Вот картинка, которую Снарк нарисовала для меня. Похожа ли она (картинка) на мою ментальную сущность - уж не мне судить, но нежность ее (картинки) очевидна даже и ежу, как говаривал Владимир Сергеевич Юрковский. По-моему, это прекрасно, как и все, что рисует Снарк.

Ангел для Либертарного Дракона

---

СКАЗКА О ПОТЕРЯННОМ ВРЕМЕНИ

А в часах моих изменился такт,
То ли сломаны, то ли брак.
И как будто – тик, и как прежде – так,
Но в итоге - не так, не так.

Неспокойно - ночью, тревожно – днём,
Рваным ритмом – не спать, не спать!
Словно там, внутри, поселился гном,
И часы повернули вспять.

Убыстряя темп, ускоряя ход,
Круг за кругом они летят...
И уже не день, и отнюдь не год,
А лет восемьдесят назад.

И оттенком крови мазнёт заря
Новой эры оскал кривой.
И уже построены лагеря,
Но ещё не пришел конвой.

Пару лет ещё подождёт пора
Заметать следы на воде.
Но уже обучены мастера
Мокрых, грязных и разных дел.

Пропадаю в омуте временном,
Сердце выплеснув из груди,
И в ладошки хлопает гадкий гном,
И безвременье впереди.

Я проснусь, измучившись этим сном,
Минералки плесну в стакан.
А с экрана мне ухмыльнётся гном
Из-под лупы часовщика.

www.natel.ru/media/audio/spyaschie08.mp3

---

Оличного снеговика сделала (сфотографировала? в данном случае без разницы. Тем, что она его сфотографировала, она его сделала. Я имею в виду сопричастность творца)  Nosema:


- Ребята сделали отлично! - сказал Петр Петрович Петух . - За это вам по чапорухе водки и кулебяку впридачу! (с)
Это очень хорошо, что она его сделала, сфотографировала, разделила сопричастность, - потому что, увидев это чудо природы, я немедленно вспомнил, как мне было девять лет. Именно девять лет мне было, когда я прочитал фантастический роман Георгия Мартынова "Гианэя". Это очень прогрессивный роман, о двадцатых годах нашего века, то есть о времени, которое вот уже на подходе, через каких-то десять лет наступит, когда человечество живет при коммунизме, все обращаются друг к другу со словом "товарищ" и встречают гостей из далекого космоса. И переучивают инопланетян, и те из реакционных мракобесов скоро превращаются в настоящих коммунистов. То есть, я хочу сказать, что если бы этот роман попался мне в руки не тогда, когда мне было девять лет, а скажем, двадцать девять, читать его я, вероятно, не стал бы. И поступил бы очень глупо, потому что там, кроме обращения "товарищ", присутствует хорошая, гордая и несчастная девушка-инопланетянка, которая жить не хочет, и ее нужно спасать, и вот ее уже спасают. И она даже выходит замуж за землянина Виктора, и рожает ему сына. Девушку земляне зовут Гианэя. Раз вы сами не читали, то вот я вам и рассказываю. В оригинале, по-инопланетянски, ее зовут Гийанэйа, и сына своего она называет таким же диковатым именем Рийагейа. Рийагейа Викторович, значит. В общем, я, когда читал эту книжку в детстве, то страшно переживал, и прятался под одеяло, и даже кусал ногти, чего обычно себе не позволял, потому что бабушка ругалась. Мне, понимаете, было абсолютно наплевать на межпланетную солидарность и построенный на всех планетах коммунизм, мне ужасно было жалко эту несчастную девушку. Я потом прочел еще несколько глыбоподобных романов писателя Мартынова, и "Гость из бездны", и "Каллистяне", и все прочее, и тоже слегка переживал, но уже совсем не так, как тогда, когда впервые открыл "Гианэю". Даже чудо воскрешения большевика-подпольщика, сухим трупом пролежавшего в запаянном свинцовом гробу семнадцать (или девятнадцать?) тысяч лет, оставило меня почти равнодушным. Наверное, это потому, что я постепенно вырос, не знаю. И вот я открываю дневник Кати-Эс-Тайран-Носемы (имечко - куда там Гианэе!) и вижу этого снеговика, и сразу понимаю, что снеговик этот - сама Гианэя. Гийанейа.
Вот такая (к сожалению, тут только вид сзади, но верьте мне!) она была. То есть будет:


Я вам даже больше скажу. Я вот сейчас сидел здесь и вдруг понял, почему из всех героев этого романа, и вообще из всех героев всех романов Мартынова мне всегда нравилась одна Гианэя. Потому что там все герои - или коммунисты, или фашисты, и только она одна - нормальный человек. В фантастике ближнего прицела трудновато было найти человека, там все больше ходячие типажи выступали. Я сейчас вам и еще больше скажу. Я скажу, что, если вам, или вашим детям, или вашим внукам пару дней случайно нечего будет читать, то возьмите-ка и прочтите эту книжку. Ага.

@темы: в мире сказок тоже любит булочки гном

---

На последнее собрание писателей пришел новенький, застенчивый мальчик. Он совсем не пил водки и стеснялся закусывать, только слушал чужие новые рассказы и стихи, которые положено читать по кругу. Когда к нему обращались, он вскакивал со своего места. Хороший такой мальчик. Потом он прочел свой собственный рассказ, и очень расположил им к себе присутствующих.

Светофор

Черепаха живёт двести лет, ворон триста. Дерево, к примеру, дуб, живёт полторы тысячи лет. Я тоже решил долго жить. Почитал литературу. Понял, что надо заняться медитацией, йогой, ходить пешком, кротко улыбаться. Спокойствие, только спокойствие. И никакого мяса. Или вообще только мясо. Хотя на этом месте мысли путаются. Может кефирчик, да-да, кефирчик? Или всё-таки мясо? Или кефирчик? Кто-то за окном орёт. Вот выйду – убью сразу! Нет, не убью – некогда, надо медитировать.
- Я – дуб, я – дуб, я – дуб. Я орёл, орёл, то есть не орёл, а ворон.
Нет, ну как орёт. Вот собака! Сейчас выйду и тоже заору! Я черепаха, я черепаха, черепаха... Я дуб. У дуба зелёные листья. Сейчас они опадут, я выйду и оборву листья с этого мудака тоже. Хотя лучше убить. Лишить хлорофилла.
Нет, прежде надо успокоиться. Найти единомышленников. Пожалуй, лучше всего медитировать, если ты буддист. Интересно, а бывают евреи-буддисты? Наверное, бывают. Доживу до завтра, пойду искать братьев. Как найду, начну с ними медитировать:
- Я дуб, я дуб, я дуб...
Нашёл. Очень даже рядом. Небольшая квартирка. В салоне на полу разложены коврики. На стене плакат с изображением восточного дядьки. Молодые мальчики и девочки, почтительно на него показывая, объясняют, что это Карнапа шестнадцатый. Ещё молодые мальчики и девочки говорят, что сегодня к ним прилетает странствующий учитель, и мне очень повезло.
Учитель прилетел с любовницей. Любовницу отправил в народ на коврики, сам сел на стул. Снял носки и сказал трепетно внемлющим:
- Все религии ерунда. Бога нет, а есть Карнапа.
Покончив с теоретической частью, учитель впал в транс:
- Перед нами сгущается золотистая прозрачная форма шестнадцатого Карнапы.
Чтобы ничего не видеть, в том числе и Карнапу, я закрыл глаза.
- Скрещённые у сердца его руки держат колокольчик...
Какой у дуба колокольчик?
- Мы принимаем потоки света...
Если принимаем, то на какие чакры? Или это в йоге чакры, а не в буддизме?
- Мы вспоминаем о всеобщем непостоянстве...
Уж это точно.
- Из Лба Карнапы излучается мощный прозрачно-белый свет... Все вредные привычки и болезни исчезают...
Вот это мне и нужно.
- Из горла Карнапы излучается яркий красный свет...
Ну пусть излучается. Согласен.
- Из сердечного центра Карнапы излучается интенсивный синий цвет....

И всё? Интересно, а почему нет зелёного? Какой же ты светофор, если нет зелёного?
Я открыл глаза: все сидят на ковриках, что-то шепчут. Явно медитируют.
Ну хорошо, чёрт с вами, уговорили:
- Я дуб, я дуб, я дуб, я Карнапа, я настоящий дуб...

Леонид Левинзон ©
г. Иерусалим
17.09.10

@темы: содружники

---

Вот, автор прислал из Нью-Джерси в качестве новогоднего подарка. А я решил это повесить сюда, потому что Бог велел делиться. И все равно у меня другого подарка нет.

Зайцы в заповеднике

Соломон Динкевич, Нью-Джерси
Глава 10.

10.4. Хрущев и творческая интеллигенция

“Во всём я ленинец, а в отношении к искусству я сталинец”.
Н. С. Хрущев

“Культура была его страстью. Он преследовал ее повсюду”.
Станислав Ежи Лец

Даниил Гранин рассказывает в книге “Причуды моей памяти”:
“Он любил часто собирать писателей и произносить речи. Отбросит заготовки, и начинается словоизвержение. Чего только не наговорит, ведь не остановишь — полный хаос. Но при этом себя не выдает, себя охраняет, ни в чем ни разу не повинился, а уж как, казалось бы, раздухарится, в какие только дебри не залезает, а вот звериный инстинкт опасности держал его крепко.
Из всех его выступлений составить что-то цельное невозможно, мне казалось, что и записать-то не мог, ан нет, нашел в стареньких блокнотах что-то торопливое, бессвязное, думаю, что ничего другого, годного для печати, не найти, нигде эти его выступления не публиковались”.
Вот несколько из приведенных им хрущевских “крохоток”:

“Дорожите доверием масс, не ищите дешевой популярности, не подлаживайтесь. Одни вас хвалят, другие ругают, выбирайте, что для вас лучше подходит”.
“Мое восприятие жизни должно быть нормой для всех. Каждый народ имеет свои традиции...”.
“Мы Сталина осуждали за то, что он стрелял по своим”.
“То, что написано с хорошим сердцем о Сталине, не вычеркивается. Я Сталина осуждаю и уважаю, а что же, мы напрасно трудились, не считаясь с силами?”.
“Я хорошо знал Чубаря, Постышева, их гибель — вина Берия”.
“Я знал Ежова, это был замечательный пролетарий, а сделали из него преступника”.
“Хотите восстановить молодежь против старшего поколения? Не выйдет! Раздуваете, не случайно в Ленинграде поставили “Горе от ума”. Да с таким эпиграфом!” (Он имел в виду постановку Г. Товстоногова с эпиграфом из Пушкина: “Черт меня дернул родиться в России с душой и талантом”).

Про джаз он часто повторял: “Джаз колики у меня вызывал”.
И раздавался услужливый смех.
“А вот Глинка — слезы радости!”— и в ответ усиленно кивали. Была категория кивальщиков, кивали напоказ, преданно, чтобы генсек увидел.
“Джаз негры изобрели. А я родился в русской деревне. Почему мы должны брать на вооружение джаз?”.

В книге Михаила Ромма “Как в кино” (“Деком”, 2003) находим и большие фрагменты из выступлений Хрущева. Вот что он рассказал 21 июня 1963 года на совещании с творческой интеллигенцией о том, как “поломались отношения с Китаем”:
“...Случилось это так. Вот как случилось начало этой трещины. Были мы в Индии. Встреча прекрасная. Настроение было... С народом всё превосходно. Ну, и пришло мне в голову, говорю: “Давайте, товарищи, залетим в Пекин, это и недалеко тут, из Индии, крючочек. Залетим, поговорим там по нашим делам”.
Ну, залетели. И что же вы думаете? Принимает меня Мао Цзе Дун, как вы думаете, где? В бассейне. В бассейне принимает.
Что делать? Он хозяин, я — гость. Приходится плыть. Ну, и влезаем мы в воду. Он плывет, и я плыву, а между нами переводчик. Но ведь он-то — призовой пловец, а я горняк, я же, между нами говоря, плаваю-то кое-как, я же бултыхаюсь, я же отстаю. А он плывет, козыряет. И всё время всякие материи излагает, политические вещи. Переводчик мне это на плаву переводит, а я и ответить, как следует, не могу. И он получается передо мной в преимущественном положении. Ну, надоело мне это. Поплавал я, поплавал, думаю — да ну тебя к черту, вылезу. Вылез я на краешек, свесил ноги. И что ж, теперь я наверху. А он внизу плавает. Он плавает, переводчик не знает, то ли с ним плавать, то ли со мной рядом сидеть. Он плавает, я-то сверху вниз на него смотрю. А он-то снизу вверх, он в это время говорит мне что-то про коммуны, про ихние эти коммуны. Ну, я уже отдышался и отвечаю ему про эти коммуны: “Ну, это еще мы посмотрим, что у вас из этих коммун происходит”. Теперь уж мне во много раз легче, раз я сел. Он и обиделся. Вот с этого всё и началось, товарищи”.

[И вылилось 2 марта 1969 года уже при Брежневе в вооруженный конфликт с Китаем из-за острова Даманский на реке Уссури, притоке Амура. Были убиты 58 пограничников, а в 2001 году остров Даманский отошел к Китаю].

Продолжим рассказ Михаила Ромма:
“По случаю Пекина упомянул он (Хрущев) Индонезию.
— Вот китайцы говорят, что не помогаем мы Индонезии. Хм, интересно... а кто же их в таком случае освободил? Да неужели ж они думают, что индонезийцы сами (себя) освободили? Да разве это возможно? Ведь у голландцев и подводные лодки, и самолеты, и артиллерия, и всякое оружие. Ведь им нужно дать то же самое. Значит, дали. Кто дал? Мы. Мы дали. Но ведь индонезийцы на подводных лодках плавать не могут, из орудий стрелять не могут. Значит, кто стрелял, кто подводные лодки водил и самолеты — кто? Кто? Мы же и делали, между нами. Ведь вот до чего доходит. Вот, а с чего началось всё?

И заключает Ромм: “Ну, поразительная глубина политического мышления Хрущева. Она представила для меня какую-то дополнительную краску в этом разнообразном, мозаичном, так сказать, портрете”.

Еще одну краску в этот мозаический портрет добавил главный правительственный егерь, рассказав об охоте Хрущева и Вальтера Ульбрихта на зайцев (цитирую по книге Льва Дурова “Смешная грустная жизнь”):

“...едут с мигалками “членовозы”. Я выбегаю навстречу и, зная крутой характер Никиты, уже понимаю, что мне сейчас кранты. Вот машины останавливаются, и вылезает из своей Никита. Я поприветствовал его и тихонько:
— Никита Сергеевич, знаете, сейчас не сезон, и зайцев в заповеднике нет.
Тут он побагровел и стал топать ногой. Кричит:
— Как нет?! На Руси нет зайцев? Да я тебя сгною! У тебя дети попросят хлеба, а знаешь, что ты им дашь? Вот что ты им дашь!
И показывает определенный жест — что я им дам.
Короче, орал он, орал, орал, а потом и говорит Ульбрихту:
— Пошли!
И они зашли в охотничий домик.

Я стою и думаю: действительно, он меня, конечно, выгонит, а что я детям дам?.. И тут мне в голову приходит потрясающая идея. Я вспомнил, что у нас в баньке висят заячьи шкурки. Какого черта они там висели — понятия не имею. Но я подумал: поймаем на помойке кота, зашьем его в шкурку и выпустим под стволы. Всё равно руководители сейчас напьются и ни хрена не поймут. Так наш номер и пройдет.

Послал я ребят на помойку, они поймали одного голодного кота сеткой и зашили в эту заячью шкурку. Но, как известно, коты очень своенравные животные, самолюбивые и страшно обижаются, когда над ними измываются... Когда мы зашили кота в заячью шкурку, его вроде как бы парализовало. Он, видно, не мог понять, что с ним делают. Получился этакий котозаяц. Он не бежал, не прыгал, а мог только ползти.

Значит, после этой процедуры иду я в охотничий домик. Стучусь. Захожу.
Никита увидел меня, нахмурился.
— Чего тебе? — спрашивает.
— Зайцы, — говорю, — появились.
— Ну вот! А ты говорил, что зайцев нет! Вальтер, пошли!
Они хватают ружья и выскакивают на крыльцо. И видят: ползет это чудовище — котозаяц. Они вскидывают стволы и — бах! Бах!
И вдруг этот заяц: “Мя-а-у!”— и на сосну. Ульбрихт от такой сцены упал в обморок. А Никита орет:
— Второй раз Германию победили! Завалили немца!

Тут вызвали “неотложку”, Ульбрихта увезли, а Никита еще три дня пил в этом домике. И каждое утро выходил, чтобы посмотреть на кота, который сидел на ветке и боялся спуститься вниз.
— Всё сидишь? — спрашивал его Никита и предупреждал охрану: — Вы мне этого зайца не трогайте. Не стреляйте в него. Он мне второй раз Германию победил!”

Никита Сергеевич был не только охотник, но еще и заядлый рыбак. Юрий Орлов (“Опасные мысли”) рассказывает, что в 1960 году Хрущев побывал в Армении. Его повезли на знаменитое горное озеро Севан. Оно находилось в катастрофическом положении из-за огромного сброса воды через пробитые в горах туннели на каскад из семи гидроэлектростанций. Профессор М. А. Мостков разработал проект большого горного туннеля, направляющего в Севан воды реки Арпачай другого водного бассейна. Проект был дорогой, и требовалось согласие Хрущева.

Его повезли на озеро Севан, пообещав устроить прекрасную рыбалку. Хрущев говорил, что он еще “мальцом ловил гигантских щук”.

Далее цитирую по книге Юрия Орлова:
“Рыбка, между тем, у Хрущева не ловилась. В этом озере форель с берега плохо ловится. Терпение генсека иссякало... Наступила та решительная минута, когда от одного шага зависел весь дальнейший ход истории. И шаг был сделан.
Секретарь местного райкома спустил в воду водолаза с живыми форелями в авоське. Водолаз нацепил две на два крючка. Мог бы больше, да секретарь больше двух не велел. Форели Никите Сергеевичу попались большие. Ловля удалась на славу, и вся высокая компания поднялась в ресторан “Ахтамар”. Стол был завален форелями, но Никите Сергеевичу приготовили его собственных. Тут же за столом он подписал постановление о строительстве канала...”. (Позднее Орлов познакомился с водолазом-спасителем Севана – С. Д.).

1 декабря 1962 года Л. Ф. Ильичев, исполнявший при Хрущеве роль, подобную ждановской при Сталине, привел Хрущева на выставку в Манеж, посвященную 30-летию столичного Союза художников. Картины патриархов отечественного модернизма привели Хрущева в ярость. Увидев “Обнаженную” Роберта Фалька, он закричал: “За что платят деньги этому художнику? За эту мазню? Денег ему дать до заграницы!”.

Услышав, что Фальк уже 4 года как на кладбище, сказал: “Дерьмо собачье” и двинулся дальше. “Здесь, — пишет Соломон Волков (“История русской культуры ХХ века: от Льва Толстого до Александра Солженицына”, М., “Эксмо”, 2008), — произошла знаменитая дискуссия Хрущева с Эрнстом Неизвестным, чья экспрессионистская скульптура женщины побудила советского лидера закричать, что, если Неизвестный так изображает женщин, то он “пидарас”, которым “у нас десять лет дают”. В ответ коренастый 37-летний скульптор, бывший фронтовик, потребовал, чтобы ему привели сюда девушку, дабы он мог доказать обратное. Хрущев от неожиданности расхохотался, а сопровождавший его куратор КГБ из ЦК КПСС пригрозил Неизвестному, что за такие невежливые разговоры с хозяином можно загреметь на урановые рудники.

Неизвестный пытался переубедить Хрущева, ссылаясь на авторитет коммуниста Пабло Пикассо, но Хрущев оборвал его: “Я в мире коммунист номер один, и мне ваши работы не нравятся”, — добавив: “Неужели вы не понимаете, что все иностранцы — враги?”(выделено мной — С. Д.).

Неизвестный, очевидно, представлялся Хрущеву такой удобной мишенью, что он продолжал высмеивать его. Через две с лишним недели, 17 декабря, на встрече советского руководства с культурной элитой в Доме приемов на Ленинских горах, он во всеуслышание заявил там скульптору: “Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез бы внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет... Неужели с этим мы пойдем к коммунизму? Какой дурак пойдет под этим знаменем? Что это за связь с народом?”.

Вспоминая ту встречу, Ромм писал (в книге “Как в кино”): “Поразила меня старательность, с которой он (Хрущев) разговаривал об искусстве, ничего в нем не понимая, то есть ну ничего решительно”.

Вот фрагмент дискуссии Ромма с Хрущевым по поводу фильма Марлена Хуциева “Застава Ильича”:
«Ромм попытался разъяснить смысл эпизода свидания отца с сыном, когда сыну видится мертвый отец, и кончается этот разговор тем, что он спрашивает его: “Как же мне жить?”— а отец отвечает: “Тебе сколько лет?”— “Двадцать два”. — “А мне двадцать”— отвечает отец и исчезает.
Я говорю Хрущеву: ведь смысл-то этого в том, что: ты же старше меня, ты должен понимать, я же понимал в твои годы и умер за советскую власть! А ты что?
И вдруг Хрущев мне говорит:
— Не-ет, нет-нет-нет, перебивает он меня. — Это вы неправильно трактуете, товарищ Ромм, неправильно трактуете. Тут совсем другой смысл. Отец говорит ему: “Тебе сколько лет?”— “Двадцать два”, — и исчезает. Даже кошка не бросит котенка, а он в трудную минуту сына бросает. Вот какой смысл”.

Тогда же во время выступления Евтушенко произошел любопытный казус. Евтушенко стал защищать Эрнста Неизвестного: он фронтовик, хорошо воевал, он талантливый скульптор, он всей душой советский человек и т. д.
Хрущев прерывает его:
— Горбатого могила исправит!
Евтушенко взорвался:
— Сколько можно исправлять могилами! Хватит! (Даниил Гранин, “Причуды моей памяти”).

“Именно тогда, — вспоминает Григорий Бакланов, — налившись кровью, Хрущев стучал кулаком и кричал: “Во всём я ленинец, а в отношении к искусству я сталинец”.

[Стоит всё же отметить, что именно Сталин закрыл театры Таирова, Мейерхольда, Михоэлса, а Хрущев открыл “Современник” и “Театр на Таганке”, сместил К. Симонова и назначил Твардовского главным редактором “Нового мира”, ставшего в 60-е годы самым читаемым журналом в стране].

---

С наступающим вас всех. Не знаю, будет ли у меня возможность написать еще до.

---

"Перевод «Евангелия от Луки» на чукотский язык трудно было осуществлять из-за особенностей мировосприятия местных жителей. В дореволюционных переводах вместо заклания ягненка писали о заклании моржонка, Иисус въезжал в Иерусалим на олене, а не на осле, к тому же в некоторых языках народов Севера слово «святой» означало «депутат» – представитель народа."

Заклание Исаака: в земле Мория, на Храмовой горе в Иерусалиме великий шаман Авраам приносит в жертву моржонка. Депутат Иисус въезжает в Иерусалим на северном олене. И наоборот - в московской Думе заседают святые.
Очень трогательно. Особенно про моржонка. Какая жалость, что я рисовать не умею.

Попутно вспомнилось:
В чукотском мифе о творении мира предназначением русских считается производство чая, табака, сахара, соли и железа, и торговля всем этим с чукчами.
(В.Б.Богораз, «Очерк материального быта оленных чукчей». СПб., 1901, «Сборник Музея Антропологии и Этнографии», вып. II)

@темы: нотабене

---

Много есть на свете (слоно)потамов - разных типов, весовых категорий и конфессиональной принадлежности, но я не знаю ни одного из них, кому этот термин подошел бы так мало, как тебе. : ) Уж лучше бы назвалась бармоглотом или хливким шорьком - все как-то изящней, ей-богу. : )



Марьяна, с днем рождения!

@темы: ДР ПЧ

---

Ежедневный диалог:

- Почему же ты упрекаешь меня?
- Потому что я хочу, чтоб ты был хороший.
- Как? - вскрикнул Незнайка. - И ты тоже хочешь, чтоб я был хороший?
- Да, А кто же еще этого хочет?
- Ну, есть тут у меня одна такая подружка, - замахал руками Незнайка.
- Подружка? - удивилась Кнопочка. - Какая еще подружка?
- Да такая, вроде тебя. Тоже все время упрекает меня. Говорит, что хочет, чтоб я был лучше.
- И давно ты с ней дружишь?
- Давно.
Кнопочка обидчиво надула губки и отвернулась от Незнайки. Потом сказала:
- Какой же ты нехороший, Незнайка! Ты скрытный. Мы уже столько дружим с тобой, а ты никогда не говорил, что дружишь с кем-то, кроме меня. Дружи, пожалуйста! Я разве против? Я не против! Но почему же ты мне не сказал?
- Да что тут еще говорить? Я и не дружу особенно. Она сама ко мне привязалась.
- Ой, не ври, не ври, Незнайка! - погрозила Кнопочка пальцем. - Ты скажи лучше, как ее зовут?
- Кого?
- Ну, ее, эту твою подружку.
- Ах, ее!.. Ну, ее зовут совесть.
- Какая совесть? - удивилась Кнопочка. - Ах, совесть!
Кнопочка весело рассмеялась, потом положила свои руки на плечи Незнайке и, поглядев ему прямо в глаза, сказала:
- Ах, какой же ты смешной, Незнайка! Смешной - и все-таки хороший. Ты, наверно, даже не знаешь, какой ты хороший!
- Какой я хороший! - смущенно сказал Незнайка. - Это тебе, наверно, только так кажется.
- Почему только так кажется? - спросила Кнопочка.
- Ну... - замялся Незнайка. - Просто ты, наверно, влюбилась в меня - вот и все.
- Что? Я? Влюбилась?! - вспыхнула Кнопочка.
- Ну да, а что тут такого? - развел Незнайка руками.
- Как - что такого? Ах, ты... Ах, ты... - Она повернулась и пошла прочь. Потом остановилась и, гордо взглянув на Незнайку, сказала:
- Видеть не могу твою глупую, ухмыляющуюся физиономию, вот!

@темы: Сестра

---

Девушка из Нагасаки.

С детства слушал на допотопном бобинном магнитофоне "Маяк", и воображал, что это я ее пою, и всю жизнь думал, что ее написал Высоцкий (раз это он ее пел). А оказалось, что слова написаны Верой Инбер, о которой в воспоминаниях Надежды Улановской, Майиной мамы, очень аргументированно сказано, что она сука.

kotenochkin.livejournal.com/450462.html

---

Я чудовищно не люблю компьютерные распечатки текстов и предпочитаю им нормальные книги, изданные в типографии. Однако делать нечего: раз невозможно достать оригинал, приходится пользоваться тем, что есть. Дело происходит таким образом - я нахожу (или мне находят) ссылку на то или иное произведение, и я его распечатываю, поскольку читать с экрана ненавижу еще больше. Уже в процессе повизгивания принтера я всякий раз прихожу в отчаяние: не столько предвкушаю возможность погрузиться в роман, повесть, рассказ, монографию, сколько загодя начинаю прикидывать, кому его передать после прочтения. Чтобы кипа листов не пылилась бессмысленно на тумбочке. Майя Улановская, сама автор шести не то восьми книг, испытывает те же муки. Спальня в ее доме превращена в склад распечаток. Она нумерует их, подшивает в картонные папки и складывает на пол в углу. Как и я, она не в состоянии заставить себя выбрасывать эти дурацкие белые листы с черными крапинками. Она ищет того, кому можно было бы передать их почитать, она ищет их потенциальных читателей уперто, как багира на охоте. Она всучает их знакомым и незнакомым, она заставляет брать их бывших коллег по работе (ныне они - коллеги по пенсии), прохожих на улице, приходящего уборщика лестниц в ее доме и даже хозяина писчебумажного магазина господина Эттингера, о котором говорят, что в детстве он еще мог кое-как изъясняться на языке своей бабушки. Когда-то она пыталась всучить пару тонн бумаги Игорю Губерману, который живет по соседству с ней. С Губермана однако как сядешь, так и слезешь - в его собственном доме таких кип еще больше. Правда, у него это явление сугубо временное, он нашел выход из создавшейся ситуации: прочтя очередную распечатку, он закрывает глаза и, воображая, что выходит из туалета, спускает всю бумагу в мусорное ведро. Так он приучил себя. Я так не могу. Майя так не может. В нас до сих пор живет условный рефлекс почтения к печатному слову - видя нагромождение спутанных, взлохмаченных листов бумаги, мы по-прежнему видим в них книгу.
"Миша!" - на грани истерики кричит мне она, - "приходите и заберите это дерьмо, я так не могу больше, я задыхаюсь в этой пыли!" Нужно понимать ситуацию и наш условный код общения - временами речь идет о по-настоящему выдающемся авторе. Обычно я отделываюсь от этого под каким-нибудь благовидным предлогом, но временами, когда старушка приходит в настоящее исступление и становится буйна, прихожу и беру для ее утешения полкило бумаг.

Сам я придумал оригинальное решение проблемы. Когда-то я переворачивал листы и отдавал своей дочке или внуку, чтобы они рисовали на обратной стороне кораблики, или животных, или президента Б. Обаму. Но листов было так много, что я стал относить их в детский сад, расположившийся неподалеку. Воспитательницы были счастливы, дети тоже, но этот жалкий выход из положения не решал проблемы в целом. Теперь я делаю иначе. Прочтя очередную, новую для меня вещь, я отношу ее знакомым прозаикам, поэтам и критикам на официальные писательские собрания. Распечатки расхватывают жадно, как горячие пирожки, и всякий раз удивляются, и каждый раз оказывается, что "как раз вот эту вещь я не читал(а)!". Вообще, у меня складывается впечатление, что наши писатели, после своего отъезда из России двадцать, тридцать, сорок лет назад не читали ничего и никого (кроме самих себя, естественно) - настолько ярко чувствуется их детская непосредственность при появлении перед ними очередной многокилограммовой кипы бумаг с давно написанным романом всепланетно известного автора.

Председатель берет распечатки осторожно, двумя пальцами, как бы принюхиваясь. Часто он возвращает мне их (я всегда отказываюсь), не говоря ни слова. Это значит, что вещь не понравилась. В вопросах литературы (чего нельзя сказать о выпивке) он так привередлив, что я часто диву даюсь, как это ему нравится то, что пишу я. Ведь запросто могло случиться наоборот, и тогда я был бы лишен возможности разбрасывать писателям на этих собраниях распечатки текстов, - так подпольщик, забираясь на фонарь во время демонстрации протеста, раскидывает листовки, и толпа жадно тянет вверх руки.
Постоянным потребителем продукции моего принтера является поэт Г. Трестман. Ему я прощаю восторженное изумление - он сам гений, а у них свои причуды. Председатель капризен, Трестман всеяден.
На этот раз я отнесу ему четыре кило перевязанных тесемочкой бумаг, составляющих
"Времетрясение" - последний, автобиографический роман Курта Воннегута, написанный в 1997-м году; Воннегута он очень любит и читал всего - как водится, за исключением именно этого романа.

Я до сих пор время от времени сочиняю рассказы - как будто это еще приносит деньги. От старых привычек тяжело избавиться. Кроме того, когда-то так создавали себе имя. Начитанные люди и прошлые времена с жаром обсуждали новый рассказ Рэя Брэдбери, или Джерома Сэлинджера, Джона Чивера, Джона Колльера, Джона О'Хары, Ширли Джексон или Фланнери О'Коннор, или кого-нибудь еще, который "только что вышел в таком-то журнале".
Finita la commedia.

Все, что я теперь делаю с сюжетами своих рассказов, - это записываю их, как запишется, объявляю их автором Килгора Траута и делаю из них роман.
На пикнике в 2001 году Траут сказал, что жизнь, без сомнения, абсурдна. "Но наши мозги достаточно хорошо устроены, чтобы мы могли приспособиться к неизбежному - грязному фарсу и дурацкой комедии, которые составляют нашу жизнь - с помощью таких вот искусственных откровений", - добавил он. Он имел к виду пикник на берегу под звездным небом.
Он заявил, что зернышки ореха, сваренные в водорослях с омарами и моллюсками, бесподобны, божественны. Он добавил: "А разве женщины сегодня не похожи на ангелов?" Он наслаждался зернышками ореха и женщинами в воображении. Он не мог грызть орехи, потому что его верхняя вставная челюсть шаталась. Все его сколько-нибудь длительные отношения с женщинами
заканчивались катастрофически. Один-единственный раз за всю свою жизнь он попробовал написать рассказ про любовь. Он назвал его "Поцелуй меня еще раз", и вот какие там были слова: "Красивая женщина и пары секунд не может пробыть такой, какой должна бы при такой красоте". Мораль этого рассказа была такова: "Мужчины - сопляки. Женщины - психопатки".

В эпоху зарождения телевидения, когда было всего-то с дюжину каналов, значимые, хорошо написанные драмы, показанные по электронно-лучевой трубке, еще могли заставить нас ощущать себя участниками всеобщего действа, хотя мы на самом деле сидели одни и дома. Программ было так мало, что почти наверняка друзья и родственники смотрели то же, что и мы. Телевизор казался самым настоящим чудом.
Мы даже могли в тот же самый вечер позвонить другу и задать вопрос, ответ на который знали и так: "Ты это видел? Круто!"
Finita la commedia.

* * *
Он рассказал мне свою версию Книги Бытия. У меня случайно был с собой диктофон, и я его включил.
"Вот что, перестань-ка есть и послушай меня, - сказал он. - Это важно". Тут он прервался, чтобы поправить подушечкой большого пальца левой руки свою верхнюю вставную челюсть. Она каждые две минуты грозила вывалиться. Он был левшой, как и я, пока меня не переучили родители, как и мои дочери Эдит и Лили.
"Вначале не было абсолютно ничего, в прямом смысле слова, - сказал он. - Но если есть ничто, то есть и нечто, точно так же как если есть верх, то есть и низ, если есть сладкое, то есть и горькое, если есть мужчина, то есть и женщина, если есть пьяные, то есть и трезвые, если есть радость, то есть и печаль. Это называется импликация. Мне неприятно это вам говорить, друзья мои, но мы - лишь малюсенькие импликации, следствия из какой-то чудовищно тройной причины. Если вам не нравится быть тут, почему бы вам не отправиться
туда, откуда пришли?"
"Первое нечто, первая импликация из ничто, - попал он, - были два существа, Бог и Сатана. Бог был мужского пола, Сатана - женского. Они имплицировали друг друга, и поэтому их силы были равны, и это равенство само было импликацией. Сила имплицировалась слабостью".

"Бог сотворил небо и землю, - продолжил старый и забытый писатель-фантаст. - Земля же была безвидна и пуста, и тьма была над бездною. И дух божий носился над водою. Сатана не могла проделать такой же номер, но считала, что глупо что-либо делать просто так - зачем? Но пока она молчала".
Но когда Бог сказал: "Да будет свет", и стал свет, Сатана забеспокоилась. Она дивилась: "Что он, черт побери, делает? Как далеко он намерен зайти, и уж не думает ли он, что я буду помогать ему, ведь это же просто черт знает что такое?"
"И тут все окончательно потонуло в дерьме. Бог сотворил мужчину и женщину, прекрасные маленькие подобия себя и Сатаны, и дал им свободу, чтобы посмотреть, что же с ними произойдет. Эдемский сад, - сказал Траут, - может считаться прообразом арены для гладиаторских боев".

"Сатана, - сказал он, - не могла повернуть время вспять и сделать так, чтобы творения не было. Но по крайней мере она могла попытаться облегчить жизнь бедным игрушкам Бога. Она видела то, что ему было видеть не дано: все живое либо умирало от скуки, либо умирало со страху. Так что она взяла яблоко и заполнила его всяческими идеями, которые могли хотя бы развеять скуку, например правилами игр в карты и кости, объяснениями как трахаться, рецептами пива, вина и виски, картинками с растениями, которые можно курить, и так далее. Еще там были советы, как сделать музыку, песни и танцы по-настоящему безумными, по-настоящему сексуальными. И еще - как ругаться на чем свет стоит, когда спотыкаешься.
Сатана послала змея, чтобы тот дал Еве яблоко. Ева откусила от яблока и протянула его Адаму. Он тоже откусил, и они стали трахаться".

"Можете быть уверены, - сказал Траут, - что известное меньшинство тех, кто принял эти идеи, пострадало от катастрофических побочных эффектов, с ними связанных". Здесь следует отметить, что Траут не был алкоголиком, наркоманом, игроком или сексуальным маньяком. Он просто был писателем.

* * *
Покойный английский философ Бертран Рассел говорил, что было три пагубных пристрастия, которые отбирали у него друзей: алкоголь, религия и шахматы.
Обе мои жены, и Джейн, первая - с ней я развелся, - и Джилл, вторая - с ней я живу по сей день, - не уставали повторять, что в этом смысле я просто вылитый Рассел.

* * *
Деревенщина Джон Диллинджер однажды сумел сбежать из тюрьмы, угрожая охранникам деревянным пистолетом, который он выстрогал из стиральной доски. Он выкрасил его в черный цвет обувным кремом. Такой вот он был затейник.
Находясь в бегах, Диллинджер написал письмо вроде тех, что пишут кинозвездам их поклонники. Адресатом был Генри Форд. Диллинджер благодарил старого антисемита за то, что тот делает быстрые и маневренные машины, на которых так удобно делать ноги.
В те времена можно было убежать от полиции, если ты лучше водил машину, да и сама она была получше. Вот вам и честная игра! Вот вам и воплощение американской мечты - одни правила для всех! И он грабил только богатых, брал только банки с вооруженной охраной, и только сам.

В библиотеках наших школ спокон веку идет чистка - вычищают литературу "подрывного характера". Но две самые "подрывные" книжки остаются нетронутыми, они абсолютно не вызывают подозрений. Одна из них - рассказы о Робин Гуде. Даже настолько необразованный человек, как Джон Диллинджер, был явно вдохновлен этой книгой - в ней рассказано, ради чего стоит жить настоящему человеку.
В те времена детей из бедных американских семей не пичкало бесконечными сказками телевидение. Они слышали и читали лишь самую малость, но уж ее-то смогли запомнить, иным удалось что-нибудь из этой малости вынести.
Весь мир читал "Золушку". Еще все читали "Гадкого утенка". Еще все читали "Робин Гуда".
И еще была одна сказка. Она в отличие от "Золушки" и "Гадкого утенка" прославляла презрение к власти, как "Робин Гуд". Это было житие Иисуса Христа, изложенное в Новом Завете.

По приказу Эдгара Гувера, директора ФБР, холостяка и гомосексуалиста, легавые убили Диллинджера, пристрелили его как собаку, когда он выходил из кинотеатра вместе с одной своей знакомой. Он не вытащил пистолет, ни на кого не набросился, никого не ударил, не попытался бежать. Он был такой же зритель, он вернулся в реальный мир, посмотрев фильм -побывав в сказочном мире. Его убили потому, что он слишком долго выставлял легавых - а они все тогда носили стетсоны - полными идиотами.
Это было в 1934-м. Мне было одиннадцать, Элли было шестнадцать. Элли рвала и метала, и мы оба проклинали ту девицу, с которой Диллинджер был в кино. Эта сучка, по-другому ее нельзя назвать, рассказала легавым, где в этот вечер будет Диллинджер. Она сказала, что наденет оранжевое платье. Ничем не примечательный парень, который выйдет с ней из кино, и будет тем, кого голубой директор ФБР объявил Всеобщим Врагом Номер Один.
Она была венгеркой. А старая пословица гласит: "Если ваш друг - венгр, вам не нужен враг".

* * *
Прошлой весной я написал письмо одному своему старому другу. Я рассказал ему, почему я больше не могу писать, хотя уже много лет совершаю одну бесполезную попытку за другой. Этот мой друг был Эдвард Мьюир, мой ровесник, поэт и рекламный агент из Скарсдейла. В романе "Колыбель для кошки" я говорил - если чья-то жизнь без видимых причин переплелась с вашей и вы никак не можете расстаться, то это, вероятно, член вашего карасса,
команды, которую собрал Бог, чтобы она для него что-нибудь наконец сделала.
Эд Мьюир, несомненно, член моего карасса.

Мне хотелось бы, чтобы не Уайлдер, а я написал "Наш городок". Мне хотелось бы, чтобы не кто-нибудь, а я изобрел роликовые коньки.

Я спросил А. Э. Хотчнера, друга и биографа покойного Эрнеста Хемингуэя, стрелял ли Хемингуэй в кого-нибудь (самоубийство не считается). Тот ответил: "Нет".

Я спросил известного немецкого романиста Генриха Белля, что ему больше всего не нравится в немцах. Он ответил: "Они возвели послушание в жизненный принцип".

Когда я в Бостоне нанимался на работу рекламным агентом - ну да, я же разорился, - человек из отдела кадров спросил меня, откуда произошла фамилия Воннегут. Я ответил, что она немецкая. "Немцы, - сказал он, - убили шесть миллионов моих братьев".

Когда я вернулся домой с войны, мой дядя Дэн обнял меня и проревел: "Вот теперь ты мужчина!"
Я чуть не убил своего первого немца.

Рассказать вам, почему у меня нет СПИДа, почему я не заражен ВИЧ-инфекцией, как многие другие люди? Я не трахаюсь с кем попало. Только и всего.

* * *
"За всю мою карьеру писателя, - сказал Траут, - я создал только одно живое полнокровное существо. Я сделал это собственным "младшим братом", сунув его во влагалище. Дин-дин-дон!" Он имел в виду своего сына Леона, дезертировавшего из рядов Американской морской пехоты во время войны, которому впоследствии отрезало голову в шведском доке.
"Если бы я тратил свое время на создание существ, - сказал Траут, - я бы никогда не смог привлечь внимание к действительно важным вещам: непреодолимым силам природы, изобретениям, приносящим людям страдания, нелепым идеалам и правительствам, которые заставляют настоящих мужчин и женщин чувствовать себя как последнее дерьмо".

* * *
Строго говоря, большинство рассказов Траута не были фантастическими, если не считать фантастическими действующих там персонажей, которые, конечно, и в страшном сне не приснятся.
Действие происходило в просторном бункере-бомбоубежище Адольфа Гитлера под развалинами Берлина, Германия, в конце Второй мировой войны. В этом рассказе автор назвал войну, в которую воевал - а я тоже в нее воевал, - так: "Вторая неудачная попытка западной цивилизации покончить с собой". Он так ее называл и в разговорах, а однажды, в разговоре со мной, добавил: "Если в первый раз у вас не получилось, то обязательно пробуйте еще раз".

Советские танки и пехота находились всего в нескольких сотнях метров от железной двери бункера на улице. "Гитлер оказался в ловушке. Он, самый мерзкий человек из всех, кто когда-либо пришел в этот мир, - написал Траут, - не знал, как поступить - наделать в штаны или сунуть голову в песок. И вот он сидит в бункере вместе со своей любовницей Евой Браун и несколькими ближайшими друзьями, среди которых Йозеф Геббельс, министр пропаганды, с женой и детьми.
Гитлеру хочется сделать что-нибудь решительное, и он, за неимением ничего другого, делает Еве Браун предложение. Она соглашается!"
В этом месте Траут задает свой риторический вопрос, этакую реплику в сторону отдельным абзацем: "А почему бы и нет?"

Идет церемония бракосочетания. Все забывают о своих проблемах. Однако едва жених поцеловал невесту, собравшиеся снова задумались, что делать дальше. "Геббельс хромал, - написал Траут, - но Геббельс всю жизнь хромал. Проблема была не в этом".
Тут Геббельс вспоминает, что у его детей есть с собой игра бинго. Это был трофей, захваченный в бою с американцами четыре месяца назад. Примерно в это же время в плен захватили и меня. Германия, чтобы сэкономить ресурсы, перестала выпускать свое бинго. Вот почему только дети Геббельса знали, как в нее играть. Была и еще одна причина - взрослые, сидевшие в бункере, были слишком заняты во время возвышения Гитлера, а затем - во время его падения. Дети Геббельса узнали правила игры у соседского ребенка, у которого с довоенных времен была коробка с игрой.
И вот самая потрясающая сцена в рассказе: мальчик и девочка объясняют правила бинго нацистам при полном параде и впавшему в детство Адольфу Гитлеру. Те слушают их так внимательно, как будто с ними говорит Господь Бог.

* * *
Несколько лет назад я выступал в Ассоциации гуманистов на вечере памяти доктора Азимова. Я сказал: "Айзек теперь на небесах". Перед лицом собравшихся гуманистов я не мог сказать ничего смешнее. Они все животики надорвали. Зал очень напоминал сцену трибунала из рассказа Траута "Ничего смешного", случившуюся прямо перед тем, как чрево Тихого океана поглотило
третью атомную бомбу.
Когда я сам отойду в мир иной, упаси Боже, я надеюсь, что какой-нибудь шутник скажет обо мне: "Теперь он на небесах".

* * *
Я не имею намерения рассказывать о том, как я их люблю. Я просто скажу, что до сих пор не могу спокойно смотреть на женщин - как же это они так сделаны, а? - и что я сойду в могилу с желанием тискать их груди и бедра. А еще я скажу, что, если честно, занятия любовью -- одна из лучших идей, вложенных Сатаной в Евино яблоко. Хотя, конечно, самая лучшая из них - джаз.

* * *
Третье издание Оксфордского словаря цитат приводит слова английского поэта Сэмюэла Кольриджа (1772-1834) о том, что надо "желать усыпить на миг дух сомнения, ибо иначе не быть поэзии". Во вздор нужно верить, без этого не получишь никакого удовольствия ни от стихов, ни от романов, ни от рассказов, да и от пьес тоже. Правда, слова иных писателей выглядят порой такой полной чушью, что поверить в них в самом деле затруднительно.

* * *
Первый рассказ, который Траут написал, назывался "Корм для собак". Так мне говорил
он сам. В рассказе шла речь о безумном ученом по имени Флеон Суноко, исследователе из Национального института здравоохранения в Бетесде, штат Мэриленд. Доктор Суноко был абсолютно убежден, что у всех одаренных людей в голове есть маленький радиоприемник. Несомненно, какие-то неизвестные существа передают через этот приемник все те блестящие идеи, что приносят одаренным людям славу и успех.
"Не может быть так, чтобы умникам кто-то не подсказывал", - говорил мне Траут. Траут изображал психа Суноко, и казалось, он и сам верит, что где-то есть большой компьютер, который по радио рассказал Пифагору о прямоугольных треугольниках, Ньютону - о гравитации, Дарвину - об эволюции, Пастеру - о бактериях, Эйнштейну об относительности, и так далее.
"Этот компьютер, Бог его знает, где он находится и что это за штука, притворяется, будто помогает нам, а на самом деле он, может быть, пытается нас уничтожить. У нас же мозги лопнут думать о стольких вещах сразу", - говорил Килгор Траут.

* * *
Писал ли Килгор Траут стихи? Насколько мне известно, он написал только одно стихотворение. Он сделал это в предпоследний день своей жизни. Он знал, что дни его сочтены и скоро за ним явится Курносая. Предварительно следует отметить, что между зданием дома престарелых писателей, куда его поместили, и гаражом растет тис.
Вот что Трауту накропалось:

Когда срубят тис
И снесут вниз,
Я вернусь домой
И скажу "кис-кис".

* * *
Сочинители историй, написанных чернилами на бумаге, делятся на каратистов и боксеров. Впрочем, сочинители давно уже никого не интересуют.
Так вот. Боксеры пишут рассказы быстро, наспех, как Бог на душу положит. Затем они набрасываются на них снова, переписывая то, что просто ужасно или не подходит, и исправляя остальное. Каратисты пишут по одному предложению, шлифуя его прежде, чем приступить к следующему. Когда они заканчивают писать, рассказ действительно закончен.
Я - каратист. Большинство мужчин - каратисты, а большинство женщин - боксеры. Снова скажу: надо кому-нибудь провести исследование на эту тему. Может быть, писателю на роду написано быть каратистом или боксером.

lib.ru/INOFANT/WONNEGUT/timequake.txt

Мне кажется, это лучшая его вещь. А может быть, я ошибаюсь.
По этой терминологии, я - боксер. Несмотря на то, что см. выше. Один мой читатель, профессор кибернетики, сказал как-то, что я пишу нежно, как женщина. Тогда - опять же по Воннегуту - это многое объясняет.
Кстати, кто из вас считает, что он из моего карраса?

@темы: книги

---

Мегалодон, красное платье и тридцать лет

В конце восьмидесятых годов, когда я ходил вокруг Софы кругами, как мегалодон вокруг предполагаемой добычи, некоторое время мне не удавалось приблизиться к ней так близко, как я бы того хотел. Кое в каких ситуациях я любил открывать рот на чужое, а когда иногда выяснялось, что это и не чужое вовсе, а, как бы, некоторым образом даже бесхозное, совсем терял голову. С детства папа и мама воспитывали меня в том ключе, что женщина - тоже человек, что нужно поступать по-рыцарски, что необходимо считаться с чужими желаниями; поэтому я всегда кружил сперва, кружил, грациозный, как гиппопотам, боящийся приблизиться к кусту, чтобы не спугнуть бабочку, что временами приводило к головокружению у потенциального объекта. И, чтобы от него, головокружения, избавиться, объект зачастую посылал меня в сад. Так было часто, но не так было на этот раз.

Я познакомился с ней совершенно случайно, а познакомившись, от растерянности пригласил в гости к одному моему знакомому. Знакомый - сотрудник библиографического отдела Публичной библиотеки, в которой я тогда работал, алкоголик Марк, держал у себя на дому нечто вроде притона для интеллектуалов, в котором можно было славно выпить, слегка закусить и всласть поругать Софью Власьевну. Софьей Власьевной из конспиративных (культурологических, как говорил сам Марк) соображений мы именовали советскую власть. Обсуждение новых книг, самиздата, прослушивание магнитофонных лент с песнями Галича и стихами Чичибабина составляли значительную часть нашего тогдашнего времяпровождения. Я всегда тяготел к компаниям, в которых можно было поговорить о книжках, рассказать пару новых политических анекдотов, изрядно наклюкаться и, может быть, даже закадрить клевую чувиху. Клевыми нам казались все чувихи, посещавшие этот бардак. Нет некрасивых женщин, есть мало водки, отечески внушал нам Сергей Владимирович, тоже сотрудник библиотеки, писатель, специалист по Достоевскому, регулярно посещавший наши сборища. В силу возраста он уже не мог реализовать свои поговорки на практике, и ему оставалось только поучать нас. Вовсе не из-за водки, а, полагаю, из-за нашего юного тогда возраста все дамы, приходившие в Маркову хиппи-хату, казались нам прекрасными. Где, в какой стране можно было найти еще девушку, готовую истово отдаться вам уже через пару часов знакомства - при условии, что вы почитаете ей стихи непризнанных гениев? Разве что в Венесуэле, говорил Глеб, завсегдатай наших посиделок, художник-оформитель из отдела эстампов (в свои семнадцать лет - законченный пьянчуга). Разумеется, он имел в виду известную строчку Маяковского.

И вот в этот кошмар я имел глупость пригласить предмет своих новых воздыханий. Весь вечер я чувствовал себя не в своей тарелке. Водка казалась несвежей, селедка - горькой. Софа просидела рядом со мной часа три, изумленно поглядывая на присутствовавших, которых я по недосмотру и юношеской восторженности представил ей как сущих гениев, надежду земли русской, великих литераторов и художников-нонконформистов. Сущие гении быстро теряли человеческий облик, после третьей рюмки, читая стихи, уже не декламировали, а ржали, как жеребцы, и через час кто-то уже блевал в туалете, а мрачный Василий Цезаревич, сорокапятилетний музыкант-абстракционист, сотрудник котельной нашей библиотеки, бродил по комнате, безуспешно пытаясь найти выход. Я смотрел в стол, ощущая жар, исходящий от бедра рядомсидящей Софы. Она была одета в красное платье. Я чувствовал неуверенный стыд за то, что ее пригласил. Анекдоты вдруг стали казаться мне глупыми, а песни Кима, как сквозь вату доносившиеся с древней "Яузы" - затертыми и шепелявыми. В комнате тяжелыми пластами висел сигаретный дым и, казалось, почти не пропускал тусклый свет от голой лампочки под высоким лепным потолком.

Софа косилась на меня, я упорно смотрел в стол. От стеснения я не мог взять рюмку водки, уже полчаса стоявшую перед моим местом на столе. В конце концов Софа вздохнула, сказала, наклонившись ко мне, что ей пора - дома соседка сидит с ее сыном, пора и честь знать; встала и направилась к выходу. Никто не обратил на это особенного внимания. Я обреченно встал и направился следом. Тогда я еще водочки выпью! - быстро проговорил нам в спину Глеб и, схватив мою рюмку, опрокинул ее в себя. В прихожей моя гостья, спотыкаясь, искала в темноте сапоги и пальто. Света в прихожей не было - кто-то из наших нонконформистов еще давно, года три назад, разбил плафон в знак протеста против тоталитарности режима страны, в которой мы жили. Я стоял столбом. Софа, найдя пальто и надев сапоги, стала наощупь открывать дверную щеколду. Я вышел вслед за ней. Уже на улице, когда она стала ловить такси, я понял, что все пропало. Еще минута – и она исчезнет и никогда уже больше мне не позвонит. Я был влюблен. Взвизнув тормозами, подъехала "Волга" с шашечками. Моя гостья повернулась ко мне. Я открыл рот:
- Вы мне очень нравитесь… - только и сумел пролепетать я. Она улыбнулась:
- Тогда еще не все пропало.
- Можно мне позвонить вам?! – кидаясь в черный омут ужаса и восторга, крикнул я.
- Можно.

Я позвонил на следующий день. Совершенно неожиданно она разрешила придти к ней домой.
- Чтобы я знала, что это вы, скажете в домофон кодовую фразу. Я спрошу: "Кто это?" А вы ответите: "Марчелло Мастрояни".
Я неуверенно заржал в телефонную трубку.
Еще не опомнившись от вчерашнего вечера, я почувствовал, что оживаю. Мир снова заиграл красками. Я бежал к метро вприпрыжку. Робея, приблизился к парадной. Все парадные дома 79 на улице Софьи Ковалевской были заперты наглухо. В глазах двоилось, я с большим трудом обнаружил нужный вход под цементным козырьком. Я боялся подойти к домофону и позвонить. Во дворе играли дети. Наверное, они здесь живут, подумал я и, чтобы протянуть время, подошел к ним.
- Дети, - спросил я, - скажите…
Они бросили играть и стали смотреть на меня с опаской.
- Кто-нибудь живет в этой парадной? – сказал я.
Они переглянулись.
- Вообще, да, – сказал мальчик лет восьми, в синей курточке и красным шарфом, обмотанным вокруг цыплячьей шеи. – Парадная обитаема. Там живет много народу.
- Ага. Так я и думал, - удовлетворенно сказал я и почесал за ухом, хотя там совсем не чесалось. Дети отодвинулись.
- А чего вы хотели, дядя? – спросил тот же мальчик. Он нетерпеливо подкидывал на руке разноцветный резиновый мяч.
- Я хочу Софу, - сказал я. Из этой квартиры… из тринадцатой квартиры. Вот.
- Софа из тринадцатой квартиры – моя мама, - сказал мальчик.
- О! – сказал я. Я совсем забыл, что у моей феи в красном платье есть ребенок.
- Меня зовут Дима, - сказал мальчик и замолчал.
- А, - сказал я и потер уши. На улице было довольно холодно. Меня кинуло в пот.
- Мама говорит, - сказал мальчик, - что вежливо представляться в ответ. Меня зовут Дима.
- Да, - сказал я. Он фыркнул и отбросил мяч в сторону.
- А вас как зовут? – спросил он громко и довольно медленно. Так учитель волчат из "Маугли", старый Балу, объясняет своим воспитанникам в одноименном мультфильме: "Сказать, сказать что надо?"
- Меня… это. Миша меня звать, - наконец сообразил я.
- Вот. Идемте, дядя Миша, - сказал он и, взяв меня за руку, устремился к парадной. – Вы играйте пока без меня! – крикнул он детям. За спиной возобновились удары мяча, детские голоса и перестук качелей. Я с опаской косился на умного мальчика. Он влек меня к двери, цепко ухватив за руку. Мы подошли к парадной и я склонился к селекторному устройству.
- У меня есть ключ, - нетерпеливо сказал он.
- Погоди… - пробормотал я. - Мы договаривались, твоя мама и я, что я сперва позвоню…
Я нажал кнопку. Через несколько секунд послышался знакомый голос, несколько искаженный селекторной связью:
- Да. Это кто?
- Это я, Марчелло Мастрояни, - неуверенно пробасил я. Умный мальчик фыркнул. Софа захохотала.
- Открываю! – крикнула она, раздалось жужжание, и дверь, щелкнув, открылась. Держась с Димой за руки, мы одновременно шагнули в парадную.
Так впервые я вошел в этот дом.

С тех пор прошло двадцать два года.
Легкое приключение, о котором я думал, что оно – одно из многих, превратилось в новую семейную жизнь. Об этом периоде своей жизни я написал несколько рассказов. Через два года мы уехали из России. Я усыновил мальчика в синей курточке, и по всем документам он считается моим сыном. Иногда это приводит к забавным эпизодам. Люди, не осведомленные о подробностях нашей семейной жизни, узнав, сколько лет Диме - и сколько мне, начинают на меня странно посматривать. "Сколько же тебе было лет, когда ты его сделал?" – спрашивают они. Они правы – не зная нюансов, логично предположить, что я сблизился со своей второй женой в подростковом возрасте. Всякий раз, знакомясь с новыми гостями, входящими в наш дом, я начинаю рассказывать эту историю с самого начала.
Мальчик в синей курточке вырос, и из Димы стал Давидом. Я старался воспитывать и учить его, как умел, - но умел я, видимо, плоховато, потому что читает и пишет на русском он сейчас на том же уровне, на каком научился ко второму классу. Именно из второго класса советской школы мы сорвали его в путь, и он перенесся через три моря, как Афанасий Никитин. В детстве я учил его географии, но единственный город в Африке, который он знает назубок и может даже показать на карте – это Антананариву. Он рос в не очень простое время и в совсем непростой стране, и историю его взросления я описал несколько лет назад в рассказе "Почему я не люблю богему". Рассказ вошел в книгу, и я стерег ее пуще зеницы ока, чтобы она не попала к нему в руки – довольно рефлексивное действие, если принять во внимание, что прочесть рассказ самостоятельно и по собственному желанию он вряд ли бы смог. В конце концов, книжку взяла с полки наша невестка и прочла ему вслух. Марина приехала в страну, когда ей было пятнадцать лет, поэтому читать она умеет значительно лучше своего мужа. С тех пор, когда по семейным праздникам они принимают нас у себя дома, я иногда ловлю на себе ее задумчивый взгляд. Тогда я теряюсь и, забывая выпить рюмку, начинаю смотреть в стол, совсем так, как в тот давний ленинградский вечер, когда пригласил ее будущую свекровь в гости к своим друзьям, алкоголикам-нонконформистам.

Внешне Дима остается все тем же мальчиком в курточке. Я хочу сказать, что, несмотря на возраст, никто не дает ему его лет. Новые знакомые всегда спрашивают: "сколько лет этому мальчику?" – и, услышав ответ, удивленно цокают языками. У них с Мариной уже двое детей, и они зовут меня дедушкой. Дима зовет меня папой. Я зову его - Малыш. Он хороший сын. Сегодня ему исполнилось тридцать лет.

@темы: семья

---

И тосты их достигают звезд к немалой радости марсиан
(с)

Я знаю, что не так мало у нас читателей - трезвенников, кои не понимают хвалящихся погонными метрами выпитого. Ну, что делать. Велено было отчитаться. Дело есть дело, дорогие товарищи, говаривал одноногий Джон Сильвер.
Я имею в виду, конечно, очередную пьянку под официальным прикрытием писательского собрания. Вот вы спросите, что эти, с позволения сказать, писатели делают на своих, извините за выражение, собраниях. Зачем собираются? С моей подачи выходит - только для того, чтобы выпить. Именно что выпить, а не закусить - обычно закуски не хватает даже для того мышонка, который из сказки. Который просил мышку-мать найти ему няньку. Но вчера случился юбилей Вильяма нашего Баткина, поэта-фундаменталиста и прозаика впридачу, ему стукнуло восемьдесят лет, и они с женой принесли рюкзак закуски. И пять бутылок: водка, коньяк и вино. Мне врач сообщил, что у меня увеличена печень, как у Шарикова. То есть как у Клима Чугункина. Поэтому мне нельзя пить вино и пиво. Про водку врач - непьющий в четвертом поколении израильтянин - не додумался, а я его не переспрашивал. Поэтому теперь я не пью ни вина, ни пива. Я пью только водку.

Сперва мы слушали двадцать первую главу романа Гриши Трестмана. Когда-то Гриша прочел нам первую главу, потом замолчал на полгода, и мы решили, что поэт бросил работу в этом чуждом ему жанре. Но нет - оказывается, все эти месяцы он писал роман. Мы удивились разноголосице сюжета. В первой главе шло фантасмагорическое нагромождение скелетов, занимающихся сексом в своих гробах (помнится, там еще некий археолог раскопал могилу, и обнаружил в ней скелет красавицы, сидящий на ком-то верхом). В двадцать первой главе шла речь уже о Сталине, изображение которого, выглядывающее из лужи посреди двора, подружилось с маленьким мальчиком, в котром нетрудно было узнать самого Гришу. Это очень классный роман. Мы все слушали, затаив дыхание и забывая выпить, что редкость. Когда Гриша кончил читать, все захлопали. Это тоже редко бывает: прозаики, равно как и поэты - народ крайне ревнивый. Кончив читать, Гриша снял очки и, посмотрев на меня в упор, неожиданно велел передать Тане и Вале, что непременно подарит им роман, когда он выйдет в свет. Хорошо, послушно сказал я. С автографом! - прибавил он и внушительно поднял палец.

Потом я пустил по кругу экземпляр альманаха, предназначенный для передачи в Москву, и те присутствующие, кто еще не упился, стали прилежно выдумывать посвящения. Некоторые очень долго думали перед тем, как подписаться. Мне казалось - они грызут гусиные перья. Председатель думал пять минут, великий поэт Френкель - семь, Трестман - вообще десять, а юбиляр Баткин совсем не думал, а сразу же стал писать на открытой странице какую-то поэму в прозе, причем почему-то воображал вслух, что речь идет о моей двоюродной племяннице. Я сказал, что это вовсе не для племянницы, у меня и племянницы-то никакой нет, и старый классик, блюститель высокой нравственности, насторожился. Только не говорите мне, что я расписываюсь для вашей московской любовницы! - с ужасом в голосе возопил он, и я ответил, что, к сожалению, не только племянницы, но и любовницы у меня нет, и он успокоился.

Нет, твой голос не хорош - очень тихо ты поешь, - философски, но непонятно к чему заметил в этот момент мне Сан Саныч, и тогда я взял бесхозную гитару, которую принес бард Илюша Кутузов, и спел романс Щербакова. Вот этот романс -
www.moskva.fm/play/2108/1287258264

Я очень редко пою. Только когда сильно выпью. И вот, стараниями юбиляра, Председателя и моими собственными, я вдруг решил, что могу спеть. И спел. И все слушали, подперев головы руками, а Сан Саныч заплакал. Он человек с громким голосом и очень тихой душой, и поэтому он заплакал. У нас интеллигентные люди, и все сделали вид, что ничего не заметили, а Гриша протянул Сан Санычу носовой платок, и он высморкался в него, трубя как мамонт. И благодарно протянул платок обратно Грише, и Гриша брезгливо выбросил платок в мусорное ведро.
Тогда Председатель, у которого глаза тоже подозрительно блестели, очнулся и запоздало сказал, что это - гениально. Сперва мы так поняли, что он сказал это, имея в виду Сан Санычево трубление, но Игорь Гордецкий, который дружит с Председателем уже пятьдесят лет, сообщил, что тот имел в виду песню Щербакова. Так давайте выпьем за гениев, - сказал я, - например, за меня; и никто не стал меня разубеждать, и все выпили. Обязательно спой при случае эту песню Тане, - внушительно сказал Председатель, воздев толстый указательный палец, но я разочаровал его, сказав, что эту песню, как и все песни Щербакова, я узнал как раз с Таниной подачи.

Потом все помолчали, чавкая и вертя головами, и Йося Букенгольц сказал, что вот, в прошлый раз мы говорили о стихотворении Городницкого "Родство по слову" ("Неторопливо истина простая / В реке времен нащупывает брод...", и он написал типа эпиграммы или пародии на это стихотворение. Мне не понравилось, что Йося говорит о пародии на Городницкого, которого я очень люблю, но Йосю я тоже люблю, он хороший парень и очень молчаливый. Тем более что Председатель велел Йосины вирши непременно послать Тане. И вот я их перепечатываю и посылаю.

Родство по слову порождает слово,
Родство по крови порождает кровь.
(А. Городницкий)

Душой я тонок, человечья стая,
Живущая заветам вопреки
Обрыдла мне, я всюду замечаю
Лишь цепкий нюх да острые клыки.

Родителей люблю, собак, природу.
Но ощутил я - все-таки поэт -
Что не мешало б донести народу
Моих идей развесистый букет.

В генетике - кто смыслит в ней немножко,
Тот знает - совпаденье налицо:
Подумать - кошка порождает кошку!
Блоха - блоху, а курица - яйуо!

Но вот никто не слыхивал такого:
(Не всяк поймет моей догадки новь)
Родство по слову - порождает слово,
Родство по крови - порождает кровь.

Вхожу в подъезд, а там родня по слову,
(Такие лица! как их не любить!)
Разливши по стаканам кровь Христову,
Готовятся ее употребить.

Я сходу двинул им свои идеи.
Мол, что обрезан - нет моей вины,
Мол, несть ни эллина. ни иудея,
Мол, перед Богом, братья, все равны.

Своих теорий торжества такого
Я встретить был, признаться, не готов.
Родство по слову породило слово
И даже много непечатных слов.

С роднею этой не сложилось что-то.
А не податься ль, думаю, к своим,
К родне по крови. Я решил в субботу
Проехаться по Меа Шеарим.

Поверите, едва унес я ноги.
Мне камнем угодили в пах и в бровь.
Обидно было, но я прав в итоге -
Родство по крови порождает кровь.

Потом я ехал домой - меня подвозила писательница Т. По дороге я читал ей стихи Чичибабина, она закатывала глаза и говорила, что я гений - и, когда мы уже подъехали к дому, выяснилось, что она считала, что это мои стихи. Я вошел в квартиру - в ней романтически был погашен свет во всех окнах - и поднялся, спотыкаясь, в нашу спальню на втором этаже. Я разбудил Софу и потребовал, чтобы она слушала стихи, и стал читать их нараспев и очень громко, так что за стенкой заворочался и стал чихать тесть, и я воображал, что это - мои стихи, и чуть не заплакал от умиления.
Я читал:
Ни с врагом, ни с другом не лукавлю, Давний путь мой темен и грозов. Я прошел по дереву и камню Повидавших виды городов. Я дышал историей России: Все листы в крови, куда ни глянь. Грозный царь на кровли городские Простирает бешеную длань...

Когда я закончил, то понял, что моя жена, точно так же как и писательница Т., считает, что это мои стихи. Я понял это по тому, что она принялась меня обнимать и успокаивающе гладить по голове - довольно редкое явление в нашей семейной жизни, говорящее о том, что я - никчемный, но милый человек, в этой жизни только и способный на то, чтобы приставлять одну букву к другой. В конце концов, меня не так часто гладят по голове, и я решил не спорить об авторстве стихов, а немедленно воспользоваться таким редким расположением супруги. И я немедленно им воспользовался, после чего, в виде заключительного аккорда, сообщил ей из Щербакова: чем и дышать, как не литературой, опускаясь на дно морское? Моя милая кротко покивала мне, как слабоумному, и мы счастливо уснули, обнявшись - так ребенок обнимает во сне своего плюшевого мишку.

@темы: содружники

---

"Кирпич ни с того ни сего никому и никогда на голову не свалится"
(с)

У нас при входе в архив стоит такая статуя. С ударением на предпоследнюю букву. Знаете, как в народном куплете - "стоит статуя в лучах заката..." Ее поставили... я не знаю, для чего. То есть она не столько стоит, сколько парит над головами входящих и выходящих. Ее приделали к такой цельнометаллической подставочке, прямо над дверью. Я не знаю, кого она изображает, но она на одной ноге и с занесенным мечом. То ли Давид, то ли Голиаф, то ли Моше Даян. В принципе, эта дура похожа на ту картонную балерину у Андерсена, которая сиганула в огонь следом за стойким оловянным солдатиком, - только она из бронзы и весит килограммов сорок. И с мечом, да. Почему это я говорю в настоящем времени? Она не стоит, а стояла. Вернее, висела. Я вышел покурить на улицу, прошел, как всегда, под ней и остановился, вытаскивая зажигалку. Сколько времени нужно для того, чтобы пройти под статуей и остановиться? Она упала на то место, где ровно секунду назад был я. Она не упала даже, а, извините за выражение, ёбнулась. Занесенным над головой мечом вперед. С какой-то страстью. То есть я уже не говорю о том, что успей она - не переломала бы даже, а раскрошила мне кости - это само собой; но прежде всего она разрубила бы мне череп своим дурацким занесенным мечом, а потом уже навалилась бы всей тушей.
Я оглянулся на грохот, и земля подо мной вздрогнула, и вылетели стекла из двух окон, и истерически завизжала сотрудница, находившаяся от места событий метрах в двустах. Я подпрыгнул и потом уже не помню, что делал. Мне потом сказали, что я говорил по-русски. Кажется, там были бессмысленные слова "хулибля".
Первой логичной мыслью было - наконец-то началась ракетная атака. Потом я подумал о сейсмонеустойчивости этого района планеты, но нет - никакого землетрясения не было и в помине.
Потом поневоле вспомнился Берлиоз и кирпич, падающий на голову на Бронной. И вот так - тоже поневоле - задумаешься о смысле жизни. Типа - хулибля ты живешь, детка? Не сеешь, не пашешь, не пишешь. Типа, надо так понимать, это было предупреждение.

В общем, я еще давным-давно на вечный сон грядущий, предчувствуя возможность чего-то подобного, уже распорядился на всякий случай своим дневником. В душеприказчики назначил - она знает, кого.

Но - секунда! Одна только секунда, и горный тролль захохотал бы, прикончив вашего дракона. Они, тролли, драконов ненавидят. Потому что они тупые, а драконы - наоборот.
А хулибля.

---

В преддверии приезда к нам в гости Pengy - занимательная, если можно так выразиться, география от St. Brendan-а:

armcatholic.livejournal.com/47260.html

Про Мальдивские острова я и не знал.

---

Прекрасное Друскина об обэриутах (он и сам был из них) -

Чинари
xarms.lipetsk.ru/texts/drus1.html

"Аврора", N6, 1989

@темы: нотабене

---

Автобиографическое

"...В период высиживания теряет дракон огонь свой и смелость <...> Дракон постепенно теряет свои знания. Сначала из его головы исчезает математика, потом геометрия, астрономия, астрология, предсказология, история, биология и искусство ловить бабочек: всё поглощается бесконечностью.
Предпоследней пропадает грамматика, и дракон говорит странной речью, на речь тех похожею, кто себе голову ударил сильно..."

Сильвана де Мари. "Последний Эльф"

@темы: цитаты

---

- Что делал ты? Рыдал? Рвал платье? Дрался? Голодал? Пил уксус? Крокодилов ел? Все это могу и я.

(Из "Гамлета")

Позавчера я написал рассказ. Я писал его три с половиной часа. Не мне, конечно, судить о его качестве, но, будучи самым правдивым в мире человеком (в том смысле, какой вкладывал в это выражение барон М.) я все-таки намекну, что рассказ был отличным. Давно я не писал такой отличной вещи. Я писал ее, ощущая, что леплю нетленку; признаком того, что я леплю именно ее, служит непередаваемое ощущение, что в процессе писания я зависаю вниз головой, как эмбрион в утробе своей мамаши. Я писал и сам смеялся от удовольствия, как беззубый младенец. Представляете себе младенца, заливающегося от щекотки на руках любящих родственников? Ну и вот.
Я его написал и, памятуя о некоторых несчастных случаях, когда у меня пропадал полностью готовый к публикации текст, первым делом сохранил рассказ, т.е. скопировал его. Очень довольный собой и предвкушая возможность (не возможность, а факт!) увидеть его в скором времени на страницах какого-нибудь солидного литературного журнала, я отправился курить. Вернувшись в кабинет, я обнаружил у моего стола сотрудника, замечательного парня, моего старого друга, человека без высшего, среднего и, подозреваю, без законченного начального образования, технического работника, то есть уборщика, к сожалению, ничего в компьютерах не понимающего и вообще идиота. С радостной улыбкой (не сходящей с его уст никогда, отчего на окружающих он производит впечатление дебила) он повернулся ко мне. Я тута без тебя пошарил в твоем компе, - сказал он, - мне нужно было стукнуть по кнопке, что я выхожу с работы на час; я иду покушать, а потом к тете Моте. - Подожди, - спешно сказал я, - я сам стукну по этой кнопке. - Не волнуйся, то есть не беспокойся, то есть я не хотел тебя беспокоить, и я уже сам стукнул по кнопке, - лучезарно ответил он.
Меня кольнуло в сердце нехорошее предчувствие. Я устремился за стол и увидел, что моего текста на экране нет. Не беда, - пытаясь сохранить равновесие духа, - подумал я, - я же его скопировал, то есть он есть в памяти компьютера, сейчас я его выложу... Я нажал на кнопку "Пейст", и ничего не произошло, если не считать того, что на пустом листе появилось изображение тещи нашего уборщика, перед которой он благоговеет - мощной женщины ста тридцати килограммов живого веса, в шортах и с ракеткой для пинг-понга в волосатых руках. Несколько секунд я разглядывал ее. За шиворот моей рубахи потекли маленькие муравьи. Что это? - тихо спросил я. - Это - фотка моей тещи, - с удовольствием сказал технический сотрудник. - Какого беса она тут делает? - еще тише спросил я. Он удивился. - Ведь это - моя теща! Я хотел показать ее тебе еще раз. - А где мой рассказ? - Какой рассказ? - Мой! - Не знаю, - пожал он плечами, - тут были какие-то закорючки на каком-то диком языке, я их убрал. Они мешали мне любоваться тещей, и я скопировал ее фотку и поместил сюда. Чтобы ты посмотрел.
Что толку кричать, топать ногами, плакать, обзывать человека, характеризовать вслух его, выражаясь лапидарным слогом известного нашего публициста Сан Саныча, интеллектуальную и нравственную очевидность? Все это было бы в высшей степени бессмысленным. Он хотел мне только добра. Будем же благодарны. Я ограничился тем, что закрыл глаза и медленно разорвал на груди рубаху - прямо под свитером. - В течение пяти секунд, - сказал я, - ты, ничего не понимая в компьютерах, сделал больше, чем мог бы сделать супермен-программист, с боем взявший святая святых Пентагона для уничтожения базы данных. Ты нажал именно на те кнопки, на которые следовало нажать. - Да? - просиял он. - Да, - печально сказал я, - ты молодец. - Спасибо, - с чувством ответил он. - За это я покажу тебе мою тещу еще раз. Посмотри на нее - правда, она хорошая? - Правда. Уйди, пожалуйста. У меня голова что-то разболелась.
И он ушел - довольный, жизнерадостный, не обремененный комплексами и излишней рефлексивностью, отличный сотрудник, примерный муж, замечательный зять.

Я посидел еще некоторое время в испарине и тоже ушел. У меня было ощущение, что я только что похоронил близкого человека. Я вспомнил - возможно, совершенно не к месту - анекдот о классном разведчике, который после многих лет напряженной подготовки проник, наконец, в логово врага, нашел компьютер со сверхсекретной информацией - и с торжеством унес с собой экран.

---

И, представьте, тесно не было
Нам за крошечным столом.

(Из Визбора)

Одну страницу дневника назад я писал уже, что получил от  LaTess в подарок книгу Аксенова - его последний роман.



Я мало что помню из эпохи шестидесятников, которой и которым роман посвящается. Если быть пунктуально привязанным к терминам, то шестидесятых годов я не помню вовсе - когда они закончились, мне было лет семь. Помню семидесятые - в основном отрывочно отвратительно школьное, ликующе летнее, первые прочитанные книжки пополам с доверяемым взрослыми самиздатом; и еще рассказы бабушек о тридцать седьмом, дедов - о войне, и тети Ули - о дружбе с Анной Андреевной. Еще помню литературный клуб при ленинградском Дворце пионеров - бывшем Аничковым. Наш руководитель Рудольф Михайлович заставил меня написать мой первый рассказ. О чем я мог его написать? Конечно, о войне - по дедовым воспоминаниям. Мне пришлось зачитывать его прилюдно, в огромном гулком зале, за громадным столом. С тех пор я ненавижу публичные читки, и никогда не принимаю в них участия - разве что как слушатель. В относительный разум я пришел только к началу восьмидесятых (что не помешало мне уже тогда чувствовать себя дураком). Тем не менее, я - через родителей и их друзей - всегда причислял себя именно к шестидесятникам; ну, вектор движения и ударение по жизненным интересам было такое. Не знаю уж, имел ли я на это формальное право.
Я читаю эту книгу... не могу сказать "ах", не могу сказать - с восторгом. Я читаю ее с ностальгией по времени, в котором еще не осознавал своего "я". Страницы темно-синей серии "библиотека поэта", дедова табакерка, в сорок пятом вытащенная им из куртки убитого немецкого мотоциклиста, старый автобус из последних послевоенных, загнанный в тупик недалеко от нашего дома; пыжиковые шапки и галоши, рассказы о последнем майском дне 37-го, о студенческих сборищах пятьдесят седьмого, первые читанные кем-то вольные (невозможно вспомнить - чьи, искренние, но плохие) стихи у подножья памятника Пушкину, первые бобинные магнитофоны - роман Аксенова напомнил мне все это разом. Сижу, читаю, бормочу, вздыхаю. "И кружил наши головы запах борьбы,/ со страниц пожелтевших стекая на нас". Да, именно так.
Масса фотографий молодых поэтов, писателей, художников. Некоторых узнаю. Рождественский, Высоцкий, Евтушенко, Вознесенский, младший Тарковский, Ахмадулина, Эрнст Неизвестный, Окуджава.
Все герои книги - реальны, все события - подлинны. Изменены только некоторые имена, но изменены так, что их всегда можно узнать. Это забавная головоломка, маленький тест на знание литературных и общественных реалий того времени. Я угадал почти все имена и цитаты. Кое-что было в новинку.

Я бы вот по-прямому бы посоветовал бы товарищу Тушинскому держаться в рамках, не ловить сенсацию за какую-то мокрую юбку нечистоплотного качества, не подлаживаться к обывательскому ширпотребу, воспарять надо, а не огородами пробираться! А вам, Эр, советую под наше гордое знамя вставать, а не под свое собственное единоличное притираться, не созвучное с эпохой! Все! Идите на место! Садитесь!

...Поэтам он стал впаривать образец для подражания, застрявший в башке еще со времен шахтерской юности: "Это был настоящий пролетарский поэт, Павел Махиня, не какой-нибудь обывательский, буржуазный. Весь Донбасс вдохновлял своими стихами:

Рабочий класс - большая сила!
Он добывает нам углей.
Когда отчизна попросила,
Трудись для родины смелей.

...Бровастый Брежнев один пребывает в несколько фривольном расположении духа. Ему и поручено поздравить с праздником присутствующих женщин, которых в этом зале раз-два и обчелся. "Дорохые тоуарыщи жэншыны!" - с добрым некоторым юморком произносит большой любитель женщин. А почему "товарищи", а не "товарки", думает Антоша Андреотис. Ведь есть же у этого слова женский род: любой товарищ может заглянуть в словарь Даля и убедиться. После на трибуну взлетает поэтесса, товарка Шенвеленкова. Бойко, по-комсомольски она приветствует руководитеолей партии и правительства, заверяет в искренности чувств, обещает дальнейшие успехи. Засим начинает читать отрывок из своей эпохальной поэмы "Мой друг":

Когда нежданная беда
Гремит над головою громом,
Как пережить? Бежать куда?
Бегут - к секретарю райкома!
Бегут, распахивая двери
Не в кабинеты, а в сердца.
Здесь успокоят, здесь поверят,
Здесь разберутся до конца.

Параллельно, по ходу чтения, всплывало из совсем другой книги:

Они ходили среди нас с руками по локоть в крови, с памятью, гноящейся невообразимыми подробностями, с придушенной или даже насмерть задавленной совестью, – наследники вымороченных квартир, вымороченных рукописей, вымороченных постов. И мы не знали, как с ними поступать. Мы были молоды, честны и горячи, нам хотелось хлестать их по щекам, но ведь они были стары, и дряблые их, отечные щеки были изборождены морщинами, и недостойно было топтать поверженных; нам хотелось пригвоздить их к позорному столбу, клеймить их публично, но ведь казалось, что они уже пригвождены и заклеймлены, они уже на свалке и никогда больше не поднимут головы. В назидание потомству? Но ведь этот кошмар больше никогда не повторится, и разве такие назидания нужны потомству? И вообще казалось, пройдет год-другой, и они окончательно исчезнут в пучине истории и сам собою отпадет вопрос, подавать им руку при встрече или демонстративно отворачиваться...

Но прошел год и прошел другой, и как-то неуловимо все переменилось. Действительно, кое-кто из них ушел в тень, но в большинстве своем они и не думали исчезать в каких-то там пучинах. Как ни в чем не бывало, они, добродушно бранясь, вылавливали из солянки маслины, спешили, прихрамывая, по мраморным лестницам на заседания, азартно мотались по коридорам высоких инстанций, размахивая списками, ими же составленными и ими же утвержденными. В пучине истории пошли исчезать черные эпиграммы и кровавые легенды, а герои их, утратив при рассмотрении в упор какой бы то ни было хрестоматийный антиглянец, вновь неотличимо смешались с прочими элементами окружающей среды, отличаясь от нас разве что возрастом, связями и четким пониманием того, что сейчас своевременно, а что несвоевременно.

И пошли мы выбивать из них путевки, единовременные ссуды, жаловаться им на издательский произвол, писать на них снисходительные рецензии, заручаться их поддержкой на всевозможных комиссиях, и диким показался бы уже вопрос, надо ли при встрече подать руку товарищу имяреку. Ах, он в таком-то году обрек на безвестную гибель Иванова, Петрова и двух Рабиновичей? Слушайте, бросьте, о ком этого не говорят? Половина нашего старичья обвиняет в такого рода грешках другую половину, и скорее всего, обе половины правы. Надоело. Нынешние, что ли, лучше?

Не суди и не судим будешь. Никто ничего не знает, пока сам не попробует. Нечего на зеркало пенять. А паче всего – не плюй в колодец и не мочись против ветра.

Потому что страшно. И всегда было страшно. С самого начала.

Этот мерзкий старик, что сидел через два стула от меня, мог сделать со мной все. Написать. Намекнуть. Выразить недоумение. Или уверенность. Эта тварь представлялась мне рудиментом совсем другой эпохи. Или совсем других условий существования. Ты перешел улицу на красный свет – и тварь откусывает тебе ноги. Ты вставил в рукопись неуместное слово – и тварь откусывает тебе руки. Ты выиграл по облигации – и тварь откусывает тебе голову. Ты абсолютно беззащитен перед нею, потому что не знаешь и никогда не узнаешь законов ее охоты и целей ее существования. У кого-то из фантастов – то ли у Ефремова, то ли у Беляева, – описан чудовищный зверь гишу, пожиратель древних слонов, доживший до эпохи человека. Человек не умел спастись от него, потому что не понимал его повадок, а не понимал потому, что повадки эти возникли в те времена, когда человека еще не было и быть не могло. И человек мог спастись от гишу только одним способом: объединиться с себе подобными и убить...

И та, и другая книги написаны разными авторами, в разное время, но об одной и той же эпохе. Иногда, слушая рассказы старших, я думал - хорошо, что я тогда не жил. А иногда - наоборот. Хотя, очень может быть, - если бы жил, то не выжил. Зато с какими бы людьми познакомился!
Впрочем, пустое.

И вот эта песня - тоже о том времени. Это уже третий автор. Надежды маленький оркестрик.

По прекрасному Чюрленису,
Иногда - по Остроухову,
Мчались мы с одной знакомою
На машине "Жигули".
Заезжали в Левитана мы,
В октябри его пожухлые,
Направлялись мы к Волошину,
Заправлялись как могли.

По республике Цветаевой,
Через область Заболоцкого
С нами шла высоковольтная
Окуджавская струна.
Поднимались даже в горы мы,
Покидая землю плоскую,
Между пиком барда Пушкина
И вершиной Пастернак.

Некто Вольфганг Амадеевич
Слал нам ноты из-за облака,
Друг наш Николай Васильевич
Улыбался сквозь туман.
Слава Богу, мы оставили
Топь софроновскую побоку,
И заезжий двор Ошанина,
И пустыню Налбалдян.

Между Грином и Волошиным
На последнем переходе мы
Возвели шатер брезентовый,
Осветив его костром.
И собрали мы сторонников
Рифмы, кисти и мелодии,
И, представьте, тесно не было
Нам за крошечным столом...

Не знаю, были ли хорошо знакомы между собой три москвича (наверное, были); но, если даже и не были, то уверен - за крошечным столом, друг с другом им никогда не было бы тесно.

Мне очень хотелось бы, чтобы те мои читатели, кто каким-то образом ассоциирует себя с шестидесятничеством как явлением (не могу подобрать другого термина), эту книгу прочли.
Натела, *Reader*, Рустамыч, Снарк, Турмалин (непременно с папой! Папе понравится), да и все другие люди доброй воли, как говорил герой того же Василия Павловича - правда, в совсем другой книге.

Ася LaTess, спасибо еще раз.
Пойду показывать роман местным писателям, но из рук выпускать не буду, иначе его непременно зажилят поэты.

---

Север в огне. Такого еще не было с момента создания государства. Наши собственные израильские арабы счастливы - вывешивают в фейсбуке и на других ресурсах фотографии сгоревших заживо, и радуются от души. У меня сжимаются кулаки, что редкость. Приехала родня из Ашдода - справлять Хануку. Никакого настроения, естественно, нет. Все, включая детей, сидят перед телевизором и вздыхают. Созваниваемся с родственниками и друзьями, живущими под Хайфой. Все больше и больше напоминает ситуацию июля - августа четырехлетней давности. Тогда мы принимали у себя беженцев с севера. Сейчас взвешиваем возможность сделать это еще раз.
Никогда еще Израиль в мирное время (хотя "мирное время" у нас - понятие относительное) не просил иностранные государства о помощи. Даже Кипр прислал самолет - сорок лет подряд, когда у них были пожары, мы высылали им спасателей и пожарников из Хайфы, теперь у них представилась возможность отплатить нам тем же. Прилетел еще один, третий по счету самолет из Москвы - ИЛ-86, сейчас в прямом эфире по ТВ показывали интервью с командиром. А поджоги идут по всей территории страны. Под Иерусалимом - три очага, на юге, между Ашкелонои и Реховотом, под Кирьят-Шмоной, еще где-то.
Ужасно жалко лесов. Уже сгорели два с половиной миллиона деревьев. Шестьдесят лет выращивали, каждое дерево сажали вручную. Эвакуировали животных из заповедников. Ахмадинеджад счастлив: "хоть бы весь Израиль сгорел".
Опять в покинутых домах эвакуированных северных поселений проявляют себя мародеры. Не знаю уж, кто они - арабы или наши - у меня от омерзения тошнота подкатывает к горлу. Демократические законы не позволяют расстреливать их на месте. Ни в военное время, вообще никогда.
Мы оказались не готовы к этой ситуации. Наши противники ошарашенно рассматривают происходящее под лупой - такого они не ожидали. Действительно: если эти сионисты не могут справиться с пожарами, то как же они утверждают, что смогут справиться со следующей войной? Законный вопрос.
Еще и еще раз прихожу к выводу, что страну нашу хранило, хранит и, надеюсь, будет хранить чудо. Господне. Потому что ни на что другое уповать нечего.

Владимир Лазарис пишет свои заметки о происходящем в режиме нон-стоп:
www.vladimirlazaris.com/zametki.HTML