Из Бахыта Кенжеева

Ну и что с того, что дышать отвык,
что чужим останусь в родной стране?
Посмотри, как корчится черновик,
полыхая в черном, в ночном огне.

То ли буквы - искрами в высоту?
То ли стенам тесно от сонных звезд?
Ах, не все-то масленица коту,
настает ему и великий пост,

настает расплата за светлый грех -
усмехнись в ответ и смолчать сумей.
Может, в жизни главное - трепет век,
перелет зрачка, разворот бровей.

И за эту плоть, за тепло, за смерть
расплатиться буйною головой.
чтобы много пить, чтобы мало петь,
захлебнувшись радугой кочевой...

* * *

Хочется спать, как хочется жить,
перед огнем сидеть,
чай обжигающий молча пить,
в чьи-то глаза глядеть.

Хочется жить, как хочется спать,
баловаться вином,
книжку рифмованную читать,
сидя перед огнем.

Пламя трещит, как трещит орех.
Лед на изнанке лет.
Вечной дремоты бояться грех,
и унывать не след,

Грецкий орех, и орех лесной.
Пламя мое, тайком
поговори, потрещи со мной
огненным языком,

поговори, а потом остынь,
пусть наступает мгла,
и за углом, как звезда-полынь,
зимняя ночь бела.


* * *

Сколько звезд роняет бездонный свет,
столько было их у меня,
и одной хватило на сорок лет,
а другой на четыре дня.

И к одной бежал я всю жизнь, скорбя,
а другую не ставил в грош.
И не то что было б мне жаль себя -
много проще все. Не вернешь

ни второй, ни первой, ни третьей, ни -
да и что там считать, дружок.
За рекой, как прежде, горят огни,
но иной уголек прожег

и рубаху шелковую, и глаз,
устремленный Бог весть куда.
И сквозь сон бормочу в неурочный час -
до свиданья, моя звезда.


* * *

до горизонта поля полыни
а за полынью поля сирени
а за сиренью поля беглеца
до самой смерти попытка жизни
до самой смерти возможность жизни
до самой жизни возможность смерти
и так без конца без конца

Я сам не знаю чего мы ищем
паря меж городом и кладбищем
чего мы ищем о чем мы помним
когда плывем в небосвод ночной
в полях пшеницы в полях сирени
убегают в прошлое наши тени
ускользают в прошлое наши тени
надеждой мучаясь и виной

До горизонта вместе с грозою
синие ночи долгие зори
вплоть до подземного дома грома
до расставанья а дальше врозь
дальше на выбор – свист соловьиный
оклик совиный явка с повинной
в полях несжатых дорога к дому
покуда сердце не сорвалось

А с двух сторон с двух сторон пригорка
снежная оземь легла скатерка
где шелестели поля полыни
полынья протяжная глубока
заснежено сердце а в небе ночами
не замерзает речка печали –
не замерзает эта река

---

И сгинет в тумане белый камыш,
И дрогнут домов предплечья,
И будут смотреть с пылающих крыш
Пустые глаза человечьи,

В последний раз разольётся река,
Взлетят берега шальные,
В последний раз о стол кабака
Ударят кружки пивные,

В последний раз прозвучит засов,
И в звоне стихнут снаряды,
И смерть сойдёт с городских часов
Просить у жизни пощады.


(Софья Прегель)

---

* * *

Финикийская плачет кукушка.
Ее легкие слезы не в счет.
За спиной Гиндукуш или Кушка.
Слышно даже, как время течет.
По его склеротичным сосудам,
Как по плавням днепровским, вдогон
И, как слухи, по следу, повсюду
Громыхает почтовый вагон.
Сколько веку тебе ни отмерил
Стариковский угрюмый сенат,
Ты мужал и учился в Шумере,
В Карфагене был дважды женат.
Небеса в ускользающих звездах
Ты увидишь, привстав в стременах,
И попросишь стареющий воздух
Заблудиться в чужих временах,
Чтоб не сеять тяжелого хлеба
И мережи не ставить в реке -
Только пить финикийское небо
И как беркут дремать на руке.

* * *

Всё равно умереть когда-нибудь, умереть,
Побродить по узким улочкам Вавилона,
Ни за что ветру следы на песке не стереть -
Здесь прошла четвертая танковая колонна,
Чтобы серной спичкой в ладонях знаешь кого сгореть.
Всё равно опадёт нежный розовый лепесток,
Всею пошлостью жадной в жизнь не сумеет впиться,
Потому что жизнь - это жажда, жара, Ближний Восток,
Потому что смерть на запад летит, как солнце, как птица.

* * *

До свиданья, Франция! Ты скоро умрешь. Умрешь
С песком на зубах, звуком речи чужой в гортани.
Пропадут ни за цент, ни за рупию, ни за грош
Заливные луга Нормандии, яблочный сон Бретани.
Потому что жизнь не читает Верлена, не носит шелковое кашне,
Не курит "Житан", не пьет кальвадос, не играет в петанко,
Она храпит, скрипит зубами и ворочается во сне,
Гремит цепями, скрежещет гусеницами тяжелого танка.
Она пьет тормозную жидкость, стоит в очереди за кипятком,
Она вся - зашитая ржавой иглой рваная рана,
Она проходит мимо, скрипя сапогами и не думая ни о ком,
Бормоча под нос четвертую суру Корана.


(Из Александра Танкова)

---

Дружеский стих Бори Камянова (Председателя), посвященный 75-летнему юбилею Игоря Губермана:
http://dl.dropbox.com/u/7666890/%D0%9C%D1%83%D0%B7%D1%8B%D0%BA%D0%B0/rec_avniora_28_Jul_2011_13_02_16.%D1%81%D1%82%D0%B8%D1%85.mp3

(Зачитан Председателем во время разговора с Чайной ложечкой по скайпу)

@темы: Губерман, Председатель

---

Joan Baez — Te Ador на Яндекс.Музыке

---

Мишка на Севере (вместо отчета)

Дорогие ребята, ввиду непрекращающегося и даже нарастающего потока писем с выражением, так сказать, недоумения и заботы, спешу (нет, не спешу, ибо "спешу" в данном случае - выражение фигуральное) сообщить, что я жив и относительно здоров (или, скажем - здоров и даже относительно жив). Не переживайте (хотя и "не переживайте" в данном случае может быть фигуральным выражением. В зависимости от контекста). Я совершил очередное паломничество по местам былой славы (увы, не моей). Иначе говоря, я посетил папу и маму, до сих пор обитающих на дымных берегах Невы, с целью выяснения обстоятельств их перебазирования в дальнейшем на берега Иордана (излишне подчеркивать, что и "берега Иордана" являются формой речи). Не испытывая никакого желания погружать (лучше сказать, окунать) любимых читателей в подробности этого, достаточно тягостного, между нами говоря, процесса, я остановлюсь лишь на отдельных эпизодах моего визита.

Первый эпизод (извините за одессизм) заключается в том, что я не смог встретиться со всеми теми, с кем встетиться, вообще говоря, намеревался. Когда занимаешься оформлением бумаг и выяснением тысячи и одного обстятельства переезда любимых родственников на ПМЖ в другую страну, становится не очень до встреч (пардону прошу за форму речи еще раз). Визит мой проходил под Знаком Вздохов. То есть людей встречают по одежке, а знающие меня лично встречали по вздохам. Моим. Чем больше я ходил по городу и ездил по окрестностям, тем больше вздыхал. Не столько от грусти, сколько от избытка чувств и эмоций. Как сказано у Марины Ивановны - "...и влачат, и влачат этот вздох Саулов палестинские отроки с кровью черной".

(Иллюстрация номер раз: палестинский отрок с кровью черной, заснятый по скайпу клавиатурной мышью в момент вздоха.)


Недостаток встреч с ПЧ во время визита компенсировался, в некоторой степени, избытком литературных встреч разных уровней. Обо всех рассказывать утомительно, упомяну лишь о двух.
В частности, я едил в Комарово - с первоначальным планом поклониться могиле Анны Андреевны. В Комарово на даче у друзей обитает моя давняя подруга Оля, о которой я писал в нескольких рассказах (например, имеющим отношение к личностям поэта Миши Генделева и прозаика Алексея Пантелеева). Оля происходит из старой петербургской семьи, дружившей с такими личностями, как академик Ландау, Петр Леонидович Капица, Андрей Синявский, Марк Слоним, Эткинд и многими другими. Молодой Бродский пил водку и читал стихи на Олиной кухне. Оля - вдова известного армянского диссидента советских времен Алика Малхазяна, жизнь которого могла бы послужить темой для баллады. Итак, я поехал в Комарово к Оле, не зная, на чьей даче этим летом она обитает. Для меня Комарово - это достопримечательность трех уровней: кладбище с могилой Анны Андреевны, Дом творчества писателей, в котором некоторые из своих романов писали Стругацкие, и Оля.

Гигантский древний двухэтажный дом, а по соседству, за пятиметровым глухим забором - дача жены г-на президента Медведева. На заборе сидят странные люди - в одежде, которую я склонен был бы счесть дачной (тренировочные штаны, майки, на которые почему-то напялены старые меховые безрукавки и зипуны), если бы не пейджеры, по которым люди активно переговаривались вполголоса. Пока я проходил мимо этого странного места, то вспомнил стихотворение Бродского, которое от умиления прочел в голос: "Глухой забор из гнилой фанеры..." Сидевшие на заборе отреагировали мгновенно. Они зашушукались по пейджерам. Ко мне неслышно подошли сзади и предложили показать документы, а также поведать о целях моего визита. К счастью, я захватил с собой удостоверение члена Международной федерации писателей. Меня отпустили с некоторым скрипом и проводили до входа на дачу, где, как я понял, обитала моя подруга. Один из сопровождающих оказался с задатками экскурсовода-любителя. Пока мы шли, он показывал мне местные достопримечательности: вот здесь стоит домик, в котором останавливался Бродский, когда приезжал из Ленинграда навестить Анну Андреевну; домик этот теперь принадлежит Литфонду, на нем имеется памятная доска; вот здесь - дом, в котором жила сама Анна Андреевна; а вот тут - дача академика Лихачева. Мы подошли к участку, который был мне нужен, сопровождающий предусмотрительно распахнул передо мной калитку, и сказал, что вот тут жил... Я знаю, кто тут жил, сказал я, тут живет моя знакомая, к которой я приехал. О! - сказал человек и взял под козырек. Мне стало приятно, что он знает Олю, и я стал раздумывать, удобно ли дать ему чаевые. Но, признаться, не дал.

Я вошел, поздоровался с хозяевами, обнялся и расцеловался с Олей. Хозяева - очень милые люди, все курят, пригласили с дороги пить кофе. Оля показала мне комнаты. Сзади шла хозяйка, величественная старуха в вечернем платье. Вот - бибилиотека. Обратите внимание, библиотека - здесь. На полках стоят издания Ахматовой всех годов. Беру том - он с подписью. Второй - то же самое. Какие-то каракули. Я в шутку говорю хозяйке - "что за беспардонный читатель! Подписывать чужие книги!" Она - удивленно: "Почему чужие? Это сама Анна Андреевна подписывала..." - Кому?! - "Моему дедушке..." - "А кто ваш дедушка?" - "Академик Жирмунский..." Я так и сел. "А вот здесь Анна Андреевна, когда заходила, иногда почивала..." Я вскочил. Смотрю - среди запыленных фолиантов и прочих раритетов стоит на полке неожиданно новенькая и хорошо знакомая книжка: Андрей Аствацатуров, "Люди в голом". Мне Зеленый тигр эту книжку прислала год назад в Иерусалим в качестве подарка ко дню рждения. - О, - говорю, - знакомая книжка! Хорошая! - "Ага, - говорит хозяйка, - хорошая; у меня сын вообще очень способный мальчик". - Какой сын?! - "Ну, автор - это мой сын..."

Жирмунские возили меня на залив, я купался, потом они повезли меня обедать. Они возились со мной, как с каким-то принцем. Хотя, возможно, так и поступают с гостями нормальные интеллигенты старой закалки, да только я к такому не привык. Мне все время хотелось вскочить и щелкнуть каблуками. Я привез Оле два последних номера "Иерусалимского журнала", они схватили и стали читать, а потом сказали, что Оля давала им мои "Записки маргинала", и что я тоже хороший писатель, не хуже, может быть даже, чем их сын и внук. Притом было ясно, что писатели в их доме - отнюдь не диковинка, и с ними, как сказал один из советских классиков, положено общаться без вздохов на скамейке. Потом мы разговаривали весь день - о книгах, об Ахматовой, об Израиле, об анархизме, обо всем на свете. Иногда от полноты чувств я садился на древнее ложе, где некогда почивала Анна Андреевна, и подпрыгивал на нем.
После обеда, который по вкусовым качествам своим и сервирвке меня восхитил, а по отсутствию спиртного - разочаровал, мы отправились на комаровское кладбище. Путеводителем по нему может служить следующее стихотворение Городницкого.

На Комаровском кладбище лесном,
Где дальний гром аукается с эхом,
Спят узники июльским лёгким сном,
Тень облака скользит по барельефам.

Густая ель склоняет ветки вниз
Над молотком меж строчек золочёных.
Спят рядом два геолога учёных —
Наливкины — Димитрий и Борис.

Мне вдруг Нева привидится вдали
За окнами и краны на причале.
Когда-то братья в Горном нам читали
Курс лекций по истории Земли:

«Бесследно литосферная плита
Уходит вниз, хребты и скалы сгрудив.
Всё временно — рептилии и люди.
Что раньше них и после? — Пустота».

Переполняясь этой пустотой,
Минуя веток осторожный шорох,
Остановлюсь я молча над плитой
Владимира Ефимовича Шора.

И вспомню я, над тишиной могил
Услышав звон весеннего трамвая,
Как Шор в аудиторию входил,
Локтём протеза папку прижимая.

Он кафедрой заведовал тогда,
А я был первокурсником. Не в этом,
Однако, дело: в давние года
Он для меня был мэтром и поэтом.


Ему, превозмогая легкий страх,
Сдавал я переводы для зачета.
Мы говорили битый час о чём-то,
Да не о чём-то, помню — о стихах.

Везде, куда ни взглянешь невзначай,
Свидетели былых моих историй.
Вот Клещенко отважный Анатолий, —
Мы в тундре с ним заваривали чай.

Что снится Толе — шмоны в лагерях?
С Ахматовой неспешная беседа?
В недолгой жизни много он изведал, —
Лишь не изведал, что такое страх.

На поединок вызвавший судьбу,
С Камчатки, где искал он воздух чистый,
Метельной ночью, пасмурной и мглистой,
Сюда он прибыл в цинковом гробу.

Здесь жизнь моя под каждою плитой,
И не случайна эта встреча наша.
Привет тебе, Долинина Наташа, —
Давненько мы не виделись с тобой!

То книгу вспоминаю, то статью,
То мелкие житейские детали —
У города ночного на краю
Когда-то с нею мы стихи читали.

Где прежние её ученики?
Вошла ли в них её уроков сила?
Живут ли так, как их она учила,
Неискренней эпохе вопреки?

На этом месте солнечном, лесном,
В ахматовском зелёном пантеоне,
Меж валунов, на каменистом склоне,
Я вспоминаю о себе самом.

Блестит вдали озерная вода.
Своих питомцев окликает стая.
Ещё я жив, но «часть меня большая»
Уже перемещается сюда.

И старый вспоминается мне стих
На комаровском кладбище зеленом:
«Что делать мне? — Уже за Флегетоном
Три четверти читателей моих».

В этом месте имеют право быть похороненными, как известно, две категории граждан: жители поселка и писатели, и я ходил по кладбищу, как по музею, сопровождаемый родственниками академика Жирмунского и стихами Городницкого. Вот могила самого академика. О, - сказал я, - какая прелесть! - и облокотился о чей-то обелиск. Оглянись во гневе, - сказали мне, и я оглянулся. Я опирался на какой-то двухметровый хрен моржовый, установленный на могилу Юрия Рытхеу. Я уважительно погладил это изделие природы и огляделся кругом. Между могилами Рытхеу и Лихачева стоял надгробный памятник невиданной мощи, более всего напоминающий бетонный дот времен советско-финской войны. А это что за писатель? - осведомился я и прочел золоченые буквы на черном граните: Хуйдабердын-оглы-ага-чего-то. Никогда не слышал о таком писателе, сказал я. Нагнись, сказали мне. Я нагнулся. Сбоку этого каменного гроба была выбита лаконичная надпись: "от братков". Все стало ясно. Нет, но вообще это говорит в его пользу, в нос сказала внучка академика, - все же человек завещал похоронить себя среди писателей, а не среди криминальных авторитетов. То есть его, очевидно, инстинктивно тянуло к прекрасному...

...Среди очень немногих читателей, с которыми я встретился на этот раз, была Лёля. У Лёли я выпил очень много хорошего коньяка и стал шалить. Каждая шалость протоколировалась на пленку, к сожалению, хозяевами дома запрещенную к публикации. Не знаю, не знаю, - по-моему, вышли мы с Богдановой прекрасно, однако воля хозяев для меня - закон. С чувством глубокого неудвлетворения я отказался от идеи вывешивать эти компрометирующие нас снимки. Вы спрашиваете, в чем выражались мои шалости? Посмотрите Лёлин пост от четвертого августа - http://www.diary.ru/~bogdanova/p165194234.htm , там все сказано. Я бегал по потолку, сорвал карниз, исписал стены этого гостеприимного дома неприличными надписями на древнееврейском и идише.

(Иллюстрация номер два: ЛД несмываемым фломастером исписывает стены сортира Богдановой, дабы в дальнейшем каждый, в него входящий, имел честь вспоминать о его, ЛД, в нем пребывании.)

Также сообщаю, что встретился с мисс Carnivora. Нужно подчеркнуть, что встретился я с ней абсолютно трезвый. Это немаловажное обстоятельство. Мы обсудили мировоззренческие вопросы, после чего пешком (десять минут хода от дома моих родителей) направились осматривать двор дома номер четыре по улице Победы, в котором обитает Б.Н. Стругацкий. Это одно из самых моих любимых мест в городе, и Карнивора подтвердила, что окрестности двора действительно обладают мощнейшей эергетикой. Не знаю, чем они обладают, но я лично, сидя на скамейке под окнами мэтра, всегда испытываю чувство глубочайшего умиротворения.
Смотрим иллюстрации номер три и четыре.

Дом номер четыре по ул. Победы, на пятом этаже которого обитает БНС (два окна справа от парадного, в т.ч. окно с балконом, заставленным цветами). Здесь, в квартире и во дворе дома, разворачивается действие, по крайней мере, двух романов АБС, - "За миллиард лет до конца света" и "Град обреченный":


Просветленная Карнивора во дворе дома, где живет мэтр:


Во дворе было солнечно и тихо, только сновали воробьи и неспешно передвигались какие-то, я бы сказал, душевно спокойные кошки. Сидя в этой благодатной тишине на лавочке, я рассказывал Свете о романах, написанных на пятом этаже. Читая лекции, я имею дурное обыкновение размахивать руками и повышать голос в самых драматических местах. И вот, пока я это делал, Карнивора обратила внимание на пожилого мужика с палочкой, устроившегося на скамейке-качалке метрах в десяти от нас. Он посматривал в нашу сторону. Потом, видимо, все это ему надоело, он кряхтя встал и протащился мимо нас к парадной, и я враз онемел, ибо узнал Мэтра...

Иллюстрация номер пять - историческая: БНС на фоне Карниворы делает вид, что совершенно не прислушивается к лекции ЛД о творчестве АБС.


Ну, что рассказать вам еще? Было еще несколько встреч, о которых я, впрочем, расскажу в следующий раз. Пока что замечу лишь, что одновременное ощущение потусторонности и причастности к местам, в которых ты не только родился и вырос, но и где тебе когда-то было хорошо, совершенно, на мой взгляд, непереносимо. Лучше всего мое нынешнее самоощущение выражено словами песни Мирзаяна "Октябрь", посвященной памяти Евгения Клячкина:

Уходим осенью обратно,
течет река вослед, вослед.
Мерцанье желтое парадных
и в них шаги минувших лет.

Наверх по лестнице непрочной,
звонок и после - тишина,
войди в квартиру. Этой ночью
увидишь реку из окна.

Поймешь, быть может, на мгновенье,
густую штору теребя,
во тьме забытое стремленье
нести куда-нибудь себя,

где двести лет, не уставая,
все плачет хор океанид,
за их мосты над островами,
за их васильевский гранит,

и перед этою стеною
себя на крике оборви
и повернись к окну спиною,
и вниз по лестнице сойди.

@темы: БНС

---

В последнем, 38-м номере "Иерусалимского журнала", среди прочего, опубликованы кое-какие перлы - Председателевы и мои.
http://www.antho.net/jr/38/goncharok.html

www.antho.net/jr/38/index.html

http://www.antho.net/jr/38/kamyanov.html

Что касается моей прозы, то вы все и так ее читали здесь, в дневнике, а вот то, что Председателевы мемуары опубликованы в номере лишь фрагментарно - жалко. У Председателя изумительные воспоминания.
Сейчас он позвонил мне в сильном раздражении: внимательнейшим образом прочитал опубликованные отрывки и нашел, что на страницу 252 вкралась ошибка - в одном слове испарилась буква "с". Он громыхал:
- Это провокация! В мемуарах любое слово - значимо. В моих мемуарах, по крайней мере. Я запарился объяснять господину главному редактору, что "сущий" и "ссущий" - две большие разницы. У него, наверное, есть в компьютере такая программка, которая следит за нравственностью и автоматически ликвидирует неприличности. Что? Как это - нет такой программки? А иначе как объяснить такое вопиющее... Это американцы, наверное, такую программку придумали, специально для дебилов, со всей их политкорректностью. Что? Откуда я знаю? Я знаю, что они не печатают русского мата, в их издательствах это не принято. Какая убогость! Что? Мы, слава Богу, не в Америке живем, я им этого так не спущу. Да, но, с другой стороны, почему в твоих рассказах все хуи на месте? Я специально смотрел. Значит, редактор включает эту программку, только когда касается моих текстов. У него ко мне вообще предвзятое отношение. В общем, передай Тане, что, когда получит журнал, пусть возьмет ручку и на странице 252 добавит букву "эс". Или ты сам ее добавь. И во всех экземплярах, которые будешь раздавать людям, нужно эту букву добавить. Ты отвечаешь за этот Сизифов труд. На странице 252, ты понял? Какая бестактность! Сущий не есть ссущий! Две большие разницы! Страница 252! Не забудь! Тьфу!

Насилу его успокоил.

@темы: ИЖ, содружники

---

М. Барановский. "Ничтожности":

...
Аргумент

Стою в очереди за билетами на выставку. Подходит ко мне женщина в годах:
- Купите у меня билетик на двадцать рублей дешевле.
Я спрашиваю с недоверием:
- Меня по нему пропустят?
- Молодой человек, - говорит она обиженно, - я воспитывалась на советской литературе!
Я не устоял.
...

Свой взгляд

На редакционной планерке редактор сказала:
- Агафонов написал хороший материал - теплый, пропущенный через себя.
- Как говно, - тихо добавил Тыртышный.
...

Экскурсия по Иерусалиму

В первый день моего пребывания в Израиле Вова повез меня на своей машине по вечернему Иерусалиму - показать город. Всю дорогу он молчал. Мы проезжали какие-то культурно-исторические памятники и достопримечательности, которыми, как известно, напичкан Иерусалим - Вова был нем, как рыба. И вдруг он заговорил:
- Посмотри направо.
Там, за каким-то забором из сетки-рабицы виднелось ничем не примечательное одноэтажное зданьице коробкообразной формы. Вова, интригуя, держал паузу.
- Ну? - сказал я.
- Электротехнические склады, - со знанием дела пояснил он.
...

Вспомнил

Одежду ему шьют в Англии. В Лондоне. На заказ. Все изнанки пиджаков, штанов и галстуков помечены его именем и фамилией, вышитыми латинскими буквами. Готическим шрифтом. Он с гордостью демонстрирует их всем, и мне в частности. А я, вдруг, совершенно некстати, вспоминаю подписанные моей мамой, чтобы не потерялись в детском саду, свои трусы: "Миша Барановский". Когда бы я еще о них вспомнил?!
...

С любовью

Один поборник здорового образа жизни подарил своей возлюбленной на восьмое марта трехлитровую клизму. Причем, от чистого сердца. Без задней мысли.
...

Одиночество

Радость одиночества омрачается только тем, что ее невозможно ни с кем разделить.

---

Несколько раз в году в Национальной библиотеке при нашем иерусалимском университете происходит уцененная распродажа книг. За смешные деньги можно купить лишние экземпляры того или иного издания, книги и журналы на семидесяти с чем-то языках. До этого года я ходил на книжные распродажи неукоснительно - меня заблоговоременно оповещала о мероприятии Майя Улановская, работающая в Национальной библиотеке с 1973 года. В этом году я не пошел, потому что проморгал - Майя улетела в Москву. Зато на этих именинах сердца и интеллекта побывал наш журналист Володя Лазарис, который оставил симпатичное описание произошедшего. Предлагаю его вашему вниманию.

Народ Книги жив! Сегодня я его видел!

О том, что с воскресенья до четверга Национальная библиотека в Иерусалиме будет бесплатно раздавать лишние экземпляры из своего фонда, стало известно из газетной заметки. Там же сообщалось, что из 30.000 книг 26.000 будут на русском и на английском языке.

Самые опытные пришли уже к 10-и утра, чтобы снять пенки. У них были с собой мешки, тележки и даже чемоданы. К полудню толпа насчитывала не меньше тысячи человек.

По всей площади перед библиотекой были разбросаны картонные ящики с книгами, а на трех столах они лежали грудами, в которых рылись израильтяне и иностранцы, включая немцев, французов, японцев, филиппинцев и даже индийцев.

У россыпи немецких книг: «Говорил мне папа: «Учи язык!», а я, дурак, только и знаю, что «данке» и «битте»».

У русских книг (по телефону): «Коля, я тебе взяла книгу «Из архива разведчика». Спроси маму, ей нужен Шевченко?»

У английских книг: «Ну, и дерьмо же они держат в Национальной библиотеке!»

Вопрос пожилого марокканского еврея: «Как мне найти хорошую книгу на русском языке для знакомой?» В ящике, возле которого мы стояли, были три варианта: «Цемент» Гладкова, книга о Крупской и «Животноводческие хозяйства Белоруссии в свете решений (какого-то) пленума партии». Кажется, по внешнему виду он выбрал Крупскую, т.к. слышал о Ленине.

Незабываемое впечатление произвели двое молодых ультраортодоксов при полном параде, один из которых мечтательно листал альбом с видами Иркутска, а другой взял книгу Емельяна Ярославского «О религии», даже не подозревая, что ее автор по имени Миней (!) Израилевич Губельман возглавлял «Союз воинствующих безбожников».

Хлама, действительно, было много: партийно-политическая литература эпохи застоя, безвестные советские писатели, всякие пропагандистские брошюрки, война и мир без Толстого.

Но, несмотря на хамсин и дурную организацию, все же стоило приехать в Иерусалим, чтобы пополнить домашнюю библиотеку несколькими книгами.

Настоящим подарком стала изданная в Нью-Йорке монография Андрея и Татьяны Фесенко «Русский язык при Советах». Да еще с дарственной надписью известному российскому историку-эмигранту Б. Николаевскому (автору книги «Конец Азефа»): «Глубокоуважаемому Борису Ивановичу Николаевскому, тепло встретившему нас в этой стране, с искренней благодарностью. Авторы. 23 марта 1956».

В сегодняшней России посмеются над тем, кто скажет «глубокоуважаемый», предпочитая «уважаемого», как до революции в трактире окликали полового.

Мой покойный редактор Софья Абрамовна Тартаковская рассказывала со слов мужа, что он читал довоенную книгу о немецком языке при нацистах, которые изуродовали и подменили его таким же образом, как большевики – русский язык. Оказалось, что и на русском языке есть такая же работа, которую вообще-то надо читать со сцены, а еще лучше – по ТВ.

Альманах «Шиповник» 1908 года с пьесой Шалома Аша о лже-пророке Саббатае Цви и первой публикацией повести Л.Андреева «Рассказ о семи повешенных».

Сборник стихов Якова Полонского в ББП.

И еще две книги на английском: «Тибетская Книга мертвых», из которой, открыв наугад, я узнал, что, как и евреи, тамошние монахи не пользуются гробами; и немецкий двуязычный сборник лимериков с двумя сотнями образцов этого чудного жанра. Например, такой:

Одна малышка из Сент-Галл
Одела газетное платье на бал.
Но – ужасное дело! –
Все платье сгорело:
Передовица, заголовки и подвал.

---

Позавчера у Губермана был день рождения. Я решил ему позвонить, чтобы поздравить. Я немного стесняюсь ему звонить - именно с ним в начале разговора у меня возникает некий барьер, который всякий раз нужно преодолевать, как тургеневской барышне. В "Отцах и детях", книге, которую я люблю всем сердцем, мне не нравится ни один из героев, включая Базарова; перед тем, как позвонить Губерману или начать с ним общаться вживую, я всегда для начала вспоминаю брошенную Базаровым фразу, служащую своеобразным пропуском к началу общения:
- Она мать - ну, она и права.
Произнеся мысленно эти слова, уже легче приступить к разговору.
Казалось бы - что ему Гекуба, что он Гекубе? - в смысле, что он мне сделал плохого, кроме хорошего, что я так ёжусь? И отзывы писал охотно, и до дома подвозил при случае. Но - тем не менее.

Несколько лет назад я посещал разнообразные литературные мероприяти и в зале всегда садился в самый задний ряд. Я даже прятался за головы впередисидящих, чтобы на меня не обратили лишнего внимания. Мне и в голову не приходило предложить Игорю Бяльскому, главреду "Иерусалимского журнала", что-нибудь из того, что я сам пишу. Его и так безостановочно осаждали прямо на людях, в кулуарах и на лестнице, авторы, взалкавшие своих публикаций в издании, печатавшем Городницкого, Рубину, Кима и Щербакова. При том, что Ким и Рубина сами являются членами редколлегии и, соответственно, охотно печатают себя сами. Но при этом не отказывают молодым авторам в праве печататься рядом с собой. И почему нет? Раз им всем есть что печатать. Это очень даже благородно. Но меня в то время брала оторопь, когда я видел Великих, выходящих на перекур на лестницу - как на них немедленно кидалась толпа юных гениев, и у кажого в руках была распечатка текста, или дискета с текстом, или диск с тем же текстом, а у некоторых, старомодных, хоть и юных - машинописная папка или даже просто рукопись. К тому времени у меня уже была книжка прозы и публикации кое-где в журналах и альманахах, и тот же Губерман написал мне отзыв, но, глядя на волнующуюся толпу на лестнице, я начинал потеть и нервничать, и в жизни не мог себя заставить пробиться сквозь ее нестройные ряды. Передача авторами своих виршей Учителям напоминала сцену вручения автографов Виктора Банева школьникам. Вместо того, чтобы клубиться на лестнице, я мрачно уходил вглубь помещения, обычно в закуток ближе к сортиру, и выпивал там одну, две, три, а иногда и четыре рюмки. Тогда мне становилось легче и я начинал вполголоса разговаривать сам с собой. Иногда я позволял себе снисходительно отнестись к тем, кого робел. Хе, - говорил я, водя перед собой пальцем, - да шо вы, Юлий Черсаныч, у меня не одна книжка, а пять... да-да. Ах, вы имеете в виду прозу? Ну, тогда одна. А вообще - пять. Да. Ну конечно, отчего не подарить - подарю, разумеется. Я старался моделировать голос. Безусловно, подарю. А если вы желаете рекомендаций, то обратитесь к Игорю Миронычу, у него в домашней библиотеке лежат все мои книжки, и все с автографами, да... Он, можно сказать, упрашивал меня подарить ему их, просто упрашивал. Что? Ну, еще бы. Нет, не так, - бормотал я, с отчаянием хрустя пальцами, - эту фразу я, если бы и произнес, то только в очень пьяном виде, а сейчас я трезв, как стеклышко. - Ну что вы, Дина Ильинична, - через минуту продолжал я, старательно моделируя снисходительный, как у Аркадия Аполлоновича, баритон, - уж вам-то я книжку подпишу непременно, уж чего там... Кстати, и вы надпишите-ка последний роман, для моей супруги, она без ума от вашей "Любки", четвертый раз смотрела давеча по телевидению. Потом я мысленно прикладывался к ее ручке. Потом выпивал еще одну, две, три, а иногда и четыре рюмки.

И вот однажды, таким образом выпивая рядом с сортиром, хрустя пальцами и моделируя голос и сюжеты диалогов с живыми классиками (о, эти сюжеты тогда рождались и умирали в моей голове ежесекундно, как мириады галактик рождались и умирали в результате Большого взрыва!), я увидел стоящего со мной рядом поэта Илюшу Берковича. Он внимательно смотрел на меня. Я сконфузился. Он взял меня за руку и сказал - пойдем. Стой, куда! - забормотал я, поправляя очки (тогда я еще носил очки), - тпру!
Он вывел меня на лестницу и, не выпуская моей руки, протолкался к центру толпы, где два поэта маленького роста - Бяльский и Ким - не виднелись за плечистыми фигурами юных авторов. Он растолкал авторов и вытащил меня вперед. Я упирался. Вот, - сказал он Бяльскому, - вот этого человека ты будешь печатать.
Бяльский тогда меня не знал. Он открыл рот, и Илюша сунул ему в руки мой сборник. Как пароль. Бяльский закрыл рот и посмотрел по сторонам. Вот так стечение обстоятельств и позволило нам познакомиться, ибо тогда рядом с нами курили и Губерман, и Марина Меламед, и перхал, задыхаясь от табачного дыма, именно в эту минуту вышедший подышать свежим воздухом Камянов. Да, - сказал Губерман, и толпа почтительно прислушиваясь, притихла, - ты будешь его печатать. Охуенный прозаик. - Да, ты будешь его печатать, - низким грудным голосом сказала Марина. - Будешь, - закашлялся Боря и, маша отчаянно рукой, стал протискиваться обратно в помещение. - Ага, - сказал Ким. - Буду, - растерянно сказал главред, - присылай рассказы...

Вот так стечение обстоятельств помогло мне стать автором журнала, печататься в которым почитают за честь многие на четырех континентах. А что было бы, если бы все вышеназванные литераторы не оказались бы в ту минуту на лестнице? Или если бы они оказались некурящими? Или если бы ко мне не подошел Илюша? Или если бы еще что-нибудь? Не знаю. Знаю только, что у меня самого никогда не хватило бы силы воли протолкнуться через толпу и начать совать в руки главному редактору свои произведения, искательно заглядывая ему в глаза.

Теперь вы понимаете, отчего мне всегда трудно звонить по телефону и заводить светский разговор.
Но вчера я позвонил. Трубку взяли почти немедленно.
- Але, - раздался нетрезвый голос юбиляра. Откуда-то наплывал разноголосый шум.
- Игорь Мироныч, - откашлялся я, старательно моделируя голос и приближая его тембр к Семплеяровскому. - Я хочу поздравить вас с днем рождения. Чувствуйте себя хорошо и много лет, это, радуйте нас сво...
- Ах ты ссссука!!! - завопил он во весь голос, и я осекся. - Иди ты в жопу! Ах ты...
- Что? - очень тихо сказал я. У меня упало сердце.
- Да подумать только, какую хуйню ты накропал в последний раз! - раздраженно сказал он. У меня мелькнула мысль, что кто-то опубликовал таки где-то в сети какой-то из моих рассказов о нем, и он прочел, и обиделся.
- Ну нельзя же так, в самом деле! - продолжал он. - Тата, - крикнул он глухо, обернувшись, видно, назад, - ты смотри, этот козел мне еще звонит поздравлять с днем рождения! Ну да, он, конечно... Я и говорю, мудак! Полный! Нет, какова наглость, а?!
- Игорь, - жидким голосом произнес я и опустился на стул. Сердце мое билось, как у зайца деда Мазая. - Ради бога... Что случилось...
- Он еще, блядь, спрашивает, что случилось! - кричал он. Я слышал, как к нему подошли, кто-то стал что-то говорить, раздался звон стекла, потом бульканье и встревоженные голоса.
- Ты, поц иваныч, - продолжал он, - знай, что я никогда тебе этого не прощу. Ни-ког-да.
- Да шо я сделал-то?! - плачущим голосом истеричной гимназистки спросил я, отирая холодный пот, так и сыпавшийся со лба. - Христом-богом...
- Он бля мне еще своего Христа нах вспоминает бля! - не менее истерично крикнул юбиляр. - Нет, каков, а?!.. Тата, приведи Кима, пусть с ним поговорит, если может, а я пас. Я иду принять сто капель эфирной валерьянки. А ты иди к гостям, дорогая.
- Игорь... - гаснущим фальцетом произнес я. У меня пискнуло в горле. Прощай, дорогая береза. Прощай, золотая сосна ("это Пончик из "Незнайки на луне", автоматически отметил я). Даже в трагические минуты моей жизни я не могу отделаться от привычки, разговаривая, цитировать литературных героев. Всё. Теперь он не будет со мной общаться. Теперь он всем расскажет, что я сволочь. Теперь все будут знать, что я подонок. Всё, кончена жизнь. И ведь говорили мне добрые люди - писатели еще более обидчивы, чем простые смертные... Зачем я... Что?
- Игорь...
- Иди ты на хуй, - очень спокойным голосом сказал он, и я понял, что это - приговор.
Всё. Больше не будет ничего - ни посиделок в его квартире, ни дружеских выпивонов, ни подвозов домой, когда я сижу рядом с ним на переднем сиденье и чувствую себя на равных с Пушкиным. Ни-че-го. Зачем я занялся этой проклятой литературой?! О Господи...
Он отошел от трубки. Фоном шумела толпа пьяных голосов в салоне его квартиры. Там, небось, собрались все Великие из Штатов, России, Европы... Коржавин приехал, Орлов... Фридрих Горенштейн. И он всем сейчас расскажет. Ах, зачем меня мать родила... это из беспризорников... Господи.
Кажется, я заплакал.
Трубку взял Ким. Я сразу узнал его по голосу, по тысячам заезженных магнитофонных лент шестидесятых и по пластинкам девяностых. Я узнал его и по взгляду - так, как он смотрел на меня во время нечастых наших встреч в редакции журнала и на презентациях. Ласково, чуть приподняв брови. Только сейчас в его голосе звучала брезгливость.
- Я не хотел бы говорить вам "здравствуйте", - тихим голосом сказала звезда бардовского андерграунда, поэт, сценарист и диссидент, - поэтому я говорю вот что. Не звоните сюда больше, пожалуйста. Игорь ушел пить водку, хотя... слишком, понимаете, много в его жизни связано с воспоминаниями о вас.
- Юлий Черсаныч...
- Неужели вы сами не понимаете? Вы смертельно обидели его. И всех нас. Такое между порядочными людьми не прощается. Не звоните сюда больше никогда, Дима...
- Что... - Я почувствовал, что возрождаюсь к жизни. Сейчас - проверить. Попробовать пошутить. Господи, дай мне тонко пошутить. (Это - Государственный прокурор, - механически отметил я.)
- Я не Дима!
- Простите, а...
Повисла неловкая пауза.
- Это Миша! - с чувством огромного облегчения кричал я в трубку. - Ми-ша! Я это...
- Какой Миша? - изумился Ким.
- Миша я! - надрывался я. - Типа... А-а-а...
- Неважно, в конце концов, - стесненно отозвался он. - В конце концов, вы не Дима, и это самое главное. Простите великодушно. Минуточку.
- Ошибочка вышла! - с восторгом кричал я. - Ошибочка! Я вам, Юль Черсаныч, еще книжку подарил... Ах-ха-ха...
Но он уже отошел от телефона. В квартире юбиляра встревоженно гомонили. Через полминуты трубку вновь взял Губерман.
- Кто это, а? - удивленно спросил он.
- Я! Это я! - надрывался я. - Игорь, я - не Дима...
- Блядь, - очень тихо сказал он. - Миша, милый, немедленно приезжайте к нам пить. Я прошу прощения. Я принял вас, э-э... за Диму.
- Я понял, понял! - со всхлюпом утирая сопли, с чувством невыносимого облегчения вопил я. - Это нормально! А я не Дима! Уффф, как вы меня испугали... Я думал - мне пиздец, ах-ха-ха!..
- А что, есть за что? - думая о чем-то своем, спросил он.
- У каждого есть за что, я думаю, - задыхаясь как астматик и вытирая непроизвольно катившиеся слезы, пробормотал я.
- Это верно, - сказал он. И у меня есть за что... Только прошу, если придется к слову - вы же литератор - о Диме посторонним ни гу-гу.
- Да я и фамилии его не знаю вовсе! - не заботясь более о моделировании речи и акустике, кричал я.
- Да очень хорошо вы его знаете, - сказал он. - Но, теперь я думаю, это неважно. Впрочем... без фамилии сойдет и так. Можете тиснуть эту хуйню в какой-нибудь рассказ. В общем, ладно. Простите великодушно еще раз. И приезжайте к нам пить.

И я приехал. Там действительно было очень много народу. И Коржавин, и Орлов, и Фридрих Горенштейн.

@музыка: "Йерушалаим, сердце мое" - Ю. Ким

@темы: Губерман

---

Вчера мы ходили с Бусей в нашу районную бибилиотеку - менять ее (Бусины) книжки. Бибилиотекарша еще в прошлый наш приход сказала, что моя книжка все время находилась на руках, и вот вчера только ее вернули в очередной раз, так что если я хочу посмотреть данные библиотечной карточки со штампами "выдано", могу подойти к полке. Я подошел, нашел книжку и увидел, что карточка, приклеенная к первой странице, вся утыкана штемпелями. Мне было приятно. Бибилиотекарша еще сказала, что, кроме этого, когда я принес и подарил им сборник, она после прочтения давала его всем своим знакомым, и ее мама, как она выразилась, рыдала над ним трое суток. И поинтересовалась, когда я принесу и подарю им следующую книжку. Вот этим вопросом она немедленно привела меня в отвратительное настроение.
Бибилиотекарша наша - родом из Таллинна и, кажется, вообще эстонка. В благодарность я сказал ей единственную фразу, которую на эстонском знаю, и которой меня когда-то научили антисоветски настроенные сослуживцы по исполнению долга в рядах:
- Элагу ваба Эести.
Она была совершенно счастлива. Видимо, чтобы отблагодарить меня в свою очередь, она сказала, что я - достойный продолжатель дела Довлатова, с которым она, к слову, имела счастье общаться в Таллинне лет сорок назад. Она так и сказала - имела счастье. Ну что вы, что вы, - сказал я, фальшиво конфузясь, - такая честь.
- Вы бы ему понравились, - сказала библиотекарша, - вот как я ему понравилась.
Этот комплимент произвел на меня странное впечатление.
- Я ему очень понравилась, - продолжала она шепотом, - и вы бы тоже.
Я инстинктивно оглянулся. Я вспомнил Жванецкого: "а вот Таллинн. Здесь такие интеллигентные люди, что даже разговаривают они шепотом". Бибилиотекарша говорила с едва уловимым прибалтийским акцентом.
- К сожалению, - сказал я, - мы разминулись с ним в поколениях. Сорок лет назад я был еще маленький. Я был дитя.
(Это я вспомнил обрывок какой-то фразы Бендера.)
- Но вы бы ему понравились, - подвела она итог разговора, - как я. Не меньше. А может, - добавила она великодушно, - даже и больше.
Я крякнул. Мы вышли на улицу, и я покосился на дочку. Буся молчала. Потом она взяла меня за руку - крепко-крепко - и не выпускала до самого дома.
Когда мы подошли к входной двери, она спросила:
- Эта тетя - что, тоже книжки писала? В свое время? Когда ты был дитя?
- Не знаю, - ответил я, - мне показалось, она имела в виду другое.
- Мне тоже, - сказала она.

---

Уразумел, что сам себе напоминаю Гура Сочинителя в поздний, нелучший период его жизни - с тем лишь отличием, что мой собственный дон Рэба сидит, как аскарида, внутри меня самого. Притом, что рецепта лекарства, чтобы гнать его, составить не удастся никакому Будаху Ируканскому.

---

Неделю назад в фотоколлекции нашего архива обнаружил два старых групповых снимка: политические ссыльные в СССР второй половины 20-х годов. Фотографии нигде не фигурируют, пылились 80 лет незакаталогизированными. В сети, разумеется, их нет. Кто, как и когда провез их в Иерусалим - сие тайна велика есть.

...Во второй половине 20-х условия содержания ссыльных "политиков" были еще относительно либеральны - в местах ссылки они жили на частных квартирах, им еще дозволялись встречи и фотографирование. В 1930-м эта почти идиллия закончилась, Ягода стал завинчивать гайки, потом началась ежовщина, и "политики" из ссылки автоматически переправлялись в лагеря. К началу 40-х годов никого из людей, изображенных на снимках, в живых не осталось.

...В 20-х - 30-х годах Москве еще действовал "Политический Красный крест", руководимый Екатериной Павловной Пешковой, женой Горького (в прошлом сама была эсеркой). Пешкова ничем не могла помочь своим подопечным. Она лишь брала тележку, нагружала ее продуктами из ближайшей к ее дому столовой и тащила эту тележку пешком - через весь город - в Бутырки. Там, пользуясь своей неприкосновенностью, требовала впустить ее вместе с тележкой на раздаточный пункт. И ее впускали, потому что приказа об аресте назойливой старухи все не поступало. На тюремной кухне она разгружала тележку, следила за тем, чтобы продукты были разнесены по камерам, и убиралась - с тележкой же - обратно, через весь город. Через день все начиналось сначала. В 1938-м "Политический Красный крест" закрыли.

...В воспоминаниях о Пешковой запомнился такой эпизод. Екатерина Павловна, которую и в тридцать седьмом не тронули из-за родства с основоположником социалистического реализма, до смерти официально числилась хранителем-консультантом архива Горького. Умерла она в 1965-м. На помпезных похоронах произносились официозные равнодушные речи. Перед тем, как стали зарывать гроб, вперед вдруг вышла еле живая, качающаяся от слабости и груза лет старуха, в которой топтуны признали единственного выжившего на Колыме члена ЦК бывшей партии социал-революционеров. Она сказала:
- Спасибо вам, Екатерина Павловна, от имени сотен заключенных, которым вы утирали слезы...

Это, в каком-то смысле, очень знаковые фотографии. Вчерашние идеологические противники и враги, объединенные общей бедой, стоят вместе. А лица! Лица!

1929 г., Урал. Группа политссыльных - эсеры, социал-демократы, анархисты, сионисты.


1926 г., поселок Ижма, Зырянский округ.
Группа политссыльных: эсеры левые и правые, с.д. (меньшевики), анархисты, сионисты.




Долго расшифровывал и идентифицировал имена и названия подпольных организаций, по завершении работы отослал в московский "Мемориал", историку Косте Морозову, создателю сайта "Социалисты и анархисты после Октября 1917 г." - пусть вывесит.

Для меня эти снимки сопряжены с песней Максима Кривошеева "Летели гуси...", написанной на стихи Анатолия Жигулина -
www.ngavan.ru/gan/a10/b01/c0000/d0558/ind.shtml

@темы: Central Zionist Archives in Jerusalem

---

Помню! Синявинские высоты
Брали курсанты три раза подряд.
Еле уволокли пулеметы.
А три батальона — там и лежат.

Помню! Мальчик простерт на талом
Снегу с простреленным животом.
Помню еще — о большом и малом,
Об очень сложном и очень простом.

И ясно мне все без лишних вопросов,
И правильно все и просто вокруг.
А рядом — Семен Андреевич Косов,
Алтайский пахарь, до смерти друг.

...Мы знали до пятнышка друг о друге,
И ты рассказывал, как о любви,
Что кони, тонкие, словно руки,
Скачут среди степной травы.

Зори — красными петухами.
Ветер в болоте осоку режет.
А я молчал, что брежу стихами.
Ты б не поверил, подумал — брешет.

Ты думал, что книги пишут не люди,
Ты думал, что песни живут, как кони,
Что так оно было, так и будет,
Как в детстве думал про звон колокольный.

Помнишь, как ты разорвал рубаху
И руку мне перетянул до боли!

Помнишь? Была побита пехота,
И мы были двое у пулемета.

И ты сказал, по-обычному просто,
Ленту новую заложив:
— Ступай. Ты ранен. (Вот нынче мороз-то!)
А я останусь, покуда жив.

...Девушки в золотистых косах
Споют, придя с весенней работы,
Про то, как Семен Андреич Косов
Один остался у пулемета.

И песни будут ходить, как кони,
По пышным травам, по майскому лугу.
И рощи, белые, как колокольни,
Листвою раззвонят на всю округу,

И полетят от рощи к роще,
От ветки к ветке по белу свету.
Писать те песни — простого проще,
И хитрости в этом особой нету.

(Из Д. Самойлова)

---

Старые фотографии

Лица предков стали мне в старости мерещиться,
(Ничего о прошлом знать не хотят юнцы...)
Бородатый прадед Лейб из местечка Речица,
Бородатый прадед Калмен в городке Клинцы.

Фотографии не врут, можно им довериться,
Верности и прочности они образцы,
Постоялый двор держал Лейб в местечке Речица,
Калмен резником был в городке Клинцы.

На ступеньку поднимусь по семейной лестнице,
Деды - непохожие в мыслях и делах -
Гершл лесом торговал, выезжал из Речицы,
Ошер деток учил в хедере в Клинцах.

Вот и бабушки мои - лица счастьем светятся,
И не ведают они, что в конце концов
Уготовила судьба Хаеле из Речицы,
Уготовила война Шоше из Клинцов.

Вот и я уже стою на пороге вечности,
Там, где ждут меня давно и отец, и мать,
Это очень далеко от местечка Речица,
И в Клинцах никогда мне не побывать.

(Нина Локшина, 14 июня 2011)

@темы: содружники

---

Я все равно не понимаю, что означает "возникай, содружество ворона с бойцом". Какая связь между ворономи и бойцами? Ворон По здесь явно ни при чем, даже если это и ассоциативный отсыл. Связь мужества и стали из следующей строчки я еще могу понять, но вот здесь - пасую. Такие мысли приходят в голову в автобусе, во время утренней поездки на работу. Измучившись, спросил мнения соседа по сиденью, тощего эфиопа в изжеванных белых штанах. Тот в недоумении выкатил на меня белки. Наверное, - вступил в разговор сосед сзади, аккуратный старичок в кепочке, - это автор имеет в виду организацию ветеранов Первой мировой войны "Стальной шлем". В Германии. - Почему - в Германии? - спросил я. - Потому что я в ней жил до тридцать пятого года, - ответил старичок. - Логично. А где прослеживается связь между вороном и организацией ветеранов? - Ну, - сказал старичок, - ворон - птица мужественная и умная; а ветераны "Стального шлема", и мой папа среди них, все были умные и мужественные, не то что нынешние юнцы, - вот так-то, молодой человек. - Логично, - повторил я, чтобы не спорить. - Тут в разговор вступил смуглый расхлябанный юнец с переднего сиденья: - еще у Тупака Амару было воронье перо в волосах, мне мама рассказывала. - Ну и что? - Ну, он - боец, а ворон... это... вот и возникает связь, то есть содружество. - Н-да... - Автор вообще сглупил, - сообщил толстый человек, укутанный, несмотря на жару, в черный лапсердак и огромную шляпу, - ворон есть птица некошерная. У нас есть чудная кошерная птица, назывется голубь. Так что лучше бы было автору написать так: "Возникай, содружество голубя с бойцом". - Позвольте, но автор написал именно так, как написал! - Ну и очень плохо. - Вы все идиоты, - рявкнул в мегафон мрачный небритый водитель (пассажиры подпрыгнули на своих сиденьях), - с лязгом затормозил, раскрыл двери, и я вышел. Сзади кто-то кричал, надсаживаясь, о крысах, бегущих с корабля, мирном процессе и ветке в клюве.

---

Я как-то писал, что после того, как вследствие катаракты и глаукомы мне была сделана операция на глазах, мне по гроб жизни прописали кучу разнообразных капель для понижения внутриглазного давления. Теперь, куда бы я ни пошел, я таскаю с собой сумку со всеми этими банками, склянками и упаковками, и, где бы ни находился, при помощи зеркальца закапываю себе эту хрень шесть раз в день, что действует мне на нервы несказанно, тем более что капли эти ни фига не помогают. Вернее, они не помогают от давления, зато обладают странным побочным эффектом, за который многие модницы отдали бы... ну, многое. Вот уже недели две, когда я надевал солнцезащитные очки (у нас светит солнце, которое раздражает меня не меньше капель) я чувствовал, что мне что-то мешает в глазах. Я полагал, что это, наверное, просто я слепну понемногу, и старался не обращать внимания. Сегодня я вышел на улицу с работы и решил постричься. Я зашел в парикмахерскую к знакомой курдиянке (как еще назвать девушку, родившуюся в семье выходцев из Курдистана?), и Авигайль Прекрасная, как называют ее ухажеры, немедленно сказала, что она - мужской мастер. Естественно, ответил я, навряд ли я бы пошел в женскую парикмахерскую. Но тебе нужно именно туда, воскликнула она, ибо лишь там делают завивку ресниц. Иногда я туго соображаю, поэтому некоторое время постоял, смотря на нее и хлопая этими самыми ресницами; при этом посетители салона хлопали в ладоши, а один старый религиозный человек проворчал, что в его время даже пидарасы не наклеивали себе накладных ресниц. Убирайся, пидар, сказал он, показывая пальцем на дверь, здесь собрались приличные люди, иди вилять жопой в другое место. Я возмутился (нет, на самом деле я испугался, что меня приняли за кого-то другого). Когда я пугаюсь, я или хамлю, или стараюсь пошутить, чтобы разрядить обстановку, но, как правило, делаю это весьма неудачно. На этот раз, ошарашенный наскоком, я решил пошутить. Я сказал: дедушка, разве вы видели меня на Параде гордости в Тель-Авиве? Не хватает только мне такого внучка, разозлился старик, будь ты моим внуком, я задушил бы тебя собственными руками; а на параде я тебя не видел, потому что, в отличие от тебя, в таких богомерзких мероприятиях не участвую. Да с чего ты взял, завопил я, переходя на "ты", что в них участвую я? С того, сказал дед, что ты сам только что в этом признался. Тьфу! Пидар! И он плюнул мне на ботинки. Я почувствовал, что вхожу в пике. Я не пидар, закричал я, и чтобы доказать, что я не пидар, мне пришлось подбежать к Авигайль Прекрасной и без разрешения ухватить ее за задницу. Понимаете, это называется пошутил. Это я так шучу, понимаете? Авигайль, правда, как бы ничего против не имела, и стала успокаивать дедушку, радикального противника содомского греха. Она принесла ему черный кофе с сахаром, но нервный старик выплеснул кофе на пол и сказал, что у него диабет, не то что у некоторых пидаров. Авигайль побежала за тряпкой и сахарозаменителем, а остальные посетители вышли на улицу, сказав, что пойдут поищут другую парикмахерскую, а то тут сегодня, видать, их уже не обслужат. Кроме того (сказал один из них), ему теперь страшно здесь стричься, - неровен час, подцепишь спид или еще что почище. Дед тоже ушел, на прощание пожелав мне собачьей смерти. Он даже замахнулся своей палкой. Совершенно оглушенный, я стал помогать Авигайль вытирать пол. Зловредный дед, оказывается, ушел не совсем, а подглядывал с улицы - в парикмахерской стеклянные двери. Через полминуты он ворвался внутрь и сказал, что убедился окончательно в моем пидаразме, потому что я мыл пол. Я не понял, какая связь между педерастией и мытьем полов, но счел за благо промолчать. На том мы с ним и расстались, и тогда Авигайль взяла меня за руку, подвела к сиденью для клиентов и профессиональным движением склонила мне голову к зеркалу. Будем стричь? - спросила она. Так я для того и пришел, сказал я. Я про ресницы, сказала она. Я присмотрелся. От капель у ресницы у меня растут очень быстро, это я давно знал, но тут было что-то совсем необычное. Мы взяли линейку и померили - оказалось, два сантиметра, и еще они начали завиваться вверх, как у Мальвины. Стриги, решительно сказал я и уселся перед зеркалом в кресло.

---

В этом городе

В этом городе, скрипящем под тысячелетиями, как несмазанная повозка, странно всё, хоть мы давно привыкли видеть в этом не перст судьбы, а повседневную рутину. Сумасшедший климат, пропахший раскаленными камнями и тысячелетней пылью солнечный жар летом ,пронизывающие, валящие с ног зимние ветры и дожди не ограничивают странности, происходящие на каждом шагу, а подчеркивают их. Мы обречены жить в окружении событий минувшего, мы воспринимаем их как современное действо. Я брожу по улицам, где при встрече с Александром Великим всего лишь приподнимаешь вежливо шляпу. Ступаю по камням мостовой, помнящим пророков и апостолов. Это происходит само собой и удивления не вызвает. Если бы вы жили в раю, разве удивительным было бы повседневное общение с архангелом, скажем, Михаилом? Если бы обитали в аду, разве шарахались бы вы от ангела смерти? Сомневаюсь. Сказка становится спутником повседневности. Призраки великих покойников сопровождают здесь прохожего, как толпа душ в Аиде сопровождала Одиссея. Он шарахался от них; мы при встрече лишь щуримся. Он был гостем, мы – постоянные жители. За десятки веков призраков, духов и ментальных тел, накрепко привязанных к этим местам, накопилось предостаточно, и время от времени они выныривают из-за поворота – вам остается лишь признать их или отвернуться при встрече. Пять измерений переплелись над Градом Давида сияющей радугой. Обломки колонн, понаставленные в каждом углу, отражают эхо канувших в лету воплей и песнопений на мертвых языках - шумерском, аккадском, вавилонском, египетском, древнеперсидском. Дорических, ионических, коринфских колонн выкопано археологами столько, что ими забиты все музеи, и их оставляют стоять там, где нашли. Воздух здесь так загустел от мистики и святости, что его можно резать ножом. Здесь до сих пор говорят на семидесяти языках.

- Вер из дос? – выпучив глаза, спрашиваю я жену на утренней весенней прогулке по римской улице Кардо, имея в виду легионера, лязгающим шагом направляющегося навстречу, гремящего деревянными сандалиями по нагретым булыжникам – они помнят еще Пилата. Не доходя до нас, закутанная в красный плащ фигура, строевым шагом, придерживая ножны меча, сворачивает на Виа Долороза.

- Дос из а поц, - отвечает супруга, имея в виду меня, и мы продолжаем путь, как будто ничего не случилось. Багдад времен Гарун аль-Рашида? Я вас умоляю, он не годится этому городу и в подметки.

Сотни раз я сталкивался здесь с двойниками – как исторических персонажей, так и моих родных. Я догонял и хлопал по плечу Навуходоносора, Цезаря и Клеопатру (однажды призрак царицы дал мне по морде). Встретился с Еленой Троянской (она лишь зыркнула глазами), по душам беседовал со шлемоблещущим Гектором; он стоял на пороге кладбища на Масличной горе, прислушивался к пению муэдзинов и растерянно крутил головой, опираясь на щит Аякса, - никто из прохожих и не подумал умерить шаг. Трижды я видел в толпе русоволосую голову моей первой жены, закутанной в арабские одежды – и лишь сморгнул, зная, что она никогда не бывала здесь и находится сейчас за три тысячи километров отсюда.

Два дня назад я устал работать и вышел со службы - погулять, прошвырнуться по центру. Неудачное время я выбрал – слепящий полдень и тридцать три градуса в тени, которой нет. Лениво переставляя ноги, я зашел в лавочку, пахнущую восточными пряностями и ароматным табаком, и встал под кондиционер.
- Да, господин мой, ты правильно сделал выбор, - раздался из глубин лавки надтреснутый голос, - мой покойный отец тоже любил стоять здесь, и воздух, выдуваемый этой прилежной машиной, напоминал ему холодные ветры у нашего старого дома на склоне Эльбруса.

Я повернул голову на звук голоса – ко мне из темноты выполз Маленький Мук, шурша по каменному полу огромными старыми, расшитыми туфлями, зябко кутаясь в халат. Мне было слишком жарко для того, чтобы разговаривать; молча я купил у него пачку ароматных египетских сигарет и, с трудом заставив себя отойти от кондиционера, вышел в полуденный зной. Не думая ни о чем, я спустился по улице Яффо от базара на улицу Давида Елина, в конце которой, в глубине сада, заросшего апельсиновыми деревьями и виноградом, стоит двухэтажный старинный особняк. Когда-то я работал здесь.

- Хэй! – послышалось сзади. – Скьюз ми!..

Я нехотя обернулся. Раскаленная белая улица была пустынна, меня догонял единственный на ней прохожий – пожилой высокий человек с рюкзаком и гитарой за плечами. Я приостановился. Подпрыгивая, как мальчишка, он почти подбежал ко мне. Несмотря на глубокие морщины на лице, он и впрямь походил на мальчишку – очень худой, патлатый, в разноцветной рубашке навыпуск, с нервными, какими-то нескоординированными движениями. Под мышками темнели пятна пота. Суетливым движением он поправил лямки рюкзака, гитара при этом почти упала – удивляясь себе, я быстрым движением подхватил ее и удержал. Он дернул плечом, прилаживая гитару, тогда стал сползать рюкзак. Я протянул другую руку и подхватил рюкзак. Так мы стояли с полминуты – со стороны могло показаться, что старые, добрые друзья обнялись после долгой разлуки. Он тяжело дышал.

- О, - сказал человек, - спасибо. Какая жара! Я умираю от жары. О! Вода!

Плавным движением он освободился от ноши (я отступил на шаг) и спустил вещи в белую пыль мостовой. Закинул руку назад, стащил с пояса термос и стал резко отвинчивать крышку. Поднес ко рту, но удержался и, прежде чем сделать глоток, с вопвопросительным выражением лица протянул термос мне.

- М-м-м? – сказал он. Я покачал головой. Он закинул голову и стал гулко глотать. Огромный кадык сновал вверх-вниз, я смотрел на небритый подбородок и силился вспомнить, в первый ли раз вижу этого человека. Что-то смутно забрезжило в моем мозгу, хотя я мог поклясться, что ни когда его не встречал.

- Уф, - сообщил он мне через некоторое время, оскалясь белозубой улыбкой, по которой я безошибочно признал в нем американца.
- Спасибо!

Я кивнул.

- Хавр ю?

При встречах больше всего я не люблю этот идиотский вопрос.

- Со-со, - ответил я.

- Какая жара! – еще раз воскликнул он и передернул плечами, как от холода. – Бр-р-р! Я был в этом городе в последний раз уже давно, мы делали бар-мицву сыну у Западной стены, но тогда была осень, и все равно я чуть не сварился. (Мы все чуть не сварились, - тут же поспешно добавил он). Слушай, друг. Где здесь такое… м-м… учреждение, м-м-м… Центр Гутника оно называется? М-м?

Я удивился. Центр Гутника – это иерусалимская йешива хабадских хасидов, и она действительно находится неподалеку, но на человеке не было ни кипы, ни другого головного убора, и вообще обликом он напоминал постаревшего и сильно потасканного хиппи. Впрочем, хабадники известны своими попытками привлечь к вере отцов всех подряд. – и хиппи, и уголовников, даже бездомных наркоманов. Впрочем, на бездомного этот человек все-таки походил не очень.

- Гутниковский центр рядом, - сказал я, - вон там, в конце улицы… За апельсиновыми деревьями, - видишь?

Он как-то по-детски обрадовался.

-О! Это чудесно! – Он сильно хлопнул в ладоши. Я поморщился. В такое жаркое время дня нельзя издавать громких звуков. С чугунной витой ограды, хлопая крыльями, взлетели потревоженные голуби.
- Проводить?

- Да! Да! – не переставая улыбаться, сказал он.
Я подал ему рюкзак. Не отряхивая мраморной белизны пыль, он надел рюкзак на плечо. Я взял гитару и мы пошли рядом. Человек безостановочно разговаривал. Он походил на ребенка, заблудившегося в чужом городе, и счастливого тем, что его нашли. Мне казалось, что он держит меня за руку.

- …Они пригласили меня выступить. Я вообще приехал выступать, и они пригласили меня первым. Я обещал. Они хорошие! Благотоворительность! Я не возьму с них денег, мы так договорились. Да! Сорок минут петь буду, а потом – в отель (ты знаешь, где мой отель? Если ты знаешь, где Гутниковский центр, то, наверное, знаешь, и где отель! Да!). В отеле - в душ! Сразу! И ледяная вода в баре. О-о-у, много ледяной воды!

Где-то я определенно видел эти суетливые, нервные движения, слышал этот петушиный голос. Но где? То, что он идет выступать сорок минут перед хасидами – ну так и что, они вечно приглашают выступать кого ни попадя… Я решил перебить его суматошную речь наводящим вопросом.

- Тебя как зовут?

Он всполошился.
- А я так и не спросил, как тебя зовут! Это все жара! Жара! Я вернусь в гостиницу и напьюсь ледяной воды… Я…

- Меня зовут Майкл, - сказал я.

- Оу-у! – обрадовался он на всю тихую улицу. – А я – Бобби! У меня есть друг детства Майкл, мы с ним в школе и в университете потом были не разлей вода, а теперь он мой даже продюсер… типа…

- Я знал одного Бобби, - сказал я. – Фамилия его была Фишер.

- Оу-у-у! - отчаянно замотал головой он, - это не есть очень хороший человек! Был. Я тоже знал его. Великий человек, но очень плохой. Я не такой! Я…
- Да-да, - сказал я, - ты – хороший. Я сразу это понял. Как только тебя увидел.
Я знаю, что такого рода дурацкие комплименты умиротворяющее действуют именно на американцев. У меня заболело правое ухо. Гость великого города шел именно с правой стороны.
Гитарист застенчиво и благодарно улыбнулся.
Мы подошли к воротам, увитым пыльным плющем.

- Ну вот, - сказал я, останавливаясь. – Вот тебе то, что ты ищешь.
- Да? – жадно спросил он, вытягиваясь на цыпочках и пытаясь разглядеть, что делается за воротами. Он даже подпрыгнул от возбуждения.
– Это – Гутниковский центр? Да?
- Еще бы, - сказал я, стаскивая с плеча гитару. – Он самый. Там, за воротами, бегают маленькие хасиды в строгих костюмах и черных кипах. А у тебя, между прочим, никакой кипы нет. Нужно надеть что-нибудь на голову, прежде чем войти туда. Знаешь, это обычай такой… Хочешь, я дам тебе носовой платок? Его можно приладить к голове…

Я вытащил и разгладил свой, не очень свежий, прямо скажем, носовой платок. Ничего, сойдет и такой, подумал я. Я видел, как на кладбищах не сильно религиозные люди выходят из положения именно таким образом.

- У меня есть кипа! – вскрикнул он и стал судорожно бить себя по бокам. – Я ношу кипу в кармане… На всякий случай ношу. Вот она!

И он вытянул из заднего кармана джинсов крохотную, помятую вязаную кипу неопределенного от старости цвета, и стал прилаживать к патлам, свисавшим с затылка.

- Не снимай ее с головы все время, пока выступаешь, - поучал его я, - пока не выйдешь…

- Да знаю я! Мне Любавичский ребе объяснял…
Ого, - подумал я, - сам Любавичский ребе? Ну, ладно…

- Ну, - сказал я, - давай прощаться. Мне на работу пора.

Я протянул ему гитару.

- Вот спасибо… Жалко, времени нет, так и не поговорили…- сокрушенно произнес он, держась рукой за ворота. - Знаешь, напиши мне письмо! Теперь это просто. А знаешь, сколько я учился этому чертову ящику? Но – научился. Записать есть чем? Нету… ну, запомнишь. Бобби тире дилан собака тра-та-та…

- Что? – сказал я.
- Дилан! – крикнул он, подпрыгивая на месте от нетерпения. - Бобби Дилан!

Я стоял, держа гитару, как автомат, наперевес, и смотрел на него.

- Всё! Пока! Ба-а-ай… – он приоткрыл ворота. Я бережно передал ему гитару. Мне не хотелось выпускать ее из рук. Мне хотелось подержать ее еще немного.
Я повернулся и пошел по улице. Спокойствие, только спокойствие. Давно уже решено – в этом городе ничему не удивляться. Ничему.

- Хээй! – крикнул он вослед. Я быстро обернулся. Из-за ворот выглядывала лишь его голова.

- А вообще-то я - Циммерман! Если ты не знал.

И ворота с натужным скрипом затворились.

----------------------------------------------------------------------------------------

---

Когда я был счастливый
там, где с тобой я жил,
росли большие ивы,
и топали ежи.
Всходили в мире зори
из сердца моего,
и были мы и море -
и больше никого.
С тех пор, где берег плоский
и синий тамариск,
в душе осели блестки
солоноватых брызг.
Дано ль душе из тела
уйти на полчаса
в ту сторону, где Бело-
сарайская коса?
От греческого солнца
в полуденном бреду
над прозою японца
там дух переведу.
Там ласточки - все гейши -
обжили - добрый знак -
при Александр Сергейче
построенный маяк.
Там я смотрю на чаек,
потом иду домой,
и никакой начальник
не властен надо мной.
И жизнь моя - как праздник
у доброго огня...
Теперь в журналах разных
печатают меня.
Все мнят во мне поэта
и видят в этом суть,
а я для роли этой
не подхожу ничуть.
Лета в меня по капле
выдавливают яд.
А там в лиманах цапли
на цыпочках стоят.
О, ветер Приазовья!
О, стихотворный зов!
Откликнулся б на зов я,
да нету парусов,..
За то, что в порах кожи
песчинки золоты,
избави меня. Боже,
от лжи и суеты.
Меняю призрак славы
всех премий и корон
на том Акутагавы
и море с трех сторон.

(Чичибабин, 1988)

---

Всегда (лет, значит, с одиннадцати, когда прочел "Странника по звездам" Лондона) уважал Чосон. Я вообще люблю Восток, особенно Дальний - там и природа иногда умереннее, чем на Среднем и даже Ближнем, и люди выпивают, пока несут сакэ, и названия там восхитительные. Поднебесная, Страна восходящего солнца, Страна тысячи слонов и зонтика. Но вот как прочел соответствующую историю у Лондона, так в первую очередь влюбился в Страну утренней свежести. Я ведь не просто так в свое время написал несколько вещей про Любимого руководителя. Когда я смотрю на то, что связано со всей этой херомантией, у меня лишь открывается рот и в мозгу пропадают остаточные логические связи. Есть что-то девственно, пещерно искреннее в этих мантрах. Никаким западным и средневосточным вождям, аятоллам, фюрерам и дуче такая искренность и в мечтах не снилась.
Господи, помилуй.

07.06.2011 в 23:20

Пишет  Gato Grande:

КНДРская народная пестня