Иосиф Букенгольц

Депрессия


Мучительно прислушиваюсь, пытаясь уловить внутри своего организма хотя бы намек на одну приличную мысль, на одну приличную строку, способную растормошить оцепеневший мозг – бесполезно – ничего кроме бульканья перистальтики. Мысли, конечно, есть, только что это за мысли! Надоевшие, набившие оскомину: я не создан для этого мира. Пытаюсь к нему приноровиться. Изо всех сил. Только сил не хватает. Да и зачем? Чтобы быть как все? Я бы с удовольствием. Только, видите ли, я – человек тво-чес-кий. Я – осо-бен-ный. Мне понимание нужно. Сочувствие. Я ведь мог бы такое сказать!
Ну, что ты можешь такого сказать? Ты же бездарен, как выброшенный на свалку колченогий табурет. Ты просто не создан для этого мира.
И снова, по кругу…
Диван, телевизор, дремота, желудок постанывая трудится над субботним обедом, жена вяжет очередную жилетку для внука. Этому миру нет никакого дела до моего состояния. В нем и так все вроде бы нормально:
Известный магнат, французский еврей, выходец из Польши, изнасиловал горничную-филиппинку в американском отеле. Причем, как она утверждает, в извращенной форме.
Знаменитый певец избил помощника режиссера, хрупкую моложавую девушку в очках. Сам здоровый такой, зализанный, как крем-брюле. Извинялся сахарным голосом, гад.
В желудке крокодила обнаружены кроксы сорок третьего размера, нераспечатанный презерватив и сотовый телефон «Самсунг». Все в прекрасном состоянии (вот качество!). Упаковка растворилась, а сам контрацептив как новенький. Телефон работает. На мониторе девять безответных звонков.
Все вроде бы нормально, и вдруг сюжет:
Некий не совсем молодой, и, по-видимому, обеспеченный мужчина скончался во время оргазма в объятиях любовницы.
Жена, не отрываясь от вязания: «Достойная смерть».
- Ты считаешь? – дремоту как рукой сняло.
Не ответила, потому что в это время в Норвегии маньяк сначала бросил гранату в правительственное здание, а потом специально поехал на катере и перестрелял кучу беспечных туристов. Причем, средь бела дня. В Норвегии.
Все вроде бы нормально, только меня заело:
- А что если бы на его месте оказался я?
- На месте кого? – жена довязала ряд и поменяла местами спицы. – Маньяка или туриста?
- Да нет, того, который на любовнице! Во время оргазма!
- Мне было бы обидно, – сказала она, разглаживая связанный кусок.
- Обидно, и только? – С какой-то необъяснимой радостью я ощущал в себе хоть и невнятное, но вполне искреннее возмущение. Первое за последнее время по-настоящему живое чувство.
- А чего бы ты хотел? – она считала петли.
Чего бы я хотел?! Она еще спрашивает! Ей, видите ли, обидно! Обидно что? Что я не умер на ней? Или что только на любовнице я мог бы умереть от оргазма? А, может быть, то, что на свете бывают такие любовницы, на которых можно умереть? Ей обидно! А то, что у меня не только ни любовницы, ни оргазма – вот уже который месяц ни одной греховной мысли в голове! Это ей не обидно?
- Скажи, а ты вообще… меня любишь?
- Конечно. – Спицы постукивают в ее руках, как обглоданные кости.
В это время умер Северокорейский генсек Ким Чен Ир. В поезде. От инфаркта, перетрудился, сердце пламенного коммуниста не вынесло груза забот о благе государства. Северные корейцы столпились у его памятника и рыдают. Утешьтесь братья! Вождь умер, но дело его живет! В этом строю место павших отцов займут их сыновья. То есть, один сын – Ким Чен Ын.
Наверняка, будь я сыном этого Ким Чен Ира, ей бы не было так обидно. Ну, умер и умер. Какая разница от чего и на ком? Зато память в истории! Мемуары вдовы!
Но мой папа – простой слесарь, чего со мной церемониться?
Только собрался развить эту тему – ураган в Северной Каролине. По имени «Айрэн». «Ирина», то есть. Жена даже глаза оторвала от своего вязания. А как же! Ведь ее именем назвали стихийное бедствие! Есть в этом что-то! В самом Нью-Йорке наводнение, молнии сверкают, линии электропередач повреждены, движение остановилось, деревья в Бруклинском парке – с корнем….
Тут уж конечно, не до меня. Кому я нужен? Одинокий бездарный пессимист. Я же не приспособлен для этого мира! Только и могу, что наблюдать со стороны, как живут другие. А другие живут. Живут полноценной жизнью. Борются с непогодой, насилуют горничных, избивают очкастых режиссерок… Ну, это, допустим, чересчур, но умереть на возлюбленной… Во время оргазма… Мне кажется, что я тоже бы смог. И не хуже того, что в телевизоре.
А этот, которого крокодил… Наверняка, шел на свидание к любимой женщине. Через джунгли, через болота, не разбирая дороги, не страшась опасностей. А она его ждет. Ждет и любит. Он уже в брюхе кровожадной рептилии, а она ему звонит, звонит, беспокоится. А он все не идет и не идет. От него уже ничего, кроме кроксов не осталось, а она ему все звонит, звонит... Печальная история! Жизненная!
А эта бедная филиппинка! Ну, разве ее вина в том, что она простая горничная? Разве это причина, чтобы насиловать живого человека? Американцы несчастные! Дождина, из дома не выйти, ни электричества, ни телевизора. И девчонку жалко! Все-таки помощник режиссера, а ее этот горластый орангутанг по лицу... Убить мало. Кастрировать, чтобы песенки свои слюнявые – фальцетом… А этот парень, которого крокодил… Да и тот, который на любовнице… У него же семья, наверное, жена. Как же она после такого будет людям в глаза смотреть? Жалко их всех. Больно. Только что я могу поделать? Что я могу им всем сказать? У меня в голове – ни строчки, ни мысли! Одинокий, бездарный пессимист. Неприспособленный для этого мира.
- Скажи мне, только честно, – пододвигаюсь к жене и обнимаю ее, – ты действительно меня любишь?
- Конечно, – она откладывает вязание и смотрит мне в глаза, – конечно, я люблю тебя.
- Так почему же ты от меня это скрываешь?
- Ничего я не скрываю, – она целует меня в губы. – Просто у тебя депрессия. Это пройдет.

Декабрь 2011 г.,
Иерусалим.

@темы: Букенгольц, содружники

---

Фрекен

Миллион лет до нашей эры я сидел в парке и курил. Мне совершенно нечего было делать до пятницы. По несчастному стечению обстоятельств книжки я собой не взял, поэтому невольно стал прислушиваться к разговору двух старушек на соседней скамейке. Одна из них была обычной иерусалимской бабушкой с выводком внуков, обсевших детскую площадку. Другая – величественного вида дама в пенсне, со старомодной шляпкой и длинным платьем, скрывающим могучие телеса фрекен Бок. Старушки разговаривали о литературе. Та бабушка, которая была при внуках, утверждала, что лично была знакома с Агнией Барто. Фрекен Бок сообщала, что сам Маршак за ней ухаживал. Ну и что, у Барто стихи лучше, - защищая давнюю подругу, запальчиво говорила первая. - Зато Маршак однажды сделал мне предложение, надменно поблескивая стеклами пенсне, ответила Фрекен. - И что? – спросила собеседница. – Я отвергла его. Мне было жаль его жену. - Первая бабушка увяла. Я почесал за ухом, смял в руках пустую пачку сигарет и подошел к их скамейке. Мне было нечем заняться. Будь проклят тот день.

Мы познакомились. Услышав, что я не люблю Фадеева, Фрекен пригласила меня выпить чаю у нее дома. Она сказала, что у нее хранится любовная переписка Волошина. Переписка с ней. Я так удивился, что пошел за нею, как баран. Дома она поставила чайник на огонь и долго рылась в углах, где грудами были навалены пачки книжек и груды тряпок. В конце концов она вытащила из этого развала связку бумажек, перетянутых бечевкой. Это, точно, была любовная переписка, вот только авторство я установить так и не смог, а дать мне письма с собой Фрекен отказалась категорически. Она сказала, что письма эти от Максика дороги ей как память и будут вынесены из квартиры только через ее труп. То есть, когда я умру, пояснила она.
Теперь я думаю, что письма эти она писала себе сама.

Фрекен писала стихи. У нее не было внуков, у нее вообще никого не было, ее девяностодвухлетняя мама умерла год назад, Фрекен было скучно, и она писала стихи. Она всегда спрашивала моего мнения о них. Я не очень умею врать, но сказать старушке правду означало бы смертельно обидеть ее. Я мычал. Она принимала это за одобрение. Однажды она купила в киоске какой-то журнал, наткнулась на интервью со мной, и с тех пор стала считать меня непререкаемым авторитетом во всех вопросах, связанных с печатным словом. Она приходила ко мне домой, пила чай с ромом, читала вслух длиннейшие монологи , которые сочиняла на досуге, утверждая, что это продолжение монолога Гамлета, и декламацией этой сильно раздражала мою жену. Дочка наша, которой в ту пору было пять лет от роду, при появлении Фрекен пряталась под стол, хотя гостья не только ничем не обижала ее, но всякий раз приносила ей маленькие подарки – дешевые конфеты-тянучки или сухое печенье. Печенье это потом никто не хотел есть, и его постепенно скармливали нашему пуделю Артемону.

С профессиональными графоманами я познакомился значительно позже. Еще позднее я научился правильному обхождению с ними. Мне было жаль старушку, и однажды я пригласил ее на встречу со знаменитой заокеанской поэтессой, лауреаткой разнообразных премий, прибывшей в наши палестины с творческим визитом. Это было непростительной ошибкой. Фрекен сразу же взяла быка за рога. Она взгромоздилась на сцену, придвинула к себе микрофон и стала читать свои монологи и прочие стихи. Она никому не давала вставить слово. Заокеанская гостья жалобно топталась внизу. Литературная публика, явившаяся на вечер, внимательно слушала, потом стала переглядываться. Многие, не знавшие знаменитой поэтессы в лицо, решили, что Фрекен – это она и есть, и постепенно в зале разразился скандал. Фрекен слезла со сцены не раньше, чем дочитала до конца все запланированное. Она улыбалась улыбкой Джоконды. Пенсне ее дерзко поблескивало. Она была счастлива. Я сидел в конце зала, опустив голову, и очень надеялся, что никто не узнает, кто пригласил ее сюда. Фрекен нашла меня, взяла под руку и вывела из зала. Мы вышли под оглушительный свист толпы собравшихся и детский плач заокеанской гостьи.

- Ну, вы видите? – с чувством усталого превосходства сказала она. – Впервые эти ничтожества ознакомились с подлинной литературой… и ничего не поняли. Видите?
- Вижу, - сказал я.
- Говоря между нами, писателями, - она доверительно понизила голос, - стихи этой Б. не фунт изюма. Я хочу сказать - редкостное говно эти стихи.
- Чьи? – мрачно спросил я.
- Ее, естественно. Мне непонятно даже, как их печатали в прэссе.

С тех пор Фрекен давала мне читать всё то, что выходило у нее из-под пера. Она не была знакома с компьютером, пишущая машинка сломалась, починить ее было негде; тайна переписки по электронной почте была ей недоступна. Текст, напечатанный на компьютере, она именовала «гранками». Она обязала меня печатать стихи и рассылать их в разные газеты. Я делал вид, что печатаю и рассылаю. Обмануть ее бдительность было, однако, невозможно: она находила в телефонных справочниках телефоны редакторов этих газет , звонила и интересовалась, получили ли они то, что им посылали. Редакторы отвечали, что нет. Она вела планомерную осаду. Она звонила снова и снова. В конце концов, я почувствовал себя подлецом и стал набирать тексты. Одно стихотворение называлось «Ерусалим». В нем не то что было чувство или ритм, но присутствовал некий отблеск, который по близорукости можно было принять за необычный стиль начинающего автора-самородка. Его я и послал в еженедельник «Тайна», выходящий в одном из сопредельных городов. «Тайна» держалась на честном слове, ее никто не хотел покупать, редакция испытывала острую нехватку в корреспондентах, и стихотворение действительно напечатали. Фрекен торжествовала. Она размножила газетную страницу в пятистах экземплярах на копировальной машине в ближайшем почтовом отделении и стала дарить ее всем знакомым подряд. Знакомых не хватило, и Фрекен, взгромоздившись на скамейку у входа в супермаркет, разбрасывала эти экземпляры, как листовки.

Она уже звонила мне в полночь, в час, в два часа ночи. Она читала стихи. Я стоял у телефона в трусах, молчал и трясся от ночного холода. Так тебе и надо, - мстительно говорила моя жена.
Фрекен собрала около двухсот новых стихотворений и ринулась в бой. Она требовала от меня перепечатки, а потом разносила их по редакциям. От этого бешеного, какого-то первобытного напора редакции дрогнули. По безумию ли, по старческому ли слабоумию редакторов, но три или четыре вещи, из не самых чудовищных, были приняты и опубликованы. Фрекен приняла это уже как должное. Она пришла на радио, потребовала от начальника радиокомитета личного свидания, и там, за закрытой дверью, зачитала ему свое избранное, «в свое время одобренное в одном лице Маршаком и Волошиным одновременно». Начальник радиокомитета, человек пожилой, страдавший одышкой, не стал вдаваться в подробности. Ему нельзя было нервничать, и он спешил на процедуры. Он распорядился, чтобы «Ерусалим» дикторы зачитывали раз в неделю в эфире, во время программы «Почтовый ящик». И с тех пор его действительно зачитывали – дрожащими, как мне казалось, от бешенства голосами.

Ерусалим, Ерусалим,
В огне палёных некупин,
Ты весь златой, ты весь такой,
Вернулись мы к себе домой…

- Мой поэтический голос слышит вся страна, - говорила она устало.
Фрекен организовала собственный поэтический вечер. Я там не был, но те, кто был, утверждают, что некий профессиональный критик, по неопытности явившийся туда, пытался узнать, что такое «паленые некупины», чем вызвал неудовольствие автора. - Это поэтическая метафора, - свысока объяснила она, посверкивая пенсне со сцены. – Это стихотворение читают на радио, между прочим.
Критик увял.

Фрекен писала обо всем. О героических буднях киббуцников:

Это – Паша тракторист,
Он не сеет и не пашет.
Он рукой привольно машет,
Кофе пьет и смотрит в небо…

О событиях на площади Тахрир:

Это – Тахрир. Это – Каир.
Это – смятенье толпы разноликой,
Это восстание лиц черноликих…
Это прибой и это отлив…

По поводу Тахрира Фрекен атаковала начальника радиокомитета, и он, спеша на очередные анализы, держась за сердце, махнул рукой и распорядился, чтобы это стихотворение прочли во время программы новостей, в подрубрике «На злобу дня».

… Третий творческий вечер был назван «Чего увижу – про то пою» и вызвал уже аншлаг. На мероприятие ломились. Люди выдирали друг у друга карандаши и ручки и записывали особо изощренные перлы на обрывках бумаги, разложенных на коленях. В литературных журналах дальнего зарубежья появились первые рецензии. Степень их издевательства Фрекен не принимала в расчет и объясняла происками графоманов, завидующих чужой славе. Несколько раз она пыталась проникнуть на наши писательские собрания, но Председатель сказал, что тогда собрания будут проходить без него.

Она принялась писать прозу. Ее автобиографический роман «Алмазы фрау Грабенберг» вызвали настоящий фурор. С радио и телевидения и из газетных редакций приходили денежные авторские переводы, и роман был издан. Издательство, подавленное величием творческого гения, взяло деньги по полной программе, книга вышла в роскошном переплете, но название издательства почему-то напечатано не было. - Это из скромности, - снисходительно объясняла Фрекен, - название свое они отказались ставить категорически.

Она явилась ко мне домой с коробкой шоколадных конфет. Дочка спряталась под стол, пудель удрал во двор, поджав хвост, жена ушла на кухню, плотно прикрыв за собой дверь. Я сидел за столом в гостиной, ел конфеты и пил кофе. Фрекен пила ром из чайных чашек и говорила уверенным басом. Она делилась творческими планами. Она принялась завоевывать толстые литературные журналы – это должно было стать венцом ее литературной деятельности. Она рассказала, что послала поэму, которую написала уже давно, «в сумерешные пятидесятые» и которую очень хвалил Пастернак, в «Иерусалимский журнал» («вы ведь там знакомые с этим… с Пяльским?»). Услышав про журнал, я втянул голову в плечи. Потом она ушла, оставив у меня на столе рукописную копию этой поэмы, с требованием немедленно набрать текст на компьютере. Я боялся взять поэму со стола.

Позвонил Губерман.
- Слушай, - сказал он, хихикая, - какая прелесть, тут ко мне домой заходила эта безумная старуха… Как ее… Скуперфильд?
- Грабенберг, - мрачно отозвался я.
- В общем, эта Оппенгеймер пожелала, чтобы я написал классный отзыв на ее вирши. И я написал. Я не привык отзываться о людях плохо. Или хорошо, или никак. Поэтому я написал очень короткую рецензию и зачитал ей по телефону:

А Вам, как задом ни вертите,
Всё ж далеко до Нефертити.

Она была в восторге. Сказала, что вставит этот отзыв в виде эпиграфа к ее следующему монологу Гамлета. Рассыпалась в благодарностях.
- Дай-то бог, - вздохнул я.

Потом я выпил водки и пошел набирать текст поэмы. Она называлось «Снег в Ерусалиме». Фрекен пишет обо всем, о киббуцах и о Каире (ни там, ни там она в жизни не бывала). Но сквозной, центральной темой для нее всегда был и остается город, в котором она живет. Это похвально.

Да, эту зиму вспоминать я буду,
Я не могу поверить в это чудо.
Что это? Не мираж в пустыне?
Нет, это снег в Ерусалиме.

Солдаты, стройные солдатки
В снежки играют, как ребятки,
В снега мальчишки влюблены,
Слепили снежные штаны.
И юный эфиоп…

Дальше было неразборчиво. Я потянулся к телефону. Мне повезло, она была дома.
- Фрекен, тут неразборчиво. «И юный эфиоп…» - что?
- С нарядом.
- С чем?
- С нарядом! Наряд!
- Наряд или снаряд?
- Какой может быть снаряд?!
- Ну… тут же солдаты… солдатки… как ребятки…
- Молодой человек, не морочьте мне голову. У него наряд, а не снаряд! Снежный наряд. Записали? Прочтите заново весь куплэт.

…Солдаты, юные солдатки
В снежки играют, как ребятки.
В снега мальчишки влюблены,
Слепили снежные штаны,

И юный эфиоп с нарядом,
И крутит белым снежным задом.

- Фрекен, Фрекен! Тут явная тавтология какая-то.
- Чего?
- Масло масленое! Если снежный, то и белый, это ясно. И наоборот. Снег-то белый. Нужно заменить.
- Гм, гм… ну хорошо. Пусть будет «нежным», а не «снежным». Записали?

Я покорно записал.

И юный эфиоп с нарядом,
И крутит белым нежным задом.

- Вот теперь хорошо. Гранки готовы? Отправляйте в «Новый мир».

---

Виктория Райхер:
Он, она и проективный тест

...В отношениях нас чаще всего подводит не различие и не сходство, а ожидания, выстраиваемые на базе собственных проекций. И попробовать пройти чужой проективный тест – один из способов элементарно познакомиться. Общие любимые книги могут дать массу информации тем, кто готов читать их чужими глазами. Не ключ к отношениям, не разгадку бытия, не способ найти идеального партнера. Просто возможность немного расширить рамки.

Мы все хотим счастливого финала. Но для одних хэппи-энд кончается пожизненной совместной жизнью, а для других – отплытием героя за моря. И вопрос тут не в том, кого оставят более несчастным, а в том, как лучше понять другую половину. Которая сидит напротив с обиженным видом и удивляется, почему же нам вместе так тяжело – несмотря на то, что мы читали в детстве одни и те же книжки.

novostiliteratury.ru/2011/12/kolonka-viktorii-r...

Великолепная Вика Райхер у меня в дневнике - www.diary.ru/~libdragon/p91423175.htm

---

И. Букенгольц, две миниатюры

Сказка реальности

Категория реальности, которой так невозмутимо оперирует добропорядочный гражданин, лично мне осточертела. Ведь, если вдуматься, реальность – штука сугубо умозрительная. Как радуга, явленная праведнику Ною. Ведь она существует только в глазах наблюдателя и, естественно, лишь при наличии оного. Как и весь мир так называемых объектов, реальность которых, при отсутствии органов чувств, доказать весьма проблематично.
Можно быть уверенным лишь в том, что реально существует только нечто, воспринимаемое мною, как «Я», и все остальное. То есть "не Я". То, что мною не является. Мысль чужая, но очень симпатичная, и я привязался к ней, как к родной.
Суть не в этом.
Помню, что иногда, рассматривая в зеркале лицо, которое за долгие годы привык считать своим, старательно прислушиваясь к шаркающим шагам обитателей зазеркалья, к шепоту шевелящихся в подсознании архетипов, я задавался пустяшным, на первый взгляд, вопросом – что или кто из нас более реален – я или мое отражение. Вернее, кто из нас более соответствует моему представлению о реальности.

Несмотря на кажущуюся очевидность, ответ неизменно увязал в беспросветных, затейливых умопостроениях. Это, смотрящее на меня из глубины скрытой стеклом амальгамы, на самом ведь деле, мною не является. Асимметрия наших лиц, да еще и зеркально перевернутая, делает нас не более чем просто похожими друг на друга. И как бы я не изворачивался, а пробовал неоднократно, мне никак не удастся влиться в него. Конечно, можно тешить себя надеждой, что, мол, без меня оно не существует, что, мол, полностью зависит от меня, движется лишь вместе со мной, но ведь и я, как ни прискорбно это признать, мыслю себя во многом в соответствии с ним. Оно в значительной степени выстраивает мое о себе представление, а тем самым, и уверенность в реальности меня самого.
- Не беспокойся – слышал я голос Декарта – ты мыслишь, значит, ты существуешь.
- Как сказать – это был Кант – если бы ни оно, и ни множество других твоих отражений, был бы ты так уж уверен, что существуешь? Хоть как-нибудь? Ну, хотя бы, как банальная «вещь в себе»?
Как я выгляжу на самом деле, видимо, мне так никогда и не удастся узнать. Отражение в зеркале – в лучшем случае, моя приблизительная копия, иллюзия моей внешности, миф, на котором основано мое о ней, моей внешности, представление.
А так ли важно оно, это «на самом деле», да и существует ли оно вообще? На протяжении всей своей жизни я мыслю свое обличье на основе сотворенной зеркалом иллюзии, и, при этом, слава Богу, совсем неплохо себя чувствую.

«Когда человек узнает, что движет звездами, Сфинкс засмеется, и жизнь на земле иссякнет» – высечено на древней скале Абу-Симбела.
Наука самозабвенно творит мифы о Мироздании, орудуя моделями, в той или иной степени отражающими наши к этому Мирозданию претензии. И, надо сказать, достигла в этом достаточно впечатляющих результатов. «Истинность» природы, например электричества, важна разве что для въедливого зануды-ученого, но ее соответствие или несоответствие «действительности» нисколько не уменьшает удовольствия обывателя от пользования утюгом или телевизором. Его, обывателя, вполне устраивает известное всем семиклассникам и почти всем домохозяйкам «направленное движение электронов», и раздражает лишь прекращение в самый неподходящий момент этого самого «направленного движения», вызванное неполадками в сети.
Научные мифы виртуозно создают для нас иллюзию планомерного овладения тайнами Природы, а Ее неугомонные капризы приводят лишь к развенчанию одной модели и созданию новой, более замысловатой.
Можно, конечно, порассуждать, с той или иной степенью компетентности, об истинности знаний, добытых науками, которые принято называть естественными. Но как не согласиться с тем, что среднестатистический человек преспокойно мыслит этот мир на основе господствующих в этот период мифов – будь-то плоская Земля, стоящая на трех китах, гибрид пшеницы и картофеля или замедление времени в космическом корабле, летящем со скоростью света. В туманных же дебрях гуманитарных знаний – истории, социологии, и, особенно, в психологии всепобеждающее главенство мифа торжествует во всей красе.
Гримасы мифотворчества с их неукротимой разрушительной силой, оставили нестираемый след на многострадальном лице цивилизации. Жизнерадостно взиравший с плакатов бодрый оскал социализма, построенного «в одной, отдельно взятой стране», где мировая история лихо перелицовывалась в соответствии с задачами партии на текущий момент, определял стойкое мировоззрение «трудящихся масс». Первобытные изыски теории арийского превосходства, побуждали целую просвещенную нацию тупо маршировать с поднятой рукой, алчущей крови.
Можно ли, вообще, утверждать что-то определенное об «истинности» этического или духовного мировосприятия? Нужно ли ломать копья, доказывая или опровергая историчность Авраама, Моисея, Иисуса или Будды, если человечество тысячелетиями живет в духовной атмосфере, сформированной ими? Не «исторические факты», призрачные, невнятные, часто далеко неоднозначные, а рукотворные мифы гораздо более убедительны, чем любая, многозначительно аргументированная «истина».
« Хорошо придуманной истории незачем походить на действительную жизнь – сказал как-то Бабель – жизнь изо всех сил старается походить на хорошо придуманную историю».
Сродни бутафорским декорациям студийных павильонов, или виртуальным компьютерным спецэффектам, мифы вполне сносно удовлетворяют представлениям неприхотливого ума об истине. А если и возникает у него, этого ума, в период полового или какого другого созревания вопрос: «а что там, за этим, так искусно нарисованным холстом», то, по мере взросления, он благополучно растворяется в потоке гораздо более насущных земных занятий.
Содружество человека и затейливого багажа его иллюзий предполагает неизменное, активное взаимовлияние – человек создает миф, миф создает человека.

«Если Бог сотворил человека по Своему Образу и Подобию – эту фразу Вольтера я присвоил давно и надолго – то человек ответил ему тем же». Моисеево Пятикнижие начертало духовные пути для доброй половины человечества, оно стало плотью и кровью истории целого народа, призванного нести бремя своей избранности через тысячелетия.
Когда я думаю об иллюзорном мире человеческих истин, он представляется мне сферой, сотканной из периодически обновляемых мифов. Ограниченной сферой, находящейся внутри непостижимого пространства истин Божественных, которые тоже, вполне возможно, являются лишь иллюзией самого Вседержителя. Соприкосновение двух этих миров воспринимается нами, смертными, в лучшем случае, как счастливая случайность, а в худшем – как трагическая несправедливость судьбы.
И еще – как необходимость создания нового мифа, новой сказки.
Я, как и все, создаю сказку своей жизни, и присутствие в ней Творца выглядит для меня не более мифическим, чем убеждение противоположное, в котором неизвестно кем установленные «законы Природы» управляют целенаправленным развитием материи.
Рассматривая в зеркале лицо, которое за долгие годы привык считать своим, я неизменно ощущал устойчивое неприятие того, что все, происходящее во мне, включая и эти мысли, с трудом перетекающие в слова, с поразительной легкостью укладываются в прокрустово ложе теории «Происхождения видов», а симпатичное существо, которое я считаю лишь забавной пародией на себя, стоит на предшествующей мне ступеньке эволюции.
Мне гораздо приятнее думать, что на шестой день, когда на свежесотворенных просторах Земли, среди трав, деревьев и беззаботных зверюшек, еще отливающих нетронутой новизной, Всемилостивый Господь собственноручно изваял меня из праха земного и наполнил мои ноздри своим животворящим выдохом.


(Февраль 2010 г., Иерусалим . Опубл. в журнале "22", 2011 г.)


* * *
Печаль жизни

Когда же предаваться печали, как не на исходе субботы, под просыпающийся на улицах говор и нарастающий шелест проснувшихся колес, когда размеренный семеричный цикл становится реально ощутимым, и полусонный вдох дня первого, слегка задержавшись на пике середины недели, плавно стекает выдохом к концу дня седьмого. Когда суббота уже ушла, а новый день еще не наступил.
Томительная пауза на выдохе. Время небытия.
Как верстовые столбы в легкомысленном течении дороги возвращают к осознанию реальности движения, к невозвратности пролетевших за окном километров, так и эти паузы на исходе недели превращают незримое движение времени в осязаемый поток.
Коварное подсознание, словно воспользовавшись беспомощностью недыхания, оживляет давно забытые страхи, неизжитые обиды. Обретающие плоть призраки с готовностью выползают из потаенных углов.
Ваш выход, маэстро Фрейд! Рассыпьте, разложите, развесьте передо мной полифонию комплексов, поговорим о порочности вытеснения, о пользе сублимации, помечтаем о катарсисе, расшифруем сновидения и оговорки, спотыкаясь о либидо, как о стоящий на проходе сундук.
С Вами, высокочтимый Юнг, мы посмотрим на мерцающий внизу ночной Иерусалим и с грустью вспомним об архетипах и коллективном бессознательном.
После непродолжительного холотропного дыхания, с Вами, уважаемый Гроф, мы снова насладимся созерцанием красоты и логичности перинатальных матриц, с любопытством примеряя их на себя, как костюмы драматических персонажей.

Уважаемые мэтры! Растолкуйте мне, почему все сказанное вами не объясняет некую странную тенденцию ваших блистательных теоретических построений, лежащую, по-моему, на поверхности: почему с такой же легкостью, как разрушительные, не формируются положительно влияющие комплексы, не составляются созидающе действующие матрицы. Будто внутренний мир человека представляет собой комфортную территорию только для разного рода деструктивных влияний, которые, как на питательной почве распускаются в нем пышными цветами комплексов и фобий.
Подсознание как бы изначально предрасположено к тому, чтобы с готовностью принять, сохранить и бережно лелеять привносимые извне искажения, чтобы потом при первом же удобном случае, с такой же готовностью ткнуть нам ими в лицо, как Ваньке Жукову селедкой. Предрасположенность эта, рождается вместе с нами, в первый миг воплощения, в то благословенное Всевышним мгновение, когда душа поселяется в только что оплодотворенную яйцеклетку.
Я не могу назвать ее иначе, как печаль жизни.
Она становится ощутимой, когда мы однажды натыкаемся на жесткие рамки Пространства и Времени, неумолимо ограничивающие существование нашей хрупкой физической оболочки.
Это – необходимость занимать, а иногда и отвоевывать некое трехмерное место, ощущать удаленность, незначительность в огромности Вселенной.
Это – неотвратимая цепь причинно-следственных связей между событиями и поступками, составляющими затейливую мозаику жизни. Призрачное, вечно ускользающее настоящее, безвозвратно, безвозвратно уходящее прошлое, тревожное ожидание будущего. Разве не здесь кроется источник всех известных психологических катаклизмов? Трагедия изгнания из Рая – водворение в темницу пространственно-временных зависимостей.
При всем уважении к материализму и некоторой моей личной симпатии к отдельным его приверженцам, невыносимо согласиться с тем, что феномен жизни, и в особенности жизни человека – не более чем ограниченное во времени физическое явление. Ведь тогда этот феномен напрочь лишается всяческого смысла, а логические попытки его отыскания уводят в трескучую беспросветную демагогию, иногда смешную, иногда ужасающую.
Несравненно приятней думать, что бренное тело выступает пусть временным, но необходимым инструментом бессмертной, динамически развивающейся структуры – души, обретающей эту оболочку в соответствии с наверняка, грандиозными замыслами структуры всеобъемлющей, которую не важно, как называть – Мировым Разумом, Мировой Душой или Всевышним. Подобная картина мира, мало того, что гораздо более оптимистична, но и наделяет жизнь конкретного человека глубоким, можно сказать, космическим значением, поиск которого, в отличие от игры слов «смысл жизни в поиске смысла и ненахождении его», достойное, по крайней мере, занятие для каждого, будь-то мистик или бухгалтер, агностик или слесарь.
- Человек вошел в мир бесшумно – произнес однажды Тейяр де Шарден.
Так бесшумно выстраивается мизансцена, которая потом, по замыслу невидимого Режиссера разворачивается в трагикомическое действо. Желание сотворить Мир, вытолкнуть на его ограниченную пространством и временем сцену меня, содеянного по Образу и Подобию и облеченного при этом призрачной свободой выбора, неизменно рождает во мне еретическое предположение, что таким образом Господь пытается разрешить свой собственный, недоступный для человеческого разума внутренний конфликт. Иначе, для чего же было затевать все это.
Вооруженный или обремененный рефлексией, я вынужден нести в себе зеркальное повторение противоречий заботящих Творца. Я, одетый в трепетную плоть божеский воин, сам же являющий собой арену баталии. С ненаучностью моей интуиции, необоснованностью моих предчувствий, недоказательностью моих ощущений, нелогичностью моих мыслей и непредсказуемостью моих поступков.
Наказание это, или избранность – неустанно погружать руки в благословенный навоз грубой материи в поисках драгоценных песчинок духа?
Так безвестный раб, надрывает силы на строительстве великих пирамид, заоблачное назначение которых ему никогда не постичь.

@темы: Букенгольц, содружники

---

Лукоморье

Тате К.

…Zol zayn, ikh vell kein mol zum zil nit derlangen/ Zol zayn, az mayn shif vet nit kumen zum breg/ Mir gayt nit in dem, ikh zoll hobn dergangen/ Mir gayt nor in gang oyf a zunikn veg.
(Из Иосифа Паперникова)

«Мне пишут, что Батюшков помешался…»
(Пушкин)

«Бельмастый вдруг поднялся.
- Пойду я, - сказал он. - Ничего из этого не выйдет. Все равно лет через десять
нам всем конец. У меня в общине уже два года дети не рождаются. Дожить бы до смерти спокойно, и ладно. А так сами решайте, как знаете. Мне все равно.
Он вышел, перекошенный, неуклюжий, споткнувшись о порог.»
(с)

Золл зайн, аз их бой ин дер люфт майне шлессер,
Золл зайн, аз майн готт из инганцн ништо.
Ин тройм из мир hеллер, ин тройм из мир бессер,
Ин холем дер hиммель нох блойер фун бло…

- Что ты там мурлыкаешь, мудель? – ласково спросил он. Он стоял, склонившись над компьютером, засунув руки в карманы, возвышаясь надо мной, как гора, и сопел до того уютно, что мне сразу захотелось рассказать ему все, как есть. Этого еще не хватало. Мы любим друг друга, и вообще мы все здесь друг друга любим, только водки часто не хватает, - поэтому я ответил ему так же ласково:
- А иди ты в жопу.

Он понял. Нет, чтобы обидеться. Он засопел еще уютней.
- Это по-каковски, любимый?
Пусть любители нетрадиционной ориентации ликуют. Пусть они ликуют - они ошибаются. Мы оба – любители традиционной ориентации, просто мы так привыкли. Привыкли материть друг друга и мурлыкать стихи, которые никто не понимает. Свои – он, и чужие – я.
- Какого хуя ты не понимаешь идиша, вот скажи?
- Такого же хуя, что ты сам понимаешь, откуда, - загадочно сказал он. – Ведь это риторический вопрос, верно?
- Верно. А кто там ходит?
Он понял.
- Это Яша ходит. Какую-то хуйню для газеты новую написал.
- Давай его сюда.

- Яша! Яша! Подь сюды. Тебя зовут.
Он вошел.
- Тук-тук, это я.
- А это я. Ты что-то новое написал, я слышал?
- Да, - гордо сказал он. И искательно улыбнулся.
Мне крайне неудобно ласково материть Яшу, то есть разговаривать с ним так же, как с Гришей. Яше столько же лет, сколько моему папе, почтение к возрасту не дает нам фамильярничать. Хотя Гриша моложе их всего лет на пятнадцать, мне с ним легко. И воздушно. Как в стихотворении Паперникова, которое я мурлычу. Ин тройм из мир hеллер, ин тройм из мир бессер.
Так и должно быть.
- Ты таки будешь сегодня читать свою хуйню? – как можно более доверительно спросил я. С Яшиного лица медленно сползла улыбка, потому что он обиделся. Яша всегда обижается. Он обижается на всё. Это его национальная черта. Когда он читает вслух, - а читает он громко, отчетливо, почти по складам, - не дай бог, если кто-то зашелестит бумагой или чипсами из пакета. Яша остановится и строго посмотрит поверх очков. Он будет ждать, пока посторонние звуки и скрип чужих мозгов не прекратят свое естественное движение в ноосфере. Яша тоже своего рода шиф, который вет нит кумэн цум брег.
- Нет, ты вот мне скажи, как мне выразить то, что я чувствую?
- А не надо выражать ничего. Ты же и так чувствуешь, на хуя что-то выражать?
- Но я все-таки не животное. Не собака, не кот ученый. Мне нужно выражать.
- Но ведь нужно же что-нибудь описывать. Я понимаю.
- Вот. Так что делать-то?
- Конечно, танцевать!
- Не смешно. Да и танцевать я не умею. Вот ты ведь тоже выражаешь… это самое.
- Тогда лучше читай про себя стихи. Мои. Если не можешь писать свои. Вот, например… Яша, черт, уйди на хуй!
Он ушел. Он снова обиделся.

За дном океана,
За донцем стакана
Внезапно защелкнутся зубья капкана,
Захлопнется вдруг за спиною ловушка,
Запнется считавшая годы кукушка.

Ты думал, что скатерть нашел самобранку,
А это наживка, а это приманка,
А это привада, а это притрава,
Ты сам заглотил и крючок, и отраву.

Всё в мире обманка, всё в мире насадка –
Хоть кисло тебе от прикормки, хоть сладко –
Будь это жратва иль в постели девица,
Иль в книге поэта вот эта страница.

Смешная мишень сумасшедшего тира,
Беги от хозяев бесплатного сыра.
Ты им не чета, и тебе не чета я…
А книжку захлопни мою, не читая.

Это наш код. Он владеет им лучше, чем я. Вы видели где-нибудь, у кого-нибудь, чтобы чувства были лучше выражены прозой, нежели стихами? Я – не видел.
- Кто тут читает стихи?
Это Боря Председатель вошел. Сегодня ему уже лучше. Вчера у него болело сердце с перепою, и давление было двести тридцать на сто десять, а сегодня сердце уже не болит, и хотя давление такое же, как вчера, он бодр.
- Кто тут читает такие хуёвые стихи?
- Я читаю.
- Я брал тебя на вшивость. Отличные стихи. Пошли в баню.
- Как?
- В зал пошли, говорю. Все собрались, одних вас, распиздяев, ждут. Идем.
- Пошлите.
- «… ласково засмеялась Верка».
- Точно. Молодец. Куприна таки от Батюшкова отличаешь.
- «Батюшков помешался».
- Эй, ты кислый отчего? Опять на хуй послали?
- Наоборот.
- Тогда нужно быть не кислым. Пошли, говорю, ребята, Яша опять уже обижается.
- Я не могу его слушать. Он делает остановку каждый раз, когда я пью стакан.
- И когда я пью, тоже. Да. Остановку. Остановку в пустыне.
- В пустыне его творчества.
- Отменно.
- Это из Василия Розанова…
- Который «глазами эксцентрика».
- Я же говорю – молодец. Ну. Пошли уже на хуй, блядь! Все ждут. Яша обижается. Вот, он уже обиделся. Гриша, бери этого… юношу бледного со взором горящим под микитки. Ну!

Мы вошли в зал и расселись. Яша продолжил чтение. Я не мог это слушать. И слышать. Я осторожно налил водки себе и Председателю, водка забулькала. Яша прервал чтение и строго поглядел на нас поверх очков. Председатель успокаивающе закивал. Я очень осторожно выпил, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и стал читать про себя стихи.

Ходят ангелы закона
В длинных кожаных пальто:
Сапоги, значки. Погоны –
Десять, двадцать, тридцать, сто…
Я дрожу в пещерном страхе,
Чую смерть стальным нутром.
Я работаю на плахе
Бессловесным топором.

Удивительно все-таки, как мы тщимся выражать чувства, мысли, эмоции маленькими буковками на белом фоне. Ни хуя не получается. Не до предела. Не до края. Только у гениев. Мы все гении, но у нас не получается. Парадокс. Или мы все-таки не гении? «Старик, ты гений!»
Старческое перханье напротив. Белый шум смолк – Яша опять остановился. Строго глядит на кашляющего. Писатели состарились. За все годы, что я хожу сюда, один только раз приходила молоденькая девочка. Анечка. Рыжая. Стихи слабенькие. Но все-таки это стихи. А так, вокруг уже все старики. Через двадцать лет никого уже вообще не будет. Дети переходят на иврит. Или на английский. Смотря где эти дети живут. И что?
- А?
- И что с этого, говорю?
- Не знаю, о чем ты, но ты прав.
Опять этот дурак замолчал. Опять смотрит.
- Яша, чего ты смотришь?
Это я сказал. С тоской.
- Вы опять не слушаете. Вы, оба.
- Зачем?
- Что – зачем?
- Зачем нам тебя слушать?
Немедленно обиделся.
- Я полагаю…
-Ну, не сердись. Не сердись, родной. Давай дальше. Это мы от восхищения перешептываемся. Как это там у тебя… «На весь окрест». «Отвечал конкретным ответом». Очень свежо.
- Это ты издеваешься?
- Это я восхищаюсь. Дальше.
Минуту, тягостную минуту еще смотрел на меня с прищуром. Мол, все вижу. Все понимаю. Но не скажу. Никому ничего не скажу. Хуй ты понимаешь.
- Давай уже. Яша… не томи. Давай. Ночь на дворе.
- Какая ночь?
-Ну, утро. Какая разница. Муэдзины завыли. Слышишь? От нетерпения тебя слушать.
- Ты опять выпил там где-то, еще до.
- Боже мой. Яша! Не томи. Читай уже.
- Но ты виноват, ты это понимаешь?
- Да. Я всегда виноват. Да. Ну!
Белый шум возобновился. Я закрыл глаза.

Вина…
Вины…
Виною…
О вине…
Да, ты права:
Вина всегда на мне.
И во вселенной этой
Нет цены,
Чтоб снять с меня
Хотя бы часть вины.
Как мог я
Оставаться в стороне,
Не помня
Ежечасно
О вине?!
Как смел я
Не виниться
Каждый миг,
Как до сих пор
В вину свою
Не вник?!
Как мог я растоптать
Свой идеал?!
Как о прощеньи
Я не умолял?!
Виновен…
Виноват…
Моя вина…

Живи-ка
С правотой своей
Одна!

Господи. Опять он остановился. Все вздыхают и смотрят. На меня смотрят. Какое это проклятье – чувствовать себя мэтром. Как Боря может это все выдержать?
- Ты что-то бубнишь и меня не слушаешь. Совсем.
- Слушаю. Это я тебя про себя повторяю. Как заклинание.
- Как?
- Как псалом! Дальше давай.

… старые все. Книжки еще выходят, там и здесь. Но все уже старые. Как это у Эко… не надейтесь избавиться от книг? Никто не надеется. Но, кажется, все равно избавятся. «У меня в общине дети уже третий год не рождаются».

Жаль, что умерли актеры,
Старый снят репертуар,
У дверей пылятся шторы,
И не слышно дамских свар.
Старый зритель умер тоже.
Но из гулкой темноты
Рукоплещут ночью ложи,
Хоть давным-давно пусты.

Вот он наконец закончил. Какая благодать. Все невнятно мычат.

- А вот, кстати!
Это Гриша, с искусственным воодушевлением.
- Кстати, о стихах! Тут нам пришло письмо. От какого-то странного человека. Политические стихи, можно сказать. Это настолько… чудовищно, что я решил их сохранить. Вот они. Яша, это еще страшнее, чем твоя проза, чтоб ты нам был здоров до ста двадцати.
Яша настолько обожает Гришу, что даже не понимает, что тот говорит. Он его просто не слушает, он ему кивает. Он млеет.
- Слушайте. Вот:

"Либерман, я шлю еще письмо
Ваш Биби мудак слабак
Я 20 лет в стране
В 1996-м сей герой отдал
Хеврон, подписал договор Вай
Бардак мудак оставил Ливан
Хизбалла бомбила глубь страны
Избранники разрушали Гуш-Катиф
Сейчас вошел Хамас
Мудаки вы все".

- И подпись: «Симха Хаим».
- А что… неплохо даже. Чем-то похоже на Бродского.
- Что?
- Помните, «Письмо генералу Z»? «Генерал! Наши карты - дерьмо. Я пас».
- М-да.

- Миша, а ты что скажешь? Эй, Мыша…
- Ничего не скажу.
- Все-таки … скажи мне, как любимой женщине… тебя на хуй послали?
- Да я же сказал, что нет!
- Жаль.
- Жаль?!
- … А то, понимаешь, нам тот вечер очень памятен.


…Лишь забросил блесну в облака
С тайным умыслом выловить чудо,
Как услышал смешок ниоткуда:
Ангел клюнул…
Сорвался с крючка.

- Любимый, ну что с тобой?
Опять Гриша. Нарочито. Это – для всех. Все и так странно смотрят. Все поэты любят шокинг.
- «Любимая» - имя прилагательное.
- Иногда и существительное.
- М-да.
- А вот я тебе стихи почитаю! А потом выпьем.

Она свой не заметила финал,
Не догадалась о своем проклятье.
Ее никто в миру не распинал,
Она сама бросалась на распятье.
Она смотреть любила в зеркала,
Своим любуясь дерзким отраженьем,
Когда в костер с лицом открытым шла
В надежде заразиться воскрешеньем.
У каменной кладбищенской стены
Она казалась плачущих живее…
Сейчас ее досматривают сны,
При жизни недосмотренные ею.

- Полагается сказать спасибо. Я лучше промолчу.
Все хлопают. Громче всех – обосранный и так любящий тишину Яша.

Хоть шарОм покати, хоть шАром,
Небеса пусты. Как скелет.
Чтоб тебе не молиться даром,
Помолись Тому, кого нет.
Не проси у Него награды
(ты ж не жаден и не горласт) :
«Ничего мне, - скажи, - не надо».
Даже этого Он не даст.

- А теперь выпьем.
- Водку… в студию!
- Еще почитай, Гриша.
- Во, наконец стал прислушиваться. Молодец. А сам бубнил – «не может выразить… не может… не могут».
- Кто? Что не может выразить?
- Поэты.
- «Поэты ходят по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души».
- А, да.
- Кто это?
- Яша, ты дикарь.
Обиделся.
- …Гриша, читай уже, блядь!

Остались пустые рассветы,
Дыханье сырой полутьмы,
Огарок озябшего лета,
Ожоги бесснежной зимы,
Шуршанье листвы о простуде,
Десяток разбуженных строк…
И это моленье о чуде,
У коего кончился срок.

- Вот…
- Нужно еще добавить, да, Миша?
- Да. Давай. Да…
Забулькало. Яша тоже выпил. Даже.
Председатель доверительно склонился к моему плечу. Положил на плечо руку.
- Тебя точно не послали…?
- Да нет же!
- Тогда твоя грусть продуктивна.
- Да?
- Если ты ее запишешь. Только в этом случае. Заметь – я не спрашиваю имя.
- Это самое… чувство не меняется. Меняются лишь объекты приложения.
- Философ, бля. Давай еще. Чтобы, значит, мы писали. Как Гриша.
- Так. Я слышу, что в этом углу произносят всуе мое имя. В чем дело?
- Мы читаем тебя наизусть, вот и всё.
- Миша, да?
- Что – да?
- Это пьяное чудовище говорит правду?
- Истина в вине.
- А у тебя, как в том стихе, глаза, как у кролика. Кстати, о незнакомке…
- О незнакомке – это к Букенгольцу.
- Да. Но Букенгольц не пьет почти, мы с ним не укладываемся в одну волну. На одной волне, то есть. Тьфу! Не качаемся мы с ним на одной волне. Короче, я хочу прочесть еще одно стихотворение. «Пусть оно прозвучит, как память об Олеге».
- Каком Олеге?
- О Дале. Это, знаешь, посвящение такое было у одного барда. «Как позднее признание в любви / звучит моя нестройная гитара…»
- А. Да. Восемьдесят первый год. Клуб «Восток». Помню. У меня еще была пленка на бобине… Рассыпалась уже от старости.
- Ничего. Главное – память. Были когда-то и мы рысаками. Типа – если ты помнишь в голове…
- А где еще можно помнить? Не в жопе же.
- Жопой не помнят. Жопой – чувствуют. Но мы отвлеклись. Я, типа, посвящаю это твоей незнакомке. Я вообще вам обоим весь вечер посвятил, ты обратил вообще внимание?
- Спасибо.
- Спасибо в стакан не нальешь.
Налили.
- Дрогнули!
Крякнули. Закусили кислой капустой.
(Жуя, невнятно: )
- Итак, читаю последнее. Для нее и для вас. И про тебя. Называется – «Лукоморье». Не трясись! Спокойно, я сказал! Что ты меня, как бабу, лапаешь? Я тебе текст потом отдам. Спокойно, блядь!

Хатка на курьих ножках кряхтит, босая,
Свет из щелей на траву-марафет бросая,
Воет за дальней просекой волчья стая,
Баба-Яга перед зеркалом ищет вшей.
Месяц всхрапнул до рассвета в пустом колодце,
Спят комары и лягушки в глухом болотце,
И в рассуждении: «Выпить или уколоться?»
В позе мыслителя сел под кустом Кащей.

Старый дурак – а ни проку в нем нет, ни толку,
Скоро он зубы положит, как есть, на полку,
Смерть-то его в иголке – и сел на иголку,
Мало того, что у бабы он под пятой.
Леший котяру увозит на катафалке,
Волки в колеса вставляют за палкой палку,
Рыщут в болоте безжалостные русалки,
К ведьме кикимора просится на постой.

Вольно ли дышится вам в этой душной сказке,
Где ни завязки, ни вымысла, ни развязки?
Или живете вы, нечисть, не по указке?
Или Жидовину молитесь вы вдогон?
Мне за вас больно и совестно, сучьи дети!
Я с Александром Сергеичем нынче в нетях,
И потому-то, во-первых, вторых и третьих
Мы будем пить неочищенный самогон.

@музыка: http://www.youtube.com/watch?v=rINjSc9QmrI&feature=player_embedded

@настроение: Золл зайн...

@темы: психические заметки, Трестман, литераторские мостки

---

. . .

Я люблю тебя той — без прически,
Без румян — перед ночи концом,
В черном блеске волос твоих жестких,
С побледневшим и строгим лицом.

Но, отняв свои руки и губы,
Ты уходишь, ты вечно в пути,
А ведь сердце не может на убыль,
Как полночная встреча, идти.

Словно сон, что случайно вспугнули,
Ты уходишь, как сон,— в глубину
Чужедальних мелькающих улиц,
За страною меняешь страну.

Я дышал тобой в сумраке рыжем,
Что мучений любых горячей,
В раскаленных бульварах Парижа,
В синеве ленинградских ночей.

В крутизне закавказских нагорий,
В равнодушье московской зимы
Я дышал этой сладостью горя,
До которого дожили мы.

Где ж еще я тебя повстречаю,
Вновь увижу, как ты хороша?
Из какого ты мрака, отчаясь,
Улыбнешься, почти не дыша?

В суету и суровость дневную,
Посреди роковых новостей,
Я не сетую, я не ревную,—
Ты — мой хлеб в этот голод страстей.


(Н. Тихонов)

---

. . .

Ни опыту не верьте,
Ни сердцу, ни уму.
За пять минут до смерти
Узнаю, что к чему.

Ах, после того самого
Прожить бы лет полста,
И всё начать бы заново,
С чистого листа...

Но в струганом конверте
Я лягу кирпичем, -
За пять минут до смерти
Узнавший, что почем.


(Дм. Лернер)

---

- Почему решили заняться антигосударственной деятельностью?
- Потому что в истории мира не было более отвратительного государства, - сказал Кетшеф. - Потому что любил свою жену и своего ребенка. Потому что вы убили моих друзей и растлили мой народ. Потому что всегда ненавидел вас. Достаточно?
- Достаточно, - спокойно сказал бригадир. - Более чем достаточно. Скажите нам лучше, сколько вам платят хонтийцы? Или вам платит Пандея?

(с)

@темы: цитаты

---

360vr.com/2011/06/22-discovery-flight-deck-opf_...

Это - кабина управления шаттлом. Подождите, пока всё загрузится и начнет вращаться, и смотрите, и крутите - оно того стоит.

Когда я учился в шестом классе, мои одноклассники по следам "Туманности Андромеды", которую прочли в библиотеке моего папы, начали формировать экипаж космического корабля, который отправится... я не помню уже, куда. В туманность Андромеды, вероятно. Капитаном корабля был Димка. Он вообще очень любил всё, связанное с космосом, и регулярно тренировался на перегрузки. В спортзале. Он забирался на шведскую стенку и прыгал оттуда на маты. Это почему-то так называлось - тренироваться на перегрузки. Еще он изучал траектории полетов. Для этого он приходил ко мне домой на шестой этаж и кидал из открытого окна нашей кухни треугольные пакеты из-под молока, в которые вместе с остатками молока была налита вода из водопровода. Такие пакеты мы получали в школе на завтрак. Или на обед. Я уже не помню. По-моему, их выдавали тем, кто оставался на продленный день. Я все время оставался на продленный день, потому что был отстающим. Димка отстающим не был, - капитану нельзя быть отстающим, - но он активно использовал меня для доставания этих пакетов, необходимых для будущих межзвездных экспедиций. Из-за этих пакетов он согласился включить меня в команду, как будущего действительного члена экипажа. Встал вопрос - кем я могу быть в сорок седьмой звездной. Я не могу вам объяснить, почему наша звездная была именно сорок седьмой. Так сказал Капитан. Я спросил, кем же я буду. Вова, наш космический техник, сразу сказал, что возьмет меня завхозом. Я не успел обидеться, я встревожился. Мне не пришло в голову, что это странная должность для звездоплавателей; мне пришло в голову, что завхоз должен вести строгий учет приборов, костюмов, сморкалок и всего прочего имущества экспедиции, а у меня со счетом всегда было плоховато, потому я и ходил на продленный день, - не говоря уже о том, что ни в каких приборах, кроме папиной электробритвы, я не разбирался совершенно, и даже в папиной электробритве разбирался очень и очень плохо. Вообще, все мои познания в технической области ограничивались умением свинтить лампочку на темной лестнице. Видимо, учитывая все это, наш звездотехник и предложил для меня такую экзотическую должность. Правда, в составе экспедиции был человек, разбиравшийся во всем этом еще хуже меня, - наш одноклассник Игорь, которого выдвинули на должность электродворника. Я затрудняюсь объяснить, что это за должность, скажу только, что Игорь согласился немедленно. Ведь Капитан объяснил, что все население планеты покинет пределы Солнечной системы, и если Игорь не хочет остаться один, то пусть радуется и такой должности. Блатная работенка у тебя будет на борту ракеты, метлой махать, - сказал Капитан и покровительственно похлопал экспедиционного дворника по узкому плечу. Итак, открытым оставался вопрос о должности для меня. Астронавигатором мы тебя сделать не можем, - объяснил Владик, взятый на корабль в должности гитариста (он уже тогда неплохо знал три аккорда), - ты можешь нажать не ту кнопку, и мы провалимся, скажем, в черную дыру, или вовсе будем выкинуты из этого времени и пространства в иную вселенную. Ты не обижайся. - Я не обижался. Я уже заранее боялся подходить даже к двери кабины пилотов. - Братцы, но кем же нам его сделать? - спросил озадаченный Капитан. - На земле его, ясен перец, оставлять нельзя, тут же все погибнут в недалеком будущем, а он такой домашний, неприспособленный. - И тут его осенило. - Мы запишем его в состав экспедиции корабельным историком! - А что я должен буду делать? - спросил я. - Гм... ну, книжки читать. Истории рассказывать. А когда мы достигнем Тау Кита, ты будешь проводить сравнительный анализ. - Анализ чего? - испугался я. - Гхм... ну, не знаю. Чего-нибудь. Экономических формаций, например. - Я очень обрадовался. Ведь, пока мы долетим не то что до туманности Андромеды, но даже и до Тау Кита, пройдет много лет, и все это время я смогу читать книжки. - Но в корабельную рубку я тебя не пущу! - сказал Капитан. - Ни тебя, ни Дворника. Хорошо? - Очень хорошо, - сказал я и сразу пошел домой, и сел читать "Магелланово облако" Лема. Там, среди прочего, шла речь об одном предмете, который меня насторожил. Мы совсем забыли об этом предмете, когда готовили нашу сорок седьмую звездную. Нужно доложить Капитану, подумал я, и на следующее же утро, придя в школу, доложил.

- А девочек мы в экспедицию возьмем? – спросил я. Это мысль несказанно поразила Капитана, а вслед за тем – и всю команду, которая была срочно созвана на совещание во время большой перемены.
- Гм… гм… А зачем тебе в экспедиции бабы? – мужественным басом спросил Данила, взятый на корабль на должность космического официанта.
Я стушевался. Я тогда действительно не мог объяснить, зачем на корабле нужны девочки. Мне только очень хотелось, чтобы по крайней мере одна девочка в экспедиции участвовала тоже.
– Они только под ногами путаются и все время просятся домой. Сопли за ними вытирать. И салфетки подбирать.
- Какие салфетки? – спросил дворник Игорь.
- Ну, они же сморкаться будут в салфетки. В наши космические салфетки. Вот, кстати, завхоз, тебе первое задание: рассчитать, сколько сморкалок будет валяться в каютах и коридорах к исходу первого года полета при расчете двенадцать салфеток на один зареванный нос в сутки.
При слове "рассчитать" мне немедленно стало плохо. Тем не менее дело обстояло вовсе не так худо: космический техник Вова просто уже забыл, что меня приняли в экспедицию на штатную должность историка.
- Для того, чтобы утирать им сопли, - изрек мудрый Капитан, - у нас есть Дворник. – Пусть ест хлеб не даром. Возьмешь с собой, кстати, две запасные метлы и один совок.
- Хорошо, - сказал послушный Игорь. После нескончаемых двоек и вызовов родителей на классные собрания, где его постоянно ругали, перспектива собирать зареванные девчачьи салфетки вовсе его не пугала.

Общим открытым голосованием было принято решение девочек в экспедицию не брать. За это проголосовали все, кроме меня и нашего дворника. Я проголосовал против, и это был первый сознательный протест в моей жизни. Космический дворник Игорь при голосовании воздержался, так как, с одной стороны, был законопослушным членом общества и ненавидел конфликты в любых формах, с другой – был тайно влюблен в нашу классную руководительницу Александру Алексеевну. Скорее всего, он не возражал бы, если бы ее взяли в экспедицию. Сама мысль об этом заставила бы меня малодушно отказаться от участия в космическом полете, я предпочел бы остаться на гибнущей планете, и даже совершенно один – Александра Алексеевна был учительницей математики; к счастью, ни меня, ни влюбленного Дворника никто не спрашивал. Да и на какую судовую роль в сорок седьмой звездной могла бы она претендовать? Разве что на роль классной руководительницы…

Экспедиция не состоялась. Придя в очередной раз ко мне домой и погрузившись в неисчерпаемые недра папиной библиотеки, мои одноклассники внезапно, до одури увлеклись чтением Гюго, и соблазнительные, хотя несколько туманные для нашего возраста прелести Герцогини прочно заслонили видения далеких звезд.

Прошло много лет. Один Капитан остался верен мечте детства – он все более яростно тренировался на перегрузки, на измерение траекторий летящих из окон пакетов с остатками молока, выдержал не один скандал с ЖЭКом нашего дома, в конце концов переехал в Москву и действительно стал сотрудником Центра управления полетами… Я сохранил статус, выданный мне участниками несостоявшейся экспедиции, и стал историком. Космический гитарист Владик стал гуру. Просто Гуру. Техник сорок седьмой звездной Вова стал шабашником, строителем чужих дач. Кем стал астродворник Игорь, я не знаю. Космический официант Данила погиб…

А единственная девочка, абсолютным большинством голосов не взятая в космическую экспедицию и о том голосовании даже не подозревавшая, стала звездным астрономом.

----------------
Класс, готовившийся лететь к звездам

---

Выходя из дома утром на работу, я выбираю стихотворение на сегодняшний день и читаю его про себя по дороге. Сегодня в автобусе это была "Зимняя ночь". Войдя в кабинет, я еще раз пробормотал: "...и то и дело свеча горела на столе, свеча горела" - и открыл электронную почту. Пришло единственное письмо - из Бостона. Мне прислали рассказ Майка Гелприна "Свеча горела".

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.
— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?
Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло под сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.
— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.
— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?
— Я, собственно... — собеседник замялся.
— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то...
— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.
— Говорите, я запомню.

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.
— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век... Как вы полагаете?
Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел.
Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд.
Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.
Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем... Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.
В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак... Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.
«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он... Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».
Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.
— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно... С чего бы вы хотели начать?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Максим тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты... — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?
— Да, продолжайте, пожалуйста.
— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.
Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.
— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете... Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!
— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.
— У вас есть дети?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.
Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.
— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела...

— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только вот... Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

— Литература это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.
Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.
«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».
Лермонтов «Мцыри».
Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий...
Максим слушал.
— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.
Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.
Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.
Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый.
Классика, беллетристика, фантастика, детектив.
Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил.
К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.
— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.
Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?
Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.
— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.
— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.
— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.
Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей.
Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.
«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения... По факту утилизирован.... Общественность обеспокоена проявлением... Выпускающая фирма готова понести... Специально созданный комитет постановил...».
Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.
Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота. Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.
Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.
Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.
— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.
— От... От кого?!
— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он... как его...
— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.
— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.
— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?
Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.
— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

---

Сегодня исполняется 100 лет со дня рождения Эстер Разиэль-Наор, которая была известным политическим деятелем, подпольщицей во времена британского мандата, позднее - депутатом Кнессета, а еще позднее - моей хорошей знакомой. И вообще она была очень хорошей тёткой. Враги и друзья называли ее Железной леди. Мне нравятся сильные женщины. Тянет меня на них. Я на них просто западаю.
Когда-то я написал о ней рассказ, его сейчас перевели на иврит и английский и тиражируют в прессе, а сегодня будут читать в Кнессете, на заседании какой-то комиссии по увековечиванию памяти бывших депутатов.

www.jewage.org/wiki/ru/Article:%D0%9C%D0%B0%D0%...

@темы: гебуртстег ун йорцайтн

---

. . .

Зашел разговор о меланхоликах, холериках и прочих морских чудах. Некоторые грамотеи там, в Москве (с), полагают меня холериком. Я прошел предложенный тест, который подтвердил меня в качестве меланхолика с уклоном в нестабильную холеричность. Лично я всегда чувствовал себя меланхолическим холеруном. Или холерным меланхолом. Не вижу причины, почему бы благородному дону... и так далее.





Все это время он, не отрываясь, смотрел в небо. Это показалось Алисе чрезвычайно невежливым. На вопросы, конечно, он мог бы и отвечать.
- Как мне попасть в дом? - повторила она громко.
- Буду здесь сидеть, - сказал Лягушонок , - хоть до завтра...
В эту минуту дверь распахнулась, и в голову Лягушонка полетело огромное блюдо. Но Лягушонок и глазом не моргнул. Блюдо пролетело мимо, слегка задев его по носу, и разбилось о дерево у него за спиной.
- ...или до послезавтра, - продолжал он, как ни в чем не бывало.
- Как мне попасть в дом? - повторила Алиса громче.
- А стоит ли туда попадать? - сказал Лягушонок . - Вот в чем вопрос.

---

Мне бы не в архиве работать, а хранителем винного погреба в женском монастыре.

---

«Кто ваш враг?»
Умберто Эко — о том, как исчезнут нации, чем негры отличаются от инопланетян и куда смотрит интеллигенция:

rusrep.ru/article/2011/11/21/eko

---

Умер Вильям Баткин, старейший участник нашего писательского Содружества. Недавно мы пили на его 80-летии. Это первая смерть в нашем СП за время его существования.

Оказывается, стихотворение "Поселенец" из цикла "Эта страна", вошедшего в книгу стихов Иры Рувинской, посвящено Вильяму.

поселенец
поселенец бородатый в кипе
большие усталые руки
что тебе во мне
мне в тебе
мои дети моложе чем твои внуки
в этой земле мать у меня
у тебя жена
поселенец
поселенец бородатый
в городе другом
в городе одном жили мы когда-то
в чём моя вина
в том что просто бродить с тобой хорошо
что ищу я а ты нашёл
поселенец
поселенец



"Талисман души". Вильям о знакомстве с Окуджавой:
www.newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=13...

Мой рассказ "О мастерах и ремесленниках" написан под впечатлением от рассказов Вильяма:
www.jewniverse.ru/RED/gonchrok/115.htm

@темы: содружники

---

Сегодня мне впервые уступили место в общественном транспорте. Очень милая девушка. Я сел.

---

Паруйр, освободившийся после первого срока, находился под надзором. Когда он уехал в Москву, то сознательно нарушил закон и рисковал новым сроком. Кстати, по второму заходу аресто­вали его именно по такому обвинению — за «нарушение режима».
Только в тюрьме, через несколько месяцев, изменили статью обви­нения на «антисоветскую пропаганду».
В Москве он встретил Елену Сиротенко...

Паруйр однажды изложил мне их «любовный разговор»:

— Ты понимаешь, что я армянин — значит, христианин?
— А я — верующая еврейка.
— Чем же тогда все это может кончиться?
— Не твоя забота, любимый. Мое право - быть с тобой, пока ты сидишь, а когда выйдешь — тогда увидим, что будет дальше.
— Ты, наверное, не поняла, что мне сидеть — десять лет.
— Вот десять лет я и буду с тобой. Когда срок кончится, ты сво­боден от любых обязательств...
— Но я не могу, не хочу принимать это.
— Тебя, милый, никто не спрашивает. Я это решила — за себя и для себя.
— Ты будешь жалеть, что твоя жизнь прошла...
— Единственное, о чем я жалею, что у нас нет сына. Большего мне от тебя не надо — не беспокойся.

Вот такие неправдоподобно-литературные страсти пылали в Союзе в семидесятые годы. Если бы я придумывал эту повесть, я бы сочинил нечто более правдоподобное и менее чувствительное, в духе трезвого и не сентиментального двадцатого века, нечто такое, чему бы читатель поверил. Но у меня пальцы над клавиатурой пишущей машинки не поднимаются исказить неправдоподобную правду, свиде­телем которой я оказался по воле ленинградского управления КГБ.

www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=9...

Просматривал сейчас лагерные меуары Прототипа. Что-то зацепило глаз. Долго думал, потом понял - и медленно удивился, как Лавр Федорович.
*Надеюсь, нет нужды объяснять, чьим Прототипом является автор, и кто такой Л.Ф. Вунюков?*

И с этой легендарной Леной Сиротенко я сидел за столом в гостеприимном иерусалимском доме на вершине холма, и наливал ей коньяк, и спрашивал - отчего же вы не пьете водку, и делал большие глаза, и так и не понял, с кем рядом сидел.

Почему до меня всё доходит, как до жирафа?

@темы: Прототип

---

А наши мудаки ничем не хуже ваших:
www.zman.com/news/2011/11/21/114480.html

"...после перенесения документов на эл. носители оригиналы документов будут уничтожены."

---

Есть дороженька одна -
От порога до окна.

(с)

---

Трое тезок, или Вечер юных героев

Я сидел на работе, мрачно уставясь в окно. За окном неслись низкие хмурые облака, ветер гнал пыль по серым тротуарам. В комнате было холодно. На улице начинал накрапывать дождь. Я встал из-за стола, чтобы включить кондиционер. Грянул телефон. Я сел обратно.
В трубке хрюкали. Я вежливо ждал.
- Алё, - раздался гнусавый голос. Странный какой-то голос, не мужской и не женский.
- Алё, - выжидательно ответил я.
- Тут по-русски можно?.. Того...
- Да, - сказал я. - Можно.
- Мне Мишу дайте, будьте любезны.
- Буду. Это я.
- Вы?
- Я.
- А, это хорошо. Мне вам велел позвонить Бяльский. Вы знаете Бяльского?
- Знаю... А вы...
- Он мне сказал, что вы ему сказали, что можете помочь поехать в типографию и забрать тираж журнала. Вы знаете журнал?
- Знаю. А вы...
- Я еду в эту блядскую... ой, простите, в типографию, и там такие бляди, простите, они ни хера не понимают на нормальных языках, я не мог с ними договориться, ни хера не понимаю, и вот я вспомнил, что вы обещали помочь. Тираж и вообще...
- Да-да, понимаю. А нормальные языки - это какие? Я арабский плохо знаю...
- Какой арабский?! - возмутился голосом гермафродита мой неизвестный собеседник. - Они только на иврите херачат, а нормальных языков не знают. Где им... Дикари.
- А, нормальные языки - это русский, - догадался я.
- Да. Ну, может, еще английский. Только я его не знаю.
- А французский? - спросил я, вставая и пытаясь дотянуться до кнопки кондиционера.
- Ну, тоже нормальный язык, только я его не знаю.
- А немецкий? - не унимался я. Мне удалось дотянуться до кнопки включения. В комнате загудело. С улицы, из-за плотно закрытых окон, приглушенно донесся удар грома.
- Ну, да... Шиллер там, да. Гете.
- Но немецкого вы не знаете тоже, как я понимаю?
- Какая разница, знаю я его или нет! - неожиданно истерично крикнул человек. - Главное, что эти пидарасы в типографии его не знают! То есть... я хотел сказать, они вообще ни одного языка не знают.
- Как и вы, - сказал я. Странный собеседник начал меня немного утомлять.
- Я знаю нормальный язык! Русский!
- А они тоже знают один язык, иврит. Стало быть, вы на одном уровне.
- Иврит - это вообще не язык! Это...
- Знаете, - перебил я его, - давайте уже поедем в типографию и получим там тираж. Презентация через два часа, мы можем не успеть. Пока ведем лингвистические беседы.
- Давайте, - обрадовался он. И повесил трубку.

Минуты две я с сомнением смотрел на телефон. Звонков больше не было. Я пожал плечами и набрал номер главного редактора "Иерусалимского журнала".
- Игорь, тут мне сейчас звонил какой-то сумасшедший. Долго ругался, что в типографии работают одни пидарасы, что он не может с ними договориться, обрадовался, что я поеду с ним, а потом повесил трубку. И что мне теперь делать?

- А, - засмеялся Бяльский, - это наш Зив. – Он же поэт. Витает.
- Ты тоже поэт, - возразил я, - но ты не кладешь трубку перед тем, как договориться с человеком, где и как с ним встретиться по делу. Погоди… Какой Зеф?
- Зеф? Я не сказал – Зеф. Зив!
- Какой Зив? Я знал одного, тот был Михаил.
- Это он и есть.
- Да ты что? Прямо реализация детских воспоминаний… Был Михаил Зив, который написал музыку к стихотворению Клячкина "Не гляди назад…" Я его маленьким еще слушал. Песню.
Игорь вдруг захихикал. Все поэты с придурью, раздраженно подумал я.
- Вот ты с ним и поговоришь об этом, - отсмеявшись, сказал он. - А теперь записывай адрес типографии. Он уже там. Бегает перед воротами.

Через полчаса я подходил к типографским воротам. Перед ними действительно бегал странный человек. Он был высокого роста. У него были длинные седые волосы, развевавшиеся от ветра и совсем намокшие от дождя. На шее у человека был повязан шелковый бант. Человек размахивал руками и кричал. Пока я подходил к нему, он дважды прыгал на стенку дома и принимался судорожно бить в нее ногами. Из окон второго этажа осторожно пялились на нас сотрудники типографии.
Я подошел, и мы познакомились.
- Это вы – Михаил Зив? Который…
- Да! Да! Да!! – завизжал он, подпрыгивая на месте. – Это я написал музыку к клячкинской песне! Я! Блядь!!
Пораженный такой экспрессией, я молча пожал ему руку. Несмотря на странный стиль поведения моего нового знакомого, мне было даже приятно. Ведь песню эту я слушал еще маленьким. Живая легенда, - с умилением подумал я. Ну, а что псих – так это нормально. Все мы немного лошади.

- Почему вы на улице? Дождь…
- Они меня не пускают! Я колочу сапогами в ворота – не пускают! И бормочут в селектор на своей тарабарщине!
- Вот звонок, - сказал я, нажимая кнопку. Ворота немедленно отворились. Мы вошли в помещение.
- У вашего товарища, случайно, нет справки от психологической службы поддержки? – поинтересовался у меня директор типографии. Он сидел за столом и, пока я оформлял бумаги, с опаской поглядывал на знаменитого Зива. Не в состоянии постоять спокойно минуту, тот бегал по комнате, размахивал руками и бормотал. Возможно, стихи.
- Не знаю, - ответил я, - но он поэт.
- А, тогда это многое объясняет, - с облегчением сказал директор. Он встал из-за стола, принял расписку, мы пожали друг другу руки и расстались. Мы с Зивом стали таскать пачки книг в багажник машины, предоставленной нам типографской службой сервиса.
Через пятнадцать минут мы подъехали ко входу дома номер 34 по улице Яффо, в дом-музей Ури-Цви Гринберга. Здесь исстари проходят презентации очередных номеров "Иерусалимского журнала", семинары переводчиков, а также прочие окололитературные мероприятия. Смуглокожий водитель загнал машину во внутренний двор, и мы с бормочущим проклятия Зивом стали носить пачки наверх.

Главный редактор уже встречал нас. - Сперва, - строго сказал Игорь, когда я шваркнул о стол последней пачкой и вытер пот со лба, - выпить или закусить?
- Конечно, выпить, - хором ответили мы с Зивом.
- На кухне, - махнул рукой Игорь. – Там уже разливают. Для вас. Большое спасибо, ребята.
Мы рысцой устремились на кухню. В узких дверях мы несколько притиснули друг друга и ворвались в помещение вместе.
На кухне царила восьмидесятипятилетняя Ингрид, вдова шести поэтов. Я затрудняюсь объяснить вам, что это значит, но так ее называют все. Возможно, в разное время она шесть раз была замужем за поэтами. Возможно, шесть поэтов одновременно жили с ней, как с женой. Не знаю. В этой стране может быть все, что угодно.
Ингрид родилась в Гетеборге. На русском она говорит не хуже нас с вами. Она обожает поэтов-авангардистов. Я не поэт, но меня Ингрид обожает тоже.

Мы ворвались на кухню. Мы потирали руки. Ингрид дымила сигаретой и хриплым басом командовала Юлием Кимом. Ким нарезал колбасу и накладывал ее кружками на пластмассовые тарелочки. Его знаменитая гитара стояла в углу.
- Аккуратнее! – командовала Ингрид. – Аккуратнее, я сказала… Юлик, я это тебе говорю, блядь! Еще немножечко аккуратнее.
- Слушаюсь, - отвечал Юлик. От усердия у него на лбу выступил пот.
- А вот и наши юные герои! – вскрикнула она, заметив нас с Зивом. – Юлик, наливай. Брось колбасу, я тебе сказала, и открывай бутылку. Нет, не эту. О майн готт, с вами, мужчинками, нужно обращаться как с детьми, лишь такое отношение вы имеете принимать с честью… Юлик, почему ты наливаешь себе? Я сказала – юным героям! Я сказала тебе в последний раз, Юлик.
- Но я тоже хочу выпить, - тихим, интеллигентным голосом отвечал прославленный бард. – И потом, я устал. Я устал резать колбасу…
Он поднял ко рту стаканчик.
- К ноге, - негромко, но очень страшно сказала Ингрид, и он так поспешно опустил стакан, что даже расплескал водку.

- Дрессировочка, - шамкая набитым ртом, произнес Зив. Он схватил тарелочку с голубой каемочкой, сгреб пятерней с нее всю колбасу и сунул себе в рот. Я успел выхватить последний кружочек. На колбасе отпечатались следы острых зубов. Ким протянул мне стаканчик.
- Прозит, - сказал я, кивая ему. Ингрид слегка наклонила голову, и он взял свою рюмку.
- Юноша бледный со взором горящим, - сказала она, обращаясь к седому Зиву, - ты будешь сегодня читать стихи?
- Не буду, - ответил он, - я не написал ничего нового.
- А ты? – повернулась она ко мне.
- Я не пишу стихов, вы забыли. И потом, я тоже не написал ничего нового…
- Но напишешь, - хитро прищурилась она, грозя скрюченным, побуревшим от никотина пальцем, - напишешь… Юлик, спокойно, я тебе сказала.
- Хорошо, - сказал я. Я налил себе полный стакан. Водка кончилась.
- Юлик, почему у тебя всегда не хватает водки? – строго сказала она. – Кажется, мы закупили достаточно бутылок. Где ты был все эти полчаса перед приходом наших юных героев? Я знаю, где. Также, как знаю, почему кончилась водка. Правда, Юлик?
- Народ уже собрался, - поспешно сказал Ким, - я должен вести вечер, пустите меня…
Он обошел Ингрид, кинулся в угол, схватил гитару в чехле и устремился ко входу в зал. Зал был уже полон.
Я посмотрел на Зива. Зив посмотрел на Ингрнид. Ингрид кивнула. Я разлил по стаканам бренди.
- Не стоит сегодня идти в зал, - сказала она. – Там опять сидит весь питомник юных гениев. Невозможно находиться в помещении, переполненном гениями. Кроме того, они дышат… Лучше мы выпьем здесь. В тишине и покое. Наливай, мой Михаэль. Ты читал роман Оза "Мой Михаэль"? Он про тебя.
- Читал, - ответил я. У меня уже слегка закружилась голова. И я успокоился. Я очень люблю успокаиваться. Правильно, нечего там делать, в этом зале, подумал я, там невозможно успокоиться. Как можно чувствовать себя спокойным, когда вокруг – одни гении? Ингрид права. Самое лучшее, что можно сделать , придя на презентацию, это не участвовать в презентации, а сидеть на кухне и выпивать с приятными людьми. Я с симпатией посмотрел на Зива. Длинноволосый, с шелковым бантом на шее, он вдруг стал производить на меня необычайно милое впечатление. Я понял, что его неврастения ничего не значит. У него вдруг обнаружилось благородное лицо. Он был похож не то на Джона Леннона в старости, не то на князя Волконского после сибирской ссылки. Выпив, он, кажется, успокоился, как и я. Вот сидит настоящий поэт, - думал я, - который сорок пять лет назад написал музыку к замечательному стихотворению другого настоящего поэта. И песня стала легендарной. И он сидит здесь и пьет бренди. Сейчас я его поцелую.

- Миша, - сказал я,- а расскажите, как вы написали…
- Написал! Написал! Я же уже сказал, что написал!! – завизжал он. Умиротворенность слетела с него мгновенно. – Чего вам всем надо! Я же сказал, что написал!
- Спокойствие горного потока –вот наш юный герой, - сказала Ингрид. Она одобрительно нюхала свой стаканчик.
Зив схватил бутылку и демонстративно ушел с ней в другой угол. Последнюю тарелку колбасы он унес с собой. Я почувствовал себя неудобно.
- А ты, наш юный герой, - обратилась ко мне величественная уроженка Гетеборга, - кажется, хотел встретиться сегодня с кем-то из…
- Да-да, - поспешно сказал я, - я договорился с Мишей Фельдманом, что он приедет и привезет с собой диски своих песен… Я хочу эти диски…
- Кажется, наш юный герой еще не пришел, - величественно оглядывая помещение в лорнет, молвила она. – Наш юный герой едет из Беер-Шевы, а там по дороге охуительные пробки. Задерживается наш юный герой.

- Слушайте, у вас все – юные герои, - сказал входящий на кухню Эли Люксембург, - как вы их различаете?
- Я их не различаю, - проговорила в нос великая Ингрид, - зачем? Все юные герои на одно лицо. Вот и вы, Эли, юный герой.
Прославленный классик, кажется, не был особенно польщен тем, что его поставили в один ряд с юными героями. Он хмыкнул и стал копаться в коробке с фруктами.
- Выпейте бренди, - предложил я.
- Не могу. Я скоро выступаю. Спасибо.
- Велика важность – выступить, выпив рюмку, - сказала Ингрид. – То, что вы, милый Эли, придаете значение абсолютной трезвости перед речью, равно как и то, что вы так серьезно подходите к этому, как раз и доказывает тот факт, что вы – не более чем юный герой.
Эли достал яблоко и стал его грызть.
- Я всегда находил, что странные формулировки вашей чеканной речи, дорогая Ингрид, являются следствием буквального перевода грамматических конструкций скандинавских языков, которые, как известно, некоторым образом сродни немецкому.
- Возможно, - сказала она. – Ну и что?
- Ничего, - ответил он и вышел в коридор.

- А где Губерман, кстати? – спросил я, чтобы разрядить обстановку. – Почему Ким сегодня ведет вечер, а не он?
- Наш юный герой еще не вернулся из Москвы, - ответила она. – А Рубина сейчас в Париже. Я ей сказала недавно, что она пишет столько романов и рассказов, что скоро начнет повторяться в их названиях. Была "Высокая вода венецианцев", скоро по рассеянности будет какая-нибудь "Низкая вода Сены". Или Миссисипи. В любом случае, какая-нибудь вода будет. Я ей так и сказала – ваш новый опус, наша милая юная героиня, будет вода.
- И что ответила Дина? – с живейшим интересом спросил я, наливая себе и ей.
- Она ничего не ответила. Кажется, она обиделась, потому что повесила трубку. И это, говоря откровенно, выдает в ней именно юную героиню. Со всеми свойственными юным героиням прибибахами. Нет?
- Наверное, - не очень уверенно согласился. – Но, по-моему, у вас было взаимонепонимание… она, видимо, обиделась на слово "вода". Она решила, что вы обозвали ее творчество водой… Значение этого слова в русском языке…
- Именно это я и имела в виду, между прочим, - сказала Ингрид, разглядывая меня в лорнет.

В этот момент из коридора донесся грохот и чьи-то вопли. Я выглянул наружу. Переступая через порог, спеша на презентацию, споткнулся и полетел Миша Фельдман. Его чемоданчик ударился о пол, подскочил и распахнулся. Из него кружевным веером по коридору разлетелись диски. Гитару, однако, перед тем как упасть, Миша успел поднять над головой. Я стал поднимать его. Из зала на грохот выскочили поклонники. Молча они ринулись на раскиданные диски, и через несколько секунд пол был чист.
- Диски! Диски! – кричал Фельдман, вырываясь из моих объятий. – Где мои диски! Сорок шекелей диск! Вы что, ополоумели, что ли?! Ребята, где мои диски?
Ответом было эхо. Ни одного поклонника в коридоре не осталось, они все мгновенно вернулись в зал и растворились среди толпы участников вечера. Из кухни показалась Ингрид с лорнетом.
- Юные герои спиздили записи нашего юного героя? – спросила она.
- Да! – кричал несчастный обладатель авторских прав.
- Значит, они того стоили, - заключила она. – В таком случае, нам ничего не остается, кроме того как продолжить пьянку, - величественно добавила Ингрид, и мы поплелись за ней следом в кухню, где в углу, фыркая и поводя зеленым глазом, как кот, сидел и допивал бутылку бренди Михаил Зив.
Теперь здесь собрались уже трое тезок.

Первым делом я налили Фельдману полный стакан. Ингрид пододвинула ему тарелку с картофельным салатом и яйцом под майонезом. Фельдман выпил стакан залпом, закусил и стал жаловаться на то, что вот уже сорок дней не курит. Я выразил ему свои соболезнования. Зив фыркал из угла. Главное, я все время злюсь, - доверительно говорил бард. – Злюсь на людей и толстею. Мне подруга уже говорит: что-то ты, Мишенька, совсем живот распустил, скоро я с тобой, бугаем этаким, в койку ложиться побоюсь… Что же делать?
Я сочувственно поддакивал. Зив дымил папиросой и урчал. Ингрид сообщила, что истинному таланту живот не помеха, и уплыла в сортир. Фельдман вздохнул, пошарил в нагрудном кармане, вытащил два спрятанных диска ("последние остались!" – жалобно сказал он) и выжидательно посмотрел на меня. Я поспешно вытащил ручку и свинтил колпачок. Он стал надписывать диски. Когда он надписал их, то достал из-под свитера книжку своих стихов и надписал ее тоже. Я подписал свою книжку и пододвинул ее к нему. Ингрид вернулась из туалета и склонилась над столом.

- Наши юные герои обмениваются приятными глупостями? – благожелательно сказала она. – Миша, я читала эту книжку.
- И как? – считая присоединившегося к нам из угла Зива, спросили мы хором. Каждый из нас решил, что Ингрид обращается именно к нему.
- Неплохо, но на Нобелевку не потянет, о мои юные гении, - не обращаясь ни к кому конкретно, ответила она. Мы сокрушенно потупились.

Раздался звонок, наступил перерыв, и кухню заполнила толпа народа. Она внесла на своих плечах Кима. Вероятно. Ингрид была права в своих подозрениях, так как Ким был красен, распарен и нетвердым голосом пел "Ерушалаим, сердце моё…" Толпа осторожно ссадила его перед столом, и бард решительно взял пустой стакан. Ингрид на этот раз промолчала. Сзади протиснулся Люксембург и протянул мне рюмку.
- Вот теперь – давай, - сказал он. Я налил ему, он выпил и защелкал пальцами. Я поспешно поднес ему соленый огурец.
Сбоку надвинулась благоухающая тень, и чьи-то локоны коснулись моей щеки. Я втянул воздух раздувшимися ноздрями. Пахло "Шанелью". У своего уха я почувствовал нежные губы. Они защекотали мне ухо, и я захихикал.
- У меня вчера был день рождения, - низким грудным голосом сказала Марина Меламед, - и я, типа, приглашаю избранных в тот угол. У меня с собой, типа, ящик виски. Шотландского.
- В том углу сидит Зив, - сообщил я.
- Естественно. Ведь он избранный.
Мы - Фельдман, Ким, Люксембург, Ингрид и я – направились через толпу в угол, где, поводя диким взором по сторонам, сидел и дымил трубкой избранный Зив. Я отодрал доску от ящика, один мой тезка доставал из ящика бутылку за бутылкой, а второй откупоривал их. Ингрид разливала виски по стаканам, наблюдая строго, чтоб ни капли не пролилось. Выпив три бутылки, мы разговорились.
- В отличие от покойного Саши Галича, - вещал Юлий Черсанович, держа длинными пальцами крошечный бутерброд с колбасой, -пью только благородные напитки. Шотландский виски, французское шампанское…
- А я всё пью, - отрывисто сказал Зив.
- А я пью только водку, - сказал я. – У меня от всего другого или головная боль, или изжога. Вчера вот так нажрался, вы не поверите…
- Юные герои делятся воспоминаниями о наиболее значительных событиях своей жизни, - вполголоса констатировала Ингрид.

Я посмотрел на нее. Почему говорят, что корейцы все маленького роста? – подумал я. – Вот Ким высокий, почти с меня ростом. Или это корейцев путают с китайцами? Или с японцами?
- Нет, с вьетнамцами, - объяснил Ким. Мне стало страшно неудобно. Вечная моя манера – перед отключкой начинать рассуждать вслух, полагая, что я разговариваю про себя.
- Банзай, - сказал Зив, и мы потянулись к к Марине, каждый со своим стаканом, и все выпили за ее здоровье и за ее удачу, и она с поклоном выпила за наше здоровье и за нашу удачу, а потом мы еще выпили, и еще выпили, и еще. А потом был провал. А после него я увидел себя как бы со стороны, стоящего на столе с гитарой Кима в руках, и самые прославленные прозаики страны держали меня за ноги, и самые симпатичные поэтессы махали мне надушенными кружевными платочками, и кто-то целовал меня в бедро, потому что не мог дотянуться выше; и у меня требовали песен, песен, ничего кроме песен, а я точил слезу, потому что забыл не только все песни на свете, но не помнил даже и ни одного стиха…

А потом я неожиданно оказался на полу, и вокруг стояли незнакомые люди и аплодировали; а один очень известный прозаик, которого все так и зовут из жалости к его многотомному собранию сочинений – Прозаек, обнимал меня за плечи и, жарко дыша в лицо, шептал:
- Поедем в номера!
- А иди ты на хер, - с трудом ворочая языком, сказал я и пошел к выходу, старательно прижимая руку к печенке, но не оттого, что она и вправду болела, а чтобы не потерять диски и книги Фельдмана, которые вдруг сделались страшно тяжелыми и все время хотели упасть.

А когда я уже выбрался на лестницу, меня догнали писательница Т. и главный редактор журнала, и я остановился, чтобы поболтать с ними. Писательница Т. все время хватала меня за руки и требовала, чтобы я пожалел себя, пожалел семью, пожалел ее, и чтобы согласился немедленно уйти и сесть на трамвай, и поехать домой, потому что она обещала моей жене присмотреть за мной; и она говорила, и говорила, и говорила, и не давала главному редактору вставить ни слова. - Иди вниз, - сказал я, и она спустилась на три ступеньки и остановилась.
- Кто это такая? – спросил главный редактор, и я ответил, что это писательница Т., живущая недалеко от меня.
- Ну, вот пусть она и пишет, - сказал редактор.
- Пусть, - согласился я.
- Ну ладно, иди, - распорядился он, - все равно с тобой о деле сейчас говорить невозможно.
- Хорошо, - согласился я и повернулся, чтобы уходить (писательница Т. с готовностью протянула снизу руки, чтобы подхватить меня, когда я начну на нее падать), но тут я вспомнил.
- Игорь, - спросил я, - а отчего это Миша Зив так странно реагирует, когда его спрашивают о музыке к стихотворению Клячкина, которую он…
- Да! Да!! Да!!! – завизжал возникший из-за плеча Бяльского, как черт из табакерки, Миша Зив. Оказывается, он все время стоял рядом, и я вяло удивился, как он, такой большой, смог ухитриться незаметно поместиться за плечом субтильного Игоря.
- Да!!! Потому что мне надоело отвечать на этот проклятый вопрос! Который стал несчастием всей моей жизни! – кричал он, рвясь ко мне. – Потому что я Михаил Зив! И он – Михаил Зив! Я – Давидович, а он – Павлович! Он композитор, а я – поэт! Да! Да! Нет! Нет!
- Ну хорошо, ну успокойся, Мишенька, - ласково говорил ему главный редактор, - наш Мишенька просто не был еще в курсе…
- Никто не бывает в курсе! Все спрашивают одно и то же! – визжал он. – С шестьдесят лохматого года все спрашивают одно и то же! Первый вопрос! Все женщины, ложащиеся со мной в постель, спрашивают одно и то же! А когда я говорю, что я – другой, они встают и уходят! Проклятье!
- Ну успокойся, - говорил редактор, нежно гладя его по плечу, - ну ты еще встретишь женщину, которая не встанет, а наоборот…
Третий тезка рычал как бенгальский тигр.

- Какая трагедия… - пробормотал я и стал вспоминать, были ли у меня женщины, которые вставали бы и уходили при известии, что я – не тот знаменитый Гончарок. Нет, кажется, таких не было… Я повернулся, чтобы уйти тихо, по-английски, вяло вспомнив анекдот: "чем отличается англичанин от еврея? Англичанин уходит, не прощаясь, а еврей прощается, но не уходит". Я захохотал, поскользнулся и полетел с верхней ступеньки лестницы в материнские объятия писательницы Т.


---------------
Первый Миша, автор "Альфы Центавра", "Цифры на глобусе" и десятков других песен, выпивающий на кухне во время презентации:

А вот, кстати, одна из песен, которую я часто прошу его исполнить:


А вот вообще о нем -
s30882922283.mirtesen.ru/blog/interesting
Там много чего есть, и видео в том числе.

Второй Миша, который не написал музыку к песне Клячкина, которую слушайте ниже, но который написал много других достойных стихов:





А третьего Мишу я показывать здесь не буду, вы все и так его хорошо знаете.

@темы: ИЖ