я же взял за правило ни о чем начальство не просить и вообще поменьше с ним общаться (тогда, кстати, обычно попадаешь именно туда, куда хотел). В армии я «рош катан», то есть простой исполнитель приказов. Голова остается свежей, и хорошо думается.

На место прибываем поздно вечером. База большая. Административный корпус очень ухоженный. Домики срочнослужащих. Отапливаемые. А для нас, увы, казармы с выбитыми окнами и бетонным полом – бывший английский полицейский форт. Ограда. Железные ворота. Перед воротами – бетонные кубы, препятствующие прорыву заминированных машин. Кордегардия, вернее просто будка, обложенная мешками с песком. Здесь нам, видно, и служить…
Присматриваюсь к «товарищам по оружию». Знакомимся. Гидон – инженер-электронщик, юношей репатриировался с родителями из Румынии, женат, отец троих детей. Матиаш (или по документам Шимон) – венгерский еврей, ребенком сидел в концлагере, чудом уцелел, совладелец магазина сувениров в Старом городе Иерусалима, знает десяток языков, в том числе немного русский. Ави – слесарь (или как у нас принято говорить – инсталлятор), мастер на все руки, «сабра», бывший кибуцник и неисправимый бабник; женщины – главная услада его жизни, женат на голландке.

Все мы устали, нам хочется есть, мы очень надеемся, что нас отпустят домой и службу свою мы начнем завтра, но в глубине души мы знаем, что никуда нас не отпустят и заставят выйти на посты уже этой ночью. Так и оказалось. Получаем остывший ужин, пару теплых комбинезонов («хермонитов») на четверых (!) и заступаем.

Я не выдам важной военной тайны, если расскажу, как проходили наши дежурства. По инструкции, положено нам караулить втроем. Прежде всего, дежурный офицер категорически запретил нам находиться в кордегардии. Там мы, видите ли, представляем собой хорошую мишень. Да и гранату можно бросить из проезжающей машины. Для нас сделан небольшой навесик, подальше внутри, за воротами. Место, надо сказать, выбрано правильно, если, конечно, поставить под навесиком пулемет и обложить его мешками с песком – как минимум. Под навесиком остается один из нас. Двое других должны патрулировать вдоль забора с внутренней стороны. По три часа. Каждый дежурит по шесть часов в две смены. Четвертый – подменяющий. Кроме того, по очереди мы должны оставаться по утрам еще на два часа до прихода утренней смены (позже мы узнали, что это противоречит уставу). В клуб – на телевизор и в «Шекем» (военторг) не заходить под страхом смертной казни, в будке не отсиживаться, по надобности ходить по очереди. С этими словами офицерик исчез. Только мы его и видели…

Дальше все пошло обычным путем. В первую ночь мы исполняли все или почти все положенное. Под секущим дождем со снегом без перчаток и в поганенькой каскетке (комбинезон, надо сказать, хорош оказался) мы безостановочно вышагивали по площадке перед воротами. Патрулирование, правда, похерили быстро. Один Матиаш оказался истинным «йеке» и самолично в одиночестве – супротив устава – совершал обход. Конечно, наутро он схватил насморк, и если бы не наши уговоры больше излишнего рвения не проявлять, мог серьезно заболеть.

На следующую ночь мы уже не были новичками. Сначала украдкой, а потом все уверенней, мы стали заходить в будку у ворот, где были электричество и телефон. Гидон привез из дома электрокамин, я – кипятильник, Ави – бутылку виски, Матиаш – кофе. И пошла совсем другая жизнь. Теперь мы из будки и не вылазили. Трепаться все были горазды, и ночи пролетали незаметно. Когда-нибудь я перескажу вам истории моих армейских приятелей…
До интифады и бюджетных сокращений служилось резервистам еще лучше. Еды полно (уму непостижимо, сколько продуктов выбрасывают в армии), отпуска не редкость. Да и в самоволку можно. Многие «частники» успевали за делом проследить. На море ездили, купались. Но после знаменитой ночи планеров (вернее, дельтапланов) все изменилось. Резервисты превратились в полицейских, тщетно старающихся удержать разъяренную толпу. В своей стране мы все глубже уходили в оборону. Не буду больше рассуждать на эту тему. Лучше я продолжу рассказ о милуиме, попытаюсь, например, передать, какие чувства я испытывал, сидя на крыше полицейского форта в славном городе Тулкарме. Такие форты в важных стратегических точках построили в стране англичане. В городах за «зеленой чертой» в них сосредоточены все учреждения военной администрации.

«Винтовка рождает власть». Кто это сказал? Кажется, Мао. Правильно сказал. Представьте себе: вы сидите на крыше отвратительно желтого тюремного типа здания посреди незнакомого арабского городка. В руках у вас автоматическая винтовка. Четыре полных магазина. Внизу, метрах в двадцати, забор, за забором площадь, дома, магазины, арабы ходят и ездят. У забора расплылось черное масляное пятно. Только вчера здесь мальчишки бросили бутылку с «коктейлем Молотова». Они убежали. «Жаль, не подстрелил!» – сказал мне напарник, симпатичный парнишка, отбывающий здесь срочную службу.

Спускается ночь. Я включаю мощный прожектор, который может поворачиваться в любую сторону. Направляю его на забор, окружающий форт. Но мой напарник наводит сильный луч на окна близлежащих арабских домов.
– Зачем ты так?
– Ты их жалеешь, проституток?
– При чем тут это? Разве нужно мешать людям отдыхать?
– Кус охтах! Что ты понимаешь? Мой брат погиб в Ливане!
– Но эти-то чем виноваты?
– Всех перестрелять кибенимат!
Через полчаса я остаюсь один. Мой напарник, отпросившись в туалет, нагло исчезает на всю ночь. Ну и черт с ним. Он утомляет бесконечной болтовней, к нему ходят приятели, они заводят на полную мощность восточные песни, от которых у меня живот болит. Сначала я терпел. Вид у ребятишек приблатненный… Но потом набрался храбрости и попросил сделать потише. И что бы вы думали? Посмотрели на меня пристально и… сделали тише.
И вот, когда я остался один, то тоже мазнул прожектором по темным окнам. И прицелился из винтовки. Радио сообщило, что в машину с детьми была брошена бутылка с зажигательной смесью… Нет, ненависти я не испытывал. Просто, когда у тебя в руках оружие, его хочется использовать. Примеривался, как это будет. Он в меня бутылку, а я его – на лету… А если бы мой ребенок был в той машине?
Ходит тут солдаточка. Волосы как золото, волной. Глазищи как блюдца. Голубые. Белые носочки. Золотой пушок на загорелых руках. Тоненькая как тростиночка. И вот такую евреечку поймают эти арабчики и… После этого я должен их жалеть и прощать?

Один из своих первых милуимов я проводил с товарищем, художником Хаимом Капчицем. Выпала нам судьба охранять некий военный объект в Иудейской пустыне. Там мы и наши сослуживцы жили на отшибе, в спартанских условиях, еду сами себе должны были готовить. Сначала варили по-очереди. И хотя коренные израильтяне – как люди Востока, – в принципе, стряпать умеют, получалось, разумеется, у всех по-разному. И иногда ребята оставляли свои порции нетронутыми.
Заметив, что я неплохо готовлю, наш командир предложил мне сделку: на время милуима я освобождаюсь от дежурств по объекту, но принимаю обязанности повара для всего отделения. Я согласился. Однако недолго прослужил я в новой должности. Отстранили. Знаете из-за чего? Из-за салата! Салат в наших средиземноморских трапезах – важное блюдо. Кто же садиться за стол без салата? И не то, чтобы я строгал невкусный салат. Все как положено: огурчики, помидорчики, зелень, масло, перец, лимон… Но я не учел, что классический израильский салат должен быть порезан мелко-мелко, прямо таки на мельчайшие кусочки – «по-арабски», как пытались мне объяснить разочарованные товарищи. А я так не могу, каша какая-то получается. Словом, не оправдал доверия…

В нашем отделении только мы с Хаимом говорили по-русски. Естественно, что друг к другу мы обращались на этом языке. Один из солдат, немолодой йеменит, послушав наши разговоры, уважительно спросил (на иврите, разумеется):
– Что это вы все время повторяете: «балад, балад»? Вы так любите Эрец-Исраэль?
Мы с Хаимом только переглянулись. После осторожных расспросов выяснилось, что «балад» по-арабски значит «страна», «родина».
Хаим тут же поведал мне, что дети на первом его уроке (он одно время преподавал в израильской школе рисование) попросили сказать, как будет по-русски слово «шенаим».
– Зубы, – доверчиво произнес ничего не подозревавший учитель.
Ученички попадали под парты.
– Еще скажи, еще! – снова и снова просили развеселившиеся детишки.
Оказывается, «зуби» по-арабски – «член», вернее, «мой член».
Переезд в другую страну, где говорят на ином языке, вообще, таит множество неожиданностей. Представьте себе состояние приехавшего в Израиль человека по фамилии Кустов (кус тов). И наоборот. Сына сотрудницы отделения Сохнута в одном российском городе звали Лишай (ли-шай – «мне подарок»), а дочку – Нóга («сияние»).

Но вернемся в Тулкарм. Однажды меня послали сторожить задержанных арабов. Их таскали на допросы, а я их сопровождал. Вернее, охранял тех, кто ждет своей очереди на дознание. Следователь вышел и показал, как это делается. Троих арабов загнали в крошечную кордегардию. Офицер связал им руки пластиковыми наручниками и приказал залезть под скамейки, укрепленные вдоль стен будки. Велел мне вставить магазин и ушел. Пять минут прошли в молчании. Через десять минут у меня затекли руки и заболела спина от одного вида этих арабов, сидящих под скамейками. Молчание сгустилось и стало давить мне на темя.
– За что тебя задержали? – не выдержал я и спросил ближайшего араба, человека лет тридцати пяти, довольно интеллигентного вида в тонких золотых очках.
– Ребенка вез в больницу, нарушил комендантский час.
Я усмехнулся стандартному ответу.
Тут вдруг араб говорит мне на вполне приличном русском языке:
– Ты где жил в России?
– В Москве.
– Красивый город! Я там учился. Вообще-то, я врач, но пока еще не открыл клинику. Денег нет, жду, пока родня поможет. Сейчас трудно рассчитывать на хорошую практику, люди обнищали.
Выяснилось, что в Москве мы жили на одной улице. Я в своем кооперативе, а он в общежитии Университета имени Патриса Лумумбы. Наверно, по утрам в одном автобусе давились.

Этот случай живо напомнил мне историю, которая через несколько лет после описываемых выше событий произошла с моим другом (ныне, увы, покойным), репатриировавшимся в девяностых годах прошлого столетия. Назовем его Наум. Человек холостой, он познакомился с симпатичной светловолосой девушкой по имени Дина и пригласил ее к себе. А жил он в то время (как и я двумя годами раньше) в поселении Санур в Самарии, созданном художниками, скульпторами и другими мастерами изобразительного искусства, в основном выходцами из СССР.

Из Иерусалима до Санура часа полтора езды по прямой – через Шхем, – но так в то время решались ездить немногие. Правда, обстреливали израильские машины еще редко, но камень в стекло или бутылку с зажигательной смесью получить можно было запросто. А это иногда похуже пули. Наша пара избрала более безопасный кружной путь. Мой друг машину не водил, за руль села Дина. Выехали под вечер, и, плохо зная дорогу, быстро заблудились. Уже в полной темноте, поплутав по пустынным шоссе, заехали в небольшой, плохо освещенный городок (это как раз был Тулкарм).
Окончательно запутавшись, остановились на маленькой площади. В тридцати метрах от их машины расположилась группа молодых, оживленно беседующих, судя по экспансивным жестам, арабов. Кроме них на площади никого не было. С появлением машины с желтыми номерами арабы замолчали и уставились на нее.

– Подойди к ним, спроси дорогу, – обратилась к Науму девушка, совсем свежая ола хадаша (новая репатриантка).
Мой более опытный – или, вернее, более информированный, – друг не двинулся с места, сжимая в кармане перочинный ножик, их единственное оружие на двоих.
– Ну, давай же, а то они уйдут! – недоумевала Дина.
– Хрен они уйдут, – мрачно пробормотал Наум, готовясь дорого продать свою и Дины жизни. – Заведи двигатель и закрой окна. Жди меня здесь.
С этими словами он открыл правую дверцу и выпрямился, сунув руку в карман джинсов. Так он стоял, не решаясь сделать шаг, как будто машина представляла собой надежную защиту.
Прошло несколько секунд, показавшихся Науму, как пишут в дешевых романах, часом, и тут он увидел, что от группы арабов отделился высокий плечистый человек и быстро двинулся к автомобилю. Наум сильнее сжал в кармане нож. Человек приблизился, оглядел Наума, сидящую за рулем девушку и что-то быстро спросил на иврите. А может, на арабском. Товарищ мой настолько плохо знал еврейский язык, что ему было все равно. И тут Дина, забыв или проигнорировав предупреждение Наума, опустила стекло, высунула свою русую головку, улыбнулась арабу и спросила Наума:
– Что он сказал?

Наум не успел произнести и словечка, как лицо араба расплылось в улыбке.
– Заблудились, ребята? – спросил он по-русски, понимающе качая головой.
Стоит ли нагромождать подробности? Разумеется, веселый араб оказался «земляком». Он не только проводил Наума и Дину на своей машине до самого Санура, но и одарил свежими лепешками с хумусом и взял у них клятвенное обещание заехать к нему в гости.
По закону жанра здесь положен хеппи энд. Что-нибудь в таком духе: Наум и Дина поженились, в Сануре сыграли замечательную свадьбу, на которой среди почетных гостей восседал тот самый араб из Тулкарма. Однако я не рассказ пишу. У Господа Бога свои планы. Не сложилась наша пара, расстались они вскоре после этой поездки. Да и деревни художников больше нет – поселенцев выгнали, а Санур отдали так называемой Палестинской автономии. Но та ночь – после всего пережитого – была у нашей пары такой яркой, нежной, страстной, что запомнилась моему бедному другу на всю оставшуюся ему жизнь. Надеюсь, и Дине тоже.

@темы: Городецкий, Содружники

---

Ненаписанное

Я бы написал, как толстый жизнерадостный Берл Керлер приглашал меня на презентацию своего детища -
- а я не пошёл. Рассказал бы о тех временах, когда сам печатался на идиш. Но мне лень. Всё равно никто, кроме Заболекаря, прочесть не сможет. Ну, может быть, ещё Предиката. О том, как меня избрали в Совет международной федерации русских писателей, и с какими мудаками из числа кандидатов в рядовые члены федерации я имел дело. Чем меньше я пишу, тем большие писательские должности занимаю (об этом написать следовало бы тоже). О том, как на той неделе мои жена и дочка полетели отдыхать в Болгарию, и как в предпоследний день погиб в теракте их экскурсовод, веселый, высокий, жизнерадостный парень Иво, похожий на Киркорова. Он ходил с моей дочкой, держа ее за руку, сказал - поеду в аэропорт за следующей группой, вернусь через два часа, жди меня, и я вернусь. Он не вернулся. И об этом не напишу.

Вот хорошая ссылка: linorg.ru/koroche.html
У меня есть такая знакомая, бывшая соседка по району, в котором мы когда-то жили, Роза Люксембург. То есть ее и вправду так зовут. Однажды я дал ей адрес моей электронной почты (она сказала, что будет присылать мне всякие интересные ссылки), и с тех пор, который уже год, она ежедневно шлет мне совершенно идиотские ссылки, где нет ни намёка на литературу, а есть, например, цитаты из Черномырдина, над которыми, как бы, положено смеяться. Теперь, когда мне говорят - вот хорошая ссылка, я сразу же вспоминаю из "Тома Сойера":
Бедняга Альфред, заметив, что ей, неизвестно почему, стало с ним очень скучно, то и дело твердил: «Вот ещё хорошенькая картинка! Смотри!» Девочка наконец потеряла терпение и крикнула: «Ах, отстань от меня! Надоели твои картинки!» Расплакалась, встала и ушла. Альфред бросился за ней, стараясь утешить её, но она сказала:
— Оставь меня в покое, пожалуйста! Уходи! Я тебя ненавижу!
А ссылка и вправду хорошая. Но и о ней я всё равно не напишу. Горалик я видел живьём всего два раза в жизни, один раз пил с ней, всем она понравилась, а мне не понравилось в ней то, она пьёт она мало, зато голос у неё тонкий.

Майя Улановская тридцать лет назад построила балкон, как дополнение к своей квартире. И все жильцы ее дома построили по балкону. У нас можно строить балконы. Все сидели на них, пили чай и переговаривались. Прошло тридцать лет, и вот муниципалитет решил, что деньжат у него в бюджете маловато, надо слупить деньжат у законопослушных граждан, потому что балконы построены незаконно, и тут одно из трёх: или жильцы за них платят штраф, огромный, как годовое содержание Юнеско в какой-нибудь небольшой африканской стране, или балконы сносит бульдозер, или владельцы отправляются на некоторое время в тюрьму.
Законопослушные граждане поплакали, а потом решили взять денег в долг и выплатить штрафы, потому что балконы разрушать жалко, а в тюрьму никто не захотел, хотя это неплохая тюрьма, там никого не пытают, там никого не бьют уголовники, там кормят курицей на обед и целый день пьют кофе трех сортов на выбор.
Так решили все, кроме Майи. Майя захотела в тюрьму. - Опомнитесь, - сказал я ей, - зачем вам в тюрьму, у вас ведь есть деньги, ни у кого их соседей нет, а у вас есть, вам даже не придется залезать в долги. - Вот именно это и есть самое интересное, - сказала она, - я еще никогда не сидела в нашей тюрьме, надо посмотреть, что это такое; на Колыме я сидела пять лет, а в Иерусалиме ни одного дня. Жизнь не удалась, можно сказать, - вот Горький утверждал, что автору нужно всё испытать самому, а разве я испытала всё? Миша, вы - автор, вы не хотите испытать всё? - Нет, не хочу, - ответил я. - Я даже знаю, что возьму с собой в тюрьму, - жизнерадостно сказала она, - в тюрьму я возьму с собой "Былое и думы". Я буду читать их вслух другим заключенным во время прогулок по тюремному дворику. Возможно, мне повезет, и свой восьмидесятый день рождения я встречу в тюремной робе. - Вынужден вас разочаровать, - сказал я, - у нас в тюремной робе никто не ходит, все ходят в своей одежде. - А, чёрт, - огорчилась она.

---

Интеллигенты по команде "Пли!" задумываются о функциональной специфике редуцирования гласных в отглагольных междометиях и приходят к ряду интересных посмертных выводов. Я человек простой, простодушный (с), и по команде не то что не задумываюсь, но просто поданный свыше матерьял пробую на зуб - в буквальном смысле слова. Нравится - не нравится, разыгрывается аппетит или нет.


Вспомнил четверостишие, ставшее поистине народным - "развалил берёзу на поленья/ он одним движением руки..."

---

Пролог

Реет над бездной дух. Катится круг времён.
Реки текут к морям. В небо глядятся души.
И восстает из тьмы огненный Вавилон –
сто покорит племён, сто городов порушит.
Стонет, гудит набат; миг – и уже дрожит
вовсе не горний свет, а серебра и злата.
Солнце летит в закат. Ворон во тьме кружит.
Миг – и любимый брат возненавидит брата.

И загорится дом, и запылает храм,
и разметает жар камни Ерусалима.
Стелется чёрный дым. Реки текут к морям.
Бездна полна времён, духом одним хранима.
Может, и сладок плен, но и чужбине – срок;
у вавилонских рек слёзы не лить веками.
В мире, где всё течёт, всё-таки есть отсчёт –
отчего края лад, краеугольный камень.

Скальных его пород не сокрушить царям.
Даже царям царей с места его не стронуть.
Вечер ползёт угрюм. Ветер свистит, упрям,
И возродится род, чтобы любить и строить.
Вот он во мраке бед. Вот он во тьме разрух –
храм поднимает вновь собственными руками.
Катится круг времён. Реет над бездной дух
и освещает нам краеугольный камень.

Стихи Игоря Бяльского, музыка Марины Меламед

@темы: ИЖ

---

. . .

---

Цаддик Лейзер из Бердичева говорил:
- Есть люди, которые выпивают перед тем, как им подадут рыбу. Есть люди, которые выпивают после рыбы. Есть разные мнения в Талмуде, когда лучше это делать. Это сложный талмудический вопрос. Я очень суров к себе и, дабы разрешить все духовные сомнения, выпиваю и до рыбы, и после рыбы, и даже тогда, когда рыбы нету.

---

К явлению Геворг-джана в Ершалаим

...И пусть иные стихотворения зеленят тоску,
Это - разберут по хрестоматиям.
А я подойду к писателю Гончарку,
И мы обменяемся рукопожатием.

(Из  St. Brendan'а)

 St. Brendan с супругой посетили Св. землю. Визит был, скорее, деловым, но в некоторой - незначительной - степени также и культурно-ознакомительным. Времени хватило на экскурсию в Старый город, поездку в Хеврон и посещение писательского собрания.
"Ты знаешь, Абдулла, я мзды не беру..." Я беру мзду сигаретами, это всем известно. Мне и Армилле было вручено по блоку "Парламента". Известно также, что я - бытовой пьяница. Не алкоголик, прошу заметить, а просто пьяница. Бытовой. Пианица, как выражается почтенная дона Ора, супруга нашего Председателя, имея в виду своего мужа. Она ошибается - дон Барух Авни (таковым записан Б. Камянов в израильском паспорте) не пьяница, а алкоголик. Пьяница - это я. Так постановила клавиатурная мышь, чьё имя всуе, денно и нощно упоминается на страницах этого дневника и на сборищах иерусалимских литераторов. В соответствии с этим постановлением св. Брендан поднес мне также бутылку отличного армянского коньяка десятилетней выдержки. Я был тронут.

Иерусалимские литераторы бедны, как церковные мыши. Поэтому перед собранием мы направились в фирменный винный магазин, и на правах гостеприимного гостя св. Брендан купил для почтенной публики литр финской водки. Не думаю, что встретили его благожелательно только по этой причине, но то, что встретили благожелательно - факт. Собрание для гостя прошло как реализация легенды. Как будто ожили какие-нибудь мифы древней Греции. Вот только что ты читал (перечитывал) книжку Куна, и вдруг - раз, со страниц поднялись и приобрели трехмерность герои Олимпа, - вот слоняется пахнущий железом и потом Гефест, вот Пан наигрывает на свирели, вот Афина развлекается метанием ножей в мишень, Афродита заигрывает со смертными героями, Дионис забился в уголок и выпивает хиосское. Белое соанское, шипучее эсторское, крепкое ируканское, да... - Обрати внимание, - шептал я на ухо гостю, - вот Сан Саныч, ты помнишь Сан Саныча? - О! - Вот Ханан. Вот Городецкий. А этот милый толстяк - всего лишь Гриша Трестман. - А!.. - А это - наш Председатель. - Ыы!.. - Ну, а это Ира Рувинская, чьими стихами ты бредил и чьё имя усердно превозносил в молитвах. - Да? - Еще бы!

Еще накануне, договариваясь о посещении собрания, гость выразил желание "увидеть гениев и графоманов". И те, и другие были представлены ему в избытке. Когда мы, раскланиваясь, вошли в зал, представитель второй категории, полагающий себя выразителем первой, как раз с надрывом читал стихотворение, из которого я запомнил лишь один куплет:

Ты сорви скорей, сорви
Этот фиговый листок!
Покажи же, покажи
Свой божественный цветок!

Писатели братались с посланцем дружественной страны, как высокопарно выразился Председатель, сильно захмелевший от поднесённой ему финской водки. Почтенная П. разглядывала св. Брендана в лорнет. - Никогда еще не встречалась со святыми, - заметила она, - очень приятно. - И преподнесла гостю пудовый том своего автобиографического романа под названием "Оно вам надо?" (Когда пару лет назад она попыталась вручить роман Губерману на предмет ознакомления и отзыва, он посмотрел на заголовок и тут же вернул книгу автору, твёрдо сказав: "Не надо!") Там на восьмистах тринадцати страницах (у доны П. все книги в нумерации страниц имеют в конце число "13", - она суеверна) не встречается ни одного знака препинания. Теперь это почему-то именуется постмодернизмом.
Она разглядывала в лорнет сперва, как св. Брендан пьет водку, потом перевела взгляд на то, как пью водку я. Я посмотрел на неё и сказал: "чем сражаться нашим воинам усталым, лучше нам с тобой сражаться по ночам". Почтенная П. дернула щекой и уронила лорнет. Ей восемьдесят три года, и дожить она намерена до ста тринадцати лет - из того же принципа, который я описал выше.

Далее св. Брендану была вручена гора подписанных книг других авторов. Книги не помещались в сумке и рассыпались по столу жемчужным ожерельем с перетершейся ниткой. Все писатели старались понравиться гостю, а Сан Саныч даже искательно заглядывал ему в глаза и нервно потирал руки. Он подарил святому сборник своих газетных статей, озаглавленный "Литературные игры в оранжевом свете", а также книжку с претенциозным названием "Просуществует ли государство Израиль до 2007 года?" - Эта устарелая книжка, - сказал он, - но я сейчас пишу новую, которая будет называться "Просуществует ли государство Израиль до 2013 года?". - Пока вы будете ее издавать, она тоже устареет, - заметил гость. Сан Саныч изо всех сил хлопнул себя по могучему лбу и отошел, как громом пораженный.

Далее св. Брендан целовал ручку Ире Рувинской, поднесшей ему сборник своих стихов с автографом. - Не могёт такого быть, - сказал престарелый Моничка по кличке Мусоргщик, именующий себя прозаиком-документалистом, - такого быть не могёт, чтобы такой, машь-ты, человек, как ты, не описывал чего-то, вот оно что, да. - Выражайся определенней, Моничка, - сказал Председатель, - я ни хрена не понял. - Боря! - тихо вскрикнула воспитанная поэтесса Н., - что это за выражение! "Ни хрена!" - Ни хера не понял, - поправился Председатель. - А я понял, - сказал гость, влюбленно глядя на Рувинскую. - Я действительно пишу. Пописываю.

И он прочёл.


А внучку назвали Настя,
А бабушку звали Рива..."

И. Рувинская


Иными словами

Как сейчас хороню я прошлое,
Вспоминая лица и даты,
Может, чья-то память дотошная
Помянёт и меня когда-то.

Старика, чей характер скверный
Не сломили добра потуги,
Он был водке, говорят, верный,
А погиб, говорят, от скуки.

Да, друзья, в наши годы скука -
Собутыльник большого счастья!
До краёв наливают другу
Бабка Рива и внучка Настя...

День сегодня морозный, ясный,
Осыпает шелуху осень,
И Харон собирает снасти,
Чтобы peкy переплыть в гости.

Передал мне зерно граната -
"Вот, гостинец от Персефоны!",
Из подземного, сказал, сада,
Изнасилованно-влюблённой!

Я с собой проволок дар тот,
Словно память о прошлом аде,
Словно дом нанеся на карту,
Где дорог на всю жизнь хватит.

И пусть я ничего не стою,
Пусть душа моя пьёт где-то,
За моей небесной звездою
Я хоть в ад, хоть на край света!

И пускай, хоть потоп, хоть буря,
Хоть я волком потом завою,
Но, по крайней мере, иду я
Не за всеми, а за звездою!

Да, меня похоронят скоро,
Но я там, за рекой, за Летой,
Не позор и тоску укрою,
А мечту, дымя сигаретой...

Я, как Брендан, плыву за раем,
Говорят, там спокойно душам,
Там мы-де по саду гуляем,
А не синюю, бля, глушим...

Говорят, там нам всем лучше.
(Пусть нам всем станет там лучше...)

Писателям понравилось. Несколько человек захлопали. Только Ханан не хлопал, но он вообще никому не хлопает, это всем известно, только себе иногда. По ночам, внезапно, пугая свою жену.
Рувинская смотрела на гостя во все глаза.

Далее все принялись рассуждать о грузинской и армянской литературе на русском языке. Далее кончилась литровая бутылка финской водки, и Городецкий брезгливо откупорил новую, на этот раз дешевую, израильского разлива. Далее вновь всуе стали упоминаться клавиатурная мышь и зеленый тигр, и пьяные гении рассказывали друг другу, как переписываются с этими почтенными дамами по интернету. - Это идеальная читательница! - говорил прозаик Б, выпучивая глаза и задирая кверху большой палец жестом патриция по ту сторону гладиаторской арены. - Иде-аль-ная! - Да, о да! - кивал отяжелевшей головой Председатель.
Не удостоенные личного знакомства с идеальными читательницами авторы почтительно внимали.
- Давайте говорить друг другу комплименты, - пробормотал Валя Кобяков. - Что вы всё про баб... - Валя! - тихо вскрикнула Н. - Что это за выражение! "Бабы!"
- Комплименты? Давайте, - пришёл в движение Ханан. - Валя, читал я твой последний роман. По-моему, говно.

В зале стоял гул подвыпивших голосов. Все разговаривали друг с другом и сами с собой. Я жаловался Грише Трестману на жизнь и бил себя кулаком в грудь. Гриша кивал, строча тупым карандашом на листе бумаги. Св. Брендан читал в пространство стихи Руставели на языке оригинала. - Да, о да! - кивал Председатель. - Святой, вы пришлись здесь ко двору, - заметила Ира Рувинская и кокетливо улыбнулась, - мы полюбили вас, оставайтесь с нами навсегда. - Надо их еще с Осей познакомить, - говорил я Грише, склонившись к его уху. - Я тут! - отзывался Ося Букенгольц. - Я про другую Осю! - объяснял я. - Да! О да! - кивал Председатель.
- Тебе привет от Танкова! - кричал мне с другого конца зала Ханан. - От Танкова, слышь! Эй! - Я весь зашит ржавой иглой, как рваная рана... - бормотал я.

- Слушайте, сволочи! - сказал Гриша, оторвавшись, наконец, от листа. Его никто не слушал. - Сволочи, да слушайте же! Я написал стихи по следам откровений вот этого молодого человека, - он кивнул на меня. - Молчать, я вас спрашиваю!

Уже картавый грай грачей
пугает зябнущие травы,
и голос пробует ручей
в аккордах ледяной октавы.
Рассвет ложится на следы
в базаре птичьей перебранки,
и отражение звезды
взрывает донный лёд с изнанки.

* * *

Она за столик ламберный садится,
колоду в кисти тонкие берёт.
Мошенница? Колдунья?
Нет - царица!
Я снова попадаю в переплёт.
Она изящно карты ногтем метит,
а я, дурак, рассудку вопреки,
плыву в давно расставленные сети,
играя с ней до смерти в поддавки.

* * *

Расстаться бы лет этак на пятьсот
с возлюбленной, с ежесекундной болью.
Бог даст, тебя от памяти спасет
и ремесло, и время, и застолье,
и, наконец, покой могильных плит
на кольцевой, у старого трамвая...
Но, Боже, что же так внутри болит -
настырно, цепко, не переставая?!
Не сердце, не рассудок...
Пустота!
Ты в ней не сыщешь ни моста, ни брода...
И шепчут помудревшие уста:
"На кой тебе нужна она - свобода?"

-----------------
На изображении - св. Брендан-Кельтик-Геворг-джан, его супруга Юля и дети пани Armilla, желавшей прослыть инкогнито.

@темы: содружники

---

Я проснулся одетым, в кресле, в своей каморке, средь знакомых стен. Песню, начинающуюся с этой строчки, я мог бы спеть, если бы помнил, что случилось вчера. Отнюдь. Я не стал её петь, потому что у меня был блэк-аут. Наоборот, я проснулся в прекрасном настроении. Давно уже у меня не было такого одухотворённого состояния. Голова моя была пронзительно свежа, мысли - глубоки и ясны, и я не заинтересовался вопросом, отчего лежу одетым на застеленной кровати. Я встал, умылся и поехал на работу. Настроение оставалось приподнятым. Ночью, кажется, мне приснился прекрасный сон. Я не помню его, но настроение, возможно, было связано именно с ним. С работы я обычно названиваю любимым родственникам по разным деловым вопросам. Я позвонил жене - она не пожелала со мной разговаривать. Я немного удивился и позвонил маме. Мама бросила трубку. Я удивился еще больше и позвонил моему троюродному дядюшке Иле, знаменитому психиатру, с которым мы вчера выпивали на девяностолетии нашей общей любимой тётушки Бэли. Дядя Иля, скажите мне как родной маме - что было вчера, - спросил я, - у меня, видите ли, блэк-аут. - Вчера, - ответил дядя Иля голосом Черчилля, затягиваясь пятидесятидолларовой гаванской сигарой (ему можно курить сигары, хотя ему уже восемьдесят шесть лет, и никто против этого не возражает, в то время как все возражают, когда курю я, и даже не пятидесятидолларовые сигары, и хотя мне не исполнилось даже пятидесяти - странно, верно ведь? Может быть, это потому, что он писхиатр), - вчера ты читал стихи:
- Так вот она, ваша победа,
Заря долгожданного дня!
Кого там везут? - Грибоеда.
Кого отпевают? Меня.

- Так, - озадаченно сказал я. - А дальше что было?
- А дальше, - сказал дядя Иля, ароматно затягиваясь, - я решил, что ты - мой клиент.
- Из-за стихов? - спросил я и на всякий случай начал оправдываться (оправдание - моё слабое место. Я всю жизнь оправдываюсь) : - Это не мои стихи...
- Я знаю, чьи это стихи, - заметил дядя Иля, - хотя тебе, судя по всему, следовало бы прочесть другие, начинающиеся со строки "А наутро я встал - мне давай сообщать..."
- Так, - горько сказал я. - И если бы я прочёл это стихотворение, вы решили бы, что я - ваш клиент?
- Не поэтому. А потому, что ты упал.
- Упал?
- И лежал. И наша милая, но бестолковая тётушка пыталась тебя поднять.
- Поднять... - одними губами прошептал я.
- И все тебя пытались поднять, - беспощадно продолжал он голосом премьер-министра, - все сорок четыре гостя, а ведь среди них, если ты обратил внимание, было восемь профессоров, три академика и вдова раввина. Но ты отказался встать, заявив... как это... что грязен и многогрешен от природы, и желаешь... как это... таковым предстать.
- Так, - убито сказал я.
- Всего хорошего, - доброжелательно сказал он, - ты хороший парень, и я всегда буду рад оказать тебе любые посильные профессиональные услуги, если... когда ты в них будешь нуждаться.

Что делает Дракон (не хочется даже писать его с большой буквы), когда с ним происходит приступ асфальтовой болезни, как это я называю? Он звонит коллегам, чтобы убедиться, что не он первый, не он последний. Слабое утешение.
Первым я позвонил Боре Камянову.
- Скажи мне, о Председатель, были ли у тебя случаи падения в пьяном виде? Я, видишь ли, вчера упал. Третий раз в жизни.
- Бессчётно, - коротко ответил он. Помолчав, прибавил: - В основном, еще в России, лет тридцать пять назад и раньше. Ты не ушибся, надеюсь?
- Последнее, что меня в этой ситуации волнует, это не ушибся ли я, - горько сказал я. - Со мной не разговаривают. Никто со мной не желает разговаривать.
- Я с тобой разговариваю, - утешил он меня. - Всё в порядке. Ну, бывай, мне работать нужно.

Я позвонил Губерману. У него было занято. Я положил трубку и уставился в окно. Через минуту телефон грянул.
- Мне рассказали, что ты упал! - жизнерадостно крикнул он. - И что ты проводишь статистическое исследование на предмет аналогичных случаев у коллег. Так ли я понял?
- Да, вы поняли так, - печально сказал я.
- Это такая чепуха, что не стоит даже обращать внимания; я падал многократно. Правда, в основном, до шестидесятилетнего возраста. Потом я просто стал высчитывать свою дозу более внимательно. Заранее. А в чём проблема-то? Ну, упал...
- Со мной мама теперь не разговаривает, - пожаловался я.
- А, это дело другое. Никогда не стоит падать при мамах. Я при своей маме никогда не падал. Потому что я вообще при ней никогда не пил. С мамами рюмку нужно держать востро - ты понял?
- Понял, большое спасибо.
- В принципе, ты можешь теперь проводить другое исследование. На предмет статистики коллег, когда-либо падавших при маме.
- Хорошо, - послушно сказал я.
- ...и знаешь что? Позвони Бяльскому. У него может оказаться интере-е-есная статистика на сей счёт.

Я позвонил Бяльскому. Там не хотели брать трубку. Когда я уже отчаялся, трубку сняли и задышали в неё.
- Здрасьте, - сказал я, - можно Игоря?
- А ето хтой-то? - спросил главный редактор журнала голосом Бабы-Яги в исполнении замечательного актёра Милляра. - Ихаря нетути дома.
- Да Игорь, я же слышу, что это ты, - раздраженно сказал я.
- Ой, хто ето? - испугался он. Я скрипнул зубами.

Рассказав в двух словах о случившемся и поинтересовавшись статистикой, я услышал дикий смех. Смеялся он минуты полторы.
- Чего ты ржёшь? - не выдержал я. - Ты падал или нет?
- Ой, не могу... - стонал он. - Ой, я щас уписаюсь... Вот, уже... ой...
- Чего ты вообще сейчас делаешь?! - крикнул я, выведенный из себя такой бессердечностью.
- Сейчас?.. Ой... Я лежу на полу. Я упал минут десять назад и не могу это... подняться.
Однако, - подумал я, взглянув на часы. Полдевятого утра. Однааако...
- Ты упал при маме? - поинтересовался я, вспомнив предложение Губермана.
- Какой еще маме? - очень натурально удивился он сквозь всхлипы.
- Никакой, - буркнул я. - Ну, ладно...
- Позвони еще Дине Рубиной, - прорыдал он.
- Не буду я Рубиной звонить. У нее нет такой статистики.
- Ты уверен?
- Абсолютно.
- А я нет.
Из телефона донеслось исступлённое дребезжащее ржание. Кто-то бил ногами по ковру. Я повесил трубку.

Утешайте, утешайте народ мой, говорит пророк Исайя в главе 40, стих 1.

@темы: психические заметки

---

Редчайшее счастье знать мистера Смита...

(Уильям Джей Смит)

Вы не знаете Трестмана Гришку?
Отложите дела на потом!
Гришка носит которкую стрижку,
но зато он с большим животом.
Гришка, в общем, пацан добродушный,
уважает державный закон,
и, как всякий законопослушный,
регулярно под следствием он.
Не завёл себе Трестман ни треста,
ни заводика на стороне,
но сулит ему тёплое место
каталажка в еврейской стране.
Он не прячет за пазухой фиги,
просыпается за ночь раз сто.
Пишет он гениальные книги
(правда, их не читает никто).
Прессой Гришка бывал опорочен,
бес - в ребре, седина - в бороде,
популярен весьма он и очень
(но пока что не выяснил где).
Кушал водку с якутским шаманом,
с чабаном надирался вповал,
кантовался по весям и странам,
хоть никто его в гости не звал.
Был он в Конго, Зимбабве, Анголе,
с ним дружил каннибал и сексот.
Столько выжрал он с неграми соли,
что диета уже не спасёт.
Добывал он и медь, и алмазы,
потому и бедняк до сих пор,
не боится ни порчи, ни сглаза,
и Владыку не видит в упор.
Пусть и скромный у Гришки достаток,
и житуха порою - не мёд,
не берёт он подарков и взяток
(потому что никто не даёт).
Радость с горем жуёт вперемешку,
и не прётся во власть напролом
(лучше быть независимой пешкой,
чем в гадюшном дворце королём).
Любит принять, но ведает меру,
и, хоть много порол чепухи,
мог блестящую сделать карьеру,
если б только не лень и стихи.
Он как цадик живёт отрешённый
(в мыслях - грешен, а в помыслах - чист).
Приходи к нему: умалишённый,
литератор, мессия, артист,
узник гетто, вдова замполита,
миротворец, астролог и проч. -
те, кому самому Айболиту
не под силу бы было помочь.
Никому не откажет он в чести
по душам побалакать вдвоём...
Если крыша у вас не на месте,
запишитесь к нему на приём.

@темы: Трестман

---

Сомкните плотнее веки
И не открывайте век,
Прислушайтесь и ответьте:
Который сегодня век?
В сошедшей с ума Вселенной,
Как в кухне среди корыт,
Нам душно от дикселендов,
Парламентов и коррид.

Мы все не желаем верить,
Что в мире истреблена
Угодная сердцу ересь
По имени "тишина".
Нас тянет в глухие скверы -
Подальше от площадей,
Очищенных от скверны,
Машин и очередей.

Быть может, вот этот гравий,
Скамеечка и жасмин –
Последняя из гарантий
Хоть как-то улучшить мир.
Неужто же наши боги
Не властны и вольны
Потребовать от эпохи
Мгновения тишины,

Коротенького, как выстрел,
Пронзительного, как крик...
И сколько б забытых истин
Открылось бы в этот миг,
И сколько бы дам прекрасных
Не переродилось в дур,
И сколько бы пуль напрасных
Не вылетело из дул,

И сколько б "наполеонов"
Замешкалось крикнуть "Пли!",
И сколько бы опаленных
Не рухнуло в ковыли,
И сколько бы наглых пешек
Не выбилось из хвоста,
И сколько бы наших певчих
Сумело дожить до ста!

Консилиумы напрасны.
Дискуссии не нужны.
Всего и делов-то, братцы, -
Мгновение тишины...

(Л. Филатов, 1975)

---

Вследствие продолжающегося мозгового ступора и общей немоты помещаю сюда еще немного Дворы-Берты с бального фестиваля в Эйлате. Ведь надо же что-нибудь описывать? (с)

@темы: буси, фотографии

---

4 того Марта 1925

Г-осподину Директору Палстинской Телеграфни

М.Г.
Я ниже по-дписавши уже ест 7 месяцев съ смейством приехал сиуда и ходил за какой небудь дело или служ-ба но с жаленю не ношёл и у меня семя болшая которая тепер не могу кормить их и с жаленю у меня нет такая б-олшая сума что бы занимат с какой не буд делом что бы можно было кормит своего семя и я умею ниже писавших язика

Русски писат и читат как нужно
Еврейски " - " " - "
Фарсидски значит персидски как нужно
Английски писат и читат
Француски " - " " - "
Арабски " - " " -"
И припомощи этого не хотел обежать вас с своего несгласти и поэтому прошу покорнейши от вашего высокого благородю что бы принемат меня под вашего добрости дат мне какой не буд службу или поругание чтобы моя кормит своего семя с вашего доброго романса надеюс исполнит моего просбу что бы жит с ней.
Два слова о себе. Пренемал участие в басмач-бойнях в Коканде и у Каспи помагал красным бит басмач-алеманов бандыта Абдулла спасал его гарем-жон у меня были руские друзя одиного звали Сухав своими руками задушил три басмач у меня заслуги
Ожидаю от вета с ниже писавши

Джавдет Р. Ха-Хамов
mea shearim Jerusalem
Palestine

---------
Долго, долго сидел в полной прострации, подперев щеку рукою. Зачем ты убил моих людей, Саид? Не ищи Джавдета в Сухом ручье, его там нет. Он уже в Меа Шеарим.
Как много нам открытий чудных.

Так, всё. Каталогизирую это письмо. Даю сигнатуру J 95/86. В архив.

@темы: Central Zionist Archives in Jerusalem

---

"Хрипло рыдает весёлый павлин над Галаадой..."

Вернулся я вчера домой поздно вечером еле живой. Нас возили на Север, мы были у горы Тавор (в славянско-бибилейской традиции - Фавор) и по ходу дела полюбовались на Ар-Мегидо, то есть Армагеддон.



Потом мы поднялись на Гору Саула (царя Саула, Ар Шауль), и вид оттуда был так потрясающ, что я сидел четверть часа на вершине, открыв рот, и только сожалел, что вы не можете вместе со мной полюбоваться на окружающее. Внизу - Галилея, в отдалении - горы Гильбоа, на горизонте - Моавитянские горы. Мы с дочкой сейчас проходим домашние задания по Танаху - книгу пророка Самуила, где говорится о взаимоотношениях царя Саула и молодого Давида, и о том, как израильтяне стояли на этой горе, а напротив них, на соседней горе, стояло войско филистимлян. И я оказался тут как раз в плане иллюстративного материала к теме. Помните "Водный мир"? Там в конце все высаживаются на вершину Эвереста, и вид этой вершины в фильме - точь в точь как на горе царя Саула.




***
Потом мы поехали к истоку Иордана. В верховье своем, да и на протяжении всего русла Иордан вовсе не напоминает сибирские реки, Рейн или, на худой конец, Тибр, как то мог бы вообразить человек, судящий о библейских местах сообразно расхожим представлениям европейской цивилизации. Это маленькая речушка. Прошлым летом я купался во Мге - по-моему, Мга шире. Глядя на Иордан, я вспоминал то место у Киплинга, где говорится о узких берегах Вайнганги во время Водяного перемирия:
"А зной все держался и держался и выпил всю влагу, и в конце концов из всех потоков оставалось только главное русло Вайнганги, по которому струился тоненький ручеек воды между мертвыми берегами..."


Расхожий имидж Иордана напоминает мне и о церкви Гроба Господня в Иерусалиме, куда я временами вожу иностранцев. Очень многие в первую минуту не могут скрыть разочарования - они воображали, что центр христианского мира по архитектуре своей напоминает Лувр, Версаль или, на худой конец, Эрмитаж.

...В верховьях Иордана до сих пор работает первая в Палестине электростанция, постоенная 90 лет назад Петром Рутенбергом (эту землю осваивали, в том числе, некоторые видные бывшие социал-демократы, анархисты, эсеры, и Рутенберг, руководитель Боевой организации ПСР, был среди них. Рутенберг, если помните, в свое время в Озерках повесил Гапона, а в 1917 призывал Керенского повесить Ленина с Троцким, но это уже другая история). Его приятель и однопартиец Миша Новомейский, которого нежно любила бабушка русской революции Екатерина Брешковская, тоже сподобился внести свою лепту в развитие экономики Св. земли: заводы по переработке фосфатов Мертвого моря, что стоят в районе Содома - его рук дело.

Электростанция Рутенберга до сих пор дает ток. Стоит она на самой израильско-иорданской границе. Мы видели иорданские флаги и усатых солдат с автоматами на КПП метрах в ста от нас. Туристы карабкаются на видовую площадку недалеко от иорданского поста, и обе стороны изучают друг друга в бинокли. Я посмотрел в протянутый мне бинокль, и увидел, что усач с той стороны смотрит на меня в такие же окуляры. Я погрозил ему пальцем. Он очень выразительно тряхнул усами и помахал автоматом. "Как мы друг друга понимаем, а?! - с веселым бешенством сказал Саул" (с).

С этим местом связано еще печальное событие, которое у нас все помнят: в 1997 г. сюда привезли на экскурсию школьниц из города Бейт-Шемеш, они поднялись на то место, где теперь стояли мы, и иорданский пограничник, сидевший в будке, начал по ним стрелять. Пока свои отобрали у него автомат, он успел уложить семь штук девчонок. Теперь здесь, на поле недалеко от КПП, аккуратно подстриженными кустами роз выложены их имена, полтора метра каждая буква. Рядом с автобусной остановкой - мемориальная доска.


Покойный король Хусейн ездил тогда просить прощения у родителей погибших девочек, а при его наследнике проштрафившегося солдата просто выпустили из тюрьмы.

***
Потом мы отправились к южному берегу Тивериадского озера (Киннерет, что в переводе с иврита означает производное от слова "скрипка", иначе еще именуемое Галилейским морем) - побывали в старейшем киббуце Квуцат Киннерет, основанном выходцами из России больше ста лет назад. Раньше тут были малярийные болота, их осушили, сейчас здесь растут эвкалипты и ивы. На киббуцном кладбище похоронена знаменитая и несчастная по жизни поэтесса Рахель, работавшая этом киббуце и умершая от туберкулеза. Рахель - одна из трех женщин - классиков современной поэзии на иврите. Двоюродная племянница Соньки Золотой ручки, кстати, но я об этом уже рассказывал когда-то.




Рахель заболела, и на общем собрании киббуца было решено выгнать ее - она могла заразить здоровых. И она ушла, и скиталась по стране, и умерла, и прошли годы, и те же люди торжественно решили на очередном собрании, что достойно будет перезахоронить ее там, откуда изгнали. Это были времена пионеров, не ведавших сомнений. "Ясно, мы знали, /Мы шли без сомненья /Из стран заселенных - /В страну запустенья, /В болота, в песок, /Что веками намолот, /Где ждут нас жара, лихорадка и голод..." - писал Авраам Шлионский в своем "Походном марше".

Голду Меир тоже в свое время чуть не выгнали из киббуца. Родившаяся в Киеве и выросшая в Милуоки, будущий премьер-министр приехала строить страну и тут же поразила разбитных социалисток своей буржуазностью: мало того, что принимала душ каждый день, так еще, когда приходила ее очередь работать в общественной столовой, мыла фрукты и овощи перед тем как подать их на стол. Это уж чересчур, решили боевые подруги и, протрубив общий сбор, совсем уже собрались изгнать буржуазную мисс. Но Голда Меир - это не утонченная чахоточная поэтесса Рахель: она просто обложила товарок матом на идиш, обозвала их нымытыми блядями, и, как ни в чем не бывало, осталась в киббуце. Этот эпизод вы можете при желании прочесть в воспоминаниях Голды "Моя жизнь", рукописный оригинал которых хранится у меня в архиве.

...На берегу Тивериадского озера ежегодно проходит т.н. Кинеретская Дуговка - фестиваль пишущих на русском языке израильских бардов. Когда из России приезжают классики жанра, они иногда, совпадая по времени приезда с фестивалем, отправляются туда. Палатки, костры, выступления с гитарой. И мало водки. "Скучно без водки" (с). Но здесь почему-то не скучно... Меня туда несколько лет подряд звала Марина Меламед, но я так и не сподобился. Здесь, на берегу Галилейского моря, я впервые в Израиле увидел стрекоз.

Под вечер нас отвезли в городок Бейт Шеан, известный еще с древнеегипетских времен, и накормили обедом в ресторане. Правда, без выпивки, но я всё равно съел два люля-кебаба из баранины на шампурах.

***
У нас очень, очень красивая страна, а я так редко езжу куда-нибудь. Если что-то и может помочь в деле патриотического воспитания, то, видимо, только такие вот поездки. Просто виды природы с сопроводительными небравурными рассказами о том, как эту землю осваивали и строили.



Ты, закутавшись в синь, проживаешь,
Чтоб струною дремотной петь.
Огнерукий простор завивает
Твою терпкую, знойную бредь.

Тени гор, городов, поселений
И пустынь в твоих крыльях цвели.
И души моей гамму волнений
Ты впитала в свой радужный лик.

Ты проходишь такой же, чтоб стаей
Голосов на вершины взлететь
И, в потоках сияний растаяв,
До беспамятства плакать и петь.

О бездонная, чудом виденья
Ты кому-то приснилась навек.
Ты — вернувшийся лик отраженья
В неземной и пустой синеве.

Над тобой гордый дух мирозданья
Дрожь следов своих пролил, как кровь.
О страна моя, в муках сиянья
На порогах нездешних миров...

@темы: Эрец

---

2011


2012


1967

@темы: буси, фотографии

---

— Мишка, — говорю, — у тебя нет ощущения, что все это происходит с другими людьми... Что это не ты... И не я... Что это какой-то идиотский спектакль... А ты просто зритель...
— Знаешь, что я тебе скажу, — не думай. Не думай, и все. Я уже лет пятнадцать не думаю. А будешь думать — жить не захочется. Все, кто думает, несчастные...
— А ты счастливый?
— Я-то? Да я хоть сейчас в петлю! Я боли страшусь в последнюю минуту. Вот если бы заснуть и не проснуться...
— Что же делать?
— Вдруг это такая боль, что и перенести нельзя...
— Что же делать?
— Не думать. Водку пить.
И достал бутылку.



— Миша, водка - как вещь для человека русской культуры сакральная - как ничто нуждается в точной дозировке. Заведи посудинку поменьше - размером в стакан. Стакана достаточно, чтобы дойти до "точки ликования" (по Жванецкому; хотя он утверждал, что для этого нужно 146-147 гр.). А излишества красят язык и обесцвечивают глаз. И - главное - не помогают ни фига.

@темы: цитаты

---

. . .

---

Я пишу, как
Татьяна Толстая

Фан-проект от 'Prime Elements TCG'. Я пишу, как...

А говорили, что как Фолкнер. : )

---

Гриша Трестман, Pere-skazki
Володе Ханану ко дню его рождения

ПЕРЕ - СКАЗКИ

Считалочка

Раз, после ссоры, сгоряча
стукач донес на стукача.
Но перед тем, как стукачу
попасть в подвалы к палачу,
он по ветру направил нос
и сходу настрочил донос
на друга старого - того,
который заложил его.
О том, как пара стукачей
навечно канула с очей,
смеясь, мне рассказал палач,
не зная, что пред ним
стукач.

Свадебное

После дождичка в четверг
засвистит на горке рак,
и с девицей Розенберг
я вступлю в законный брак.

Печальное

Будут песни,
будут танцы,
и стихи, и пьяный бред.
Трахну я девицу Шванциг -
ей восьмидесяти нет.

Рецензии

1

Книжицу Эжена Сю
я прочел, увы, не всю.
Я повесился от скуки,
до сих пор еще висю.

2

Читаю до утра Басё,
восторгу нет предела,
а, в общем-то, ни то, ни сё,
Ду Фу другое дело.

3

Ну, ладно, прочитал Ду Фу
(Китай, эпоха Тан):
Тьфу!
Растереть и снова тьфу!
Короче, не фонтан.


Письмо Мурасаки Сикибу

Обе наши родины в тоске,
как, собрат, нам выйди из похмелья:
то ли пить под сакурой саке,
то ли самогон хлестать под елью?


Подражание Дециму Юнию Ювеналу

Дева, молю, не терзай страстными звуками флейту,
в трепетный ротик прими - на вот! - живой инструмент.


Пере-словица

Без остатка,
прямо сходу
правду - в матку,
и конец -
в воду.


Недоумение

Как-то раз, ночуя дома,
а не где-нибудь в борделе,
просыпаюсь: все знакомо,
кроме женщины в постели.


Песенка эмигранта

Я оставил свой дурдом,
и на сборы скорый,
эмигрировал в Содом
из родной Гоморы.

В мире нет надежных стен,
где вы, домочадцы?
Из Содома в Карфаген
чуть сумел домчаться.

Что судьба дает взамен?
Дом построю где я?
Разрушают Карфаген...
Поселюсь в Помпее!..


Песенка мореплавателя

Слишком много паники
было на Титанике.

- Покупай билет за стольник,
оставляй постылый дом.
Мы в Бермудский треугольник
на Титанике идем.

- Ходят слухи, что оттуда
лишь одна дорога - в ад!

- Брось! Какой дурак с Бермудов
возвращается назад?!

- Я бы взял любую ссуду,
и отправился туда.

- На Бермуды! На Бермуды!
По каютам, господа!..


Кошкин дом

Тили-тили-тили-бом!
Полыхает кошкин дом...

- Полыхает кошкин дом?
радость-то соседям!
- Мы доспим, чаек попьем,
и помочь приедем!

Тили-тили-тили-бом!
Гори-гори ярко!
Бежит курица с ведром,
а в ведре солярка.

Громче бей в колокола,
чокнутый брандмейстер.
Все, что не сгорит дотла
доворуем вместе.


Золушка

Золушка - сама, признаться, фея,
сказки ей уже давно - до фени.

Тыкву обратит сама в карету,
в тройку рысаков - поджарых крыс...
Полетят подошвы над паркетом,
закружится в замке вальс-каприз.

Принц влюблен -
какой счастливый случай:
свадьба и корона впереди...
Впрочем, принц еще свое получит!
Бал в разгаре...
Бог не приведи!


Песенка невесты Буратино

Я печальна и невинна.
А в мечтах своих давно
я невеста Буратино,
хоть пока еще бревно.
Да, бревно я, да, полено!
Ты сожги меня зимой,
только вызволи из плена
настоящий облик мой!

Припев:
Ах, весной набухают древесные почки!
Просыпается нежность в травинке любой!
Только я все томлюсь и грущу в одиночку,
и занозою каждою верю в любовь.

Старый Карло, милый папа!
До сегодняшнего дня
почему-то ты, растяпа,
все не выстругал меня.
Без жены любой мужчина -
как без ног и как без рук.
Где ты бродишь, Буратино,
деревянный мой супруг?

@темы: Трестман

---

В четверг прошла презентация 40 и 41 номеров "Иерусалимского журнала".


Я привел на нее моего папу, рассудив, что это поможет отчасти снять стресс от переезда в другую страну. Это была правильная идея. Папа заранее нервничал и готовился к личной встрече с персонажами, которых и о которых до сих пор только читал, смотрел по телевизору и слушал на магнитофоне. Четыре раза он примерял новые джинсы и выглаженные брюки и менял футболки на строгие белые рубашки. В конце концов он повязал на шею галстук, и я посетовал, что он не привез с собой из России фрак. Папа принял это за чистую монету. Эти милые глупости отвлекли его, так что идея совместно отправиться в дом-музей Ури-Цви Гринберга, где проходят разнообразные окололитературные мероприятия, была верной.

По дороге он просил не представлять его Киму, Дине Рубиной и Губерману - он их стесняется. Рубиной не было, Ким пришел со своей гитарой и сел возле нас, папа осмелел и потыкал в гитару пальцем. Потом он пощупал рубашку Кима. Ким удивился. Губерман подошел знакомиться сам. - "Ну вот, теперь тебя, наконец, будут воспитывать", - сказал он и печально добавил: "а у меня уже нет папы..."

Было много хорошо пишущих людей, так что папе было интересно, он всё время крутил головой, а я шепотом давал разъяснения: посмотри налево, этот седой мужик - Игорь Иртеньев, а рядом с ним сидит Алла Боссарт, в красном платье которая; посмотри назад - там Юрий Колкер, он еще не вернулся в Лондон; вот Григорий Канович, ему уже девяносто лет, - а этот лысый носач, надменно поблескивающий стеклами очков на ведущих - Лев Беринский. А дама с гитарой в углу, настраивающая микрофон, - Марина Меламед.
В перерыве к нам подходили разные литераторы, чтобы поздравить папу с окончательным прибытием на землю обетованную. Папа настолько растерялся, что всем говорил одно и то же: "я - Мишин папа", и все успокаивали его, говоря, что это очень хорошо.

Полгода назад Букенгльц подарил мне большой блокнот с переплетом из слоновой кожи, чтобы я в нем записывал всякие интересные вещи, которые услышу, чтобы впоследствии использовать. Он сказал, что это - записная книжка писателя, у всех писателей есть записные книжки, и велел всюду носить ее с собой. Я положил блокнот в сумку и всюду ношу с собой, но забываю записывать. И на этот раз я тоже ничего не записал.

Игорь Миронович, пока ехал на презентацию, сочинил три новых гарика, и прочел их со сцены, но я ничего не запомнил, потому что было очень смешно. Папа тоже ничего не запомнил, кроме последнего словосочетания в последнем четверостишии: "хуё-моё". Придя домой, он безуспешно силился вспомнить основное содержание, ходил по дому, вышел во двор, прошелся по улице, и всё бормотал под нос: "хуё-моё, хуё-моё..." Мама очень удивлялась, потому что такая манера речи папе совсем не свойственна.

Но у моего папы память всё же лучше, чем у меня - он запомнил анекдот, который Игорь Миронович привез от Шендеровича, с которым они пили две недели назад в Москве, и который Шендерович велел ему рассказать читателям журнала.
Два людоеда едят клоуна. Один спрашивает:
- Ну как?
Второй отвечает:
- Пока не смешно.

А в перерыве было смешно. Все пошли на лестницу курить. Папа не курит уже много лет, но тоже вышел со всеми и слушал разговоры классиков. Одна полная дама ростом под два метра, знаменитая поэтесса - забыл ее имя - шушукалась с еще более известным прозаиком. Прозаик смотрел на нее, задрав голову - его макушка приходилась как раз вровень с ее бюстом. Дама, прищурясь, курила беломор, который ей присылают спецрейсами из Москвы - так она, по крайней мере, утверждает - и вдруг сказала собеседнику оглушительным гулким басом:
- Да как же Вас можно не любить, паскуду этакого?!
Папа восхитился.
По лестнице вверх и вниз сновала какая-то писательница, судя по животу - на восьмом месяце беременности. Она курила сразу две сигареты и жаловалась обиженным тонким голосом всем, кто желал и не желал ее слушать, что врачи запретили ей кончать. Папа принял это за литературную метафору. Губерман сперва приглядывался, а потом сказал:
- А кто это вам сказал такую глупость? А вы плюньте в рыло тому, кто вам такую глупость сказал. Я разрешаю вам кончать. Кончайте немедленно.
После этого писательница куда-то испарилась. Я совсем не обратил на это внимания, но папа, наблюдавший литературный калейдоскоп впервые в жизни, обратил. Он спросил меня, куда писательница делась. Я пожал плечами. - Наверное, пошла кончать, - с удовлетворением сказал папа.
Потом все вернулись в зал. Сперва Алла Боссарт прочла лекцию о влиянии творчества Нибелунгов на философию персонального дао Хайяма. Игорь Иртеньев, ее муж, слушал очень внимательно, и по окончании крикнул из зала, что ничего не понял. - Ты никогда ничего не понимаешь и не понимал, - ответила со сцены его жена. Я тоже ничего не понял, я вообще не прислушивался, потому что вместо лекции любовался профилем Боссарт.



Потом Марина Меламед пела свои новые песни на стихи разных хороших поэтов и на свои собственные. - Браво, - воскликнул элитарный Трестман, - ты просто Апухтин! - Марина поперхнулась.


Вечер завершился исполнением новых песен Юлия Кима, которые мне понравились гораздо больше лекции про Нибелунговско-Хайямовское дао, но из которых я тоже не запомнил ни строчки. Помню только слово : "либретто". Какое либретто, почему, для кого - не помню.
Когда всё кончилось, все пошли в соседнее помещение, и там был фуршет. Я выпил стаканчик водки, совсем меленький, граммов на двести пятьдесят, почти уже непьющий папа тем временем ел бутерброды, пил лимонад и беседовал с поэтессами о Юрии Кукине. Папе было хорошо, поэтессы щебетали вокруг него, как птички. Когда одна из них спросила, прозаик ли он или журналист, папа сказал, что, скорее, мемуарист, и вспомнил, что нужно собираться домой. И мы собрались и ушли.

А фотографии можно посмотреть здесь -
"Презентация ИЖ"

@темы: ИЖ