Там вереск, мох и высохшая грязь,
Оплывший ров и проволоки вязь.
Как чьи-то души - в долгое кочевье,
Так в крошево бетонное, кренясь,
Врастают неуверенно деревья.
Куда идти, недобрый поводырь?
Торчащий из земли железный штырь
Нацелен, как винтовочное дуло.
За время, превращенное в пустырь,
За хмель послевоенного разгула,
За родину, за партию, за Ста...

Иди, иди, шаги считай до ста
По мягкой прели хвойного покрова,
Чтоб цель - неотвратима и проста:
До той сосны, до этого куста,
До ста шагов - и начинай по новой
Плести узор из ненадежных скреп.
Черствеет время, как вчерашний хлеб,
Колодезный ржавеет ворот...
Послушай, поводырь, я тоже слеп,
Как земли эти, выжжен и расколот.
Твой счет, перед которым все равны,
Судьбу вершит вернее самосуда.
Но не тебе искать моей вины:
Я жив еще по обе стороны,
По оба времени отсюда.

(Илья Лапин, "Карельский вал")

@музыка: "Домой, домой, домой, под сосны в Комарове..." (Арсений Тарковский)

@настроение: Север крошит металл, но щадит стекло

@темы: север

---

Капитан сказал, что, наблюдая меня за ужином, он заметил, что я с большим удивлением рассматриваю каждый предмет и часто делаю над собой усилие, чтобы не рассмеяться; не зная, чем объяснить такую странность, он приписал ее расстройству моего рассудка. Я ответил, что наблюдения его совершенно правильны.
Когда я пришел домой, жена прибежала обнять меня, но я наклонился ниже ее колен, полагая, что иначе ей не достать моего лица. На слуг и на одного-двух находившихся в доме друзей я смотрел сверху вниз, как великан на пигмеев. Я заметил жене, что они, верно, вели слишком экономную жизнь, так как обе вместе с дочерью заморили себя и обратились в ничто.
Домашние смеялись над интонациями моей речи, напоминавшими конское ржание, а также над моей походкой, ибо ею я старательно подражал благородной конской иноходи и - временами - галопу. Я все время дрожал от страха и ненависти и снова и снова просил позволения удалиться, но они удерживали меня. Как только я вошел в дом, жена заключила меня в объятия и поцеловала; за эти годы я настолько отвык от прикосновений этого гнусного животного, что не выдержал и упал в обморок, продолжавшийся больше часу.
Первые же свободные деньги я истратил на покупку двух жеребцов; лошади достаточно хорошо понимают меня; я разговариваю с ними, по крайней мере, четыре часа ежедневно.

Да. Не думаю, что будет большой государственной тайной, если я скажу откровенно, что в многолетней идеологической борьбе между правящими кругами Лилипутии и империи Блефуску, остроконечниками и тупоконечниками, по жизни всегда принадлежал к лагерю остроконечников. Приверженность привычке разбивать яйца с острого конца присуща мне органически, и я обратил внимание на сей феномен с самого раннего детства, сразу после прочтения "Приключений Гулливера". А к какому лагерю принадлежите вы?

Кстати, в войне Алой и Белой розы я всегда чисто интуитивно отдавал предпочтение Йоркам. Однажды, еще когда я был в рядах доблестных вооруженных сил СССР, эта приверженность спасла мне свободу,а может быть, и жизнь; товарищ генерал Мудищев, во время учений Прибалтийского военного округа собирался отдать меня под суд за то, что я, будучи часовым, вместе с экипажем одного из танков скрылся с места учений на боевой машине и отправился пить водку на лесной хутор к трем прекрасным весталкам - и находился там не мнее пяти суток в невменяемом состоянии, - о чем доверительно и поведал читателям в одном из своих ранних рассказов (я поведал, а не товарищ генерал). Когда нас обнаружили в лесу с воздуха, с вертолетов, танк стоял во дворе хутора, мы пребывали в раю, в избе, в объятиях наших гурий, а на стволе танка сушились девичьи лифчики и наши кальсоны. Спасло меня то, что товарищ генерал, ворвавшийся в избу первым - с пистолетом ТТ в руках и с таким выражением лица, как будто участвует, по меньшей мере, во взятии Рейхстага, - был пьян ничуть не менее нас. Обводя избу налитыми кровью глазами, он засунул пистолет за пояс и спросил неожиданно:
- Вы, суки, за кого - за Ланкастеров или за Йорков?
Он спросил это так, как в моем представлении герой Венички спрашивал:
- Смотри, это какой шанкр - твердый или мягкий? (По правилам нужно было отвечать: "конечно, мягкий!")
Сомневаюсь, что три танкиста, три веселых друга, вообще знали, кто такие и чем отличаются Йорки от Ланкастеров, да они и не были в состоянии встать и отдать честь; но я вскочил с топчана, заслонив собой прекрасную дону Мидару и сказал исторические слова:
- Пшел вон, мерзавец! Конечно, за Йорков!
И это спасло меня от суда военного трибунала. Генерал Мудищев тоже оказался сторонником Йорков.

А вы - за Алую или Белую розу?
Я вспомнил эту историю потому только, что сегодня первое сентября, а я всегда, с самого первого класса, в день этот был глубоко несчастен; единственное утешение я находил лишь в том, что назавтра у меня обычно наступал день рождения.

---

Уже четыре дня, начиная с субботы и включая ее, я не нарушал трезвости. Очень скучно вести праведную жизнь, даже противно. В жизни не думал, что дойду до такого скотства - не пить и не курить одновременно. Но всему плохому/хорошему приходит когда-то конец. Сегодня он пришел в виде вот этого -

- маленького, толстенького, лысого человечка в засаленном картузе.
Он пришел к нам на работу. Он впервые вошел в наш зал для торжественных заседаний. Он Председатель Всемирного Агенства уже несколько месяцев, но до нашего архива добрался впервые. Это можно понять - такой занятый, заслуженный человек. Бывший зек, отсидевший много лет, он имел право ходить вальяжно - но он бежал вприпрыжку. За ним вприпрыжку бежала охрана, небрежно засунув правые руки за борт своих пиджаков. Он пришел поздравлять нас с приближающимся Новым годом. У нас он случается осенью. У мусульман - вообще весной, ну и что? Каждый сходит с ума по своему. Он просеменил на почетное место, сел за стол, с тревогой осмотрелся. Я только потом понял, почему его тревога передалась и мне. Причем сразу и совершенно безотчетно. Он вскочил на трибуну и стал говорить, брызгая слюной метра на два. Он всегда так говорит, но это просто фигура речи, тут он не виноват.

Я терепеливо слушал его тяжелый иврит, русский акцент в котором он и не собирался скрывать. Он говорил долго, красиво и непонятно о чем. Нас это не волновало - мы знали, что он просто хочет как можно лучше поздравить нас с Новым годом. Глаза большинства присутствовавших смотрели на него, во многих читалось чувство собачьей преданности. Его глаза бегали по столам, поставленным в ряд вдоль окон. На столах стояли бутылки с вином - две штуки, и закуска. Вино было белым, и вино было красным. Сухим. Закуска меня не интересовала. Там были какие-то плавленые сыры, орешки, бублики, маслины. Я тоже не сводил глаз со столов, и глаза наши иногда встречались. Я четыре дня был трезвым, как папуас.
Он закончил говорить, слез с трибуны и пошел к столам. Охрана шла за ним, но не смотрела на столы. Он потирал руки. У меня упало сердце - я увидел, как он берет откупоренную бутылку красного сухого и каким-то вороватым, суетливым движением ставит ее под стол, ближе к левой ноге. Никто ничего не заметил - кроме меня и охраны. Несчастье шлялось под окнами, как нищий на заре, вспомнилось мне из Бабеля. Бутылок было всего две. Директриса схватила вторую и, предупредительно тряся упругим задом, стала разливать ее содержимое по крохотным пластмассовым рюмочкам, чтобы хватило всем присутствующим. Это была вторая бутылка, она же последняя. Белое сухое. Я предпочитаю красное, но что поделать? Я пришел в тихое бешенство, внешне оно не было заметным, я даже приятно улыбался, я давно привык скрывать свои чувства, как самурай. Но это было уже чересчур. Они покупают две бутылки сухого на тридцать человек и делают вид, что все в порядке. Они ссылаются на исторически непьющий Ближний Восток, они поднимают цены на спиртное. Они правы. В России это вызвало бы неуправляемый стихийный бунт, бессмысленный и беспощадный. В такие моменты, когда при мне по-хамски разливают две бутылки сухого на тридцать человек, я чувствую себя русским.
Тридцать человек стояли перед столами и с аппетитом жрали, не притрагиваясь к пластиковым стаканчикам с крохотными порциями вина. Четыре дня без выпивки, без давления и запаха ацетона из печени, - ты слышала когда-нибудь про что-нибудь подобного? - с одесским акцентом и по-русски спросил я непьющую гватемалку Люсию. Она искательно улыбнулась - не только потому что ничего не поняла, но и потому что никогда не пила: у них в Гватемале слишком жарко. Не хотел бы я жить в Гватемале. Я щелкнул пальцами и показал на ее рюмку, которую она совершенно бессмысленно вертела в руках. Она с готовностью отдала ее мне, продолжая кушать маслины. Я взял ее рюмку, вылил ее в бидончик, принесенный из моего кабинета, и пошел вдоль столов с видом древнегреческого сеятеля или пахаря. Не знаю, почему-то я напоминал сам себе Одиссея во время засевания поля солью, если вы помните соответствующий эпизод в "Илиаде". Я брал из рук очередного сотрудника его рюмку и, нахмурившись, плавным движением выливал ее в бидончик, привязанный к поясу. Это был специальный бидончик для сбора ягод - малины, черники, смородины, который почему-то мне прислали в подарок из России на день рождения лет пятнадцать назад, и я приспособил его под нечто более нужное. Бидончик раскачивался, я шел дальше. Вокруг жевали. Я наполнил белым сухим почти половину бидончика, отобрав у сотрудников и слив все их рюмки, когда заметил боковым зрением, что кто-то двигается мне навстречу. Безразличным взглядом я посмотрел в окно, на раскаленный южный полдень, прислушался к натужному гудению кондиционера, поднес бидон ко рту и, вращая глазами, стал гулко глотать слитое в единую емкость вино. Вокруг деятельно говорили о пустяках; никто не смотрел на меня. Я вспомнил восполняющего потерю жидкости бочковым пивом барона Пампу. Крадучись, я стал клониться влево. Я почти уже подошел к бутылке красного, стоявшего под ножкой одного из столов, и потянулся за ней, когда кто-то вдруг наступил мне на руку. Я поднял глаза - передо мной стоял давешний оратор.

Пусти, руку больно, сказал я тихо, но твердо. Эта бутылка - моя, брызгая слюнями, но тихо ответил он, - я с самого начала ее приметил. Так и принес бы выпить с собой, - сказал я, - а это моя бутылка. - Ты уже слил обратно и выпил всё белое, что сперва разлили, а я сейчас забираю красное неразлитое, - объяснил он. - Ты не дурак выпить на дармовщинку, как я вижу, - сказал я, пенящееся белое из бидончика сразу бросилось мне в голову после четырех дней вынужденной трезвости. - Ты пришел поздравить наш архив с праздником, так и поздравляй, а свой выпивон носи с собой! - Я схватил бутылку и дернул к себе. Он перехватил ее. Минуту мы стояли, вцепившись друг в друга и, пыхтя и раскачиваясь, тянули каждый в свою сторону. Внешне, для окружающих, во время разговора мы сохраняли приятное выражение лица. Окружающие все равно ничего не понимали - во-первых, потому что они не пьют, во-вторых, потому что не знают русского.

Отдай бутылку, - задыхаясь, проговорил он, продолжая умильно улыбаться. - Не лапай казенное, - сказал я, улыбаясь в ответ, - ты в лагере, наверное, был шакалом, козел ты этакий.
Я сказал это очень тихо. Я был выше ростом, и я был сильнее, и он был старше и толще меня, и бутылка медленно стала переходить в мои руки. Он даже заскулил. Я медленно разжимал окостеневшие в судороге короткие его пальцы, боковым взглядом присматирваясь к телохранителям, которые каждую минуту могли придти ему на помощь. Если бы это происходило в России, где-нибудь в том лагере, где он в свое время сидел, то так и случилось бы; но тут телохранители ни на что не обращали внимания: они жрали дармовые маслины и закусывали их бесплатным печеньем. Я рассчитывал на остатки его самолюбия и - чем черт не шутит - порядочности. Но я забыл, что политика и порядочность - понятия несовместимые априори.
Отдай, козел, прохрипел он. - Не отдам, пей на свои, - прошипел я. И тут он впервые крикнул, задыхаясь, обращаясь к директрисе и привлекая внимание окружающих:
- Кто этот козел?!
- Это не козел, это наш сотрудник, - объяснила она. Она закусывала сладкий рулет орешками и моргала на нас глазами, огромными, синими и глупыми, как у Мальвины.
Телохранители прищурились и стали приближаться к нам. Чувствуя, что еще немного - и все пропало, я гикнул и слегка хлопнул его по уху, толстому, как вареник. Это всегда действует ошеломляюще. Его знаменитый картуз упал на пол. Он выпустил бутылку из рук. Запахло французским одеколоном. Я побежал к выходу. Телохранители скопом кинулись подбирать картуз. Я убежал по коридору в кабинет и заперся изнутри; стоя у окна, давясь, вращая глазами и, отставив в позе Цицерона правую руку, я с наслаждением выпил из горлышка бутылку красного сухого. Я воображал себя бароном Пампой в Веселой башне - вспотевшим и восполняющим потерю жидкости.
В дверь, методично ухая, колотили чем-то тяжелым.

---

"Репчатые грифоны - существа зело незлобливые, хоть и вздорны характером, но привычны к ласке и часто утирают глаза платочком украдкой, смахивая слезу непрошенную. Местные жители сии украдки используют в хозяйстве, но сколько я их не выспрашивал, и не наблюдал за бытом этого древнего народа, так и не смог выяснить суть помянутого использования: то в украдки эти запрягают соседских лошадей, то кормят ею кошку, то выпивают ее, то платят налоги, а то и пишут на ней любовные записки. Однако всеобщая любовь к дивным созданиям не вызывает у путешественника никакого сомнения, да и сам он спешит поддаться их грациозному очарованию."

(Алоиз фон Каннельвайзер, "Гиперборейский бестиарий", о зимних гнездовьях репчатых грифонов у Вийпури на Карельском перешейке.)

---

О юбилейном вечере Председателя - фотоотчет

"26 августа в иерусалимском Доме Ури Цви Гринберга (ул. Яффо, 34) состоится вечер, посвященный 65-летию писателя БОРИСА КАМЯНОВА.
Ведущие вечера – ИГОРЬ ГУБЕРМАН и АЛЕКСАНДР ОКУНЬ.
Начало в 19-00."
(Из официальных сообщений в газетах и афиш)



Председатель вспомнил тот факт, что вот уже три года я помещаю в дневник для моих читателей его стихи и иллюстрированные отчеты о писательских собраниях, проходящих под его руководством. И это натолкнуло его на следующую идею.
Он просит передать, что будет рад видеть на вечере всех-всех-всех вас. Тех, кто сможет. Местных и вдруг случившихся туристов. А вдруг кто-нибудь сможет, говорит он с надеждой в голосе и ковыряя в носу. "Раз им, по их словам, нравятся какие-то мои стихи и вообще, то вдруг у кого-нибудь выйдет подъехать, и тогда - милости прошу. Я стихи почитаю, кусочки мемуаров зачитаю... Заодно на всех наших прозаиков и поэтесс посмотрят. Опять же, и Губерман тут. А потом я обещаю, что мы очень славно выпьем и от души закусим. Ты это, типа, им передай".
Вот - передаю, типа. Пожалуйста.
Эх, - говорит, - жалко, что Таньки не будет. - Ну ничего, - утешаю я, - зато будет Мишка.

...Народу было много. Полный зал. Я люблю Председателя почти сыновней любовью, это даже не обсуждается, но отчего-то я воображал, что такой лишь один я. Наверное, это оттого, что на собраниях я всегда сижу по его правую руку, а это почетное место. Но вот на вечере впервые проявились масштабы любви к Председателю со стороны других. Приехали люди со всей страны: писатели, поэты, драматурги, литкритики, художники и музыканты. Кое-кто приехал из-за рубежа, и таковых было много. У меня не было решительно никакой возможности записывать экспромтные перлы всех выступавших во славу Бори - их, выступавших, был почти целый зал, и каждый изрыгал каскады спичей. Спичи были разными - в стихотворной и художественно-прозаической форме, и просто в виде воспоминаний. Почему-то почти все спичи - в любой форме - сводились к двум основным темам: выпивке и женщинам. Председатель, как известно, всю сознательную жизнь был и в какой-то степени остался большим охотником и до того и до другого. Губерман вел вечер очень изящно - он изрекал каскады остроумных куплетов, вспоминал своих и Председателевых любимых женщин и любимые напитки, а в промежутках предоставлял слово то одному, то другому творческому собутыльнику. Он торжественно зачитал новый стишок, написанный всего несколько дней назад и специально приуроченный к этому вечеру:

Я в любое время суток
По влеченью организма
Убеждаю предрассудок
О вреде алкоголизма.

На вечере было впервые официально объявлено, что Председатель закончил писать первую часть мемуаров, которые, как он надеется, будут опубликованы в виде отдельной книги. Пока что читателями этих воспоминаний был лишь относительно узкий круг содружников - участников писательской организации, возглавляемой Борей. Еще, конечно, мемуары читал и ведущий вечера. Губерман вольным стилем пересказал залу один из эпизодов, свидетельствующий, как он выразился, о линии, которой юбиляр последовательно и неукоснительно придерживался всю жизнь. Как-то раз, лет почти шестьдесят назад, маленькому Боре во время семейного застолья налили четверть рюмки слабого сладкого вина. Ребенок выпил, почмокал губами и сказал:
- Тьфу, какая гадось.
И тут же прибавил:
- Налейте исё.

Я лишен возможности цитировать всех выступавших. Чтобы зафиксировать вечер в памяти потомков, нужно устроить магнитофонную аудиозапись с последующей расшифровкой и переносом текста на бумагу или экран компьютера, - но этого, увы, не было.
Снимать по-человечески я тоже не умею. Я очень старался, но качество снимков вышло плохим. Губерман получился до того похожим на присевшего в полутьме вурдалака со сверкающими волчьими глазами и дьявольской ухмылкой, что я испугался и стер большую часть снимков.

Губерман и Саша Окунь, друг Игоря Мироновича и иллюстратор его книг, ведут вечер. Председатель внимает.



Со своим экспромтом выступает поэтесса Зина Палванова. Она надела красный галстук и зачитывает стихотворение, в котором рассказывает, как познакомилась в Борей Камяновым пятьдесят лет назад, в пионерском возрасте.


Говорит бывший лидер ленинградского творческого андерграунда 60-х - 70-х годов Владимир Ханан.


Говорит Игорь Бяльский, главный редактор "Иерусалимского журнала", на страницах которого публикует Председателевы вирши последних лет.


Грустно смотрит в объектив художник Валерий Корнблит, завсегдатай писательских посиделок, автор моментальных дружеских шаржей на их участников. В 1969 году Валера принял участие в демонстрации армянских диссидентов в Ереване. Он до сих пор полагает себя дашнаком. Эх, говорит он, какую армянскую библиотеку пришлось мне оставить, когда я уезжал! Ничего не дали вывезти.
Валера просил передавать приветы всем армянам, встречаемых мной на просторах @дневников. Стоя со стаканом лимонной водки в руке, он даже начал произносить экспромт - речь в честь партии Дашнакцутюн и Арцаха, и делал это на таком армянском языке, что заслушаешься. Все и заслушались.


Тата, жена Губермана, вполголоса призывает пьяного супруга чуточку сбавить темп.


Потом был банкет. Физиономии перепивших писателей ничем не отличаются от физиономий обыкновенных забулдыг из подворотни. На переднем плане - прозаик Игорь Городецкий.


Двуликий, некоторым образом, Янус: Владимир Ханан и Игорь Губерман у праздничного стола общаются с коллегами и поклонниками.



Присутствовали почти все мэтры, кроме Дины Рубиной. Дина заболела и прислала рукописное письмо-поздравление, которое было зачитано вслух. В конце вечера я отобрал у пьяного Председателя это письмо и унес его домой, чтобы вставить в дневник. Мне пришлось набирать текст вручную, причем перечитывать каждое слово трижды, потому что у великой писательницы оказался отвратительный почерк.

Стихи Камянова я читала еще там, в Москве, перед отъездом. Мне стихи очень нравились.
А здесь он был одним из первых людей, с которыми мы познакомились, и меня очаровало сочетание двух качеств: теплого родственного обаяния и, с другой стороны, жуткая еврейская жестоковыйность. Это он сказал мне, как только мы познакомились, что могу обратиться к нему для редактирования. Я сказала застенчиво, что вроде в редактуре не нуждаюсь. На что он сказал, что в редактуре нуждаются абсолютно все. Я спросила: и Толстой? Он сказал: Толстой более чем кто бы то ни было. Ну, что это за фраза: всё смешалось в доме Облонских?
Это мне запомнилось, и первое впечатление все эти годы только подтверждалось. Боря очень теплый, талантливый человек и в то же время всегда готов к очередной Иудейской войне. Это замечательное сочетание качеств я и желаю ему сохранить на оставшиеся пятьдесят лет жизни.

Этот краткий отчет для заинтересованных я завершаю стихотворением поэта и редактора Марка Вейцмана, которое также было зачитано автором перед собравшимися и которое я тоже набирал вручную, но уже без особого труда, так как у Марка, в отличие от Дины, почерк превосходный.

БОРЕ КАМЯНОВУ ПО СЛУЧАЮ ЕГО 65-ЛЕТИЯ

Я пришел к тебе с вопросом,
дорогой Камянов Боря, -
ты, побед снискавший пропасть
в разных видах многоборья, -
в пору юности безумной,
в золотых ее аллеях
мог ли хоть бы вскользь подумать
о грядуших юбилеях?
Знал ли жар таивший в чреслах
соловей, плененный розой,
что сидеть он станет в креслах,
удручающе тверёзый,
и выслушивать при этом
сочинителей романов
и обидчивых поэтов,
и ревнивых графоманов,
дам, на время позабывших
о супружеских веригах,
книголюбов полунищих,
экономящих на книгах,
почитателей свирелей,
пожирателей мякины,
сладкозвучных менестрелей,
многословных, как акыны?

А коли не сможешь сносным
ублажить меня ответом,
то считай, мой друг, что просто
я пришел к тебе с приветом -
не затем, чтоб отчитаться
о восшествии светила,
но поведать без утайки,
как мне в жизни подфартило.
Ведь не всем дано судьбою
там, где мрак сильнее света,
лицезреть перед собою
НАСТОЯЩЕГО ПОЭТА!

запись создана: 14.08.2010 в 10:58

@темы: Председатель, содружники

---

jerusalem-temple-today.com/katav/10/Filk/fil2.h...

(В основном - для израильских читателей.)
Не знаю, есть ли смысл в том, что я копирую и вывешиваю это объявление именно здесь, - но, тем не менее, может, и будет какой-то толк.

Гришу этого я хорошо знаю лично. Почти двадцать лет жили по соседству.

---

Двадцатая годовщина смерти Довлатова.

www.newsru.com/cinema/24aug2010/dovlatov.html



(За фотографию - спасибо леди Аир )

И.Бродский, "О Сереже Довлатове" - www.sergeidovlatov.com/books/brodsky.html

@темы: гебуртстег ун йорцайтн

---

Брэдбери - девяносто.

www.aif.ru/culture/article/36959

И он пишет новую книгу.

@темы: гебуртстег ун йорцайтн

---

Умер Эфраим Севела.

www.7kanal.com/news.php3?id=277486

Ну... Барух даян а-эмет, как говорится.

@темы: гебуртстег ун йорцайтн

---

Аарон Аппельфельд, "Охота".

Перевод с иврита.

Хотел написать здесь предисловие, да раздумал потом.

almanah-dialog.ru/last/last_tom1/pr3

...Аарон Аппельфельд, другой фестивальный автор, родился в Черновцах. Его родной язык — немецкий. Правда, в 1941, когда ему было 9 лет, и когда были убиты его родители, он забыл и немецкий, и украинский, и русский. Он пошел бродить по Европе. «Я провел время с преступниками, с профессиональными преступниками. Они меня и выходили», — говорит Аарон Аппельфельд. И только в 13 лет, добравшись в одиночестве до Палестины, немой мальчик стал обретать родину и язык одновременно. С 1941 года Аарон не говорил по-немецки. Когда он вырос, рассказы свои писал на иврите. На фестивале он читал и рассказывал по-английски. И вдруг, споткнувшись о немецкое слово «гайст» (Geist — дух), Аарон перед сотнями потерявших дар речи слушателей заговорил на языке Шиллера, Гете и своих родителей. Прошло 66 лет.

Фестиваль еще идет полным ходом, на него продано около 30 тысяч билетов. После чтений слушатели бросаются к лоткам и покупают книги килограммами. И, кажется, где-то здесь возникает вопрос, который задала ведущая Габриеле фон Арним господину Аппельфельду, пожилая немецкая аристократка старому еврею: «Вот вы пишете такие потрясающие книги, — сказала она — и другие их тоже пишут. Вы верите, что можно этим изменить человека?». На что Аппельфельд ответил: «Вот мы слушаем Баха. Час слушаем. И что, вы думаете, он изменяет нашу природу?»

---

Вот почему я люблю ходить в гости к Майе? Потому что , кроме официальных писательских посиделок, ее дом - единственное для меня место, где можно говорить о книжках три, четыре, пять, семь часов безостановочно. Однажды мы разговаривали двенадцать часов подряд. Разговоры не прерываются даже за столом, на который Майя ставит всякие кофе, орехи, шоколад, пирожные всевозможные и бутерброды. Готовить полноценные обеды она, как и многие другие творческие люди, терпеть не может, хоть и умеет. Она вообще всё умеет. Попробуй не научись всякому после Гулага, куда тебя отправили на четвертак и пять по рогам. Я, например, не сидел, а был только в армии - весьма относительный аналог - но гарантирую, что год, проведенный в рядах наших доблестных вооруженных сил, для нервной системы идет за пять лет; а уж год нормального лагеря на Тайшете, наверное, идет за все десять. Товарищ прапорщик из нашей батареи управления и артиллерийской разведки говорил обо мне, что "у профессора руки из жопы растут" - и я, признавая сей факт, тем не менее констатирую, что все же кое-чему в армии научился. Трудно совсем ничему не научиться, для этого нужно иметь совсем уже выдающиеся способности. А Майя вот вообще всё умеет. Она говорит:
- Дай Бог всё уметь, да не всё делать.
В Бога, к слову сказать, она не верит. Она является одной из очень немногих известных мне, настоящих, принципиальных атеистов. При этом она вовсе не борется с религией, как, скажем, боролся с ней в юности мой полоумный прадед из поколения комсомольцев-добровольцев. Майя даже ходит на курсы по изучению математической логики Талмуда. Она всё время куда-то ходит - на курсы, выступления писателей и историков, презентации, встречи с раввинами, но сейчас я не об этом хотел сказать. Ее лучшими подругами в женской зоне всегда были именно религиозницы - бандеровки-униатки и разнообразные сектантки-отказчицы. И она за все годы ни разу с ними не поспорила и избежала соблазна устроить частный антирелигиозный митинг. Наоборот даже. Ей было с ними интересно. Ей вообще всю жизнь интересно с людьми, она людей рассматривает, как в лупу, но совершенно ненавязчиво, человеческие образы и характеры где-то откладываются фотографически, и потом это проявляется при написании книг. Отличные выходят у нее книги, самые разные, и все написаны прекрасным языком. При этом она не входит ни в какие литературные организации и стесняется, когда ее саму называют писательницей. Она переводит с шести языков и не считает, что в этом есть что-то особенное. Она не любит писать автографы. С ней можно разговаривать обо всем. Запретных тем нет.
И еще она ничего и никого не боится. Чувство страха у нее отсутствует с самого детства, как таковое, и она считает, что это патология. Никогда на следствии, в тюрьме, в зоне она ничего не боялась. Из всех подследственных она одна кричала надзирателям, что они - сволочи. И, когда на суде ей предоставили последнее слово, она призывала к свержению строя.
- И никакого страха не было? Ясно же было, что может последовать...
- Не-а. Не было страха. Что угодно было - гнев, интерес к происходящему, но не страх. Я понимаю, что это ненормально.
Интерес - да. У нее громадный интерес к явлениям и людям. Ко всему на свете.
Она знает и помнит всех. Лично. И Солженицына, и Сахарова, и Галича, и у Евгении Гинзбург сидела на кухне, и та ругала ее за то, что опять прячет папиросы (тогда Майя еще курила), и Аксенов был для нее просто Васей.

- Миша, вы будете смеяться, но либерализму и толерантности я научилась в лагере. Я совершенно никому не собираюсь ничего доказывать (скажите "ха-ха"). Это только на следствии я старалась объяснить тюремным начальникам, что они сволочи. Вместе со всей их властью. Молодая была.

Она и сейчас молодая. Ей семьдесят восемь лет. Когда я разговариваю с ней, или кручусь вместе с ней по ее квартире, или выхожу вместе с ней на улицу выгулять ее пса Рыжика, я чувствую, что разговариваю со сверстницей. Это тот человек, которого невозможно было бы назвать бабушкой - даже при более удачном раскладе, даже если бы у нее действительно были внуки. Она бежит по улице вприпрыжку, увлекаемая рвущимся с поводка Рыжиком, и я с трудом поспеваю за ними. Она в домашних тренировочных штанах. Она размахивает руками. Она встречает гуляющего Губермана и кричит: "Эге-ге! Это же Губерман! Ого-го! Давно не виделись" - и просит передавать пламенные приветы Юлику.
Юлик - это Ким. Губерман обещает, а потом говорит - а чего это я должен ему передавать приветы, возьмите да и позвоните ему сами. Да некогда! - кричит Майя, стараясь удержать рвущегося Рыжика, и крутится вокруг Губермана, и тот послушно крутится вслед за ней, чтобы, как положено джентельмену, быть лицом к даме, и у него начинается головокружение, и он опускается на скамейку и показывает мне пальцем, что у него голова кругом пошла, и, пока Майя бегает за псом, он пугливо шепчет мне на ухо: "это пиздец!" - и глотает какие-то таблетки, которые ему прописали врачи, и которые он всегда забывает принимать. И Майя убегает домой, и я бегу следом за ней и отдуваюсь.

Мы прибегаем к ней домой, и спешим на кухню, и, если в холодильнике обнаруживается бутылка вина, мне ее достают, и я ее выпиваю. При Майе не нужно стесняться. Она достает бокал, ставит передо мной, усаживается на табуретку напротив и, подперев голову руками, смотрит, как я пью. Сама она не пьет. Не пьет и не курит. Не курит она уже лет двадцать пять. В лагере она приучилась курить махорку, когда ей было восемнадцать лет, и потом процесс отвыкания был несколько болезненным. И, поскольку он был болезненным, она посчитала, что именно поэтому нужно бросать. Чтобы не зависеть ни от чего и ни от кого. При этом гость имеет полное право в ее квартире курить и даже напиваться - хоть до поросячьего визга и изумления.
Мяса она не ест тоже, и тоже - принципиально. Ей жалко животных, но главное вовсе не в этом, а в том, что она навидалась в зоне, как доходяги ели дохлых лошадей, охотились на крыс и даже на кота гражданина начальника оперчасти. В конце концов кота поймали и съели. "Я посмотрела на все на это и решила, что не буду есть мяса. Ну, я же никому не указываю, что нужно и что не нужно. Я вот для себя только решила, что - не буду".

Еще, кажется, не было ни разу, когда бы я ушел от нее с пустыми руками. Она нагружает меня интеллектуальным багажом не только в виде бесед на какие угодно темы, но и в виде новых книжек. У нее громадная библиотека, у нее всегда есть всевозможные новинки со всех концов света, она просто не успевает читать, и ей хочется поделиться всем - и со всеми.
На этот раз она вручила мне "на почитать" последние выпуски литературного альманаха "Диалог", о существовании которого я и понятия не имел, хотя, оказывается, он выходит уже больше десяти лет.



Много, много интереснейших материалов. Одно из самых важных качеств этого альманаха - публикация переводов со всевозможных языков на русский. Хорошие литературные переводы с иврита - вообще редкость и роскошь, но переводчики - авторы альманаха - занимаются ими принципиально и усидчиво. Я рад, что здесь переводят те вещи Шалева, Мегеда, Канюка, Алеф-Бет Йегошуа, Аппельфельда, Моше Шамира, Амоса Оза и других, которые никогда ранее не публиковались на русском языке.
Я стал читать выпуски - и дома, и на работе, и в автобусе, и делал это добросовестно, как я и всегда это делаю, когда имею дело с литературой - и сегодня утром, выйдя из дома еще впотьмах, открыл альманах, добрел до остановки и, когда подошел автобус (я всегда выезжаю на работу на первом автобусе, чтобы было мало народу и я мог бы спокойно сидеть и читать), то стукнулся лбом об автоматически открывающиеся двери и набил себе шишку.

Вот одна из последних статей Оза:
almanah-dialog.ru/last/last_tom1/di1
Вот содержание последних выпусков со всеми текстами:
almanah-dialog.ru/last/last_tom1
almanah-dialog.ru/last/last_tom2

Как говорила одна моя знакомая ленинградская писательница, хлопая себя по лбу:
- Ёбаный в рот, забыл ключи!
В зависимости от контекста, это могло означать - "главное-то я и забыл" или "слона-то я и не приметил".
В данном случае я забыл, что дал кучу ссылок на этот альманах, а о Майе не дал ни одной ссылки. Но, во-первых, Майя и так известный писатель и переводчик и в ссылках не нуждается, а во-вторых, я и так о ней часто пишу - зачем еще какие-то ссылки?
Но - пусть уж будет: berkovich-zametki.com/Avtory/Ulanovskaja.htm

@темы: Майя

---

Дорогая Ася, я бы с большим удовольствием добавил тебя в избранное, но техподдержка блокирует мои попытки проникновения к тебе в дневник и, дружелюбно подмигивая, сообщает, что !Security Warning! Attempting to access a web site that violates organizational policy! The URL latess.diary.ru/ was blocked, it is in the Restricted Pornography category.
Кто бы сомневался. Гы.
Это уже начинает раздражать.

---

Немного странно как-то.
С интересом читаю ленту избранного. Пытаясь проникнуть в комментарии, чтобы написать там что-то жизнеутверждающее, или поддержать автора поста, или не согласиться с автором поста, или еще что-нибудь, на экране монитора получаю сообщение от службы техподдержки, что вход в комментарии мне закрыт по этическим соображениям, ибо там - одна порнография. И у Леры порнография, и у Лианы порнография, и у Оси порнография, и у Тани порнография, и у Кати, и даже у Светы в комментариях одна порнография. Сперва я верил - ну, в конце концов, отчего у Лианы не быть в записи какому-нибудь эротическому моменту? Она женщина свободная. Странно, правда, что вдруг стыдливо закрывают вход именно мне - по этическим, как уже сказано, соображениям; вроде бы, я свой в доску, - ну да ладно; молча сопя и не обижаясь, шел я к следующему избранному, и там было то же самое. Порнография нынче у всех - у агностиков, атеистов, католиков, православных, иудеев и язычников, о чем бы они ни рассуждали, о жаре ли в Москве, о переименовании ли милиции в полицию, о житии ли святых. Какой странный день. Кроме того, исчезли все фотографии и картинки. Хотел было ностальгически взглянуть на Лапсу в юности, то есть в девичестве - хрена с два.
С добрым утром, Татьянка Сергеевна. Приятно познакомиться, - тем более приятно, что меня оповестили, что порнография в комментариях нынче и у вас тоже. У тебя, то есть. Терпеть не могу выкать.

---

На работе сижу и читаю своих избранных и неизбранных - о том, что творится в Москве и вокруг нее. Несколько недель читаю. У меня принципиальное отвращение к официальным сообщениям, я всегда предпочитаю узнавать новости из первых рук, то есть воспринимать человеческую реакцию на происходящее. Из дома переговариваюсь по скайпу с Чайной ложечкой. На службе ко мне стали подходить коренные израильтяне и спрашивать подробности происходящего у вас. Зачитываю и перевожу им с экрана то, о чем пишут СветЛанка, moty, *Reader*, показываю фотографии. Дневник СветЛанки напоминает дайджест Армагеддона. Израильтяне разглядывают снимки, вытянув шеи, качают головами, цокают языками. Наоми, глядя на экран, рассказывает: ее дочка, родившаяся и выросшая здесь и, соответственно, имеющая иммунитет к жаре, на той неделе была в Копенгагене, где погоды тоже стояли не совсем обычные; вышла на улицу из гостиницы, снаружи - всего 32 градуса, - прошла по тротуару несколько метров и упала в обморок. И обрати внимание, добавляет мама, - это при том, что в Копенгагене нет никакого смога - раз, и дочка не слабачка, а лейтенант ВВС со всеми полевыми выходами и полной выкладкой - два; бедные русские, передавай им наше сочувствие.
Передаю.
Параллельно мне сообщают, что на экваторе - наоборот, пронзительный неестественный холод, 22 градуса, и куча негров в Заире заболели пневмонией. Сумасшедший дом.

У нас здесь тоже жарко, засуха, даже жарче обычного, вчера было 37 градусов, холодной воды нет, она вся согрелась в своих подземных трубах и стала теплой; хотя в каждой комнате каждого дома установлены кондиционеры и вентиляторы, спать ночами почти невозможно, - но все равно это, конечно, ни в какое сравнение не идет с тем, что творится у вас - здесь, все же, горы, влажность низкая и нет никакого дыма и загазованности воздуха - лесные пожары гасятся почти мгновенно (вот как существуют жители районов побережья - это я не понимаю, я бы там жить не мог, хорошо, что я сразу же выбрал Иерусалим). С другой стороны, я помню, как пару лет в Афинах, при стопроцентной влажности воздуха, было 44 градуса, - и греки как-то выживали, но у них, наверное, тоже всюду стоят кондиционеры. Я хочу надеяться, что эти аномальные климатические явления останутся аномальными и не перейдут в разряд обычных и естественных, ежегодных.
Помню лето 1972 года, мне было десять лет. Жара стояла, по тогдашним представлениям, ненормальная - 31-32 градуса. Это лето запомнилось именно благодаря такой запредельной, казалось бы, температуре. Помню, грибов было неестественно много, и дачники соревновались, кто быстрее наберет к обеду полную корзину прямо у дома, не выходя за околицу в лес. Я собирал огромную корзину за двадцать минут, а соседский мальчик Андрюша - за пятнадцать. Наши родители соревновались на спор: кто соберет больше белых. Мой папа за выход собрал сто семьдесят восемь боровиков, зато соседский папа - двести восемнадцать. Всех победил дядя Иля, который собрал четыреста пятьдесят. Простых лисичек и сыроежек вообще не брали. Это было неестественное лето. Кажется, именно его Стругацкие описали в повести "За миллиард лет до конца света". Никому тогда не могло прийти в голову, что будет год, когда настанет лето, подобное нынешнему. О безводных бурях, грозах без дождя и торнадо тогда вообще никто слыхом не слыхивал.

Мне происходящее сейчас напоминает чем-то "Огненный остров" Казанцева. Автор описывал эсхатологическую ситуацию, поданную как аллегорию и в реальности, как он сам думал, невозможную в принципе.
Не знаю, что еще сказать. Надеюсь, что - "и это пройдет". Держитесь, ребята, мои дорогие.

---

Я вообще люблю книжки и фильмы про первобытных людей и про первобытные времена, и читаю и смотрю их с одинаковым интересом в любое время суток. Пусть даже книжка дурацкая, и фильм глупый - это неважно: разбудите меня в три часа ночи после страшной попойки и молча ткните пальцем в экран, и я буду сопеть в две дырки и лупать глазами столько, сколько потребуется, чтобы досмотреть до конца. Невзирая на дикую головную боль. По этой причине я одинаково нежно люблю рассказ Джека Лондона "Первобытный поэт", Обручевскую "Землю Санникова" (и роман, и даже дебильную его экранизацию), и замечательных "Охотников на мамонтов", и "Быстроногого Джара", и "Повесть о Манко Смелом", и "Жертв дракона", и "Листы каменной книги", от которых у меня в буквальном смысле всегда текут слюнки, и всю серию идиотских фильмов с Гойко Митичем, и "Планету Роканнона" и "Планету изгнания" Урсулы нашей Ле Гуин, и "Парк Юрского периода" - и раз, и два, и три, - и документально-реконструкционные ленты с компьютерными эффектами по истории планеты от "Нэшнл джиогрэфик".

Иногда от полноты чувств я делюсь с окружающими своим мнением о гигантских кракенах, о драконах из Марианской впадины, о Несси, йети, марсианах, о пуле в черепе тираннозавра, о стальном болте, обнаруженном в каменноугольных пластах. Поскольку дома эта тема решительно не находит поддержки, я обращаюсь с ней иногда к совершенно незнакомым людям. Регулярно я делаю это в общественном транспорте, на службе, во время стояния в очереди за булкой. Частенько, в качестве иллюстративного материала, при этом я визжу, вою и истерически завываю, как ископаемая гиена, или вымеший динотерий, или просто как Хомо Эректус из пещеры Табун, что на горе Кармель .
На @дневниках - я счастлив констатировать этот факт - моим верным собеседником на все вышеприведенные темы всегда являлась, является и, будем надеяться, будет являться  Горностайка. Вот человек, который меня понимает.

У покойного Кира Булычёва есть такая повесть "Подземелье ведьм", по которой больше двадцати лет назад был поставлен советско-чехословацкий фильм. Тут можно было бы прокаламбурить момент и сказать, что книжка эта (как и всякая написанная Булычевым), очень неплохая, зато поставленный по ней фильм - просто не очень плохой. Впрочем, многие находят фильм просто плохим, но сейчас это совершенно неважно. Поскольку эта вещь объединяет милых моему сердцу динозавров и кроманьонцев, то я перечитываю и пересматриваю ее довольно регулярно. Я люблю делать это, лежа на диване со стаканом в руке и подавая время от времени нечленораздельные реплики и восклицания - неважно, смотрю ли я в данный момент фильм по повести или перечитываю сам оригинал.

Если вы его не смотрели, или смотрели давно, или если вдруг у вас появилось неназойливое желание отвлечься от жары, гари и прочих пакостей окружающей действительности, то вот этот фильм - video.mail.ru/mail/zerx.ru/zerx_film/593.html

Просмотрев его нынче ночью (когда я нервничаю, у меня бессонница) еще раз и находясь параллельно под впечатлением от происходящего у нас в последние дни (собственно, как и от происходящего у нас всегда), я вдруг подумал, что определенные эпизоды фильма, особенно в начале, карикатурно напоминают нашу местную жизнь и политику.
Так, Октин Хаш производит впечатление натурального Ахмадинеджада или, на худой конец, шейха Насраллы, а деликатно-демократические земляне со своими самоубийственно толерантными рассуждениями о жизни как две капли воды походят на наших местных леволиберальных интеллигентов.
Такой расклад несколько удручает. Зато мне приятно отметить и позитивный момент - поразительное поведенческое и даже определенное фенотипное сходство Белогурочки с нашей Светой  Carnivora.
На этой оптимистической ноте позвольте временно откланяться, ибо я очень кушать хочу.

@настроение: катурадж набу-набу

---

 Sephiroth, с днем рождения!



Многого хотелось бы пожелать, но озвучу одно только:
- Книг! Новых книг. Чтобы писалось. Чтобы моглось. Остальное, так или иначе, анфас или в профиль, - вторично или даже третично.




Новых книг, Катя!
КНИГ!!
Как заклинание.

@темы: ДР ПЧ

---

Прихожу это я на работу в шесть утра, чтобы жара по дороге не очень допекала, плюхаюсь в кресло перед монитором - и по совершенно пустому еще зданию разносится рефлекторное:
- О! О-о-о-о-о-о!.. О-о-о. А.
Я вообще часто разговариваю сам с собой, вполголоса.
В данном случае это "о" означает, что у Саши и Люды сегодня день рождения, один на двоих, так сложилось исторически, а Люда, ко всему, еще и полная юбилярша.
Девушки, картинок профессионально поздравительных здесь не подобрать - уже потому, скажем, что у Саши собственный муж фотограф, она в этих делах, типа, ценитель, ну а я в этой области перед ним просто пасую.
Так что, дорогие  Терву и  Shoose, придется вам обойтись без (моих) картинок и просто принять поздравление - скромное, но от этого не менее симпатичное.
С днем рождения!

---

Я забыл еще написать, что по просьбе собравшейся публики Миша Фельдман исполнил одну из своих песен "на бис". Я слышал ее впервые где-то с год назад, и тоже живьем. Искал потом в сети - не нашел. Спросил его - где можно найти в музыкальном исполнении, он сказал, что только на дисках и кассетах. Очень жаль, потому что эта вещь в виде голого текста не передает авторской экспрессии. Так часто бывает с бардами.

Единственное - вот здесь, в аудиофайле вечера-презентации 33-34 номеров ИЖ, эта песня есть. Идет она последней, в самом конце записи:
jerusalem-temple-today.com/katav/10/07-29-JJ/zM...

Почти в упор
(Из "Венка сонетов")

Покуда вертится Земля
и мы у Бога под прицелом –
Воспринимайте женщин в целом,
на части тела не деля.

Мозгами будучи узки,
мы возмущаемся и ропщем,
Не принимая женщин в общем,
а лишь отдельные куски.

Покуда вертится Земля,
не измельчайте воду в ступе,
А принимайте женщин вкупе –
со всеми ихними “ля-ля”!

Открой глаза, прелюбодей,
и напряги свой мозг бараний –
У женщин есть так много граней
помимо бёдер и грудей!

Не забывайте, господа,
что перед вами всё же личность, –
Её не купишь за наличность,
ну, если только иногда.

И отнеситесь без обид
к моим призывам хладнокровным –
Побольше думать о духовном
или хотя бы делать вид.

И пусть я буду одинок
среди поэтов и эстетов, –
Я вам дарю венок советов –
чужого опыта венок:

Переходите женщин вброд,
без аквалангов и без масок!
О! Сколько нам безумных красок
сулит любви водоворот!

Переходите женщин вброд,
чтоб кислорода не хватало,
И чтобы дело обретало
необратимый оборот.

Шепчите женщине слова.
Слова для женщины – основа.
Шепчите снова их и снова,
пока не треснет голова!

Не отходите от клише,
и опасаться не придётся –
Как ваше слово отзовётся
в её таинственной душе.

Не лейте воду в кислоту,
не финишируйте на старте.
(Хотел сказать – “не спите в марте”,
но это ясно и коту.)

И посылайте всех подряд,
кто рвётся вам помочь советом –
Один чудак забыл об этом,
и плохо кончил, говорят…

P.S.: Миша Фельдман - автор известной песни "Цифра на глобусе", одной из самых прекрасных песен о стране, в которой мы живем. Когда-то я давал ссылку на нее в моем дневнике.

@темы: ИЖ

---

О презентации 33 и 34 номеров "Иерусалимского журнала", прошедшей в четверг, полный отчет:
jerusalem-temple-today.com/katav/10/07-29-JJ/N3...
(Там же - аудиофайл всего вечера.)

Содержание номеров:
magazines.russ.ru/ier/2010/33/
magazines.russ.ru/ier/2010/34/




На такие мероприятия я всегда беру с собой свою личную бутылку, и в этот раз тоже. Так меня научил Председатель. Никогда ведь не знаешь наверняка, хватит ли выпивки, выставляемой организаторами вечера, на всех. Перед началом я сидел в самой дальней комнате и пил, строго глядя перед собой. Туда стыдливо тянулась прерывистая цепочка жаждущих; почему-то в основном это были барды. Последним вошел Губерман и сказал, что у него нюх, как у койота. Он выпил стакан бренди, потянул носом, сказал: "старик, я благословляю тебя", и пошел проводить презентацию. Как он ее проводил и как вообще все прошло, вы можете прочесть по ссылке в самом верху.

@темы: ИЖ

---

За счет покойного

Аарону Мегеду и моей бабушке

Россияне, я посылаю вам воздушные пузыри любви (или как это называется?). Говорят, жара у вас идет на посадку. Черт, что-то с моим русским языком происходит. А меня вот никто не утешает, когда у нас сорок с хвостиком. Впрочем, я не об этом хотел сказать.

Есть такой жанр, о котором все знают - авторы более или менее местного значения пишут продолжение вещей известных мастеров. Надо сказать, в этом жанре работает энное количество народу, в том числе и мои знакомые, на которых я не буду указывать пальцем. Люди они вполне себе хорошие, да и смысл определенный в такого рода писаниях есть - это, как мне кажется, в отдельных случаях развивает писательское мастерство. Технически. При этом крайне редко бывает, когда такое продолжение по уровню своему соответствует оригиналу, не говорю уж - превосходит его. Я думаю, что и задачи такой "продолжатель дела" перед собой не ставит, тут дело в игре на интерес, в погружении в тему. Я читал бесконечные продолжения Гарепотера, написанные почитателями таланта скромной британской писательницы, - и это было забавно, потому что оригинала я не прочел до сих пор. Читал фанфики к Волковской серии о Волшебной стране - среди них попадались глубоко философские и даже весьма сильные вещи, не имевшие с оригиналом ничего общего. Читывал продолжение "Острова сокровищ" - не очень понравилось, но запомнилось. Одноногому Долговязому Джону Сильверу я всегда симпатизировал, чисто инстинктивно - и вот выяснилось, что он, оказывается, потомственный бунтарь, сын еретика, и первый свой "Веселый Роджер" поднял за бунт на невольничьем корабле, ибо был принципиальным аболиционистом, революционером и борцом за свободу негров. В принципе, к аболиционистам я отношусь хорошо и готов им при случае помогать (до тех пор, пока они не переусердствуют, и выпестованные ими дяди Томы не переберутся из своих уютных хижин в Белый дом).

У меня, вообще говоря, нет никаких литературных пристрастий. Я люблю перечитывать те книжки, которые люблю, и не перечитываю те, которые не люблю. Так было всегда, со времен школьной скамьи. Конечно, я читал классику, но не могу сказать, что вечером, растянувшись на диване в шлафроке и колпаке, потягивая кальян, перечитываю на сон грядущий "Войну и мир". Так делала моя бабушка - правда, без кальяна. Она же перечитывала Виктора Гюго, и меня пристрастила к нему, и я перечитывал некоторые его романы вплоть до отъезда из России, когда вышел из-под бабушкиного влияния. Бабушка была интеллигенткой старого закала. Она даже добилась того, что "Человек, который смеется", стал моей настольной книгой и источником первых эротических переживаний в подростковом возрасте.

Вообще, бабушка была единственным по-настоящему интеллигентным человеком в нашей семье. Все остальные были просто образованщиной, как в этих случаях писал покойный Исаич. Я уважаю Исаича за ранние рассказы и за "Архипелаг", больше уважать его не за что, - я не люблю тех, кто вольно или невольно, но на полном серьезе пишет по жизни фанфики Толстому, не подозревая, что до уровня Толстого не дотягивает. Разумеется, говоря о Толстом, я имею в виду Льва. Из всех Толстых он единственный был поистине лев, все остальные были, в лучшем случае, волками - я уже не говорю о том, что последователи и прихлебатели их, в свою очередь, были уже просто шакалами.
...Хотя и прочих Толстых я люблю очень, и даже безмерно - но это, вероятно, от общего преклонения перед гениями, не более от чего.

Черт, опять вы меня сбили. Знаете, когда я пишу вам какое-нибудь послание Вертера к Шарлотте, у меня в ушах стоит таинственный шум от общения гигантской толпы. Толпа общается со мной, переговариваясь друг с другом, человеками, ее составляющими. Я не могу без этого фона. У меня уши превращаются в крутящиеся радары, и я заношу выуженную информацию на бумагу, колотя по клавиатуре. Я ведь с самого начала хотел рассказать об Анте Скаландисе, которого очень уважаю за талант и за человеческие качества, но который вдруг решил, что достоин писать продолжение Гарри Гаррисона. Впрочем, очень может быть, что сам Гаррисон не против, да это и не мое дело.

Вы понимаете, я просто хотел сказать, как я благодарен покойной бабушке и как ее люблю. На самом деле, она научила меня понимать, чем отличаются хорошие книжки от говна. Это, правда, ничего не значит: я понимаю, что Достоевский, Толстой и Чехов велики, но перечитывать их, в отличие от бабушки, не люблю. Я люблю перечитывать Гоголя и Куприна. И Бунина. Однажды я обнаружил в архиве, в котором работаю, одно Бунинское письмо и два Купринских, и все они были незакаталогизированы, - и так обрадовался, что перецеловал их все. Зашедшая в комнату в этот момент сотрудница решила, что я сошел с ума.
На следующий день ко мне на работу пришли Аарон Мегед со своей старой, но все еще очаровательной (совершенно очаровательной!) женой. Я вылупился на них обоих: еще в подростковом возрасте я прочел подпольно его роман "За счет покойного", это был первый роман израильского писателя, который я прочел в жизни, - в переводе, конечно, - и был уверен, что автор давно уже умер. На самом деле, автор был вполне себе еще жив, более того, он привел с собой жену, которая отлично и почти безо всякого акцента говорила по-русски, хотя сама в жизни в России не бывала. В России родилась и выросла ее мама, и она же приучила ее к русской литературе, и я встал перед тенью ее мамы, незримо витавшей вокруг во время нашего разговора, и снял шляпу. Это фигура речи, никакой шляпы у меня отродясь не было, да и носить ее в этом жарком климате было бы затруднительно. Тем не менее я встал, а потом сел, а потом протянул руки к писателю и сказал дребезжащим голосом, что он был первым израильским автором, которого я прочел сто пятьдесят тысяч лет назад и в другой жизни, и он понял, и улыбнулся, и жена его тоже улыбнулась. Они спросили: а какую его книгу я прочел первой? И тут я встал в затруднительное положение, потому что название книги в русском переводе было, как я уже говорил, "За счет покойного", а в оригинале - совсем другое. Я перевел ему дословно, и он озадаченно приподнял брови; оказалось, что в оригинале роман назывался - "Живой на мертвом". Он тут же вытащил из сумки все свои книжки, которые у него всегда с собой, и подарил их, и надписал их мне, и жена его была счастлива, да и я тоже. Это было как встреча с Атлантидой.

Жена его принесла кучу писем каких-то древних писем на русском, которые должны были явить собою прообраз будущего романа ее мужа; Мегед по-русски понимает, но почти не говорит, хотя родители его были из России, и тем более не читает, поэтому я был взят в помощники-переводчики. Я старательно, как мог, перевел эти письма, и это заняло около двух недель, и все эти две недели писатель и его жена каждое утро приезжали ко мне на работу, как послушные ученики, и были у меня ровно в восемь, жена оживленно, как гейша, махала письмами и тараторила то на русском, то на иврите, а писатель сидел и вздыхал, потому что устал понимать нюансы, - и по-моему, письма эти, написанные в начале прошлого века истеричной гимназисткой-эсеркой, были сущей лабудой, пургой, чепухой и даже просто хуйней, но оказалось, что впоследствии Аарон на их основе написал таки роман, и это был всем романам роман, да, - вот что значит настоящий писатель. Потом, когда я уже почти забыл эти визиты, он прислал мне по почте свою новую книгу, и там в посвящении стояло мое имя, и это был второй случай в жизни, когда я, простите за выражение, охуел. Первый случай был тогда, когда мне дала девочка, это было тридцать лет назад, и это было совершенно невероятно прекрасно, так невероятно, что я, помню, вернулся домой, и плакал, и плакал, и плакал...

А Мегед все еще жив. Ему лет девяносто, чтоб он был здоров до ста двадцати, как положено классику, и иногда мы перезваниваемся по телефону, и он радуется за меня, и поздравляет Союз писателей с таким ценным приобретением, и зовет меня теперь - "коллега", и хвалит мои рассказы, хотя совершенно не читает на русском.
Это было давно. Сейчас моей бабушки уже нет с нами, со мной есть только ее фотографии, и я гляжу на них, и убеждаюсь каждый раз, какой она была красавицей, и вспоминаю, какой она была умницей, какой непохожей ни внешне, ни внутренне ни на кого из нашего рода она была, и думаю - воображаю, конечно, - что это генетическое, что это от ее отца-грека, чье имя предано в нашем клане проклятью и которого я никогда не знал, - но если верно то, что иногда гены прорезаются совершенно неожиданно спустя века и тысячелетия, вырываются из-под асфальта с рёвом, как чудовищные корни в "Неукротимой планете" Гаррисона, то во мне они ворочаются со страшной силой и борются друг с другом, как удавы Индии с питонами Африки, потому что двадцать лет назад, впервые спускаясь с трапа самолета в аэропорту имени Бен-Гуриона, я был там единственным пассажиром, кто наклонился, встал на четвереньки и поцеловал землю, то есть асфальт, - но я же был и тем, кто, впервые сойдя с корабля на берег Илиона у Сегейского мыса, в виду туманного Геллеспонта, схватился за голову и зарыдал, видя прямо по курсу перед собой холм с дурацким названием Гиссарлык.

И в том, и в другом случае пассажиры шарахались от меня, как от припадочного.

Эту страну называют самой читающей в мире. Я думаю, это преувеличение, ошибка или отрыжка тех времен, когда евреи действительно читали день и ночь - Тору, Талмуд и комментарии к ним. Конечно, наши ортодоксы читают и сейчас, но, если в свое время ортодоксами (простите мне это идиотское определение!) были все, то теперь они остались в меньшинстве. Остальное население представлено разнообразными категориями граждан, среди которых далеко не всегда выудишь любителей книги. Иногда, когда я еду в автобусе, мне хочется подскочить на месте, кинуться к парню или девке напротив, сидящим с уокменом (токменом? как это называется?) в ушах, схватить за груди или грудки, и зарычать: - Брось, пидор! Читай! Читай книгу, сука!! - Полвека назад здесь в автобусах читали все. Это трудно вообразить, сейчас в это почти уже невозможно поверить, но знайте: здесь_в автобусах_читали_все. А сейчас - почти никто. Если вы видите читающего в общественном транспорте человека, то это или ортодокс со своими молитвами, или студент, которому необходимо что-то сдать, или - русский. То есть выходец из России. Недавно я видел в автобусе черного старичка из Гвианы, читавшего на французском Пушкина, так весь автобус застыл, а водитель отказался брать плату за проезд. Старичок, помню, тогда еще пробормотал что-то о чертовых расистах.

Когда над страной стоит сорокоградусная жара, когда свойственная горам Иудеи синева неба меняется на обволакивающее белое марево, когда сердечники, легочники, астматики и склеротики прячутся за плотными дверями со стальной - от терактов - обшивкой, и включают рычащие, древние, громкие, но немощные кондиционеры - тогда я - если я сижу дома - крадучись, голый, без майки, а иногда даже без трусов подхожу к книжному шкафу, вынимаю из него наугад Куприна, или Майн Рида, или Городницкого, или Марину Меламед, и стою, приоткрыв рот, и пот капает со лба на страницы. Я вспоминаю Гиссарлык, и аэропорт имени Бен-Гуриона, и роман Мегеда, и собрание Гюго, ровными рядами, двумя полками протянувшееся в книжном шкафу в комнате в Ленинграде, и тихо скулю, как побитый щенок.

@темы: психические заметки