Хой знает, или Как в честь Дракона дерево посадили

...и уронил Тангейзера на Венеру.
(АБС, из "Улитки на склоне" )

Еще во время службы в доблестных рядах я привык ругаться. Научиться-то я научился гораздо раньше, а привык – только в армии. Там это снимало нервное напряжение, было отдушиной во время депрессий, временно приводило в относительный порядок чувства, растрепанные во время прохождения службы вдали от дома. С того самого момента, когда, вернувшись в родной город утром тридцать первого мая восемьдесят шестого года, веселым матерящимся метеором я совершил свой последний в той жизни десант - высадился на перроне Варшавского вокзала, в узких брюках х/б, в бело-синей полосатой майке, с накачанными буграми бицепсов и трицепсов – на протяжении примерно года ненормативная лексика была естественным повседневным выражением любых моих чувств. Впоследствии я отвык от этого, но несколько выражений засели в голове, нервах, печенках, и выветриваться не желали, особенно в критических и знаковых ситуациях. Первой моей фразой по прибытии на Святую землю, когда я спустился с трапа самолета и нагнулся, чтобы поцеловать, по завету и формуле дедов, бетон аэропорта, были инстинктивно вырвавшиеся слова – их я стесняюсь приводить в порядочной компании до сих пор:
- Благословен Господь, Который, бля, пиздец.
Да, слова эти вырвались откуда-то из глубин, de profundis, как сказали бы латиняне. И вырывались с тех пор такого рода обороты с той же степенью регулярности, с какой возникали передо мной затруднительные жизненные ситуации. Свой трудовой путь на новой земле я начал с того, что работал кухонным мужиком в столовой одной иерусалимской йешивы. Я таскал ведра с кипятком, ворочал баки с мусором, мыл полы, убирал столы после трапез будущих раввинов; я не вынимал изо рта трубки, подаренной мне когда-то одним знакомым профессором, преподавателем марксизма-ленинизма в Высшей партийной школе, безостановочно смолил черный дегтярный табак и изъяснялся на высокопарном, сотни лет как канувшим в небыль библейском иврите, перемежая его русским матом. Субтильные студенты религиозного учреждения, шарахавшиеся от любых громких звуков, за исключением, пожалуй, молитвенных песнопений, при встречах со мной приподнимали шляпы в знак глубочайшего изумления. Я старался выполнять свою работу как можно лучше, но меня что-то грызло изнутри, и мат мой восходил к горним высотам как псалом Давида, и облака трубочного дыма фимиамом тоскливо тянулись в престолу Всевышнего. Наконец Господу надоела, видимо, такая нестандартная форма прославления Его чудес, и он задумал избавиться от меня. Неисповедимы его пути, - возможно и даже наверное, Он, внимая моему бормотанию, в котором библейские обороты перемежались подробным перечислением нюансов языческих вакханалий, решил, что мне и Ему спокойнее будет, если я окажусь где-нибудь в другом месте. По крайней мере, не в таком святом. Именно тогда, думаю, в Его голове созрела мысль переправить меня на постоянную работу в архив истории сионизма, где я пребываю в качестве научного сотрудника до сего дня. Но как избавить раввинское училище от моего присутствия, если экзамена на святость я не выдержал? Он решил этот вопрос с присущим Ему юмором. В один из дней, в начале новой рабочей недели, после попойки, состоявшейся накануне в нашей съемной квартире, куда я, неудовлетворенный столь безрадостным пролетарским началом жизни на исторической родине, пригласил всех окрестных забулдыг – старожилов и новых репатриантов, - с дикой головной болью, проклиная все на свете, я доплелся до работы. Во дворе йешивы ко мне подошел худенький пейсатый мальчик с прозрачными синими глазами за огромными окулярами очков и, приподняв черную шляпу со старомодными полями, почесал бритый затылок. Это выдало чувство неловкости, испытываемой им всякий раз, когда он меня видел. Опухший с перепоя, я раздраженно уставился на него и задымил трубкой. Он закашлялся.

- Что тебе, отрок ученый, в час утренний столь ранний, нужно, бля? – спросил я, тщательно выводя ветхозаветные рулады и души услаждения ради присоединяя к ним кусочки лексических оборотов из прошлой жизни. У меня тряслись руки и разламывалась голова, а в помещении столовой ждали двадцать пять грязных столов, которые нужно было помыть и накрыть к раннему завтраку.

И ангел Господень воздел меч, о чем я в тот момент, разумеется, и не догадывался.
- Мойшик, - застенчиво сказал он, - у тебя такой странный древнееврейский. Мы с ребятами спорим, что за слова ты присоединяешь к речи на святом языке. Я говорю – это русский язык. Юноши наши рекут – это такой специальный диалект русских евреев, наверное, сие тоже богобоязненные обороты; и мы хотим, чтобы ты обучил им нас.
- Юноши правильно рекут, - отрывисто сказал я, - на этом диалекте русские евреи говорят куда лучше и разнообразнее многих туземцев. Но зачем…
- Ибо хотим мы познать богобоязненные обороты на языке ином, в помощь братьям нашим из страны Северной. Если вдруг придется общаться, - объяснил он кротко, и на минуту мне стало стыдно. Ангел Господень стоял с занесенным мечом и то ли хмурился, то ли посмеивался.
А хули, - злобно подумал я, - кому еще русский мат был вреден? Пусть учится. Не всё же псалмы распевать. Ишь, инфантилы. А сами без мамы до свадьбы улицу на зеленый свет перейти боятся. И после свадьбы. И вообще.

И ангел нанес удар наискось, но плашмя. С того дня я стал обучать студентов нюансам русской ненормативной лексики. Я обучал их тщательно, со словарем, с многочисленными примерами и комментариями. К концу недели мы сделали большие успехи. В йешиве до и после богослужений стоял мат до небес, преподаватели не понимали, что происходит, а в пятницу утром мы перешли к классическим толкованиям воровского жаргона. Йешиботники были в восторге – они узнавали древнееврейские и идишские формы и значения в словах "ксива", "халява", "фрайер", "хаза", "мусор"; наконец, к часу завершения рабочей недели они выучили наизусть на языке оригинала клятву "век воли не видать". Этой клятвой я окончил свою трудовую деятельность на богобоязненном поприще. Суббота – День Господу, и я отдыхал; в День Первый я явился на работу, и мне сообщили, что я уволен.

Я был совершенно убит и с полчаса просидел на парапете – внутрь помещения меня уже не пускали. Это было мое первое в жизни увольнение. Некоторым утешением служило то, что толпа студентов йешивы, свесившись из окон, махала шляпами и провожала меня оглушительным свистом (накануне я объяснил им, что свист на лагерной фене – проявление дружелюбия и одобрения, до меня они не знали даже этого). Пока я уходил вдаль, в синеющие иерусалимские холмы, вслед неслись пожелания долголетия, здоровья – и оглушительный мат. Лет через пятнадцать я узнал, что один из выпускников этой йешивы, где я, некоторым образом, преподавал, действительно получил диплом раввина и отправился в качестве посланника в Сибирь – наставлять тамошних ассимилированных евреев на путь истинный, и со знанием мата, который я успел в него впихнуть, значительно там преуспел.

Через неделю на наши головы стали падать иракские "скады", и в соответствии с указаниями службы тыла мы сперва кидались в бомбоубежище; через два дня нам это надоело. Как-то ночью нас разбудила сирена воздушной тревоги, мы вскочили и натянули противогазы. Три человека, двое взрослых и ребенок, сидели на постели в одних трусах, натянув противогазы. Это было настолько дурацкое зрелище, что я стащил воняющую резиной маску и сказал, что кончено – больше ни за что не надену. И не надевал, хотя сирены выли еженощно еще, по крайней мере, две недели. Ракеты падали на центр страны, масса домов была разрушена, было много раненых, несколько человек скончались от разрыва сердца, но, по Божественной иронии, единственным убитым прямым попаданием ракеты оказался организатор Общества по борьбе с соблюдением субботы. Прочтя в газете о такой отменной шутке Господней, я почесал ухо. Назавтра Господь, в соответствии со своим замыслом, продолжал шутить: грянула сирена и сразу вслед за нею – телефон; пока соседи, шлепая сандалиями на босу ногу, бежали в укрытие, я поднял трубку. Незнакомый голос с польским акцентом сказал, что меня приглашают на работу в исторический архив. Ни хоя себе, - сказал я сам себе, но в трубку. Польский голос деликатно покашлял. На следующий день, под звуки сирены, я пошел разыскивать этот архив, под звуки следующей сирены – нашел и, пока выла очередная сирена, остался там заполнять документы. В тот день было много сирен. Так я приступил к своей новой работе, на которой пребываю уже больше двадцати лет.

Я стал несколько осторожнее в обучении аборигенов ненормативной лексике. Я стал изменять гласные в существительных. Впрочем, в моем архиве большая часть сотрудников, будучи людьми интеллигентными, сама знала, что представляют из себя те или иные русские фонемы, а те, кто изначально не знали, за два десятка лет, под моим осторожным влиянием все же выучили их наизусть. Правда, ругаться – от нервного ли напряжения, от радости ли – остается почти исключительно моей прерогативой. Иногда, но очень редко, меня – просто за компанию - поддерживает профессор Рувен, выходец из Сербии. На моей памяти в последний раз он старательно ругался матом во время натовских бомбардировок Белграда.
Вчера утром он вбежал ко мне в кабинет в состоянии необычайного возбуждения.
- Дерево! – кричал он по-русски с сильным балканским акцентом. – Дерево!
- Кто дерево? – без особого интереса спросил я.
- Ты – дерево! – объяснил он.
- Спасибо, - сказал я. "Дерево" на иврите – это иногда не обидно. Некоторых мальчиков при рождении называют Илан. Мальчик – дуб. Это признак пожелания крепости. Девочек иногда называют именами разных растений. Девочка – ромашка, но это не несет той смысловой нагрузки, которая принята в русском языке. В конце концов, в двадцатых – тридцатых годах детей в СССР тоже иногда называли прогрессивными именами. Девочка Электрификация, мальчик Трактор. Или Полиграф. Один Полиграф даже воспет в литературе (в иврите полиграф – это детектор лжи).
- Дерево. Сейчас директрисе позвонили из Управления. Тебя закатывают под ковер.
- Как?
- Тебя катают под ковер, - поправился он.
- Говори на иврите, - распорядился я. – От твоего русского колеса останавливаются.
- Какие колеса?
- Это идиоматическое выражение такое, - объяснил я.
- Катать под ковер – тоже идиоматическое выражение, - возразил профессор.
До меня стало доходить.
- Ты хочешь сказать – меня вызывают на ковер?
- Так, - кивнул он.
- А что такое случилось? – встревожился я. Кажется, последние годы я никого не обучал мату. По крайней мере, во всех существительных изменены гласные. Что еще могло случиться?
- Что случилось?
- Хой знает, - объяснил он. – Сейчас она сама тебя вызовет.
Тренькнул звонок. Я нагнулся над селектором.
- Мойшик, - проворковал ее голос, - иди ко мне. Немедленно.
На иврите "иди ко мне" – тоже своего рода идиома, но и она не несет в себе той смысловой нагрузки, которую вы сейчас в нее вложили.
- Быстро-быстро. Совсем скоро.
- Иду, - буркнул я и посмотрел на профессора. Он улыбался и потирал руки. Он был рад за меня.
Не люблю неожиданных звонков.
Я подошел к просторному директорскому кабинету и остановился на пороге. Там уже собрались все сотрудники.
- Вот он, - сказал Рувен, подталкивая меня в спину.
Увидев меня, все зааплодировали. На лицах наших женщин расцвели улыбки.
- Что за хойня, - потерявшись, сказал я в пространство.
- Не хойня, не хойня, - затараторила директриса, демонстративно показывая знакомство с русскими идиомами (выученными, разумеется, у меня, но она в этом никогда не признается), - не хойня, а очень писгато.
- Чего? – удивился я. "Писга" на иврите – "вершина".
- Писгато, - тщательно выговорила она, и тут по наитию я понял, что она использовала букву "гимел" вместо "далет" там, где должно было быть наоборот, а "зайин" заменила "самехом". Я понял это по ассоциации, которую только русский язык и может родить.
- Не знаю испанского, - утомленно сказал я, стремясь избежать разбора этимологических идиом.
На кукольном личике директрисы, быстро чередуясь, промелькнули удивление, подозрение, испуг. Она боялась попасть впросак. Она всегда этого боится. Трудно не попасть впросак человеку с незаконченным средним образованием, волею случая вознесенному на пост руководителя научным учреждением.
- Тебя вызывают в Управление. И нас всех вызывают тоже. Потому что случилось бес-прен-цен-дентное событие. И ты в нем участник.
- А чего я сделал-то?
- Там тебе объяснят. Уже заказан автобус. Поедемте, господа. С тобой сам Натан говорить будет. И все прочие. И ты скажешь речь.
- Трудно мне тебя понять, Гили, - признался я. Я терпеть не могу произносить речи, и еще меньше хочу попадаться на глаза Натану. Натан – это уже серьезно. Когда он разговаривает, у него изо рта летят слюни, и приходится отступать на три шага назад, как бы из пиетета. В той жизни он был Толик, а здесь он, видите ли, Натан. Сиделец, борец с режимом, автор нашумевшей на весь мир книги воспоминаний, которую издали и продали таким тиражом, что он сразу стал миллионером. А теперь он еще и начальник Управления.

В принципе, мужик-то он неплохой, только слюни летят. А так – вполне ничего, никому чрезмерных пакостей не делает. Один раз я с ним сцепился не по делу, с тех пор он в нашем архиве не был, и я уж надеялся, что меня он забыл. А тут – здрасьте, на ковер вызывает. Хойня какая-то, а вовсе не писгато, что бы там наша дура ни говорила.
Нас привезли на автобусе к белому трехэтажному зданию на улице короля Георга. В дороге я сидел рядом с директрисой, она не отвечала ни на один вопрос и только восторженно шлепала меня по колену. В конце концов, я перестал задавать вопросы, но она все равно тараторила, что это не хойня, а страшно писгато. Полный самых дурных предчувствий, я отодвинулся и стал глядеть в окно.

Мы вышли из автобуса, поднялись к входу в здание и продефилировали на третий этаж, в зал имени господина Вейцмана, первого президента нашего довольно-таки молодого государства. Это здание полно залов имени разных известных деятелей. Однажды по случаю Дня независимости нас кормили ланчем в зале имени Бен-Гуриона. Первый премьер-министр, прищурясь, взирал на нас со стены. На портрете развевались его знаменитые патлы. В руках Бен-Гурион держал навозные вилы. Видимо, снимок был сделан уже тогда, когда он удалился от политической жизни в свой кибуц и работал в нем помощником доярки. Я ел люля-кебаб и с интересом разглядывал куски коровьих лепешек, приставшие к вилам премьер-министра. Я ел с аппетитом, но у некоторых наших дам кусок не лез в горло.
По новым правилам, ни в одном из помещений здесь нельзя курить, и торжественное мероприятие в зале имени Голды Меир, где я не так давно присутствовал, выглядело сущим издевательством: на портрете, занимавшем полстены, Голда с наслаждением затягивалась папиросой, и огромная хрустальная пепельница перед ней была полна окурков. Я знаю эту пепельницу: в свое время я откопал в архиве бумагу, свидетельствующую о том, что она была подарена Голде Сталиным в сорок восьмом году, когда будущий министр иностранных дел работала в Москве первым послом нашего новорожденного государства.

Мы гуськом вошли в зал имени Вейцмана, там было полно народу. На сцене стояла трибуна, рядом стулья для почетных посетителей. На трибуне стоял Толик и вещал громко, энергично и решительно непонятно о чем. Зал внимал. Когда мы вошли (директриса семенила, мертвой хваткой зажав мой локоть), Толик замолчал и протянул руку вперед – в конец зала. Все обернулись. Он невнятно выкрикнул что-то доброжелательное. Грянули аплодисменты. Я тут же дико захотел курить и сжал руку директрисы, машинально полагая, что там находятся сигареты. Она тут же пожала мне локоть с удвоенной силой. Я поморщился. Мы подошли к первому ряду и расселись. Толик стукнул кулаком по трибуне и сказал (акцент у него чудовищный), что этот день незабываем. Все с умилением закивали. Он схватил стакан, стоявший перед ним, и залпом выпил. Ясно было, что до нашего появления он говорил не меньше часа. Директриса сидела прямо перед ним и преданно глядела ему в рот. Я обратил внимание, что стакан перед оратором был граненый. А вот если бы в нем была не вода, мелькнула в голове мысль, мне было бы легче. Толик с натугой нагнул голову и выдохнул. Потом он полез в карман своей вечной курточки, и я вытаращил глаза – он вынул оттуда корочку хлеба и занюхал содержимое стакана. Я завертел головой – в зале завистливо принюхивались. Ну, это ли не хойня, - пробормотал я вслух. Директриса расслышала и проверещала шепотом, что никакая это не хойня, а очень даже писгато. И тут я не мог с нею не согласиться.

Толик осторожно поставил стакан на трибуну, вытер заслезившиеся от напора чувств глаза и снял свой знаменитый картуз. Все испуганно замерли. Он почесал побагровевшую лысую голову. В тишине я услышал старательный скрип. Потом он поднял глаза и, нашаривая кого-то взглядом, сказал, что мы собрались здесь, чтобы почтить… нет, уважить… нет, благословить известного сотрудника… который, так сказать, прославил всех. Нас. Как сказано в Писании… Тут он схватил бумажку и стал неразборчиво цитировать Псалмопевца, и брызги слюней встали над ним разноцветным радужным ореолом. Я загляделся на это дивное зрелище и не почувствовал сперва, что кулачок директрисы тычет меня под ребра. Ненавижу щекотку. Я подпрыгнул и сказал "ой". Все смотрели на меня. Толик протягивал ко мне руку. Я вытаращил глаза. Я столько таращил в этот день глаза, что они немного вышли у меня из орбит.
- Он хочет тебя, - прошептала Гили, и я вскользь подивился еще раз несовпадению русских и ивритских идиом.
- И взойдет господин Моше, э-э-э… Гоч… Гоцч… Гойц… Чего?
"Чего" он пробормотал по-русски себе под нос, но был он так близко, что я услышал. Я по-прежнему сидел на своем стуле.
- Слушай, да иди же ты сюда, -прошептал он по-русски негромко, но пронзительно, пристально глядя на меня, - я же тебя зову!
- Меня?..
- Иди и читай сам, что здесь написано. Я не могу выговорить твоей фамилии!
Я нервно почесался и встал. В зале покашливали. Директриса нежно пнула меня кулаком в зад. Я полез на сцену.

Очень глупо я себя чувствую на публичных выступлениях. Пять лет назад я тоже выступал перед полным залом, и никогда не забуду этого момента. И тогда, и сейчас у меня пересохло во рту, но, в отличие от того выступления, я не понимал, в чем провинился.
Толик помог мне. Когда я встал рядом с ним и скосил глаза на его лысину, он поднял руки и с облегчением провозгласил совсем уже несуразное:
- И посажено дерево в горах Иерусалимских в честь Моше… Мойши… Гойц… Гочртй… (Тьфу, бля, - произнес он сиплым шепотом.) Читай уже сам!
Ничего не понимая, я взял у него из рук огромный лист прекрасной меловой бумаги, испещренный кабалистическими знаками, в которых я не без труда узнал специальный шрифт для торжественных государственных дипломов.
Откашлявшись, я громко, на весь зал с чувством произнес:
- И посажено дерево в горах Иерусалима в честь Моше, сына Мордехая, Гоц… Гойц… Гойчц… Тьфу, бля!
- Вот и я говорю, - просипел Толик, судорожно наливая в стакан из графина (я потянул носом).
- Хойня какая-то, - неожиданно хором и довольно громко произнесли мы. И переглянулись. Зал внимал. По-видимому, русскоязычных там, кроме моего сербского профессора, не было, но и он молчал из сочувствия. Первый президент государства скорбно уставился на сцену. Я некстати вспомнил, что Вейцман родился в России и до конца жизни предпочитал писать письма своим близким именно на русском языке, причем вставлял в них классные идиоматические обороты – куда там современным знатокам. Может, Вейцман и смог бы прочесть эту хойню, - подумал я, но он присутствует здесь, к сожалению, лишь в виде портрета…

Я еще раз посмотрел в бумагу, увенчанную разноцветными вензелями. И до меня, наконец, дошло, что в ней неправильно напечатана моя фамилия, и что это именно ее ни я, ни Толик не в состоянии произнести…
С чувством большого облегчения, но с нарастающим недоумением я провозгласил еще раз, что в горах Иерусалима посажено дерево в мою честь (что за дерево? Какое дерево? Я – дерево?), и посажено оно руками Отдела Деятельности в Израиле И По Борьбе С Антисемитизмом Во Всемирной Сионистской Организации (чего?!)
Я вспомнил Переца и Домарощинера.

- Толик… то есть Натан, - растерянно сказал я вполголоса, - это какая-то хойня. Я такой хойни отродясь не читал и даже не слышал. Это какой-то Кафка.
Он, набычась, глядел на меня снизу вверх.
- Какая Кафка? – раздраженно зашептал он. – Сказано: в твою честь посажено дерево. Это большая честь. Чего тебе еще надо?
- Ничего… - потерянно сказал я. - Только какое отношение я имею к борьбе с антисемитизмом? Я с ним и не борюсь вовсе. По-моему, это бессмысленно. Это как бороться с землетрясением.
- Что за хойню ты несешь? – еле слышно, сквозь зубы завопил он. – Ты на торжественном вручении! Ради тебя люди собрались! Ты же это, книжки пишешь?
- Пишу…
- Ты прославил нашу страну? Этим?
- Ну, допустим, прославил… - не очень уверенно ответил я.
- Ну вот тебе и дают сертификат. Диплом дают! От имени Национального фонда. Какого хоя тебе еще надо?!
- Да ничего мне не надо! – разозлился я так же шепотом. – Я не понимаю, о чем речь идет!
- Господи боже мой! – застонал он. – Ну, дают тебе почетный диплом. Так повесь его на стенку, показывай всем и радуйся. Так нет, он недоволен.
- Я доволен, - попытался возразить я.
- А раз доволен, так повесь его на стенку и заткнись, бога ради. И поблагодари собравшихся!
- Спасибо, - сказал я, крутя диплом в руках и искательно глядя в зал. – Большое спасибо…
- Вот, - громко сказал Толик, - господин Гуц… Гойц… Гочйц… Бля! Он страшно скромен, но он страшно благодарен, и поэтому он это… благодарит. Всех собравшихся. Так, а теперь похлопаем. Громче!



И зал захлопал очень громко, мои сотрудники хлопали громче всех, и особенно старалась директриса; а потом какая-то сухопарая дама лет семидесяти, в мини-юбке и с ослепительными искусственными зубами, нажала кнопку, и в помещении воцарился похоронный марш Шопена. Я скорбно кивал, полагая, что раз такое дело, то и Шопен – в порядке вещей, но тут выяснилось, что это ошибка, не ту кассету они поставили, и уже через полминуты по залу пронесся какой-то более подходящий к случаю классик. То ли Мендельсон, то ли Лист.
- Так, а теперь, - кричал Толик, плюясь и оттягивая на груди и без того расстегнутую и мятую рубаху, - все имейте в виду, что сверхурочные за принудительное отсиживание на торжественном заседании вы получите сполна, только запишитесь у Лоры и пусть она сверит вас по спискам. А кто не пришел – того в отдельный список, я с ними потом отдельно поговорю. Разойдись!
И спрыгнул со сцены. Я подождал и тоже спрыгнул.
Все шумно стали расходиться, никто в мою сторону, к моему облегчению, и не глядел.
На улице я немедленно вытащил мятую пачку сигарет и с наслаждением закурил.
Кто-то схватил меня под локоть.
- Вот, ты говорил – хойня! – заверещала она, - а какая же это была хойня, если это вовсе не хойня, а…
- Писгато, - глубоко затягиваясь, утомленно согласился я.

@темы: психические заметки

---

Интересные рассуждения о языке как культурно-генетическом коде, познавшие который формируют некую нацию, над-расовый этнос, к понятию национального происхождения отношения не имеющий. Со многим из высказанного я не согласен, поскольку не люблю панегириков кому и чему бы то ни было; тем не менее (вернее, само собой), от этого авторские мысли не становятся менее интересными. Впрочем, это старый спор.
Четко подмечен тот факт, что абсолютное большинство россиян-шестидесятников, семидесятников и даже восьмидесятников пришли к увлечению поэзией и прочей литературой через авторскую песню. Это так и есть, по крайней мере, у меня это так: поймал себя на том, что к хорошим книжкам пришел через творчество бардов, которые начал слушать в детстве в магнитиздате. Заболоцкого начал читать после песни Визбора, Бродского впервые узнал через Клячкина, написавшего цикл песен на его стихи. В этом отношении очень помог и Берковский. В школе зазубривание стихов было для меня мукой. Пока барды не сместили мои внутренние акценты - тогда и поднялось какое-то цунами, накрывшее меня с головой.
Тут в голову еще приходит и памятное высказывание Рытхэу о литераторе как шамане - не в переносном, а в буквальном значении этого слова.

---

К вопросу о генеалогии Карлсона, происхождении Дж. Флинта и одноногом аболиционисте

Что вы делаете, когда вам не пишется? Это - риторический вопрос, то есть и не вопрос вовсе, а заранее согласованное с конструкцией текста утверждение. Я вот, например, в таких случаях читаю написанное другими. Полагаю, что и у вас так же.
Терпеть не могу продолжение знаменитых книг, написанное верными последователями автора. И расшифровку зашифрованного в авторских текстах тоже не люблю. Книжка, по-моему, создана для того, чтобы ею наслаждаться (ну, или плеваться, это другая тема), а вовсе не для того, чтобы копаться между ее строчек, расшифровывая то, что, как полагают доморощенные дешифровщики (их всегда хватает), там, так сказать, сокрыто. Это как в историческом анекдоте сиречь фантастическом рассказе о Шекспире, который скуки ради перенесся в ХХI век и от нечего делать отправился в современный университет вольнослушателем - прослушать курс о Шекспире. Прослушал он курс и пришел на экзамен, и со снисходительной усмешкой стал отвечать на вопросы профессора-шекспироведа о том, что хотел великий классик сказать в том или ином своем произведении. И совершенно охренел, потому что получил двойку - ибо, с точки зрения профессора, не смог правильно ответить ни на один вопрос.
И булгаковедов я не очень люблю по той же причине. И всегда параллельно вспоминаю, как один милый юноша - филолог и большой поклонник братьев Стругацких - написал кандидатскую диссертацию на тему влияния зашифрованных моментов в "Мастере и Маргарите" на творчество Стругацких. Долго писал, как и полагается писать научные работы, если они пишутся добросовестно. К сожалению, лишь после того, как диссертация была закончена (а взяло это уйму времени, как мы уже поняли), он решил на всякий случай обратиться к одному из братьев. За моральной поддержкой, или чтобы его, диссертанта, похвалили, или я даже не знаю, зачем. Написал письмо. И как же был ошарашен, когда в трех строчках ответного письма ему сообщили, что никакого влияния именно зашифрованных моментов Булгакова на их творчество не было отродясь.

Мне, когда я читаю такого рода изыски, всегда отчего-то хочется крикнуть фразу из известного анекдота:
- Замуж, дура! Срочно замуж!

Оставим это литературоведам. А я не литературовед. Меня вот страшный критик Копелиович сравнил с Фолкнером. С чего бы? А вот так. Не стану же я говорить Золотому перу литкритики, что никакого влияния Фолкнера на то, что я пишу, не было и нет. Хемингуэй, может, и да, а Фолкнер - нет. И Гегель - тоже нет. И Бебель. А Бабель - да. Но это тоже из анекдота, я вам сейчас пересказывать его не буду, да вы, вероятно, его и сами знаете.

Но вот прочел я одну работу - тоже, не к ночи будь помянуто - литературоведческую. И в ней цитируются подлинные письма Стивенсона то ли к издателю, то ли к друзьям, то ли вообще к каким-то женщинам, неважно. Важно, что письма - подлинные. Из бибилиотеки Британского музея, кажется. И Роберт Льюис в них пишет, что в "Острове сокровищ", помимо верхнего смыслового пласта, есть и иной, подводный. Ему, создателю "Черной стрелы", было скучно писать один смысловой пласт, доступный даже детям. Йо-хо-хо, и бутылка рому, все такое. И он так там накидал намеков, что, если бы их кто-нибудь удосужился заметить, стало бы ясно, что верный штурман капитана Флинта Билли Бонс - на самом деле несчастный полусумасшедший островитянин Бен Ганн, и наоборот. Вы поняли? Я, например, ничего не понял. Но, значит, авторы иногда таки да балуются подводными течениями собственных произведений. Я не удивился бы, узнав, что Шолохов зашифровал в "Поднятой целине" собственную лютую ненависть к советской власти, но то - Шолохов. Касательно же Стивенсона я был удивлен. Зачем бы это ему понадобилось? А так просто. Захотел - зашифровал. Конечно, бритва Оккама, не создавайте без нужды лишних сущностей, то-се. Однако из песни слова не выкинешь, выходит - он действительно зашифровал там такой момент. Хотя я пытался после прочтения той литературоведческой работы найти в тексте замену старого алкоголика-гипертоника Бонса на Ганна, носителя голоса, звучавшего как скрипучая вымбовка - и не смог. Даже с авторскими указаниями - не смог. Ну, и ладно.

Я не говорю о современных фанатах Стивенсона, написавших тысячу и одно продолжение к "Острову сокровищ". Из этих продолжений я вынес все-таки одну приятную лично для меня вещь. Я, как вы знаете, уважаю пиратов. Я проецирую на них собственную невозможность стать джентельменом удачи. Черта с два я прыгал бы с вант на палубу чужого корабля, взятого на абордаж. И в бочке на мачте я бы тоже не сидел. У меня от высоты голова кружится. И в тавернах я не обнимал бы продажных красавиц, потому что у меня генетическая брезгливость, куча комплексов и вечное подозрение, что у незнакомой женшины можно подцепить мягкий, скажем, шанкр. Это, помните, как у Ерофеева: "ты покажи ему и спроси: это мягкий или твердый шанкр? И он, конечно, ответит, что - мягкий".
Так что не быть мне пиратом.
Тьфу, вы меня сбили, как глухого Скуперфильда, я забыл, что сказать хотел.
А!
В одном из продолжений "Острова сокровищ" рассказывается, что злобный пьяница, садист и мерзавец Флинт, умерший от рома в Саванне (вы знаете, где Саванна? Я - знаю), был сыном казненного за веру протестанта, и вот оттого-то "испанцы так боялись его, что, клянусь честью, иногда я даже гордился тем, что он - англичанин" (см. текст оригинала). Еще там сказано, что Долговязый Джон был аболиционистом, борцом с рабством, и женился из принципа на чернокожей. Где-то на Антильских островах. На Мартинике, кажется. А ногу потерял в бою, когда сражался насмерть за освобождение африканских рабов, которых в трюме невольничьего судна везли продавать на плантации на те же Антильские острова. Во флибустьерское дальнее синее море. То, что жена у Джона Сильвера "не относится к белой расе" - фраза из романа, с этим трудно спорить, но так построить на этом целое произведение, где одно тянет другое, и все вытекает из одной-единственной цитаты из пяти слов, где два слова представляют собой союзы - это надо умудриться. До сих пор такого рода интерпретации были свойственны лишь талмудистам-начетчикам, писавшим тома комментариев на одну лишь фразу из книги Бытия, где, скажем, Авраам, чтобы угостить ангелов, проходивших мимо его шатра, поставил перед ними "масло, и молоко, и мясо, и они ели". Почему, мол, написано сперва, что молоко, и лишь потом - что мясо? А? Ага. Вот то-то, типа, и оно.

Но мне, по крайней мере, как уже говорилось выше, джентельмены удачи всегда были симпатичны по причине, тоже уже изложенной выше. Еще я в детстве всегда раздумывал - отчего боцмана Хэндса, бывшего у Флинта канониром ("...Хэндс был у Флинта канониром", - хрипло произнес Грэй"), звали Израэль? Я тоже могу на этом основании написать роман, где Израэль Хэндс был бы представлен не старым пьяницей и убийцей, у которого руки по локоть в крови, а, скажем, испанским марраном, мстившим испанцам за вердикт короля Фердинанда и королевы Изабеллы от 1492 года. И вообще потомком царя Давида. Отличная, надо сказать, компания подобралась на старом "Морже" - сын замученного инквизицией протестанта, одноногий противник работорговли и духовный наследник Маккавеев.

Продолжаем разговор.
Мы все любим и чтим Карлсона, который живет на крыше. Вы помните, где именно он живет? В стокгольмском районе Вазастан. Это неспроста. У Астрид Линдгрен, в отличие от многих писателей и литературоведов, в произведениях - ни одного слова лишнего. То есть там, вероятно, тоже имеются несколько пластов, хотя все, и дети, и взрослые, их в упор не замечают. Но я не встречал у нее еще ни одной фразы, которая не была бы переплетена с другими, не вытекала из них или сама не являлась бы истоком. Но вот мы берем "Малыша и Карлсона", часть третью, главу "Самый богатый в мире Карлсон", и:

"Малыш стал читать, а когда прочел, заплакал.
"У нас сегодня в редакции побывал странный посетитель. Этот красивый, умный и в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил - так он сам себя определил - пришел и потребовал, чтобы ему вручили обещанное нами вознаграждение в размере десяти тысяч крон. Он сам, а не кто-то другой сумел раскрыть тайну Вазастана, как он нам объяснил, но он никакой не шпион, заявил он нам, и у нас нет оснований ему не верить. "Я шпионю только за такими, как домомучительница и дядюшка", - заявил он.

Надо, однако, признать, что мальчик все же производит странное впечатление. Он говорит без умолку, как-то странно отвечает на наши вопросы и даже не пожелал назвать своей фамилии: "Моя мамочка - мумия, а отец - гном", - сказал он в конце концов, но большего нам добиться не удалось. Он немного болтает по-английски, возможно, отец его англичанин..."

Не зная ни в одной вещи, автором которых является Линдгрен, ни единой фразы, написанной ею просто так, я полагаю, что из этой, выделенной нами, фразы вытекает многое. Вы об этом не задумывались? Перед тем, как сесть писать объемную теорию, мне хотелось бы выслушать ваши предположения и гипотезы. Если, конечно, они у вас есть.

@музыка: Merv Griffin (1962) − House of Horrors

@настроение: и бутылка рому

---

Один ребе... Конечно, тут не обошлось без моей личной манечки величия. Один ребе в пятницу после обеда пошел в поле. Васильки понюхать. Или ромашки. Хотя ни ромашки, ни васильки не пахнут. Кажется. В общем, он любил по пятницам, перед закатом, ходить в поле. Куда же ему ходить, как не в поле, раз он жил в местечке Златополь. И так он был очарован красотой и запахом полыни (вот полынь как раз пахнет), что время для него остановилось. То ходил, то останавливался, вздыхал и даже плакал невесть о чем. О разрушении Соломонова храма, полагаете вы? Возможно. Хотя я не уверен. Я вообще мало в чем в этой жизни уверен.
И вот, пока длилась эта, как теперь выражаются, медитация, время для него остановилось, и он, как та Красная шапочка, пропустил начало субботы. К началу же субботы быть ему, сами понимаете, полагалось совсем в другом месте. Потому что он был главой общины, и вся община уже собралась в доме молитвы, вертела головами, как стоголовый Горыныч, озиралась и постепенно впадала в панику - где же он, Ведущий молитву? Никак заболел, говорили одни. Никак, у него очередная невестка рожает, говорили другие. Никак, ушел в поле, а там, не к ночи будь помянуты, - гайдамаки, - полагали третьи, и они-то, как мы уже знаем, были ближе всех к истинной причине отстутствия Посланца общины, хотя, как все, всегда и во всем, были правы не более чем наполовину. Ни те, ни другие, ни третьи, пусть даже среди них была куча каббалистов, не знали такого слова, как "медитация". Меди... что? Меди-шмеди.
А ребе очнулся, лишь когда взошла луна. Он пропустил встречу субботы, и такого в его практике еще не было. Сперва он открыл рот, чтобы взвыть, и тут его осенило. И он аккуратно закрыл рот. Он понял, что времени - нет. Нету времени. Не в том смысле, что нет времени успеть за стол, выпить и закусить, хотя именно это - то, чем должен заниматься любой ребе (если он ребе) после наступления субботы, а в том смысле, что вообще нет времени. Не существует его. Отвлекись от этого измерения, и ты поймешь, что Давид с Голиафом, Ахилл Пелид и сёгун Иэясу Токугава - твои современники. Так что совершенно неважно, когда ты произнесешь соответствующие молитвы. Отвлекись от времени и делай, что должно, и будь, что будет.
Что он и сделал.

"Давайте возьмем посук", - говорил спустя пару сотен лет другой ребе, учитель моего дедушки. В смысле - давайте возьмем кусочек текста Св. Писания и прокомментируем. Я применяю это не к дедушке, а к себе. Бог знает, что там и как дедушка комментировал, Бог с ним совсем. Я, значит, беру посук - и... Что я вижу? Что я пропустил достаточно важное, с моей точки зрения, событие. Оно было пятого числа, а скоро у нас на дворе будет уже двадцать пятое. Завтра. Но чему нас учит хасидская история, см. выше? Она учит нас тому, что это не столь важно - завтра, сегодня или позавчера. Важно, что мы помним, что оно - событие - существует как таковое. Хотя мы пропустили его формальную дату по независящим от нас соображениям и причинам. И, кстати, произошло это именно потому, что времени - не существует.

Дорогая Света, поздравляю тебя (и мы все тебя поздравляем!) с днем рождения!

А времени - не существует.

@темы: ДР ПЧ

---

 Nosema:

Дракон говорит русалке: будь моей; у тебя хвост и у меня хвост, у тебя чешуя и у меня чешуя; мы созданы друг для друга.

Глубоко задумался. Что-то в этом есть... такое.

@темы: В мире сказок тоже любит булочки гном

---

Несколько лет назад меня насиловали фанаты Цоя безостновочными просьбами рассказать, как я учился в одной школе со знаменитым музыкантом, голосом поколения и совестью нации. Письма с сайта, посвященного памяти голоса поколения, приходили безостановочно. Я не знал, что им рассказать. Когда нам было по четырнадцать лет, никому из нас, в том числе и совести нации, не приходило в голову, что он(а) будет знаменитым музыкантом. Я так и отвечал, но коллекционеры, знатоки и ценители не унывали. Наконец, я вывел админа сайта на тех моих одноклассников и, так сказать, ребят с нашего двора, которые с покойником действительно дружили, то есть вместе курили в подворотнях, лазили на крышу нашего двенадцатиэтажного дома и, скрываясь от родителей и комсомольской (или еще пионерской?) организации, пили там сухое вино. Я не удостоился чести сидеть на крыше, потому что у нас с покойником не было общих точек соприкосновения - я в те годы не пил сухого вина, а от сигарет меня тошнило. Один раз его привели ко мне домой, но мама выгнала веселую компанию, потому что мне нужно было делать уроки. С голосом поколения дружили Вовка, Димка, Валерка, Макс - они в то время уже и вино пробовали, и сигареты покуривали, и матом ругались, и с девочками целовались. А я от всего этого тогда шарахался. Это теперь я курю, ругаюсь и пью - и не вино даже, а водку - но время упущено, разминулись в эпохах, с совестью нации я уже не пообщаюсь...
Я честно старался отвечать на вопросы - как учили родители, добросовестно и подробно. Связав ценителей с моими постаревшими, потолстевшими и даже местами полысевшими одноклассниками, не упустившими свой шанс на крыше, я успокоился, потому что, взяв их на прицел, знатоки оставили в покое меня. Что я писал в письмах, я забыл напрочь уже года четыре назад. Оказывается, выжимки из этих писем, написанных в 2006-м, коллекционеры вдруг решили опубликовать. Для коллекции.
С любопытством перечитываю.

www.yahha.com/article.php?sid=867

---

В этом году На День независимости я пригласил к нам домой только Председателя и Игоря Городецкого с женами. Пусть будет симметрично, подумал я, - один поэт и один прозаик, и хватит. В прошлом году писателей было столько, что, перефразируя Пеппи Длинныйчулок, в доме воздух так загустел от стихов и новелл, что его его можно было резать ножом. Это очень утомительно. Поэтому на этот раз все было очень скромно - три литра водки, по литру на брата. Жены водки не пили, зато съели четыре кило шашлыков - по два кило на сестру.







www.israbard.net/israbard/songget.php?song_id=5...

@темы: содружники

---

Наташа Шарымова,
Наброски воспоминаний. К 70-летию со дня рождения Иосифа Бродского.

magazines.russ.ru/slovo/2011/70/sh13.html

(«Слово \ Word» 2011, №70)

@темы: нотабене

---

Когда меня родит другая мать, я позабуду быт дородовой, и вскоре перестану понимать тот сущий мир, который нынче мой, где равнозначны "миг", и "век", и "час", где я "ничто" и наперед "ничей", где я всех вижу, не имея глаз, где всех я чутко слышу без ушей, где Божьи души, обрептя покой, свершают воплощений вечный круг, где я, лишенный участи такой, не знаю: кто я - демон иль диббук? Из ангелов? Из бесов? Из чертей? Живой, в конце концов, или мертвец?.. Я обречен бродить среди людей, чтоб достучаться до глухих сердец. Бесплотный сгусток воли... Ничего... Господь, я не один в Твоей среде. До нового зачатья моего даруй могилу мне в Твоем "нигде". Лишь сонм бесплотных братьев и сестер ждет пред Тобою участи своей. Ты не погасишь гибельный костер, и в нашу честь Ты не зажжешь свечей. Пусть в облачных слоится телесах обжитый мной свинцовый небосвод, и памятник раввину в небесах над разоренным кладбищем плывет.

(Гриша Трестман, из нового.)

@темы: Трестман

---

 Рустамыч, с днем рождения!



Соответственно поручению писательского коллектива, а также кругов, близких к Бине Смеховой, утверждающей, что знакома с тобой более чем хорошо, мне предложено категорически потребовать от тебя продолжения благородной творческой деятельности на ниве окуджавоведения.
Кстати, экземпляры "Жизнь - впереди..." переданы мной по назначению, закаталогизированы и хранятся в Национальной библиотеке (поклон от Майи Улановской) и в Иерусалимской городской русской библиотеке (поклон от Клары Эльберт).

Обнимаю, брат.

@темы: ДР ПЧ

---

Из песни слова не выкинешь, но можно выкинуть песню.

(Эмиль Кроткий)

---

На том берегу

Есть разные определения ощущений, возникающих от прочитанного.
Говорят: "мило".
Говорят: "прекрасно".
Говорят: "мороз по коже".
Говорят: "на грани гениальности и маразма".
Говорят: "рекомендуется к чтению".
Говорят: "хочу поделиться сцылкой".
Говорят: "жесть". Иногда коротко замечают: ""Ух!"
Я сам так часто реагирую. И про грань гениальности и маразма, и про прекрасность, и сам иногда рекомендую к чтению как пищу для ума и тренинг чувств. Изредка ограничиваюсь "ух!"-ом.
Нужно же как-то среагировать. Человек старался...
А иногда не то что нет словесной реакции, просто формулировка не подходит. Никакая. Слововыражение не тянет на тему. Никакие слова не подходят, потому что все слова - лишние. Может быть, в таких редких, почти исключительных случаях, нужно (вернее, можно) ощущение передать не нагромождением букв, а музыкой. Конкретность потому что ни в голову, ни в душу не лезет, а музыка все-таки наиболее абстрактновыразима из всех искусств.

Я иду иногда по улице, или сижу в машине, или в автобусе, или на работе, или курю во дворе. И, совершенно вне контекста дня, в голову приходит:
- Как жаль, что, когда деды были живы, не вытряс из них душу, заставляя вспоминать войну. Не лакированную, не партийную, не газетную, не ту, о которой вспоминают перед телекамерами в День Победы. А ту, о которой стыдятся... нет, не то слово... боятся? стесняются? не то. всё не то. - О которой не могут рассказать в школе, когда дирекция приглашает поведать детям о подернувшимся пеплом боевом прошлом. Дедов тоже приглашали, и они шли, надев костюмы с орденами, медалями, планками. Оба партийные: раз есть общественное поручение, значит - надо. И шли, и рассказывали (не знаю уж, как и о чем, это не в моих школах было. Не в тех, где я учился). Мамин папа - с большим удоовльствием, папин - куда с меньшим, но шли оба. Это можно объяснить, настроение: мамин Па вернулся с войны алкоголиком, и перед походом в школы имел право хлебнуть стаканчик на законном основании, и даже бабуля не могла возразить - просила только, чтобы держал себя в руках, чтобы язык не заплетался, чтобы перед детьми не позорился. Папин Па не пил, ему просто нельзя было - глаукома, сердце и так далее; шел к детям без особого желания, просто потому что с фронта вернулся неврастеником, и боялся. Всю жизнь боялся. И детей боялся. Но - шел. Папин Па был предан партии не на шутку, власть дала ему все, о чем он мог только мечтать, в ряды вступил по убеждению, еще в начале тридцатых. Мамин Па в ряды вступил на фронте - по разнарядке и безысходности; однажды проговорился: перед боем построили и предложили записываться, стопки новеньких партбилетов, еще без имен владельцев, лежали на пригорке, и порученец объяснил строю кратко: кто не запишется, идет умирать в атаку первым. Все хотели жить, конечно, и, конечно, все записались (в атаку через четверть часа все равно пошли вместе - обманул сукин сын порученец). Но такова была сила эпохи, что даже контуженный папин Па, не питавший иллюзий ни по отношению к партии, ни по отношению к Верховному, десятилетиями в многочисленных коммуналках своей жизни, приглушив звук, слушавший западное радио, - и тот в конце восьмидесятых, когда пришел срок, умер истово по-партийному. Последние слова бывшего йешиботника, недоучившегося раввина, были адресованы жене: "Партбилет лежит там, вытащи, отнеси Иван Антонычу, пусть хранит вечно". Иван Антоныч был секретарем его парторганизации...

Сопляк я был. Или нет. Наоборот - здоровый лось. Мамин Па умер, когда мне было шестнадцать, папин - когда мне исполнилось двадцать четыре. Почему я не приставал к ним с карандашом в руках, почему не просил рассказать всё, как было? Черт его знает. То ли понимал бесперспективность издания в то время, то ли казалось, что деды - вечны. Может, так и казалось. С детства они были рядом. Оба. Вот и казалось, что так будет всегда. Все равно простить себе не могу.
Обоим было что рассказать, но рассказывали очень редко. А если и рассказывали, то все как-то больше общими словами. Понимаю, что им тяжко было вспоминать. И кто я такой, чтобы тянуть душу? Кое-что они все же выдали. В основном - размякнув после выпитого. Два-три эпизода я запомнил намертво, еще с детства, потому что больно уж не вязалось это с тем, что читал в книгах и смотрел по телевизору. Или - вязалось, но дополняло прочитанное и увиденное так страшно, что врезалось в мозг и душу. Осколочным каким-то ранением.

Эти эпизоды я вставил в пару своих рассказов, которые вошли потом в книгу. В рассказы "Дед" и "Шмандергебец" -
www.jewniverse.ru/RED/gonchrok/21.htm
и
www.jewniverse.ru/RED/gonchrok/65.htm

Вот пишут:
...А я дедов распрашивала - молчали, да, как партизаны, о таком. Отмахивались и не желали вспоминать. Не надо тебе этого знать, девочка, - сказал как-то мамин папа.
Страшное дело война, да

Женя Нос к Девятому мая дал ссылку на военные воспоминания Николая Никулина. Эту ссылку, наверное, уже очень многие видели, а кое-кто, вероятно, даже пошел по ней и, может быть, даже прочел до самого конца. Я дочитал только сегодня. И вот я говорю - немота. Нет слов потому что. Может быть, действительно бессловесную музыку бы сюда, как наиболее абстрактно выражающую, и так далее... ну, я в начале об этом уже писал.

А я имею вообще право писать об этом? Кто-то из ушедших когда-то с дневников сказал лет семь назад: человек вообще имеет право писать и рассуждать лишь о том, что пережил лично. Точка. Так какое же право я... Ну, для детей хотя бы, которых не то что война сама не коснулась, но даже и воспоминания о ней прошли уже через вторые, а то и третьи руки. Мы хоть с самими участниками разговаривали с глазу на глаз, а эти? Пятнадцатилетние? А их будущие дети? Им нужно знать. Они должны знать. Это всегда нужно знать, это - прививка на все времена от всенародного одобрения, равно как и от всенародного осуждения. От мифологии, воспринимаемой как единственная реальность.

Ну, что ты бздишь? - спросил Категорический императив. - Ну хули ты мнешься, как целка? И к чему это многословие. Тьфу, бля... - И сплюнул.

Нет, я другое хочу сказать. Прибавить.
Когда я писал пару дней назад о приуроченной к Девятому мая встрече ветеранов в музее "Яд ва-Шем", я опустил один эпизод. Я поспорил... повздорил с одним заслуженным человеком. Какое право... А, опять я туда же. Он - весь увешанный броней орденов, Брест, сорок первый - Берлин, сорок пятый, - да-да, именно так и было, - и я. Этот человек - герой. Он все прошел и, может быть, даже остался человеком. Не мне судить. Он - герой, я - рефлексант.
Он сказал:
- Видишь, сынок (может быть, нужно было бы сказать вернее - внучек)? Что они творили? И что мы творили? Да, и мы творили... натворили... Все творили, на то и война. Единственное, за что горжусь (сказал он) - это за то, что живу теперь в стране, армия которой никогда такого не творила. Ни в одной войне, ни на какой территории, которую занимала. У меня правнук сейчас в здешней армии. Он десантник. Он такого, что мы творили, и что они творили, сам не сотворит - никогда. Во!
И поднял палец жестом патриция, сидящего за оградой арены цирка.

А я подумал.
Верно, мы не творили. И, даст Бог, никогда не сотворим. Ни в одной из тех войн, что были и что еще предстоят. Никогда, с самого сорок восьмого, не было мародерства, избиения гражданских, пыток пленных. Никогда. Ни одного случая изнасилования мусульманских баб. Ни в Ливане, ни в Египте, нигде из тех мест, где воевали. Последнее до того уж невероятно, что одна арабская правозащитница не так давно сообщила о злодейских оккупантах недоуменно-удрученное: "сионистские солдаты никогда не насилуют наших женщин. Почему? Да потому, что за людей, т.е. за полноценных сексуальных партнеров, их не считают".
Эк вывернула....
Но я подумал. Осуждать озверевших, находившихся в бесчеловечных условиях, завшивевших, замордованных до потери инстинкта самосохранения солдат, наблюдавших смерть близких, пришедших в Рейх мстить, у меня не поднимается рука - именно потому, что сам там не был и не знаю, как вел бы себя, окажись я там. Хотя, скорее всего, я бы до Рейха не дошел, меня бы кончили еще в самом начале, еще в сорок первом (если бы тогда уже призвали), подсказывает мне что-то. Но неважно.
Важно то, что ни осуждать я не могу, ни принять. Могу, конечно, повторять за дедушкой, с которым сидели в "Яд ва-Шем" рядом и, приглядываясь друг к другу, перекидывались общими фразами: "конечно, наша армия такого себе никогда не позволяла и не позволит..."
Не позволит, да, и в это верю истово, потому что - знаю.
Но потому что - что? Почему? Потому что мы - действительно духовный образец, должны служить светочем для народов мира, как в Писании и комментариях к нему сказано, и - морально обязаны соответствовать? Так думает дед-атеист. Подспудно, без формулировок думает.

А я думаю по-другому. Ни хрена мы, дорогие друзья, живя в стране, за которую сложили головы десятки тысяч хороших парней, и за которую, может, в конечном итоге мы сами головы сложим, не более моральны или аморальны, чем иные. Вот - предмет истинной армейской гордости: прекрасное снабжение, великолепная жратва, порционное мясо пяти видов, рыба восьми сортов, салаты, картошка, овощи, фрукты, кофе с утра до вечера, ешь, пей от пуза, великолепно организованные службы доставки чего угодно из тыла, и - своих на поле боя не бросаем, и каждый раненый знает, что его заберут в госпиталь, что каждого - КАЖДОГО! - раненого, где бы он ни был, ищет вертолет спасательной службы, и на нем санитары, и медбрат, и врач... и почти ежедневная смена одежды, и ежевечерний душ - всё то, чего у наших дедов с сорок первого по сорок пятый не было - всё это не способствует озверению, очерствлению душ. А бабы? Что ж... Какое счастье, - сказал я деду, - какое счастье, что все наши войны длились не дольше нескольких недель. А когда и длились дольше, как в Ливане в восемьдесят втором, - какое счастье, что солдат посменно отправляли в отпуск домой, благо, что добираться до дома недалеко, на попутках, всё рядом, - и у каждого была: жена, невеста, любовница, на худой конец какая-нибудь старая школьная любовь, подруга, много лет водившая за нос, но теперь уж готовая по такому случаю дать герою, прибывшему на побывку с фронта... И это счастье, ребята, что здесь - у нас - было именно так, а не иначе, не так, как было у моего завшивевшего, драного, голодного, обезумевшего за четыре года от горя и вожделения, пришедшего почти босиком в поверженную Европу, истово матерившегося мужика, моего деда...

Но какое я право имею снисходительно размышлять о том, что было бы, если бы... Посмотреть на светоч народов мира, на его солдат, которые, не приведи Господь, оказались бы при таком раскладе... И мы бы еще посмотрели, кто кого стоит.
Говорить же, просто отстраненно даже рассуждать на эту тему я считаю возможным для себя потому лишь, что десять лет все же и я ходил здесь с автоматом. А о том чудовищном, что творилось с дедами, говорить с выводами - не могу. Могу лишь констатировать, то есть рассказывать то, что они мне сочли возможным поведать сами.

На Синявинских высотах... в Синявинских болотах стоит мемориал погибшим. Вы знаете, что было... что творилось там с сорок первого по сорок четвертый. Всякий раз, когда прилетаю в гости к родителям и нахожусь на даче, обязательно беру дочку, и на старом папином "жигуле" мы едем туда. Пусть дочка знает.
Десять минут по тряской проселочной дороге.
За семьдесят почти лет вырос новый лес. Семьдесят лет назад не было здесь никакого леса. Тот, что стоял прежде, сотни, тысячи лет - был повален, взорван, выжжен. Осталась лишь земля, перемешанная с металлом и человеческим прахом. Такой вот химический состав из трех инградиентов. Мемориал. Прибитые, привинченные на камень таблички, на каждой - имя погибшего. Это - установленные имена. Несколько сотен табличек, часть - с фотографиями. Погибших же здесь, на Невском пятачке - сотни тысяч. Прах и пепел, выплывает из полуобморочного сознания, мрак и туман. Ежегодно Девятого мая здесь возлагают венки. Под некоторыми табличками - увядшие цветы. Значит, родственники побывали... разыскали... и возложили. Положили. Ненавижу пафосные выражения, хотя сам им не чужд. Это от безъязыкости. Идем с отцом вдоль аллеи, держу дочку за руку. Притихла. Не понимает. "Пап, - это кто здесь погиб? На Шестидневной которые..? Или в Судного дня?.." - Отвечаю невпопад: "да, в Судный день..."
Готэню... Боженька...

...Ежегодно у мемориала, к весне - новая гора солдатских касок, ржавеющих с каждым годом все больше. Юные следопыты их выкапывают, что ли? Ежегодно - больше сотни новых касок. Слава Богу, не чинясь, складывают все вместе - советские, немецкие... Единственное, видимо, возможное, посмертное потому что, братство.

И ежегодно их растаскивают... И кто-то уже нагадил на трибуне, возведенной к юбилею. Кто? Местные школьники? Дачники? туристы? да нет здесь никаких туристов. Знаю только, что - дети. Подростки. Не хочу верить, что и взрослые тоже.
Беспамятство.
За мемориалом - родниковый источник. Он был здесь всегда. Со времен неолита - уж точно. Канула в вечность советская власть. И с какого-то времени прошел слух, что вода в источнике - святая. Это рассказывает сосед по даче, неторопливый, обстоятельный дядя Костя. Сам он, конечно, не воевал, родился только в сорок пятом. Говорит тяжело, с присвистом. Астматическое дыхание, сердце.
- ...Как прошел слух, Мишаня, то призвали попа, он, типа, освятил. И сразу понаезжали какие-то уроды из города. На мерседесах. Наполняют родниковой водой целые канистры, увозят с собой. Отпихивают старух, стоящих в очереди... куда увозят, зачем? Матерятся.

Гуляем по лесу рядом с дачей. Держу дочку за руку, не отпускаю. Черт знает, говорят, тут в прошлом году из лесу стрельба была слышна. То ли разборки, то ли... не знаю. И ежегодно - ежегодно! - взрывы. Рвутся старые, семьдесят лет неразрывавшиеся мины и фугасы. Кто-то гибнет. Потому что - кто костерок разложит... кто сам, сдуру... ищет трофеи. Трофеи, да.
Идем по тропинке. Папа, смотри! - Господи, ребойнэшелойлэм... На тропинке лежит верхняя часть черепа. Позеленевшая, мхом обросшая. Доченька, нужно закопать. Нет ножа, тяпки нет, копаем землю руками. Десять сантиметров вглубь - железо. И здесь железо, и там, сбоку, и дальше. Всюду железо. Слой земли прикрывает сплошное поле металла. И кости. Кое-как закапываем. Рядом вижу вдруг другую, аккуратную, чуть обавлившуюся - не первого, значит, года - ямку. Значит, это кто-то здесь уже копал. Вернее - выкопал. Вот этот череп. Кто? И зачем оставил лежать? Черные следопыты?
- Папа, это наш? - Кто - наш? - ну... еврей, да? Русский, то есть?
- Не знаю. Может, немец.
Вздыхает. Помогает копать руками.
Закопали. Похоронили, называется...
...Через два не то три дня видим, как в в соседнем дворе ребятишки-дачники с упоением, с гуканьем и невнятными криками играют в футбол. Черепом. Целым. Однажды я такое уже видел, когда мне было лет семнадцать. В археологической экспедиции. Ну, там - покойнику тысяча лет. А хоть бы и тысяча... Тогда промолчал, здесь - заорал, завизжал, заматерился, затопал... Дочка с ужасом смотрела на меня. Дети прыснули со двора в дом, вышла мать. Или не мать. Чего надо? Пьяный, что ли?! Чего лезешь на участок? Детям мешаешь... Да ты посмотри, сука!.. Посмотрела. Молча повернулась, вошла в дом. Хлопнула дверь.
И я пошел домой. Папа, отпусти руку, не дави... мне больно...

Да... А кто не читал, так прочтите все же. Вы же понимаете, что написано это и сослано не из желания опорочить, дискредитировать, позлопыхать и... Господи! Зачем я это говорю? Опять проклятая педагогическая менторскость и привычка разжевывать то, что даже беззубым ртом разжевать не проблема. Нормальные люди и так все понимают. А ненормальным, захваченным валом всенародного негодования и шквалом осуждения на покусившихся на святое, все равно ничего не поможет.
Правда есть правда. Страшная правда, горькая правда. Какая бы она ни была. На все времена.

www.golubinski.ru/russia/nikulin_vojna.htm

...Реакция? Какая все-таки у меня от прочитанного реакция? А такая только, что была у моей бабки во вторник, двадцать четвертого июня сорок первого года, когда она провожала на фронт молодого, но уже тогда нелюбимого мужа. Держа на руках трехлетнего сына, моего, уже тогда рыжего папу, враз забыв русский, выла и причитала на том единственном языке, который знала в детстве:
- Готэню!.. Ребойнэшелойлэм... готенюююююююю...

запись создана: 13.05.2010 в 13:10

@музыка: Олег Борисов - "По главной улице с оркестром"

---

Красная кипа

Мой папа решил учить иврит. Мы общаемся по скайпу, и я помогаю ему делать уроки, которые задает преподавательница в петербургском ульпане. Не знаю, откуда учительница выкапывает книжки, по которые ученики делают домашние задания. Я такие книжки детям не давал бы читать. Ни детям, ни взрослым. Сейчас папа читает перевод на иврит "Красной шапочки", выполненный, судя по всему, в начале прошлого или в конце позапрошлого века, кем-то из последователей Элиэзера бен-Йегуды, идеологически долбанутым на всю голову и созидавшим свою работу не иначе, как под влиянием древнеегипетских "Жалоб Ипувера". Помогая папе переводить этот дивный текст на русский, я начал потеть и чесаться, как орангутан.

Была девочка, маленькая и милая, имя ей было - Красная кипа, ибо носила шляпу красного цвета. Были у нее мать и бабушка, а отца не было вовсе; бабушка обитала в маленьком жилище на ином конце леса; и вот занемогла. И позвала мать дочь и сказала:

- Красная кипа, вот, дошло мне известие, печальное весьма, что занемогла бабушка твоя; и вот испекла я пирог именитый, и посылаю тебя, о дочь моя, к бабушке с пирогом сим и бутылью вина; пирогом и вином укрепится бабушка и возрадуется. Но спеши, дочь моя, дабы успеть до захода светила, ибо близка святая суббота. Идя же по селению, не забывай быть милой и приветливой к людям, встреченным тобой, и благословляй каждого из них миром.

И вот, взяла Красная кипа пирог именитый, матерью ее испеченный, и бутыль вина, и пошла по селению, и благословляла всех встреченных миром, и возрадовались сердца их. И вошла она под сень могучих деревьев, и на тропе лесной встретила волка.
- Куда идешь ты, о милая девочка с красною кипой?
- Мир тебе, господин мой волк!
- Куда так спешишь ты, о девочка - в дом поминальной молитвы?
- Благословляю тебя миром, о господин мой, и заклинаю не задерживать меня на узкой тропе сей, ибо перед встречей святой субботы спешу я на иной конец леса, в урочище, где проживает бабушка моя. Больна она. Мать моя испекла пирог именитый, и послала меня к бабушке с пирогом сим и бутылью вина, дабы укрепилась бабушка и возрадовалась в сердце своем.

- О, сколь приятно лицезреть усердно преданную роду своему девочку! - воскликнул волк и закатил глаза к небосводу, где светило дневное склонялось уж к краю земли. - Но где же урочище, в коем обитает бабушка твоя - любительница пирогов и вин?
- Господин мой, обитает она на второй стороне сего леса, под тремя деревьями дубовыми, великими, что возле деревьев ореховых; всяк знает, где это; но молю, не задерживай меня, ибо близится святая суббота.
- А! - подумал волк в сердце своем, - девочка сия, конечно же, вкусна очень, сладка и на вкус приятна много больше, нежели бабушка ее, но мала, и останусь я голоден; и нет у меня выбора, обязан разорвать я обеих, ибо негоже всякой твари земной в святую субботу оставаться голодным; и простит Господь.
- Провожу я тебя, о девочка, преданная роду своему, до урочища лесного, к бабушке твоей, и войдешь ты к ней с лицом просветленным, и сделаете благословение на вино в честь наступившей субботы; а я погляжу лишь в окно за торжеством сим.
И пошел волк путем девочки, и пришли они к месту, что цвели в нем цветы.
- Взгляни, о Красная кипа, - молвил волк в сладости, - на дивные цветы сии; прислушайся к пению птиц; к чему торопиться? Отчего не нарвешь ты бабушке твоей в честь дня грядущего, праздничного, букет, красивый и пышный?!

Взглянула Красная кипа окрест и ввысь, и видела блики света, мерцающие между ветвями деревьев и освещающие цветы разноцветные в свете зелени.
- Ты справедлив, господин волк! - рекла она, - воистину рано еще, и нарву я бабушке в честь дня грядущего, и дабы укрепилась она вернее, букет дивных полевых цветов сих.
Сошла с тропы и нагнулась, срывая цветы полевые, дивные.

Тут папа устал за мной записывать, и сказал, что ему мерещится в рассказе сем дивном аленький цветочек пополам с книгой пророка Иезекиила и историей в "Понедельнике", где Мерлин отправляется в путешествие с добрым сэром - знатным медосборцем; а в ушах своих слышит он колокольчики мои, лютики цветные, ибо, видимо, поднялось у него давление от чудес сих. Но я продолжал таращиться на экран, чесаться и бубнить:
- ...А волк торопился к дому бабушки, и вот - дошел он до урочища, что в тени деревьев дубовых, что окрест деревьев ореховых; и взошел он на ступени крыльца дома лесного, и под пение птиц полевых поскребся в дверь.
- Кто там? - спросила бабушка голосом слабым; и лежала она на ложе, в хитоне, а на столе стояли подсвечники и огниво, ибо близилось время зажигания свечей субботних.
- Я это! - вскрикнул волк голосом тонким, как тетива лука, - внучка твоя, Красная кипа; вот я пришла к тебе встретить с тобою день субботний, и несу угощение: пирог, что мать моя испекла, и бутыль вина полную, объемом достойную, дай же войти мне, дабы поднести тебе пирог и бутыль, и укрепишься ты, и будем мы встречать день Господень, есть и пить, и возрадуемся.
- Благословен входящий, - ответила бабушка.
И ворвался волк в дом.
- Доброй субботы! - рявкнул он.
. . .
Тут уже сил не осталось и у меня; перед тем, как попрощаться с папой, я спросил у него телефон и скайповский ник преподавательницы иврита, чтобы поговорить с ней по душам; прощаясь, скользнул все же взглядом по следующим страницам. Там творилось что-то совсем уже страшное: благочестивый волк оказался хасидом сатмарского ребе, а бабушка - отчаянной миснагидкой, противницей хасидизма, последовательницей литовского направления, а покойный ее супруг, оказывается, был чуть ли не учеником Виленского гаона; и вот они вступают в пререкания с волком на теологические темы, и разъяренный дискуссиями волк готовится сожрать бабушку; меж тем близится уж святая суббота, и тут подоспевает Красная шапочка, спешит она к дому, откуда еще с опушки слышны крики препирающихся богословов, и вбегает в дом, и успокаивает обоих, и зажигают они с бабушкой свечи, и господин волк говорит: "Аминь"; и садятся они за стол, едят пирог и пьют вино, причем больше всех на вино налегает бабушка; и волк опять приходит в бешенство, но тут появляются запоздавшие к киддушу охотники, и оказываются они безбожниками, сущими апикойресами, чуть ли не сторонниками политического сионизма, но их зовут к столу, ибо субботний гость - благословение в доме; однако, выпив и закусив, принимаются они потешаться над бабушкой, внучкой и волком как над отсталым элементом; и кончается этот чудо-рассказ тем, что волк, как узкий догматик и религиозный мракобес, накидывается на них и в короткой, неравной борьбе пожирает двоих, но третий стреляет в него в упор, укладывает на месте, а потом рассказывает бабушке о великой заповеди строить и возрождать Святую землю, о примуществах коллективного ведения сельского хозяйства и ремесел, и потрясенная бабушка благословляет внучку, и Красная шапочка отправляется с охотником в Палестину и селится в каком-то социалистическом киббуце, чем, видимо, по замыслу переводчика, полностью и окончательно оправдывает свое странное прозвище.

@темы: психические заметки

---

Целый день у нас по радио передают сообщения о Хусейне-Усаме-Осаме, причем безостановочно путают имена ликвидированного и отдавшего приказ о ликвидации. Что немудрено. У меня заболели уши, я выключил радио и включил телевизор. И диктор государственного канала немедленно произнес голосом Левитана:
- Весь американский народ с ликованием воспринял весть о ликвидации Обамы.

---

кm написал(а) 2011-05-01 в 12:18:

Умучившись снами, с утра одержима вопросом: а если бы человек мог выбирать, что видеть во сне, то что бы он предпочёл? Вот ты, например - что?)
По идее, ты должен бы до сих пор во снах летать.

Либертарный Дракон написал(а) 2011-05-01 в 12:47:

Во сне я не только летаю (да, бывает, однако чем дальше, тем реже), но еще и попадаю в идиотские, совершенно нелепые ситуации: в лучшем случае, даю советы каким-то кретинам, как им превратиться в олигофренов, в худшем - попадаю в запломбированный вагон по дороге в Освенцим. Очень редко снятся нормальные эротические сны с ненормальными персонажами. Выбирая из всего вышеперечисленного, предпочитаю, положа руку на сердце, все-таки эротику. Как наименее травмирующее переживание.

---

Два ролика с танцевально-бального фестиваля в Эйлате, где участвовала Буся со своей студией, и где они получили гран-при. Самостоятельно свою дочь найти там я не в состоянии - в первом танце, как мне объяснили, она в красном одеянии и с флагом, во втором ("Хасидский танец") я ее вообще не узнал, хоть и добросовестно пялился в экран, как положено гордому, растроганному папаше.

@темы: буси

---

Вдова одного из поэтов, писавших на идише, прислала Ахматовой благодарственное письмо. Оно начиналось такими словами:
“Хотя вы и перевели всего одно стихотворение моего покойного мужа…”


* * *
...Однажды вечером в кабинет вбежала медицинская сестра:
— Доктор! Доктор! Идите скорей, в пятой палате сейчас будет убийство!..
Они поспешили туда, где лежало несколько американских моряков.
У стены стоял перепуганный негр, на которого наседали трое белых матросов. Увидев врача, один из них закричал:
— Уберите от нас эту черную обезьяну!
Рита Яковлевна взяла негра за руку и вывела в коридор. Она шла и соображала, куда бы его поместить, дабы не подвергать подобной опасности… Тут она вспомнила, что в одной из палат находятся раненые китайские моряки, у которых не должно быть расовых предрассудков.
А негр тем временем успокоился, испуг его прошел, и он спросил свою избавительницу:
— Куда вы меня ведете?
— Я сейчас помещу вас в восемнадцатую палату.
— With these chinks? (“С этими китаёзами?”) — брезгливо произнес чернокожий…


* * *
В самом начале пятидесятых, когда у стареющего вождя начались проблемы с памятью, он вдруг обратился к своему секретарю Александру Поскребышеву:
— Где Микоян?
Вопрос прозвучал под утро — Сталин, как известно, работал по ночам.
Микояна немедленно подняли с постели, посадили в машину и привезли на “ближнюю” дачу. Там его поместили в комнату, которая предназначалась для таких оказий, и он стал ждать, когда его позовут к “самому”.
А Сталин тем временем совершенно забыл про то, что ему зачем-то понадобился Микоян.
На другой день часов в двенадцать Сталин пошел прогуляться по своему парку. И тут он увидел, что по другой, соседней аллее прохаживается Микоян. Но тиран и тут не вспомнил о своем желании видеть этого деятеля.
Хозяин издали поклонился гостю, тот ему ответствовал, и они разошлись…
Прошли еще сутки...
В полдень Сталин опять совершал прогулку и издали увидел Микояна.
И снова они обменялись вежливыми поклонами…
Так было и на третий день.
И тут Сталин сказал Поскребышеву:
— А что Микоян здесь делает? У него своей дачи нет, что ли?
Гостя немедленно усадили в машину, и он отбыл восвояси.


* * *
В хрущевские времена был партийный функционер по фамилии Месяц. “Наш Никита Сергеевич” несколько раз назначал его на должность министра сельского хозяйства и, соответственно, несколько раз снимал.
И вот министр Месяц был отправлен в Соединенные Штаты — набираться опыта, общаться с животноводами и агрономами. Перед возвращением в Москву была для него устроена пресс-конференция.
А надобно сказать, в те дни американская пресса писала о скандале, который был связан с очередным разводом Мэрилин Монро. И вот какой-то журналист задал московскому гостю вопрос:
— А что вы думаете о Мэрилин Монро?
Месяц (а он такого имени никогда не слышал) по простоте душевной произнес:
— Я на этой ферме не был.
Такой отзыв о знаменитой актрисе привел американцев в неописуемый восторг. Они тут же провозгласили Месяца самым остроумным из всех русских гостей.


* * *
В 1956 году советские войска подавили восстание венгров в Будапеште, а кроме того, разразился конфликт между Египтом и Израилем. Как помним, еврейское государство поддержали президент Соединенных Штатов Эйзенхауэр и премьер-министр Англии Иден. Вскоре в Советском Союзе состоялись очередные выборы.
один из инженеров Бакинского шинного завода (по национальности — русский) на голосовании отличился. Он зачеркнул имя предлагаемого кандидата и написал:

“Я голосую за Дуайта Эйзенхауэра!
Я голосую за Антони Идена!
Прочь руки от Венгрии!”

При подсчете голосов бюллетень с этой надписью был обнаружен, и его доставили в бакинский КГБ. Через два дня имя автора определили по почерку. Но в те времена Хрущев несколько ограничил “компетенцию” органов, а потому инженера не арестовали. Было решено, что его делом займется партком шинного завода.
Получив из КГБ злополучный бюллетень, партийный секретарь (толстый азербайджанец) пришел в необычайное волнение. Он вызвал провинившегося работника к себе, показал ему “документ” и спросил:
— Слушай, это ты писал?
— Я… — отвечал насмерть перепуганный инженер. — Но это я пошутил… Это была такая шутка…
— Какая, слушай, шутка? — сказал секретарь. — Что тебе этот Эйзенхауэр? Что тебе этот Иден? Где Венгрия? Где ты? Я понимаю, ты бы все зачеркнул и написал бы: “Я голосую за Никиту Сергеевича Хрущева!” Вот это была бы шутка!


* * *
На Всесоюзном радио в те годы подвизался человек с необычным именем: его звали Онегин, а фамилию он носил — Гаджикасимов. Это был азербайджанец, родом из Баку, и он, бывало, рассказывал истории из тамошнего быта. Ну, например, такое: в бакинской бане мылся армянин, у которого было две татуировки. На левой руке: “Никогда не забуду брату Альберту, который погиб через одного бабу”. А на правой: “Спи спокойно, дорогой брат Альберт, я убил того бабу”.


* * *
А вот замечательный рассказ писательницы, обитавшей в Голицыне, — Ольги Зив. Смолоду она была связана с комсомолом и поведала о трагикомическом эпизоде. Рассказ относится к концу сороковых годов, когда в Сергиевом Посаде (тогда Загорске) открыли Духовную семинарию.
В тамошний районный комитет комсомола явилась девушка с просьбой принять на хранение ее членский билет.
— Я живу в общежитии, — объяснила она, — там у нас в комнате двадцать коек… А у меня только фанерный чемодан без замка, туда я комсомольский билет не могу положить…
— А где ж ты его раньше хранила? — спросили ее.
— Раньше я носила его на груди, за бюстгальтером… А теперь я встречаюсь с одним семинаристом и боюсь, как бы билет не попал во вражеские руки…


* * *
В конце пятидесятых у нас с братом Борисом было пятеро близких приятелей — мои товарищи по университету Геннадий Галкин и Леонид Лейбзон, а также три будущих писателя — Александр Нилин, Андрей Кучаев и Георгий Вайнер. Мы частенько посещали “Пивной зал” на Серпуховской площади — он был вблизи от Ордынки. А по соседству, на Полянке, стоял дом, в котором вырос Кучаев, и наши сверстники — его бывшие соседи — тоже захаживали в пивную на Серпуховке.

Один из них работал в гранитной мастерской на каком-то из московских кладбищ. Мне запомнилась история, которую он нам рассказывал. На их погосте был похоронен старый человек. У него осталась вдова, и она просила гранитчиков изготовить каменную плиту с такой надписью: “Ах, зачем я тебя пережила?” Денег у нее не было, но они согласились сделать работу за полцены. Мастерская была завалена выгодными заказами, а потому никак не находилось времени выполнить просьбу овдовевшей старушки. А она чуть не каждый день приезжала на кладбище и слезно молила мастеров поторопиться…

Как-то утром вдова очередной раз туда явилась… Прерывая ее сетования, один из гранитчиков произнес:

— Слушай, ну зачем ты его пережила?

Михаил Ардов - мемуары.

magazines.russ.ru/novyi_mi/2010/8/ar8.html

(«Новый Мир» 2010, №8)

@темы: книги

---

Памяти Майи Каганской

"Живи я не на первом этаже,
я из окна бы выбросилась"...
Спичка
взлетела к сигарете по привычке...
"Я собралась повеситься уже,
да руки не дошли"...
Как в решето,
она смотрела в зеркало без рамы,
словно читала руны амальгамы:
"Мы живы между адом и "ничто".
И завтра, и сегодня, и вчера
она сводила в гибельную точку:
"Я обживаю ужас в одиночку.
Не "почему", не "как"...
Пришла пора".


Г. Трестман,
25.04.2011.

@темы: Трестман

---

1915 - 2011

---

Этой ночью умерла Майя Каганская, самая наша задиристая журналистка и самая бескомпромиссная эссеистка в русскоязычной литературе Израиля.

www.zman.com/news/2011/04/16/99494.html

Судя по тому, что она писала, и по ее личному общению с людьми, мне всегда на ум приходило, что мужское начало в ней превалировало над женским. Убийственный сарказм, ярость слова и полное отсутствие способности к компромиссным решениям приводило к многочисленным конфликтам. Иные шарахались от нее, некоторые именовали ее "израильской Новодворской", некоторые - амазонкой. Мне лично она напоминала Луизу Мишель. Она делала много добра, она защищала талантливых поэтов, она лезла на баррикады ради того, что полагала справедливостью с большой буквы, и тогда ее было совершенно не удержать в чудовищном ее запале.

gazeta.rjews.net/kagansk0.shtml

Однажды я сказал: как здорово было бы, если бы Вы на минуточку стали премьер-министром вместо всех этих наших импотентов, ну, на минуточку всего; она скривилась и сказала, что лучше не надо, она за эту минуточку успела бы разнести мир в пыль - и притом исключительно справедливости ради.
Она ненавидела и презирала власть. Любую Власть.

Разворачивая "Свиток Эстер"... - о поэме Гриши Трестмана:
www.thelastfrontier.info/component/k2/item/8-%D...

@музыка: Галич, "Уходят друзья"

@темы: гебуртстег ун йорцайтн