Михаил Копелиович. Два файла электронного варианта книги, которую я условно (очень условно!) назвал "Воспоминания о харьковских и ленинградских писателях".
Не опубликована. А если бы и была опубликована, то 100-200 экземпляров обычного Мишиного тиража, сами понимаете, решающей роли в распространении книги бы не сыграли.

Вместо оглавления:

Харьковчане.
...Двое из них могут с полным основанием претендовать на звание великих. Это Юлий Даниэль (1925-1988), педагог-словесник, поэт, прозаик, переводчик, диссидент, сиделец (1966-1971); он, правда, жил и учился в Харькове недолго, после чего уехал в Москву, где я и познакомился с ним много после его возвращения из лагерей. И это Борис Чичибабин (1923-1994), поэт, публицист, сиделец (1946-1951), обречённый советской властью на немоту в течение долгих лет.

Остальных не хотелось бы пока (они все, за исключением одного человека, умершего в 2008 году в Израиле, слава Богу, живы) причислять к наивысшему рангу, но, так или иначе, всё это люди значительные. Назову их в алфавитном порядке фамилий:
Александр Верник, поэт, переводчик;
Александр Воронель, профессор физики, диссидент, сиделец, публицист, главный редактор тель-авивского русскоязычного литературного журнала «22»;
Нина Воронель, поэт, переводчик, драматург, прозаик, мемуарист, член редколлегии журнала «22», жена А.Воронеля;
Борис Исерс (1924-2008), учёный, конструктор, изобретатель;
Борис Ладензон, конструктор, изобретатель, ближайший друг Б.Чичибабина и многих советских диссидентов;
Вадим Левин, детский поэт, педагог, автор методики творческого воспитания детей, в прошлом конструктор;
Юрий Любич, педагог, профессор математики;
Юрий Милославский, поэт, прозаик;
Александр Парицкий, учёный, конструктор, изобретатель, харьковский диссидент, мемуарист;
Сара Погреб, поэт, в прошлом педагог-словесник;
Марлена Рахлина, поэт, педагог-словесник, друг Б.Чичибабина;
Феликс Рахлин, публицист, мемуарист, брат М.Рахлиной;
Адольф Шапиро, театральный режиссёр (живёт в Москве);
Дора Штурман, публицист, сиделец (1944-1947), диссидент, мемуарист, автор книг о коммунистической идеологии и о вождях большевизма.

Ленинградцы.
...Вот список моих персонажей-ленинградцев в алфавитном порядке их фамилий; при этом бесспорные покойники предшествуют людям, точно или предположительно живым:

Леонид Быков (1928-1979), театральный и киноактёр, кинорежиссёр;
Александр Володин (1919-2001), драматург, поэт, прозаик, мемуарист;
Ефим Добин (1901-1977), литературо- и киновед;
Вера Панова (1905-1973), прозаик, драматург;
Александр Панченко (1937-2002), специалист в области древнерусского языка и литературы, историк, автор и ведущий телевизионного цикла «Страницы русской истории»;
Исаак Цукерман (годы жизни и смерти мне точно не известны), лингвист, специалист по курдскому языку и литературе;
Елена Игнатова – поэт, прозаик, мемуарист, автор замечательных «Записок о Ленинграде»;
Владимир Кавторин – прозаик, литературный критик;
Михаил Кралин (род.1948) – ахматовед, поэт, прозаик;
Григорий Лебедев (род.1909) – бывший начальник отдела новых материалов в институте НИИТМаш;
Вера Полякова – вдова прозаика Бориса Полякова, без помощи которой не смог бы родиться его роман «Опыт и лепет»;
Ксения Фридберг (род.1913) – собиратель, «производитель» и распространитель запрещённой (сам- и тамиздатской) литературы, в прошлом инженер-химик;
Михаил Хейфец (род.1934) – историк, публицист;
Исаак Шнейдерман – театро- и киновед, комментатор театрального творчества В.Э.Мейерхольда.

О Л.Быкове, А.Володине, Е.Добине, Е.Игнатовой, В.Кавторине, В.Пановой, В.Поляковой и М.Хейфеце я писал и раньше: либо критические статьи (рецензии), либо мемуарные очерки, либо и то и другое. Кое-что опубликовано. Понятно, что я не премину воспользоваться здесь ранее написанными текстами...

Книгу вышлю желающим на электронную почту.

@темы: книги, культуртрегерское, страшный литкритик, содружники

---

С Рустамычем под вечер пьём вдвоём,
для выпивки мы смолоду годились;
на старости мы сызнова живём,
чтоб нами внуки с ужасом гордились.

@настроение: О, Фирдоуси! О, Голсуорси!

@темы: Брат мой Рустамыч

---

25.11.2009 в 10:33

Пишет  Рустамыч:

как я был директором глава 2, часть 1
1

Через несколько дней мы с Лёвой Алексеичем отправились на дачу Булата. Посмотреть, что там надо сделать и заодно показать дачу давней знакомой Шилова Хироко Кодзима, журналистке из Японии, которая готовила передачу о Булате для телерадиокомпании NHK. Хироко была давней почитательницей Булата Окуджава, впервые она перевела его стихотворение на японский ещё в начале 70-х.
К слову, у Хироко были разные дела в Москве, одним из которых было найти типичную русскую семью и сделать серию фотографий этой семьи для японской детской энциклопедии. Она, почему-то, решила, что наиболее типичной русской семьёй выглядит моя семья и она фотографировала нас и дома, и на улице, и на рынке, и на даче. Я вскоре забыл об этой фотосессии, но на следующий год Хироко снова приехала и торжественно мне вручила роскошную книгу, где России был посвящен целый разворот. Что там было написано, я не знаю, я не очень силён в японских иероглифах. Впрочем текста там было немного, в основном – иллюстрации. Штук пятнадцать-двадцать. На всех была представлена типичная русская семья в разных видах. Так, что, всех, у кого будет желание узнать что-нибудь о России, отсылаю к японской энциклопедии для детей.
Ещё мы с ней ездили в Дом ветеранов кино встретиться со сценаристом Николем Рожковым и режиссёром Григорием Чухраем. Не помню, что ей нужно было от них, ну, мне-то, понятно, что было нужно. Николай Васильевич, один из авторов сценария «Сказания о земле сибирской», поведал мне много интересного, в частности, что первая жена Булата Окуджава Галя, покончила собой и он, Николай Васильевич, сам де вынимал её из петли, так как был старшим по писательскому дому, где они все проживали. Рожкову в этот момент уже было почти 92 года и через несколько месяцев после нашей встречи он умер, поэтому правдивость его рассказа вызывает сомнение, тем более, что не подтверждается воспоминания других людей. Григорий Наумович тоже много интересного говорил, но вспомнить ничего сейчас не могу. Мы всё писали на видеокамеру Хироко, и потом, когда она отдала мне кассеты, я не смог на них ничего увидеть, потому что у них стандарт другой.
Потом мы с ней ездили… Так, стоп!
Сейчас мы едем на дачу Булата Шалвовича.
Подъехали к неказистому штакетнику, нашли калитку, отодвинули задвижку на калитке, которая не закрывалась замком, прошли по двору и вошли в священный домик. Всё было очень скромно, даже по тем временам. Хироко Кодзима плакала на пороге его кабинета.
Дача представляла из себя два деревянных дома на участке в восемь или десять соток. Один старый, обитый плохонькой вагонкой, напоминающей, скорее, тарную дощечку, и был, собственно той дачей, которую Булат Шалвович получил всего лет десять назад от Литфонда.
Сосед Булата Шалвовича Олег Чухонцев позже, уже в музее рассказал мне, что прочитав стихи Булата, где были строки:
Мне нравится то, что в отдельном
фанерном домишке живу.
И то, что недугом смертельным
еще не сражен наяву… ,
поначалу решил, что здесь есть некоторое поэтическое преувеличение насчет фанерного домишки, но, как-то столкнувшись с небольшим ремонтом на своей даче, убедился, что так оно и есть. Каркас дома был сколочен из брусьев, снутри и снаружи оббит фанерой, пространство между листами фанеры засыпано просто строительным мусором, а снаружи фанера была закрыта вагонкой.
Конечно, по нынешним временам, это был очень скромный домик, но тогда, в середине 50-х годов, когда его строили, это было вполне приличное жильё для советского писателя, правда, не идущее ни в какое сравнение с теми самыми первыми роскошными домами в Переделкине, куда Сталин вселял своих классиков. Союз писателей разрастался как снежный ком, писателей становилось больше. Дач всем не хватало, и после войны городок писателей вышел за пределы Переделкина, и в соседнем поселке Мичуринец появилась улица Довженко, сплошь состоящая из писательских дач. По одной стороне улицы шли дачи, принадлежащие «Литературной газете», по другой – Литфонду. Эта улица была совсем на отшибе, в лесу, позже в самом начале её появилась дача скульптора Зураба Церетели. Дом с аляповатой разноцветной лепниной на фасаде стал хорошим ориентиром для будущих посетителей музея.
Повезло тем, кто имел дачи, принадлежащие «Литературной газете» – в период развала Советского Союза эти дачи были приватизированы. Литфондовские же так и остались в ведении Литфонда и после смерти владельца должны были выдаваться другим писателям.
При Советской власти литературные заслуги не позволяли Булату Окуджава рассчитывать на писательскую дачу, а купить собственную не хватало средств. Он как-то рассказывал в компании друзей, что однажды ему позвонил незнакомый человек, который после долгих комплиментов и признаний в любви, предложил:
– Я знаю, Булат Шалвович, что Вам хотелось бы иметь дачу и хочу предложить Вам, как любимому моему поэту, прекрасную дачу за символическую цену.
Окуджава поинтересовался, что же это за цена такая символическая и собеседник назвал:
– Пятнадцать тысяч рублей.
– Откуда же у меня такие деньги?! - изумился Окуджава.
– Как?!! – настала очередь удивляться собеседнику. – Вы же только что получили гонорар за роман?
Рассказывая об этом звонке, Окуджава пошутил: «Он думает, если я выпустил роман, я на всю жизнь теперь – Константин Федин».
Казалось бы, автору такого количества популярных песен не стоило бы так скромничать. Однако, если кто забыл или не знает тех времён, надо сказать, что на этих песнях при Советской власти не то что заработать, своё потерять можно было.
Насчет доходности его песен есть замечательная история, рассказанная уже многажды, но может, кто не знает. Случилось как-то Окуджава ехать в лифте с известным поэтом-песенником Андреем Дементьевым, и тот дорогой все сетовал, что вот, дескать, забот полон рот: дачу строю, машину купил, жена в квартире ремонт затевает, замучался совсем…
Окуджава его слушал, слушал и говорит: «Послушай, а на какие шиши ты вот это все?..» Тот посмотрел на Булата снисходительно, похлопал по плечу и назидательно сказал: «Песни надо писать, песни!».

Ему, конечно, хотелось иметь дачу, где он мог бы работать в уединении на свежем воздухе вдали от городского шума. Иногда он снимал дачу на лето или на месяц, но это было не то. С началом перестройки отношение властей к творчеству Булата Шалвовича переменилось, надежды на дачу стали более реальными, и он решил, что теперь осуществится его мечта. Что из этого вышло, он написал в стихотворении:

Я дачу попросил у Мосгорисполкома,
Но Мосгорисполком ответил с удивлением
Ну, просто нам не верится, что Вы, Булат, без дачи
Да как же Вы без дачи живете до сих пор?
… Тогда я попросил мне предоставить дачу
И Мосгорисполком ответил возбужденно
Конечно, Вам, поэту, Булат, и ветерану
Необходимы дача, и воздух, и покой…
… Вы вправе, как писатель, и ветеран прекрасный,
Встать в очередь на дачу, и дачу получить
Тогда я попросил дать в очереди место,
Но Мосгорисполком ответил мне смущенно:
Ах, как ужасно видеть, как славный наш писатель,
И ветеран прекрасный стоит в очередях
… Да пусть мы все погибнем, но нас нельзя заставить
Поэту дорогому так много мук доставить
И в очереди потной топтаться Вас оставить
Мы просто не посмеем Вас этим наказать,
И вынуждены будем Вам в этом отказать.

Помогло это стихотворение или что другое, но вскоре поэт получил таки дачу. Ту самую дачу в Мичуринце. Когда-то здесь жила вдова писателя Евгения Петрова, соавтора знаменитых романов об Остапе Бендере. Вначале Евгений Петров с семьей жил в самом Переделкино, но потом Петров погиб, у вдовы престижную дачу в конце концов забрали и дали поскромнее, в Мичуринце. Видимо, тогда ещё дачи после смерти писателя совсем не отбирали, если только сами власти его не расстреляли. Когда и вдова Петрова умерла, здесь оставался их сын, композитор Илья Катаев (его песня «Стою на полустаночке…» на стихи Михаила Анчарова популярна до сих пор), но после того, как композитор уехал в Америку, дача освободилась.
Дом состоял из трех небольших комнат, кухни и застекленной с трех сторон веранды. Был в доме и туалет с ванной, что выгодно отличало писательскую от обычных советских дач. Одну комнату выделили сыну, другая стала спальней Ольги Владимировны, третья гостиной. Самому хозяину досталась веранда, которую он обустроил под кабинет. Как-то утеплил его, закрыл некоторые окна книжными стеллажами, которые сам сколотил из старых досок. Сколотил себе и топчан, на котором спал тут же в кабинете.

Вот комната эта — храни ее Бог! —
мой дом, мою крепость и волю.
Четыре стены, потолок и порог,
и тень моя с хлебом и солью.

И в комнате этой ночною порой
я к жизни иной прикасаюсь.
Но в комнате этой, отнюдь не герой,
я плачу, молюсь и спасаюсь.

В ней все соразмерно желаньям моим –
то облик берлоги, то храма,—
в ней жизнь моя тает, густая, как дым,
короткая, как телеграмма…

Кроме самодельной мебели, были в комнате еще письменный стол, за которым, впрочем, он почти не работал, предпочитая писать лежа на боку на своем топчане, исписывая страницу за страницей большой толстой тетради в клеточку, и журнальный столик с двумя креслами, стоящие у единственной полноценной стены кабинета. За этим столиком он принимал своих редких немногочисленных гостей и журналистов, приезжавших к нему за интервью. Семья тоже приезжала нечасто, в основном жил один. Сбылась мечта об уединенной жизни.

Нынче я живу отшельником
меж осинником и ельником,
сын безделья и труда.
И мои телохранители –
Не друзья и не родители –
Солнце, воздух и вода.

Над журнальным столиком на всю длину стены была прибита узкая дощечка, выполнявшая роль полки для колокольчиков, которых здесь было множество. На полочке они все не уместились, многие висели над письменным столом, привязанные верёвочками к вкрученным в потолок специальным крючочкам.
Над полкой с колокольчиками и под ней по всей этой единственной в комнате стене было развешено множество фотографий близких ему людей. Здесь были фотографии его родных: бабушки с дедушкой, отца, жены, сыновей, фотографии друзей: Беллы Ахмадулиной, Фазиля Искандера, Юрия Карякина, рисунок Галины Ваншенкиной, изобразившей Беллу Ахмадулину со спины, но при этом очень узнаваемо. Был ещё какой-то детский рисунок с изображением Пушкина с Натальей Николаевной, фотографии Бориса Пастернака, Игоря Северянина…
Висел здесь и очень трогательный подарок Елены Камбуровой – автопортрет – холст в круглой деревянной рамке, а на холсте пришита грустная тряпичная кукла.
Правда, к открытию музея стена эта непостижимым образом претерпела некоторые изменения: исчезли портрет старшего сына Игоря, большое фото Беллы Ахмадулиной, взамен появились дополнительные фотографии Ольги Владимировны.
А много позже, когда я посетил музей уже через пару лет после своего отлучения, с изумлением заметил, что к автопортрету Елены Камбуровой какой-то «шутник» прикрепил под ручку с куклой плюшевого крокодила. Я не удержался и спросил экскурсовода, что сиё должно означать. Та не нашлась, что ответить и предположила, что так было всегда, но к следующему моему посещению музея крокодил исчез.
К счастью, мы тогда догадались сфотографировать и заснять на видео обстановку кабинета, так, что если когда-нибудь у работников музея возникнет желание, можно будет всё восстановить как было при жизни Булата Шалвовича.
В кухне Булат по стенам развесил утварь, снабдив ее крючками из алюминиевой проволоки, расставил баночки с различными грузинскими приправами, и сам себе и своим гостям готовил еду.
Другой комнатой, которой пользовался Булат Шалвович, была гостиная, тоже увешанная фотографиями близких ему людей. Здесь стоял телевизор, по которому он так любил смотреть мексиканские телесериалы, коими тогда только начинали потчевать нашего зрителя.
Соседями Булата были приятные люди и одновременно, прекрасные писатели: с одной стороны Олег Чухонцев, с другой Людмила Петрушевская. По соседству имели дачи и его друзья Анатолий Рыбаков, и Белла Ахмадуллина, и Юрий Щекочихин, который как-то, будучи в особенно приподнятом настроении, испросил у Булата справку о том, что ему, Щекочихину, автор предоставляет монопольное право на исполнение песни «Последний троллейбус». Эту справку Юрий Петрович носил с собой и при случае, удивлял и потешал ею своих друзей. Из дальних соседей, из Переделкина, захаживали Юрий Карякин, Фазиль Искандер, Ярослав Голованов, который тоже большую часть времени жил на даче один.
Ярослав Голованов вспоминал: «…вечером из Москвы, иногда, не заезжая к себе, заезжал к нему. Пивка купим какого-то баночного…». Иногда Голованов заставал его за просмотром очередной серии мексиканских страстей и удивлялся: «Булат, неужели ты это смотришь?». Тот стеснялся, бормотал что-то в своё оправдание, но досматривал: «Ну сейчас, сейчас уже кончится».
Голованов: «Жил он один, как раз работал над последней своей прозой “Упраздненный театр”, и мы об этом много говорили, он говорил, что вот он кончает первую часть, а затем:
- А в общем, ты знаешь, мне чего-то не хочется это дело продолжать.
Я говорю:
- Почему?
- Ну, самое главное, то, что мне хотелось сказать, я сказал…»

Пишу роман. Тетрадка в клеточку.
Пишу роман. Страницы рву.
Февраль к стеклу подставил веточку,
чтоб так я жил, пока живу.

Вначале своего дачного существования Булат Шалвович с энтузиазмом занялся «земледелием»: расчистил участочек метра в полтора квадратных, посадил укропчик и с гордостью демонстрировал гостям свой «огород». Теперь об этом можно было узнать только из видеодокумента, телепередачи о нём, которую сделал, кажется Борис Ноткин. Ко времени нашего посещения дома увлечение огородом было давно благополучно забыто, ибо весь участок основательно зарос бурьяном.
Во дворе, прямо под окном веранды-кабинета был пенёчек, на который Булат Шалвови прибил небольшую столешницу, получился столик, за которым он летом любил работать. За этим столиком он и писал свой последний роман «Упраздненный театр», как рассказывала Ольга Владимировна.
Название было неслучайное – упраздненной была эпоха, упраздненной ему представлялась его жизнь. «Я выполнил свое предназначение, – часто повторял он – моя эпоха закончилась».
Вообще, строго говоря, Окуджава жил на даче не совсем один, с ним жила его собака. Булат выходил с этим пуделем прогуливаться по окрестностям, иногда довольно далеко. Как-то прогуливаясь возле Дома творчества, он встретил Егора Исаева, который тоже совершал моцион. Пошли вместе. Вдруг Егор Исаев его и спрашивает:
– Слушай, Булат, ты от славы не устал?
– Да я…, как-то не думал об этом…
– А я устал, – вздохнул лауреат Ленинской премии.
Второй дом на участке Окуджава был совсем новый, даже внутренняя отделка не была ещё сделана, но тоже скромненький, тоже деревянненький. Ольга Владимировна говорила, что этот дом они построили для сына Були. Немножко не понятно, какими соображениями они при этом руководствовались, когда хозяин был уже очень плох, и сомнительно, что они успеют достроить дом до того, как их выселят. Так, собственно и получилось, пожить в новом доме они не успели ни дня. Возможно, Ольга Владимировна рассчитывала (самого хозяина, как рассказывают, не очень интересовала эта стройка), что если на участке будет построен новый дом не на литфондовские, а на собственные средства, Литфонд отнять его не посмеет, пойдёт на компромисс, разделив участок пополам.

Последние годы жизни поэт провел почти безвыездно на даче. Изредка выезжал для поездок с выступлениями в разные страны. Ездить на гастроли ему было тяжело, но Оля настаивала – нужны деньги.
Вот и в тот последний раз ему совсем не хотелось ехать. На журнальном столике в его кабинете остался лежать вырванный из записной книжки листочек, с именами и телефонами тех, кому он собирался позвонить перед отъездом. Мы обзвонили этих людей, все они запомнили тот последний звонок Булата. Почти все вспоминали, что он не хотел ехать. Был там и телефон Шилова. Нина Григорьевна Шилова до сих пор удивляется: Лёвы дома не было, а Булат, обычно такой немногословный, вдруг стал обстоятельно расспрашивать о ее делах, чего раньше с ним никогда не было. Осталось ощущение, что он попрощался навсегда.

Ребята, читайте Рустамыча. Это действительно интересно, это действительно история литературы, и одновременно это - сама литература, без дураков.

@темы: брат мой Рустамыч

---

Оказывается, прекрасный писатель Морис Симашко, чьими книгами я зачитывался еще в детстве, умер девять лет назад в Тель-Авиве. Я знал, что родился он в Одессе и что большую часть жизни провел в Казахстане, но понятия не имел, что умер он здесь, у нас. Мне всегда казалось забавным, что Морис Давидович носил титул национального казахского писателя - почетный титул, решением секретариата Союза писателей СССР (при рассмотрении и одобрении ЦК КПСС) дававшийся очень и очень немногим. Таким же национальным - только узбекским - писателем был и скончавшийся на днях Александр Файнберг. Файнберг, правда, никуда не уехал, а так и умер в Ташкенте, получив незадолго до кончины аналогичный почетный титул по настоянию Абдуллы Арипова, которого защищал в советские времена. Арипов уже давно из гонимого поэта сделался автором гимна независимого Узбекистана, председателем и орденоносцем, но поэтом быть не перестал. Он решил отблагодарить Файнберга, позвонил ему и сказал, что назначает его национальным поэтом Узбекистана. Файнберг захохотал, но почетное звание действительно получил на следующий же день. Впрочем, не о Файнберге речь, хотя и о Файнберге можно было бы написать если не роман, то, по крайней мере, повесть. И уж всяко - рассказ. Но не о Файнберге речь. Речь о Симашко.

Я никогда не мог понять, отчего написанные им едкие строки не бросаются в глаза цензорам. Цензура слепла, открыв любую его вещь, будь то роман, повесть или рассказ. Морис Давидович проходил по графе "историческая проза", а всем цензорам было известно, что взять с писателя-историка, в общем-то, нечего, и придираться к нему глупо. Так же, как и с детского писателя. Все внимание цензуры и редакторов было обращено на художественную прозу авторов, чьи произведения описывали сегодняшний день. Симашко был обласкан судьбой. Что бы он ни писал о древней Парфии, Иране или Египте, о Маздаке или Бей-барсе, он писал о дне сегодняшнем - но никто из литературных начальников этого не видел. Это видели читатели, но среди них не нашлось - о диво дивное! - ни одного стукача и доброжелателя, и писем, сиречь литературных доносов, никто не писал, и из начальственных кабинетов за всю жизнь писателя не раздалось ни одного предупреждающего звонка, ни одного барственного окрика. Он тщательно выписывал образ Маздака - читатель же видел перед собой Сталина. Любой читатель, кроме литературных начальников. Я отношу это только за счет того, что начальники не читают прозы и удовлетворяются циркулярами.
Иногда окружающая действительность выпирала из его книг так запредельно выпукло, что я закрывал книжку, заложив страницу пальцем, и с недоумением смотрел на титульный лист. Все правильно - издательство "Советский писатель", 1984-й год.
Я привез том его сочинений с собой в Иерусалим. и время от врмени перечитывал. Поразительно. Он писал о советской власти, о диссидентах, о идеалистах и фашистах от литературы - сильные же мира сего, обычно так ревниво относящиеся к собственным портретам, ничего не замечали.
Они вообще ничего не замечали, и (думал я) наверняка какой-то ангел по персональному требованию Всевышнего прикрывал от напастей седую и бедовую голову Мориса Давидовича своей прозрачной, холеной ладонью. Прикрывал всю его жизнь.

Его нужно было прикрывать. Я цепенел от "Емшана" и хохотал над "Парфянской балладой", и даже революционная тематика "Повестей Красных и Черных песков" не могла испортить великого таланта автора. На каждой странице, в каждой строке описываемого глубокого средневековья сквозил сегодняшнй день.

- Это не твое место, - сказала она. - Седой и плешивый, так и не стал ты мужчиной. В болтовне и изменах прошла твоя жизнь. Иди на базар и читай там свои слезливые стихи. Такие же седые толстые мальчики ждут тебя у винной бочки. Перебивая друг друга и заглядывая под каждое проходящее покрывало, вы будете крикливо ругать шаханшаха. А потом разойдетесь по своим цветникам, гордые и удовлетворенные. И будете разбивать фонари по дороге... Что еще тебе нужно?!
И Рамин ушел.

Прекрасно и очень печально рассказывал о Морисе Давидовиче, о его последних годах, Миша Копелиович. У меня защипало в носу. Я ведь так с ним и не познакомился. Я вообще не знал, что он здесь жил.
И еще я не знал, что в Америке совсем недавно умер Александр Межиров. Я думал, что он давно уже умер. Но это совсем другая история.

lib.ru/PROZA/SIMASHKO/

lib.ru/PROZA/SIMASHKO/about.txt

@темы: книги

---

Я все же успел поехать на собрание. Приехал сперва домой, за три часа сделал с Дворкой все уроки, и позвонил твоей тезке, у которой машина, и поехал, значит, на собрание. И вот сообщаю, что мы с Председателем, сидя за полутора литрами "Александрова", полвечера говорили о тебе. И Боря, поскольку был выпимши, говорил громче, чем следовало, и очень за тебя волновался, и вообще. У него даже пальцы побелели, нос покраснел и глаза заслезились. Великий поэт Трестман сидел сбоку и удивленным лицом вникал, очень старался вникнуть, но ничего не понял. Он даже похудел. И никто ничего не понял - понял только я, потому что я понимаю Председателя с полувзгляда, с полуслова, с полрюмки. Такие прекрасные слова говорил о тебе Председатель, что я забыл их от щенячьего восторга. У меня даже не поднималась рука на перо. И вот слушали все, как Трестман - то есть ничего не понимая (один я понимал, см. выше). Потом пришла Зиночка Палванова и деликатным голосом, и всем своим иконописноподобным ликом от лица редколлегии "Иерусалимского журнала" поздравила меня с первой в нем публикацией. И все одновременно, почти в один голос, поздравили меня с тем же, один Володя Ханан промолчал. А Ирочка Рувинская сперва внимательно слушала хорошие слова Председателя о тебе, очень внимательно, знаешь, так слушала, с видимым удовольствием даже, а потом поняла, что это вовсе не о ней речь, и тогда сообщила, что мой рассказ рассказ ей не понравился. Ну, я помрачнел, не привык я, знаешь, такое слышать и слушать, и налег на "Александров". И так налег, что приехал домой во взвешенном состоянии. Меня привезла на машине обратно твоя тезка, крайне религиозная женщина о четырех детях и двух уже даже внуках, между прочим, жена раввина - так она тоже, когда мы сидели за столом, приналегла на "Александров", но по другой, чем я, причине, - потому что ее все-таки наконец приняли в СП; и вот мы ехали в ее джипе, и я чувствовал себя как старый биндюжник Мендель Крик, и орал, и она орала, и мы въехали в какую-то чужую машину, но не обратили внимания и уехали дальше, - и потом всю дорогу говорили о сексуальных позициях, разрешенных и запрещенных по иудейскому закону, и я так понял, что все вообще разрешено, лишь бы жена была довольна. И с этой потрясающей новостью я ввалился к жене, и не успел раскрыть рта, как мне сообщили, что я - хазер и сволочь, потому что упился как зюзя, что это гены моего дедушки с маминой стороны, что она позвонит Председателю, что я больше на собрания ни ногой, и что ей все это, в конце концов, надоело, и я сказал - а тогда давай разводиться. Давай, сказала она.
Если бы у меня был пистолет, то от невозможности ничего объяснить я бы его достал. Но я его давно сдал от греха подальше, именно в предвкушении моментов, когда ничего не возможно объяснить.

---

“Два тяжело больных человека лежали в одной палате. Койка одного из них была у двери, а койка второго – у самого окна. Тот, который лежал у двери, часто спрашивал:
– Что ты видишь там, за окном?
– Удивительные вещи, – отвечал ему счастливец. – По небу плывут перистые облака, похожие на причудливых зверюшек. В парке целуются юные любовники. На деревьях щебечут чудесные птицы. А еще я вижу пруд, в котором плавают черные лебеди.

Лежащий у двери больной ужасно завидовал. “Почему ему, а не мне выпало такое счастье лежать у окна? Чем я хуже него? Это несправедливо”, – думал он.
И вот однажды у того, который лежал у окна, случился сердечный приступ. Хрипя и задыхаясь, он попытался дотянуться до звонка, чтобы позвать на помощь, – и не сумел.
Его товарищ у двери мог позвонить, но этого не сделал.
И умер тот, кто лежал у окна.

Тогда тот, второй, попросил положить его на освободившееся место.
За окном он увидел лишь тусклую стену расположенного напротив дома.
– Сестра, как же так? – заволновался он. – Мой товарищ рассказывал об удивительных вещах, которые он видел за этим окном. Я же не вижу ничего, кроме уродливой стены.
– Ваш товарищ вообще ничего не мог видеть, – ответила медсестра. – Он был слепым”.

Владимир Фромер, "Чаша полыни"

---

- Когда мне плохо, я работаю, – сказал он. – Когда у меня неприятности, когда у меня хандра, когда мне скучно жить, я сажусь работать. Наверное, существуют другие рецепты, но я их не знаю. Или они мне не помогают. Хочешь моего совета – пожалуйста: садись работать. Слава богу, таким людям, как мы с тобой, для работы ничего не нужно, кроме бумаги и карандаша...

(с)

---

Эхо Вавилона на Холме Весны (фотоотчет)

Это город центральный, насквозь пройди
И узнаешь, что нет его –
То ль размыли картонный каркас дожди,
То ли вышло ещё чего,

Но фундамент и стены ушли в песок,
Провалились, оставив лишь
Рваный брег моря – наискосок,
За пунктиром висячих крыш.

И когда подлетаешь к нему, на губах
Проступает горькая соль,
Как внушенный морем подспудный страх.
Ты скажи всё, что надо, воскликни “Ах!”,
Но меня уж лучше уволь.

Сказать откровенно, я не очень люблю этот город. Еще откровеннее - я вообще его не люблю. Не люблю я современные мегаполисы без истории, подающие железобетонные, урбанистические свои достижения за преимущество перед выветрившейся каменной кладкой прошедших эпох. Археологи не снимают здесь сливок с раскопов; и кто блуждал на здешних прибрежных дюнах в эпоху палеолита/неолита/бронзового века? Разве что хомо хабилисы после удачной охоты на гиппопотама присаживались отдохнуть от трудов праведных. Оттопыря челюсти, мерно колотили они кремнем по колчедану - до умопомрачения, напрасно стараясь высечь искру для костра на неуютном привале. Напрасно старались - ветер, непрерывно, тысячелетиями дующий с моря, пресекает любую попытку разжечь огонь. Я сам, стоя на берегу, ни разу не мог воспользоваться зажигалкой. Нечленораздельно ворча проклятия, хабилисы укладывались спать голодными, или, отчаявшись, рвали зубами сырую тушу, а я - уходил в гостиничный ресторан. Я поднимался в свой номер на тридцатом этаже, зажигал сигарету, выходил на балкон и озирался по сторонам. Узкая полоса песчаного пляжа тянется от крепостных стен старого Яффо на юге до лазоревых, сливающихся с цветом моря, немногочисленных небоскребов на севере. Если посмотреть вниз, на дюны, и мысленно смешать эпохи, то видишь - то бегающих у кромки воды детей и неслышно лающих собак, то укладывающихся спать голодных хабилисов, сиротливо прижимающихся к песку, нагретому за долгий южный день. Ветер доносит соленый запах и беспрерывный гул моря, вздымает стайки песчинок, забивающихся в сандалии, карманы и ноздри. Засыпая, хабилисы обиженно чихают.

Город построен на песчаных холмах, на прибрежных дюнах. Городу всего сто лет. Его строили энтузиасты, выходцы из России. Говорят: в начале прошлого века на улицах можно было услышать какую угодно речь, от арабской до польской, - не было слышно лишь иврита. Говорят: заседания городского муниципалитета при Меире Дизенгофе, первом мэре, родом из Одессы, проходили исключительно на русском с небольшими вкраплениями идиша. Говорят: Бен-Гурион страстно мечтал, чтобы у его народа было всё то же, что и у других народов, чтобы народ Книги ничем не отличался от своих соседей, чтобы он, наконец, прекратил быть библейским "народом, живущим отдельно и между народов не числящимся"; эта мечта достигнута - у народа теперь есть не только свои свои полицейские, свои спортсмены, свои банкиры и космонавты, но также свои наркоманы, свои проститутки, свои мафиози.
Еще говорят: "Иерусалим молится, Хайфа работает, Тель-Авив развлекается".

Это веселый город, город нон-стоп, город огней, где разноцветные рекламы семинаров по каббале, подмигивая, соседствуют с рекламой порнофильмов, а изящная арка у входа в старую итальянскую синагогу - с тенистым газончиком у входа в бордель. Улица, на которой стоит публичный дом, названа в честь первосвященника иерусалимского Храма, переулок с синагогой - в честь безбожника, ветерана рабочего движения.
Войны, унылой чередой проходящие всего за полсотни километров от Города - поколение за поколением его жителей, десятилетие за десятилетием - не оказывают на него никакого зримого влияния.
Первопроходцы, сто лет назад возводившие на здешних песчаных пустошах первые здания Города - на жаре, в поту, безо всяких кондиционеров - влекомые смутной надеждой, назвали его Холм весны.

...Можно было сказать патетически, как всегда начинают лекторы или восторженные поэты из прекрасного далека:

Вспомни:
На этих дюнах, под этим небом,
Наша - давным-давно - началась судьба.
С пылью дорог изгнанья и с горьким хлебом,
Впрочем, за это тоже:
- Тода раба!

Только
Ногой ты ступишь на дюны эти,
Болью - как будто пулей - прошьет висок,
Словно из всех песочных часов на свете
Кто-то - сюда веками - свозил песок.

Видишь -
Уже светает над краем моря,
Ветер - далекий благовест - к нам донес,
Волны подходят к дюнам, смывая горе,
Сколько - уже намыто - утрат и слез?

Сколько
Утрат, пожаров и лихолетий?
Скоро ль сумеем им подвести итог?
Помни -
Из всех песочных часов на свете
Кто-то - сюда веками - свозил песок.

...Можно было бы начать и совсем в другой тональности - так, как поют теперь в здешних рок-клубах:

Это приморский город чёрных мацотыклистов это город продавцов конопли -
это город обсаженных программистов производителей массовой фальшивой любви -
этот город окутан интернетом-интерполом в этом городе есть и тюрьма и банк -
этот город промазан бриллиантином и димедролом и однажды здесь на параде угнали танк -
этот город хранят пограничники джаза дыханием вечной живой петли -
их аккорды вплетаются в лунные фазы через млечный фарватер в хамсинной пыли -
это город утоптанной копоти неутолённой похоти помятых стальных столбов -
это город самых разнообразных посетителей одних и тех же публичных домов

этот город всё время повёрнут спиной к восходу он явно предпочитает закат -
в этом городе пьют холодную воду когда в организм введён препарат -
если тебе этот город не нравится ты запросто можешь пожаловать вон -
любая дорога этого рима выходит на шоссе Аялон





Здесь почти никогда не бывает по-настоящему холодно даже зимой, а случаи снегопада торжественно занесены в городские хроники. Здесь не растут сосны и ели, здесь растут пальмы.
Если и можно говорить о моей любви применительно к Городу, то касается она исключительно старых его районов - хотя слово старый в здешнем контексте, после древних кварталов Иерусалима, невольно звучит иронично, почти издевательски.
Но и это тоже - История.
Район Неве-Цедек всегда ассоциируется у меня с гордыми, прекрасно одетыми тель-авивскими старухами из бывших, надменно кушающими из вазочек мороженое в крохотной, уютной забегаловке на тихой улочке. Они ведут между собой степенную беседу на польском, в их речи слышен прекрасный довоенный варшавский прононс (в самой Варшаве так давно никто не разговаривает). Бывшие нищие девочки из Старого Мяста, из предместий у Гданьского моста, с Крохмальной и Милой улиц, они давно уже респектабельны и владеют завидной недвижимостью в центре Города. Их внуки - известные адвокаты, архитекторы и офицеры генштаба. Несмотря на тридцатипятиградусную жару, рукава их платьев опущены и застегнуты наглухо. Номер, лагерный номер, как клеймо расы, скрывают они от понимающих взглядов официанта-марокканца и любопытных глаз туриста из Канберры.
Они до сих пор падают в обморок при звуках немецкой речи.

Я люблю старый Тель-Авив. Не тот ревущий распаленным джинном, двадцать четыре часа в сутки бодрствующий гигант, с рассказа о котором начал - а этот, тихий, весь в кривых, взбегающих на холмы переулках, с закрытыми в сиесту глухими деревянными ставнями, со стенами домов, ярко и неожиданно расписанными местными художниками из обкурившейся богемы, - застроенный сто, девяносто, восемьдесят лет назад безо всякого плана, лишь по вдохновению доморощенных архитекторов, принесших на левантийские пустоши какую-то глухую тоску по навеки брошенной Европе.

@темы: фотографии, Эрец

---

С днем рождения, Натела!

Иллюстрация называется
ЛД читает Бусе сказки, написанные для нее Нателой:

@темы: ДР ПЧ

---

Gato Grande, с днем рождения!

Этот портрет из залов классической живописи Метрополитен-музея однозначно ассоциируется у меня с тобой


Ассоциация выше - безусловно, мушкетерская, про-Портосовская, плавно переходящая в следующую, именуемую:
"Gato Grande, наблюдающий новую экономическую политику американского правительства"

@темы: ДР ПЧ

---

С днем рождения!

Carnivora vulgaris обыкновенная:


Carnivora улыбающаяся:


Carnivora - охотница на карибу (из воспоминаний махайрода) :

@настроение: Джек Лондон - "В северном краю"

@темы: ДР ПЧ

---

К вопросу о презентации

community.livejournal.com/afisha_il/1781402.htm...

Меня, типа, будут презентировать.
Велено заготовить речь и удерживаться от бутылки - хотя бы до окончания этой речи. А то иначе, сказала Рубина, - потом еще скажут: "вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали. Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут".

Я ненавижу речи и смертельно боюсь их.

---

Любителям изящной словесности - очередное культуртрегерское

Буду рад выслать на эл. почту книгу -

Михаил Копелиович, "Судьба подарила мне великого друга (разные материалы о Борисе Чичибабине)". [235 стр., 3 МБ] Маале-Адумим, 2008-2009.

В "бумажном" варианте книга не опубликована.

- Господи, да что вы от меня хотите! Ну, нету денег на издание... Мое дело - писать, а не издавать. Откуда я знаю, где эти литературные фонды и меценаты заседают? Я две последние книжки выпустил сам, тираж - 50 экземпляров, но такие толстые, что финансово выложился полностью, и больше не буду, хватит с меня.
- Но ведь эта книга-то - не просто воспоминания, это же воспоминания о Чичибабине! Это обязательно нужно опубликовать, сколько народу его стихи любят, и хотят знать о нем побольше! Нужно обратиться в фонд имени Чичибабина. Есть ведь такой фонд, я сам слышал...
- Конечно, есть. Я сам его, извините, член. Правления. Потому и говорю, что денег нет.
...У меня и еще три книги есть, и я их тоже не издам. Воспоминания - о Галиче, Бродском, Самойлове, Левитанском, Городницком. Об Анненском. Обо всех. О Солженицыне, если угодно. Да что вы ко мне лезете с этим интернетом! Интернет-шминтернет. Ай, да возьмите вы эту книжку и рассылайте среди своих, если хотите. Ну, вывесите, вывесите где-нибудь, хорошо, ради бога, я же не спорю. Вот нудник! Прямо как малыш - показали ему цацку, он и ручками замахал. Культуртрегер! Хорошо, хорошо, я старый дурак. Спасибо.
...Я еще тогда вам отдам диск с книжкой "Литература и кино. Классика и современность". Это которая тиражом пятьдесят экземпляров вышла. Можете с ней делать что вам угодно. Хоть на ёлку вешать.

"М. Копелиович родился 25 мая 1937 г. в Харькове. С 1966 г. и до репатриации в Израиль (1990) жил в Ленинграде. В настоящее время живет в г. Маале-Адумим. Печатается как литературный критик с 1961 г. (до 1991 г. под псевдонимом М.Санин, впоследствии под собственной фамилией). В разные годы публиковался в журналах "Звезда", "Знамя", "Искусство кино", "Континент", "Литературное обозрение", "Новый мир", "Нева", "Дружба народов", "22", "Алеф", "Иерусалимский журнал", в сборниках и альманахах, в израильской и американской русскоязычной прессе (в т.ч., в газете "Новое русское слово", Нью-Йорк). Автор нескольких книг по литературоведению. В 2002 г. выпустил в Иерусалиме (издательство "Скопус", тираж 100 экз.) книгу "В погоне за бегущим днем. Статьи о русских поэтах и прозаиках второй половины ХХ века".
Член СП Израиля и Международной федерации русских писателей (МФРП)."

Здесь - основные публикации Миши Копелиовича в "толстых" литературных журналах за последние годы:
magazines.russ.ru/authors/k/kopeliovich/

Желающие получить книгу о Чичибабине могут написать сюда или в у-мейл. (С указанием адреса эл. почты, пожалуйста.) Получив письмо с файлом, вышлите подтверждение.

@темы: книги, культуртрегерское, страшный литкритик, содружники

---

Когда я пришел на @дневники, моей Буське исполнилось три года, и была она такая:

а также такая:

и еще вот такая:


А сегодня ей исполнилось девять лет, и теперь она такая:

а также такая:

и еще вот такая:

@темы: буси, фотографии, семья

---

Илья Беркович

Посвящается Мише Гончарку, с которым мы когда-то работали в Публичке и любили одних и тех же женщин

Я в библиотеке работал тогда.
В дверях спал милиционер.
Река разрешалась от грязного льда
Дыша, как кондиционер.

Я вздрогнул от прикосновенья к плечу -
Какая-то дама в пенсне,
Увидев, чью книжку я спрятать хочу,
С улыбкой заметила мне:

"Тридцать лет назад, когда мне было столько,
Сколько вам сейчас, я стояла у этого самого окна
И тоже читала Аполлинера."

Все так же несет сквозняком от стекла,
И полки с обеих сторон,
Вода под мостом тридцать лет унесла,
Не сдвинувшись на микрон.

Сказать, почему мы не видим весны,
Трамваев и утренних лиц?
Мы смотрим и смотримся (будем честны)
В зеркальные стекла страниц.

Тебе девятнадцать, ты пишешь стихи.
Ни хлопать тебя по плечу,
Ни греть для тебя виртуальной ухи
Не буду. Я просто шепчу:

"Летящие в лоб мостовые быки,
Торчащие вилами льды,
Вся неумолимость теченья реки
И вся безымянность воды."

@темы: Илюша Беркович, содружники

---

Чудную фамилию осведомителя полиции обнаружил в документах харьковской городской управы за 1885 год:
Череззаборнадивоксмотрященский. Теодосий притом.

---

"Уважаемые друзья, товарищи и господа!
Правление Общественного Объединения бывших сотрудников правоохранительных органов СССР " Щит и меч" в Израиле, сердечно поздравляет членов Объединения и всех граждан Израиля с наступающим праздником "День Милиции".

Впору спереть у МТММ и ввести в дневник тему "Инфопиздец".

---

В сериях зарисовок "Литераторские мостки" и "Содружники" несколько раз писал я о страшном литературном критике Мише Копелиовиче, перманентно трезвом участнике наших пьяных застолий. Миша родом из Харькова, долгое время жил в Ленинграде. Друг покойного Бориса Чичибабина. Писательскую карьеру он начинал еще в СП СССР. Страшным литкритиком называют его авторы, живущие на пяти континентах, и стонут, и плачут, ибо вежливостью, язвительностью и ехидством статей и рецензий своих напоминает Миша мушкетера, небрежно нанизывающего на шпагу гвардейцев кардинала, не забывая при этом вежливо извиниться.

Некоторые вещи, Мишей написанные, можно увидеть, например, здесь -
magazines.russ.ru/authors/k/kopeliovich/

Сегодня позвонил он по телефону и предупредил, что высылает в редакции нескольких литературных журналов рецензию на мою книгу, - и, имея в виду вышеописанное, немудрено догадаться, что я вздрогнул. Ибо одно дело - слушать и читать благожелательные отзывы Губермана и, скажем, Камянова, сочиненные на дружеской пьянке и сопровождаемые традиционным, ставшим уже даже классическим, восклицанием "Старик, ты гений!" - и абер совсем другое дело, как говаривал один из героев Стругацких, выслушивать приговор страшного трезвенника, обладателя убийственного юмора и носителя специфического прищура выцветших светло-карих глаз.

Михаил ГОНЧАРОК. «Записки маргинала». - Бостон, 2007

В книге шесть разделов. Каждый о своём. В каждом по нескольку… рассказов? Минимемуаров? То ли это некие кентавры – продукт работы и памяти, и воображения? Тогда всё равно рассказы. Вот как рекомендует себя сам автор: «Всё, что мы пишем, мы пишем о себе…» Кто эти «мы»: все вообще пишущие или только пишущие маргиналы? Ведь вот, к примеру, Бабель, по свидетельству дружившего с ним Паустовского, рассуждал совершенно иначе: «Я беру пустяк: анекдот, базарный рассказ – и делаю из него вещь, от которой сам не могу оторваться» («Время больших ожиданий»). Базарный рассказ – это ведь не о себе, не правда ли?
Но то Бабель. А мой герой не Исаак Эммануилович, а Михаил Маркович (Гончарок). Это я подлаживаюсь под него самого, нередко заменяющего в своих текстах фамилию известного человека его именем-отчеством: Анна Андреевна вместо Ахматовой, Владимир Семёнович вместо Высоцкого. Вообще-то подобная манера кажется мне излишне фамильярной, но о ком пишу, того и танцую…

Итак, буду исходить из авторской декларации: всё о себе. Многое в книге работает на эту формулу. Рассказы – все до одного – написаны от первого лица, причём нередко это лицо называет себя Мишей, а кое-где намекает и на своё отчество, которое иные русские люди, по своей темноте, не могли произнести (?) и заменяли более знакомым им Макарыч. И возраст рассказчика совпадает с возрастом автора (см.рассказ «Глазницами в рассвет»). И описанные случаи из жизни, и персонажи, в них занятые, тоже вполне реальны, хотя, признаться, многовато их на одного человека, даже если он маргинал. Некоторые персонажи, помимо самого автора, переходят из рассказа в рассказ. Таковы: «моя Софа», о которой не раз доверительно сообщается, что она – его вторая жена; сосед дядя Коля; сослуживец по Советской Армии Серёга Клименко; есть и другие. Как-то верится, что все они всамделишные, а не придуманные.
Ощущение документальности материала усиливается упоминанием в некоторых рассказах довольно известных по жизни фигурантов, как, например, Александр Якобсон, коего рассказчик запросто именует Сашей, отмечая к тому же такую подробность: дескать он, рассказчик, «надел клетчатую рубашку, которая раньше принадлежала Саше Якобсону, бывшему члену ЦК левоатеистической партии МЕРЕЦ». Или Зеэв Гейзель, математик, переводчик, бард (я был с ним знаком ещё в советские времена).

Ещё одна черта, «льющая воду на мельницу» автобиографичности записок маргинала: склонность автора к поэтике сказа, с одной стороны, придающей этой прозе привкус экзотичности, но с другой… «Я приходил сюда по пятницам, я шёл к сердцу арабского квартала Старого города в ленивой сутолоке базара (…); я добирался до лавки старика ровно без пяти двенадцать – и застывал, медленно поворачиваясь по часовой стрелке» (рассказ «Очарованный принц»; я к нему ещё вернусь). Помимо «ленивой сутолоки базара» и «медленного поворота», тут ещё и анафоричность – вот это трижды повторяющееся «я» в начале сочинённых (в грамматическом смысле) конструкций,- которая воздействует, как крупный план в кино, властно заставляющий поверить в подлинность происходящего.
Но порою, увлекаясь сказом, М.Гончарок впадает в излишества и переходит на стихотворение в прозе а ля Андрей Белый и… Васисуалий Лоханкин. Этим грешат концовки как того же «Очарованного принца», в целом рассказа превосходного и по замыслу, и по исполнению, так и другого текста – «Глазницами в рассвет»; впрочем, в этом последнем ритмизованная проза более оправданна, поскольку она представляет собой поток сознания. Кстати, посвящён этот рассказ недоброй памяти дням срочной службы персонажей в рядах «непобедимой и легендарной» Советской Армии.

Если говорить о жизненном материале, лежащем в основе много- и разнообразных сюжетов этой книги, прежде всего укажу на их обширную географию (Ленинград советских времён и окрестности; Калининград, он же «Кёниг»; Афганистан; и, конечно, Израиль со своей столицей – местом обитания и объектом восхищения автора) и этнографию (евреи, русские, украинцы, армянин Хачик, арабы, бедуины – словом, целый интернационал народов и племён). Тут можно ещё добавить, что братья по крови автора тоже весьма разнолики: все эти дедушки и бабушки и даже их родители. Гончарок со смаком рассказывает о них, точно видел их воочию, хотя насчёт «пра» позволительно усомниться.
Следующий разрез – социальный. В первом разделе «Записок» - «Лица необщим выраженьем…» - предостаточно всевозможных типов и «чудиков». Полукрестьянин-полупролетарий Василь Васильевич, ненавидящий курево и коммуняк. Странный репатриант по имени Иван, живущий в Кирьят-Арбе (!) и разгуливающий по арабским районам Хеврона «враскачку, как моряк на суше. За ним следят тысячи ненавидящих глаз, он их не замечает».

Однокашник рассказчика со времён детского сада Владик, учившийся «легко и быстро, как бы шутя», в четырнадцать лет уже вовсю гулявший с девицами, прошедший через все искусы позднесоветского времени (игру на гитаре и фарцовку), а в конце концов ставший «духовнопросветлённым гуру нового поколения». А ещё колоритная Фанни Давыдовна, дочь американских коммунистов – из тех, кто в 30-е годы «репатриировались» на родину пролетариев всех стран. Фанни дожила до восьмидесяти шести лет; двадцать два из них провела в сталинских лагерях, где потеряла все зубы, но «так и не избавилась ни от чудовищного английского акцента, ни от корёженья русских неправильных глаголов», ни, добавлю, от веры в светлое коммунистическое будущее.

И тот «иссохший от учёности старец с меховой шапкой на голове», коего встретил рассказчик «на перекрёстке улиц Пророка Иеремии и Всех Пророков, в самом сердце талмудической учёности и святости великого города». И другой старец, араб по имени Абд-Аллах, свято блюдущий законы гостеприимства (за порогом его дома бывшему гостю могут всадить в спину нож, «но здесь он в безопасности – до того момента, как выйдет за порог») и честно предупредивший Мусу-Михаила, чтобы он больше не приходил, ибо уже не сможет защитить его в своём доме (это всё тот же «Очарованный принц»). И многие другие.
Остановлюсь ещё на двух материях. О первой скажу кратко: мне близки политические убеждения автора «Записок маргинала», складывающиеся из: неприятия коммунистической системы, широкой веротерпимости, скептического отношения к так называемому «мирному процессу» и недоверия к Шарону в бытность того главой правительства Израиля («… защитит ли посторонних, и даже своих детей и женщин Шарон, это ещё науке неизвестно). Наверное, и я в этом смысле маргинал, хотя кто знает…

О второй… Собственно, это и есть в точном смысле материя, ибо тут дело идёт о словесной ткани этих рассказов, об их, если можно так выразиться, клеточной структуре. Борис Камянов в своём кратком послесловии к «Запискам» пишет, что в прозе их автора прослеживается определённый литературный генезис, «причём его (автора.-М.К.) предтечи – из тех, кто составляет гордость русской литературы». Но имена назвать не пожелал. Не знаю, совпадут ли мои гипотезы о предтечах с сокрытыми камяновскими, но отважусь их озвучить. Как мне кажется, раньше всего речь должна идти о влиянии, с одной стороны, Бабеля, с другой – Довлатова. Вот образчик а ля Бабель: «Тьма взяла меня за горло. Я был весь в поту, из переулков вываливались тонны и века ватной тишины». А вот «довлатовское»: «Посидев в машине под палящим солнцем ещё секунд двадцать и зная неспешный характер своего ленинградского соученика, бывшего комсомольца и отличника политической подготовки, я перечитал записку и, подумав, добавил в конце большими буквами слово "БЛ…Ь", не думая ни на секунду (лучше бы: «ни секунды».-М.К.) о том, что товарищ мой может принять это выражение за подпись». Тут похож не крой фразы, а насыщенность её внутренним комизмом при сохранении «серьёзного выражения лица».
Есть в этой прозе и приметы постмодерна, к примеру, часто поминаемая комментаторами родовая его черта – центонность. Мне показалось не случайным столкновение строки Галича, заключающей рассказ «Забудь-трава», с чеховской шуткой («В Греции всё есть»), открывающей смежный текст «Эллинский секрет».

И ещё одно влияние разглядел я в рассказе «Василиса». Может быть, это покажется странным самому автору, но я имею в виду… Фолкнера, с его совмещением времён на узком пятачке текста и длинными речевыми периодами наподобие того, что занимает целый абзац на странице 166-й, начиная со слов: «И сказала, плача и злясь» - и кончая словами: «… ты дурак такой, Мишка, приезжай» (фраза растянулась на тринадцать строк).

Кстати. Книжка приехала к нам из Бостона, причём там её издали по собственной инициативе, ознакомившись с текстами, вывешенными в Интернете.

Михаил Копелиович, Иерусалим - Маале-Адумим.

@темы: страшный литкритик, содружники

---

У меня не только очень интересная работа. У меня еще и очень колоритная работа.

Д-р Молхо Агыр Хайле - выходец из Аддис-Абебы, выпускник Оксфорда, исследователь средневекового эфиопского эпоса "Кэбра негаст", настоящий ученый - на старости лет зачем-то вздумал изучать русский язык. Зовет меня поговорить - ему нужна практика.

- Я сделал экскремент, и у меня случился энтуазизм.

И ни за что не верит, что и первая часть предложения, и вторая взяты, можно сказать, из советской классики. Обиделся. Первооткрыватель.

У выхода из архива, рядом с автоматически открывающимися дверями, в диспетчерской сидит семидесятипятилетняя госпожа Оз, происходящая из старинной иерусалимской семьи с традициями. Сколько себя помню в нашем архиве, столько она там и сидит. Отвечает на телефонные звонки и переводит разговоры в разные комнаты. Она говорит только то, что хочет сказать. Ее боится директор и высокое начальство в АН, она же не боится никого, ибо спала со всеми. Когда у входа в архив топчется впервые пришедший посетитель-мужчина (возраст, научный статус, социальное положение значения не имеют), она не отвечает на его вопросы, она интересуется через селектор, женат ли он, доволен ли своей женой, и сколько у него любовниц. Отвечать нужно быстро, четко, ясно, без тени улыбки. Госпожа Оз ненавидит, когда улыбаются в ответ на такого рода вопросы. Не дай вам Бог, если вы улыбнулись. Она просто не пустит вас в помещение, из какой бы дали вы ни приехали, и плевать, что вы профессор или дипломат. Можете жаловаться, - говорит она в селектор, и отворачивается равнодушно, - Вы мне до лампы.

Когда ей скучно, она любит поговорить в мегафон, установленный на ее столе. Она комментирует все, что видит. С полгода назад к нам явилась из Окленда ученая делегация собирателей фольклора маори. Делегацию возглавлял благообразный старец в белоснежной рубашке, с галстуком. Местные коллеги почтительно вели его под руки. Глядел он прямо перед собой и не замечал простых смертных. Он не ответил ни на один из предложенных госпожой Оз вопросов. Возможно, он просто не знал иврита. Он сразу направился в туалет. Госпожа Оз подкрутила в мегафоне звук на максимум и оповестила сотрудников, что профессор пошел в сортир делать пи-пи. Или каки, подумав, добавила она.
Это единственная страна, в которой незнакомые люди имеют обыкновение с радостной улыбкой оповещать друг друга о том, что им нужно сходить в сортир. При этом с заговорщическим видом принято уточнять, зачем именно.
Поэтому, можно сказать, госпожа Оз действовала вполне легитимно.

Сегодня ей немножко действовали на нервы. Кто-то звонил и начинал говорить, но связь обрывалась через полторы секунды, раз за разом.
- Говорит...
Отбой.
- Говорит...
Отбой.
Это продолжалось около четверти часа. Она прекратила поднимать трубку и сидела на своем месте, сцепив руки. Я как раз проходил мимо селектора, когда раздался очередной звонок. Она рывком схватила трубку.
- Говорит...
Не дожидаясь отбоя, она истерически проорала в телефон русскую идиому, уже лет двадцать как органично входящую в нормативный ивритский сленг:
- Пошел к ебени мать!!!
На этот раз связь не оборвалась. Ее вопль слился со знакомым по теле- и радиоинтервью гнусавым баритоном.
-...министр иностранных дел...
Помешкав, баритон добавил по-русски:
- Сама дура.
Оба шмякнули трубки. Больше звонков не было.

О, эта единственная страна.

@темы: психические заметки

---

Вот послушай. Я уж знаю - скучно не будет. А заскучаешь, значит, полный ты мудила и ни хуя не петришь в биологии молекулярной, а заодно и в истории моей жизни.

www.yuz.ru/
Официальный сайт Юза Алешковского.

Там есть "Николай Николаевич", но, увы, нету "Кыш, Двапортфеля и целая неделя" - вещи, с моей точки зрения, лучшей, чем почти все Юзом написанное.

@темы: книги