"Если ждать на берегу достаточно долго, мимо твоей могилы проплывет труп твоего врага".

(Перефраз ЧЛ известной дальневосточной мудрости)

---

Культуртрегерское

Кстати, о бубликах.

Отфрид Пройслер. Крабат: Легенды старой мельницы.

Если кто-нибудь не читал, а прочесть желает в удобном формате, вышлю на адрес электронной почты. Сам читаю с возрастающим удивлением. Возможно, в общепознавательном плане пригодится, в частности, моим знакомым ведьмам (даром что они - белые).

Как водится, спасибо ЧЛ.

@темы: книги, культуртрегерское

---

Поколение дворников и сторожей посылает постидеологическому поколению новых технологий кровавый плевок презрения, написал я и остановился. Перечел написанное, тряхнул головой, поставил точку и набрал адрес.

Мудрым решением методической комиссии министерства просвещения утверждены изменения школьной программы по математике для младших классов. В частности, решено ликвидировать обучение делению в столбик - в связи с тем, что для малышей это трудно, пусть считают на калькуляторах. Ранее шла речь о том, что в старших классах литература, история, химия и физика должны быть выведены из списка обязательных предметов на факультативный уровень.
О, эти мудрые еврейские головы!

Сперва хотел сгоряча написать о врагах народа, окопавшихся во всех эшелонах власти с целью окончательно разрушить государство изнутри, потом вспомнил, что это уже когда-то, где-то и кем-то было написано, причем неоднократно, - и решил оставить лишь поколение дворников и сторожей с их кровавой харкотиной.
Письмо отправлено г-же Юлии Тамир, министру, простите за выражение, просвещения. Ох, не верю я, не верю, что сможет понять она сакральный смысл написанного. Не знаток она русской андерграундной классики, и не соотнесет цитату из Бэ Гэ с цитатой из Уайлда...

Еще приписал я - в постскриптуме - про тех дураков, при виде которых охватывает какое-то мистическое отчаяние. Хотелось бы верить - хоть это воспримет Юля на свой счет, и на счет всего кабинета министров разом, во главе с премьером. Хотя, честно говоря, и в этом я сомневаюсь тоже. Похожи они мне все чем-то на Короля из ТББ. Иногда - на одно лицо даже.

Король перестал жевать и тупо уставился на него. Гости втянули головы в плечи.
-Это что, растирать? - спросил король, опасливо кивая на кубок.
-Отнюдь нет, ваше величество, - сказал Будах. Он уже немного оправился. - Это внутрь.
-Вну-утрь? - король надулся и откинулся в кресле. - Я не желаю внутрь. Растирай. (с)

@настроение: А еще боремся за почетное звание Дома высокой культуры быта! (с)

---

Несколько снимков со вчерашнего писательского собрания

На столе стояли водки: анисовая, мерная, столичная экспортная, а также виски "Джонни Уокер" и кармельское вино. Мы так упились, что я орал, бегал вокруг стола, всех перебивал, никому не давал читать стихи и рассказы, требовал, чтобы все встали, повернулись, обнялись, сделали лицо, и так далее. Все послушно выполняли требования, но в силу моей упитости половина кадров оказалась засвечена. Не удалось также сфотографироваться вдвоем с подсудимым Трестманом, который требовал пикантно-провокативный кадр: чтобы нас сняли в тот момент, когда мы целуемся взасос. И непременно крупным планом! - требовал Гриша. Я объявил, что снимки пойдут в интернет, прямо Чайной ложечке и иже с нею. Услышав это, Сан Саныч очень занервничал, стал распрямлять бороду, чистить пиджак, нацепил галстук, даже взял у кого-то из дам расческу и прихорашивался в уголку минут десять. Смешной бы пост получился, да писать как-то не о чем. : )

Председатель перед первой рюмкой строго озирает стол


Глаза у меня дикие, потому что после третьей не закусываю.
"Я, - сказал Председатель, - здесь, блядь, похож на гнома получился. А ты - на какого-то горного тролля. Храбрый портняжка. Семерых одним ударом".




Сан Саныч снимался специально для Ложечки, так он сам сказал. Только он просит больше не именовать его Сан Санычем. "Убедительно прошу - пусть на всех снимках с моим участием я буду впредь именоваться Ибрагимом Сулеймановичем", сказал он и искательно улыбнулся.


С Ибрагимом Сулеймановичем и Володей Хананом


С Игорем Городецким и Диной Ратнер


Игорь больше смотрел на бутылку, чем в кадр


Слева от меня - Ибрагим Сулейманович и Володя Ханан, справа - Гриша Трестман, Игорь Городецкий и Эли Корман. Председатель сидит. "А здесь, - сказал он, - я, блядь, на попа похож получился".


О каждой из этих светлых личностей мною написано достаточно много, и, кроме того, много информации есть в сети. Те, кто прилежно читал серию "Литераторские мостки", а также тему "Содружники", это знают.

@музыка: http://bards.pp.ru/Scherbakov/Eto_dolzhno_sluchitsya/11_Eti_glaza_naprotiv.mp3

@темы: фотографии, Председатель, литераторские мостки, содружники

---

Твой лоб, как у статуи, бел,
и взорваны брови.
Я весь помещаюсь в тебе,
как Врубель в Рублеве.

И сетую, слез не тая,
охаянным эхом,
и плачу, как мальчик, что я
к тебе не приехал.

И плачу, как мальчик, навзрыд
о зримой утрате,
что ты, у трех сосен зарыт,
не тронешь тетради.

Ни в тот и ни в этот приход
мудрец и ребенок
уже никогда не прочтет
моих обреченных...

А ты устремляешься вдаль
и смотришь на ивы,
как девушка и как вода
любим и наивен.

И меришь, и вяжешь навек
веселым обетом:
- Не может быть злой человек
хорошим поэтом...

Я стих твой пешком исходил,
ни капли не косвен,
храня фотоснимок один,
где ты с Маяковским,

где вдоволь у вас про запас
тревог и попоек.
Смотрю поминутно на вас,
люблю вас обоих.

И скажет ли кто, отчего
случается часто:
чей дух от рожденья червон,
тех участь несчастна?

Ужели проныра и дуб
эпохе угоден,
а мы у друзей на виду
из жизни уходим.

Уходим о зимней поре,
не кончив похода...
Какая пора на дворе,
какая погода!..

Обстала, свистя и слепя,
стеклянная слякоть.
Как холодно нам без тебя
смеяться и плакать.

(с)

---

Оказывается, гигантский короткомордый медведь Arctodus simus, который жил в Северной Америке и вымер всего десять тысяч лет назад, не только весил тонну, достигал в длину четырех метров, а в холке - двух, и питался почти исключительно дичью. Это я и раньше знал. Оказывается, он еще и бегал на задних лапах, разгоняясь до скорости 65 км в час. Представляю, что рассказывали о нем в индейских вигвамах - наверняка у них он числился в сапиенсах... Я написал письмо в Канаду моему знакомому палеонтологу - спросил, как же индейцы на него охотились, ведь это же танк, вставший на дыбы. А он мне отвечает: с чего ты взял, что индейцы на него охотились? Это он охотился на индейцев. Я в полном восторге.

---

Температура воздуха у нас, наконец-то, слегка упала - ночью бывает аж плюс десять. Днем можно дышать - над холмами ветер ходит хмуро, верхушки сосен раскачиваются, к вечеру даже обещают дождь. Эта часть передней Азии находится в периоде высыхания уже несколько тысяч лет, так что теперь и легкий дождик - событие национального масштаба. В начале четвертичного периода здесь водились гиппопотамы, а недалекую Сахару покрывали заливные луга. Грустно, девицы (с). Если не фокусировать взгляд, то усилием воли можно вообразить, что эти раскачивающиеся сосны в саду - на самом деле где-то на Валааме. Правда, сосны эти - гималайские, завезенные сюда еще семенами и выращенные искусственно, но чего не вообразит себе измученный нарзаном. Забавно (думаю я) - гималайская сосна, отродясь не видевшая Джомолунгмы, тибетских снегов и яков, а видевшая только раскаленную пелену гор Моава на горизонте и верблюдов. В чем-то у дерева прослеживается аналогия с двуногими прямоходящими.
На Валаам мы с женой выбирались в восьмидесятых на пароходах из Питера. Остров, возникавший на рассвете из ладожских волн, был как трехслойный пирог. Пропитанное пряным ромом тесто древних карельских капищ оседало в почву под тяжестью белого шоколада монастырских стен, сверху припорошенных пылью несладких марципанов недолгого советского периода. Все было обшарпанным, кроме леса. На острове царило запустение - какое-то тысячелетнее, древнее, всепоглощающее. Остров, с которого ушла сказка, сказала Ирка вечером в каюте. Я накачивался портвейном и угрюмо смотрел в иллюминатор.
Потом все изменилось, я знаю, только это было уже без меня.

Сейчас очень обрадовался, найдя эту фотографию, сделанную на острове.

---

Cefa, с днем рождения!

Наконец, вставляю фотографию, сделанную с мобильника полтора года назад, ночью, во время конспиративной встречи в Ашдоде, на берегу теплого моря, - там, где синие волны ласкают песок. В уютном ресторанчике, при обсуждении глобальных вопросов предстоящего конца света, Сережа замечательно напоил меня теплой водкой, при том что сам пил исключительно ледяное пиво.

@темы: ДР ПЧ

---

 Атех, Шеллочка!
С днем рождения тебя, дорогая ведьма!



Я спросил у ясеня Председателя:
-Что можно подарить колдунье на день рождения, если колдунья эта молода, умна, ненавязчиво учена и хороша собою?
-Бутылку, - рассеянно ответил он, думая о чем-то своем.
-Ты что, сдурел?! - возмутился я.
-А? - встрепенулся он. - Ну как что?.. Мое стихотворение, конечно!

Я хотел бы жить в избушке
Посреди лесной дубравы,
У заброшенной речушки,
Где растут по пояс травы,

Гнать прозрачную сивуху,
Печь крутые караваи,
Меж дерев бродить,
По слуху
Птиц в ветвях распознавая.

Приручать волков, оленей,
Живность мелкую лесную,
По ночам в пахучем сене
Мять колдунью молодую,

Жить спокойно и неспешно,
Жить свободно и безгрешно,
В небо ясное смотреть
И без страха умереть.

-...и клавесины, - невпопад добавил он.

@темы: ДР ПЧ

---

Каждый раз, когда он подписывает для нас с женой какую-то очередную свою книжку, то пишет одно и то же:
"Софе и Мише - очень дружески - на фарт!!!" Иногда, для разнообразия, наши имена меняются местами. Иногда увеличивается или уменьшается число восклицательных знаков (от одного до пяти). Но структура авографа всегда остается практически неизменной. Я сказал ему об этом, он сконфузился; ну ведь, говорит, я обычно почти всегда так подписываю, это уже рефлекторное, даже и ближайшим родственникам то же самое...

-------------
"Пора теперь и к замыслу початой книги обратиться. Это сделать очень просто, ибо никакого замысла в ней нет. И в жизни моей так же было: я никак не мог найти приличную определённую дорогу, отчего упрямо брёл по нескольким. Вся эта книга рождена словоохотливостью пожилого человека. И ничуть не более того. И я её нисколько не рекомендую для внимательного чтения. Однако же, не полистав её, вы упускаете возможность ощутить сочувственную грусть: вот до чего он докатился, этот некогда весёлый выпивоха. И с немалым воодушевлением подумать, как ещё вы далеки от горестного личного заката.

* * *
Две тысячи четвёртый год был юбилейным у меня. Точнее — трижды юбилейным. Двадцать пять лет, как посадили, двадцать — как выпустили, и пятнадцать лет на сцене. И отменный получил я в этот год подарок. Я шёл по Дерибасовской, и возле парка, где стоят художники, меня чуть обогнал некрупный лысый человек лет сорока. Он оглянулся на меня, помедлил бег и вежливо спросил:
-Я извиняюсь, вы Губерман или просто гуляете?

* * *
Как-то в киевской газете написала журналистка про меня такие лестные слова, что лучших мне уже не встретилось нигде. Зря, дескать, все считают Губермана грубияном и невеждой в смысле воспитания: мы вышли из гостиницы с ещё одной знакомой, он нас провожал, а в городе был страшный гололёд. И Губерман всё время оборачивался к нам и говорил заботливо: "Поосторожней, девушки, не ёбнитесь!"

* * *
Приятель принимал у будущих филологов экзамен, а второй вопрос в билете у девицы этой (первого она не знала начисто) был такой: "Творчество польского поэта Мицкевича". В отчаяние впав, а оттого - во вдохновение, девица бойко и развязно заголосила:
-Поэт Мицкевич был поляком и потому писал по-польски. Он так хорошо писал, что если бы он был венгром, то его, конечно же, любили бы все венгры, но он был поляк и его любили все поляки...
Учителю всё стало ясно, только двойку ставить не хотелось, и поэтому он ласково сказал:
-Мне всё понятно, я вам дам последний шанс: скажите мне, как звали поэта Мицкевича, и я вам ставлю удовлетворительно.
Девица медленно и вдумчиво ответила:
-Так ведь его по-разному звали. На работе по - одному, а дома по - другому, а друзья...
Сам преподаватель стихи Адама Мицкевича любил не слишком, отчего решил помочь хитрожопой бедняжке.
-Я вам подскажу, - сурово сказал он, - как звали первого мужчину?
И лицо девицы расцвело пониманием:
-Валера, - с нежностью ответила она.

* * *
Работники Эрмитажа любят рассказывать, что раз в полгода непременно задаётся кем-нибудь из посетителей вопрос: где то окно, которое царь Пётр пробил в Европу. И в ответ экскурсоводы грустно и занудливо мемекают, что это, дескать, образ, в переносном смысле сказано и вообще метафора. И слушатели грустно киснут. А однажды при таком вопросе рядом пробегал какой-то молодой сотрудник Эрмитажа. И уж раз так повезло, решил ответить:
-Окно на реставрации, - пояснил он на бегу сурово и отрывисто. И группа вся единодушно покачала головами с пониманием.

* * *
В Храме гроба Господня дивные случаются порою мелкие, но происшествия, заметные только участникам экскурсии. Однажды гид один привёл туда очень солидного российского бандита. Ну, не буду я настолько груб - нового русского с двумя амбалами-телохранителями он туда привёл. Этому крестному отцу лет шестьдесят уже, наверно, было, всякое он видел, но сентиментальности не потерял. (А впрочем, она свойственна бывалым и матёрым - ведь отсюда и такое изобилие чувствительных песен о старушке-маме сочиняется на зонах.) И когда они все вчетвером (телохранители его не оставляли) протиснулись с трудом в капеллу ангела (где и двоим-то тесновато), гид настолько трогательно всё им рассказал о вознесении Христа из этой каменной могилы, что стареющий бандит пустил слезу. Когда они оттуда выбрались, и два амбала увидали слёзы босса, то они немедля тоже прослезились. И один из них спросил экскурсовода:
-А скажи, браток, а где же кости?
Но экскурсовод ответить не успел. Поскольку, слёз не утерев, российский босс отвесил жуткой силы подзатыльник своему амбалу и свирепо объяснил:
-Ты что же, падла, не слыхал, что он вознёсся?

* * *
Необходимость отвечать находчиво и сразу - развивает и, по-моему, спортивно закаляет каждого, кто водит экскурсии. А у отдельных личностей - защитную сметливость тонизирует. Мне как-то рассказали об одном экскурсоводе, которого в шесть утра подняли неожиданным звонком.
-Здравствуйте, - услышал он незнакомый мужской голос, - меня зовут Пётр, а телефон ваш дал мне Павел...
И, не дожидаясь объяснения, зачем ему звонят, разбуженный экскурсовод незамедлительно ответил:
-Но у меня нет автобуса на двенадцать человек!

* * *
Одну историю о водных процедурах я услышал как-то в знаменитом Баден-Бадене. Я сперва шатался по роскошным паркам, слушая вполуха краткую историю литературы русской - имена Тургенева и Гоголя, Вяземского и Карамзина - слетали с уст моего провожатого на каждой аллейке. Бедняга Достоевский проиграл здесь в казино так много денег, что ему воздвигли бюст на гостиничном балконе того дома, где он обычно жил...
И вот пошли мы в заведение, второе по известности после казино - бассейны с той целительной водой, которой наслаждались некогда открывшие её легионеры Рима. А в бассейнах этих - сделаны отверстия, откуда под напором бьёт вода, массируя тела купальщиков на разных уровнях - от шеи до почти лодыжек. И передвигаясь постепенно вдоль стены бассейна, получаешь удовольствие от полного массажа тела. Группа наших русских экскурсанток так передвигалась, наслаждаясь постепенным перемещением тёплой тугой струи, но вдруг застыла: некая туристка ни за что не пожелала уходить с одного места, где струя ей доставляла несравненное приятство.
-Двигайся дальше, - попросили её спутницы, - ты всех задерживаешь!
Но виновница задержки умоляюще сказала:
-Вам-то всем сюда зачем? Вы и так замужем.

* * *
Стоит, несомненно, стоит путешествовать. Наперёд не зная, что увидишь — даже лучше. Лишь бы этого хотелось. У меня одна знакомая работала когда-то в Эрмитаже. И сидела там недолго за конторкой возле входа, отвечая на вопросы, где и что. И подарила ей судьба один роскошный диалог с пришедшей парой:
-Вот мы купили билеты и не знаем, что смотреть.
-А что вас интересует?
-А нас ничего не интересует.

Про такое состояние души мне замечательно сказала одна ветхая старушка:
-Чем так жить - лучше, не дай Бог, умереть."


------------
Отдельные главы из "Вечернего звона" выложены здесь:
www.antho.net/jr/20-21.2005/04.php
А целиком скачать книгу, буде у кого такое желание появится, можно на самых разных сайтах.

@темы: книги, Губерман

---

Один вечер Игоря Мироныча

...необходимо писать, писать каждый день. И ты пытаешься делать это как можно лучше. У тебя, что касается тебя самого, есть только две вещи: твоя жизнь и твоя поэзия. Из этих двух приходится выбирать. Что-то одно ты делаешь серьезно, а в другом ты только делаешь вид, что работаешь серьезно. Нельзя с успехом выступать одновременно в двух шоу. В одном из них приходится халтурить. Я предпочетаю халтурить в жизни.

(Бродский, "Двуязычие - это норма")

...В тот же мой приезд в Одессу после интервью на телевидении меня уже на улице догнал мальчонка-осветитель... Я молча слушал. У него был дядя, но недавно умер. До смерти незадолго он позвал племянника и наказал ему не доверять евреям. Верить можно только трем из них, сказал он мальчику. Христу, который проповедовал, что Бог - это любовь, Спинозе, который говорил, что Бога нет, и Губерману, который написал, что Бог на свете есть, но от людей Он отвернулся.

(Губерман, "Вечерний звон")

-...Ну, батенька, просто как часы, - сказал он, жуя набитым ртом, открывая мне дверь. - Входи.
Я шагнул через порог и поздоровался с Татой. Мне хотелось сказать в ответ какую-нибудь изящно-значительную глупость. Типа "точность - вежливость королей", или еще что-нибудь. Чтобы поддержать реноме. Когда я вхожу в эту квартиру, у меня всегда появляется такое навязчивое желание. Слава Богу, я удержался и на этот раз.

В салоне, рядом с Татой на диване сидела незнакомая женщина со скорбным лицом. - Это Татина сестра из Москвы, - объяснил он, жуя. - А это Миша. Скажи: очень приятно.
- Очень приятно, - послушно, в один голос произнесли мы оба. Тата засмеялась, я шаркнул ножкой, и мы пошли в кабинет.

- Вот, - сказал я, входя, - Майя просила кланяться и передала вам эту распечатку. Она сказала, что это новое, вы наверняка еще не читали.
- А ты читал? - спросил он, беря в руки стопку помявшихся в сумке листов.
- Нет, я прямо от нее, не успел. Это у Берковича вывешено на сайте, только что. Там какие-то воспоминания о вас...
- А, - сказал он, пристально вглядываясь в фотографию автора на первой странице, - понял. Это очень грустная история, я потом поподробнее расскажу, если хочешь. Когда-то я познакомился в провинции, в страшной такой глухомани, с этим парнем, он тогда был совсем молоденький мальчик. Он поразил меня чудовищной эрудицией. В шахтерском городке, где только жутко пьют и тяжело работают, жил мальчик, который знал всё. Абсолютно всё. О чем ни спроси - всё знает. Ему было тесно там и душно, но он почему-то не мог никуда уехать. Вот я потом, значит, уехал, и спустя много лет узнал, что мальчик вырос, и теперь пишет мемуары. Обо мне. Он организовал в этом городке - он до сих пор там живет, так никуда и не уехал - музей моего имени. Я не представляю, что в этом музее может быть выставлено в экспозиции. Разве что сигаретные окурки и осколки бутылок, из которых я там пил... И он пишет воспоминания обо мне, и посылает их всюду. А мы общались-то всего ничего... И этот музей, и писание этих воспоминаний стало делом его жизни, единственным, что удерживает его от пропасти. От запоев, от блядок, от всего такого в том городишке. Очень, очень грустная история... А ты садись, садись. Чего ты стоишь, как лейтенант перед майором? Я тоже сяду. Тут пока есть на что сесть.

И мы оба опустились на кровать. Я огляделся. Я очень люблю оглядываться в этой комнате, и вообще в этой квартире. Я оглядываюсь, даже когда слушаю его рассказы или когда рассказываю что-то сам. Здесь есть на что посмотреть, и все это нужно запомнить. Для истории. Для тех, кто интересуется. Чтобы потом все это аккуратно запротоколировать, пронумеровать, подшить, и поместить под стекло на выставке. Как тот мальчик в шахтерском городке, мелькнула мысль, и она мне не понравилась.
Но в его кваритре действительно есть на что посмотреть, и почему бы об этом не написать?

Пиши, как дышишь, сказал он мне как-то раз, - потом разберешься. Когда он это сказал, я засмеялся, и он тоже. Мы посмотрели друг на друга, и тут же выяснилось, что оба подумали об одном и том же. Мы оба вспомнили старое присловье: "идет, как пишет. А пишет, как Лёва. А Лёва пишет хуёво". Картины висят по всем стенам, и по комнатам, и по коридору, и даже по кухне можно ходить как по музею. Это все подаренные ему картины - от друзей, от поклонников и читателей, присланные со всего света. Больше всего картин его друга, художника Саши Окуня. Саша оформляет его книги, рисует иллюстрации, а иногда - и даже часто - выступает соавтором. Его комната - знакомые предпочитают именовать ее позначительнее, кабинетом - завешана картинами так, что из-под них только кое-где проступают полоски стен. Это очень маленькая комната. В ней помещаются только кровать, небольшой письменный стол и компьютерный столик. Здесь всегда пахнет застарелым табачным дымом. Компьютер почти всегда выключен. На столе, на кровати, на подоконнике, над экраном компьютера, на полу громоздятся горы книг, рукописей, гранок. Я их скидываю, когда ложусь спать, объясняет он, места нет, порядка нет, ничего нет, есть только восторг. От чтения, у меня, - поясняет он.

- Тата давно махнула рукой, понимает, что я без этого бардака не могу просто. Если все это разложить в порядке по полочкам, я потом ничего не найду и буду злиться. Ты просто отбрось все это, сдвинь, тогда сидеть будет удобнее.
- Какая незадача, что вы не ладите с интернетом, - сокрушенно сказал я, ерзая на острых углах каких-то альбомов, впившихся мне в задницу, - и компьютер у вас всегда выключен. Вы могли бы...
- Я не учу интернета сознательно, - быстро ответил он, - я не читаю газет, не смотрю телевизора, не слушаю радио. Компьютер я включаю только тогда, когда нужно писать тексты. Дальше текстов - никуда. Все эти вещи - я имею в виду телик, газеты и радио - только отвлекают меня. Я начинаю думать о том, что творится в мире ужасного, и не могу сосредоточиться. Я начинаю думать об этом ужасном, а кой толк в этих мыслях, если я все равно ничего не могу исправить? Так. Что мы будем пить - виски будем?
- Будем, - благодарно ответил я.
- Это такая дорогая штука, мне подарили в Америке, и я уже почти все выпил. Я люблю виски. И коньяк. И самогон. Хороший.

- На рынке продают настоящую чачу, - сам не понимая почему понижая голос, сказал я, доверительно наклонившись к нему, - грузины-ребята держат, мне верные люди сказывали, только я никак найти эту лавочку не могу; хотите, я найду и куплю вам?..

- Не, - сказал он, - не надо, уже не требуется. Я летом был на Кавказе, мы после выступления пошли в ресторан, я сильно выпил и стал громко разговаривать. А за соседним столиком сидела команда людей в милицейской форме, и эти люди пристально к нам приглядывались. И вдруг идет официант и несет огромную бутыль на подносе, и плюхает ее передо мной. И там на подносе записка: "это - настоящая грузинская чача, а не та параша, что вы, может быть, думаете. Имейте в виду, что настоящие сотрудники МВД, те, кто с юмором, очень вас любят, спасибо вам". И мне стало так приятно, ты не представляешь. Мы начали пить эту чачу прямо там, это был какой-то совершенно божественный напиток, в жизни такого не пил. Я наутро уже улетал домой, и мне удалось пронести эту открытую бутыль через таможню, и потом, вот здесь уже, дома, на этой самой кровати пил ее с друзьями, а она все не кончалась... неделю назад кончилась, жалко, что ты неделю назад не пришел. Но ничего, мы будем пить виски, это тоже неплохо, сто долларов бутылка. Тоже подарок.

Виски, действительно, был великолен. Мы пили его из крохотных рюмочек, как знатоки. Вернее, знатоком был он; я с грустью подумал, что во мне, с моим перманентным желанием заглотнуть как можно больше, причем не суть важно чего, только бы опьянеть быстрее, говорит некое, вероятно имманентно присущее мне плебейство. Глядя, как он смакует каждый глоток, я понял, что свойственный ему внутренний аристократизм распространяется отнюдь не только на книги, которые он пишет.
Он сходил на кухню, принес блюдечко с изюмом в шоколаде, поставил блюдечко на раскрытый на первой странице том Солженицына (я скосил глаз - мне померещился авторский автограф); вот так, сказал он, снова плюхаясь рядом, - глоток - шоколадку, глоток - шоколадку. Э, а чего это ты делаешь?..

Пока он ходил за закуской, я вытащил из сумки пачку листов чистой бумаги и разыскал на его столе ручку.
- Эта... - объяснил я, - я, это самое, собирался записывать по ходу дела ваши истории... это может быть интересно для читателей... типа отчета... и новые стишки, может быть. А?
- Нет, - сказал он решительно и отставил полную рюмку подальше, на угол стола, на том Вересаева. - Или ты пришел ко мне как знакомый, и мы с тобой выпиваем и закусываем, как нормальные люди, и трепемся, - или ты пришел как журналист, и тогда... ты еще, блин, фотоаппарат вытащи и пощелкай: это - я с ним, а это - я с его женой, а это - их сортир; что за хуйня, в самом деле? Ты что?

Повисла неловкая пауза. Мысленно я запихал свой фотоаппарат на самое дно сумки. Мне стало стыдно, как будто я в чем-то предал хозяина квартиры. Теперь я ни за что не признался бы ему, что действительно приволок с собой этот цифровик моего сына, который я перед предполагавшейся съемкой выклянчивал у него дня три именно с этой целью.
Я медленно сложил листы и сунул их в сумку.
- Правильное решение, - сказал он, - если хочешь чего-нибудь такого написать потом, я не возражаю, только ты уж тогда лучше запоминай, а потом изложишь на бумаге. Что я тебе - памятник?
- Да я не для себя, - попытался я оправдаться, - просто у меня есть читатели, которые вас очень любят, я и подумал, что им может быть интересно прочесть... А наизусть я не запомню на потом, да и выпил сейчас...
- Вот приземленность, - сказал он вполголоса, сокрушенно качая головой, - а почему Дима Быков все запомнил, когда сидел на этой самой кровати, с Бродским под жопой, и мы пили три часа так, что я сам потом ничего не помнил, что говорил, а он всё запомнил, и вставил это потом в свою книгу, ничего практически не перепутав? А? Ты хочешь сказать, что у тебя память хуже, чем у него? Я скажу тебе, в чем тут дело - Дима не хотел нарушать гармонию сфер, а ты, конечно, тоже не хочешь, но нарушаешь; подумай об этом на досуге. Подумай, почему не хочешь нарушать, а нарушаешь. Это такие тонкие вещи, просто как небесный эфир, их ведь даже объяснять не нужно... Странно, что ты этого не ловишь. Я же тебе как писателю говорю. Премьер-министру я такого говорить бы не стал, деловому человеку объяснять бы не стал, это не их стихия, да и ни хера бы они все равно не поняли. А тебе по роду занятий это понимать нужно автоматически.
- Хорошо, - сказал я, - я постараюсь на будущее.
- Постарайся, постарайся, - кивнул он. - Это как с женщиной. Есть вещи, которые нужно чувствовать априори, без объяснений.
- Я ничего не понимаю в женщинах, - сказал я угрюмо. Выпитый виски уже ударил мне в голову.
- Это большой недостаток! - сказал он обеспокоенно. - Вот и Аркаша Стругацкий, пусть земля ему будет пухом, тоже всегда говорил, что женщины - это иная вселенная, со своими сложными и даже непостижимыми законами; он это красиво говорил, конечно, но именно это - его Очень Слабое Место. Хотя на качество их с братом книжек это, слава Богу, так и не отразилось - они просто сбегали от этой темы и делали упор совсем на другие проблемы, - так что, фактически, когда пришло время подводить итоги, все прошло незамеченным... Так, а теперь пьем дальше.

И мы выпили, закурили и стали говорить о том, что талант и ум - две большие разницы. - Конечно, - говорил он, - это два разных органа. Есть безумно талантливые и даже просто гениальные люди в своих творениях, а в разговоре с ними смотришь - дурак дураком. Потом некоторые на эту тему начинают ломать голову: как это, почему это, какое разочарование!.. А не должно быть никакого разочарования, просто мухи - отдельно, котлеты - тоже. Вот.

Мы поговорили о Диме Быкове, о двух его недавних, и уже ставших скандально знаменитыми, выступлениях в Иерусалиме. Ну а что же, живо возражал хозяин, - имеет право свое суждение иметь. Я с ним тоже категорически не согласен, но оставляю за ним право говорить то, что думаешь. Я сам не всегда говорю то, что думаю, но это потому что я уже старый, всякого повидал, а он еще молодой. И наглый. И это, знаешь, меня где-то даже умиляет. Я ему в интервью (вот здесь, на этой самой кровати) после тех его выступлений сказал: я слышал эту вашу теорию, и это, по-моему, херня, простите меня, старика. Вы говорите много херни, как и положено талантливому человеку.
Вообще же - я обожаю его книги. Я читал, наверное, все, что у него было написано. Он мне все присылает. И это - обрати внимание! - никаким боком не связано с тем, что я думаю по поводу мировоззренческого аспекта его личности. Стихи хорошие. Проза - еще лучше. Когда я читаю, то думаю не о том, что автор может быть по жизни не очень... гхм... того, да. Я о самой книжке думаю, когда ее читаю, о литертуре, вот и все. Как я смогу читать, к примеру, Гоголя, если буду постоянно вспоминать о его не совсем хорошем отношении сам знаешь к кому? А читать Гоголя - нужно. И Достоевского, который тоже... м-да.

- А вот Миша Копелиович написал разгромную статью на Димин роман "ЖД", - поделился я свежей новостью. - Вообще, приходите иногда к нам на собрания...
- Там у вас что - действительно интересно? - спросил он.
- Да, у нас интересные люди очень, и стихи, и рассказы читают, это бывает действительно очень, - сказал я. - Приходите иногда, вам тоже интересно будет, я уверен; я же помню, как весной вы привели туда вашего Половца, и всем было интересно, и вам тоже. И все к вам, кажется, хорошо относятся...
- Дело все в том, - сказал он, медленно катая между ладоней рюмку с виски и рассеянно улыбаясь, - что, откровенно говоря, не люблю я сидеть в собраниях пишущих людей. Когда я слушаю их, меня тянет за письменный стол. Мне хочется записывать мысли, рождающиеся в процессе слушания, я начинаю ерзать, закидывать руки за голову, а людям кажется, что я их невнимательно слушаю или хочу пошутить над ними, и они сразу обижаются... Хотя там у вас часто читают вполне заслуженные личности, и книжки их я читаю с большим удовольствием, тут сказать нечего. Но ты меня понимаешь?
- Да, - ответил я, стараясь незаметно, на глаз прикинуть, сколько еще виски осталось в бутылке.
- Вот поэтому я никуда не хожу на эти чтения, - завершил он свое объяснение. - Я член Союза писателей, мне когда-то прислали удостоверение, и с тех пор все время присылают приглашения на всякие мероприятия, а мне жалко времени, я уже не такой молодой, чтобы ездить и сидеть там с постной внимательной рожей, вдумываясь в смысл того, что читают другие, у меня уже не так много времени осталось, мне еще свое успеть дописать надо... А ты? Тебе интересно?
- Мне - интересно, - сердито ответил я. - Очень.
- Это потому что ты еще не наелся, - объяснил он. - Но придет время, и ты наешься тоже, и тогда поймешь, что нет дороже времени, которое ты проводишь за своим письменным столом. Если ты писатель, конечно. Кстати, о птичках! Ты принес книжки, которые я просил?..

Сопя, я вытащил обещанные книжки, уже заранее надписанные: дорогому Игорю Мироновичу от Миши. - Нет, так не годится, - заявил он, любовно поглаживая переплеты. - Это уже самоуничижение, которое паче гордыни. Или - "Игорю от Миши", или тогда уже "Игорю Мироновичу от Михаила Марковича". Или даже так: "дорогому Игорю (Миронычу) от дорогого Михаила (Марковича)". Так, кажется, даже лучше, а? Улыбнись уже.
- Лучше, - сказал я и заулыбался.
- Вот, - сказал он и улыбнулся тоже.

И мы стали говорить о понятии пассионарности в истории. Под влиянием паров виски я развил идею, которая пришла ко мне в голову прямо сейчас, пока я прикуривал одну сигарету от другой. Я сказал, что пассионарность на протяжении истории проявляется не только в революционных действиях тех или иных социальных и национальных групп, которые направлены вовне, во внешний мир, а еще и в исступленной интеллектуальной работе этих самых групп, направленных, так сказать, вовнутрь. Духовная работа может быть не менее пассионарна, чем действия боевиков, подхватил он, это как бы две стороны одной медали, ядерная бомба, взрывающаяся на поверхности земли, и ядерный взрыв в какой-нибудь черной дыре, проваливающийся сам в себя, да... Я тебя просил принести эти книжки, чтобы проверить одну свою идею, которая должна войти в мою новую книжку. В сопровождении новых стишков, конечно. Вон ее гранки, на столе, - он махнул рукой.
- Скоро выйдет? - обрадованно спросил я.
- Уже в типографии, - ответил он. - Через три месяца выйдет. Я туда поеду тогда завтра с утра, и впечатаю кое-что по поводу того, о чем мы сейчас говорили. А тебе нужно где-нибудь выступить с этой мыслью, кстати. У тебя хорошо получается выступать.
- Это потому что здесь только вы и бутылка, - объяснил я. - Я с детства не люблю и боюсь выступать на людях. И не выступаю. А если и выступаю, у меня потом гипертонический криз начинается. Я боюсь. Да еще трезвый.
- Как это? - озадаченно спросил он, аккуратно доливая рюмки. - Это страшный недостаток для литератора, для ученого и вообще для пишущего человека...

И я рассказал ему о том, как восемь лет назад отказался от поездки в Венецию на международный конгресс, на который меня приглашали, потому что не знаю ни одного языка, на котором там общались и произносили доклады, а от моего английского останавливаются колеса проезжающих автомобилей.
Он смотрел на меня во все глаза. Потом пробормотал:
- Какое кокетство... Я знаю три с половиной слова на английском, и всегда езжу в Америку, в Канаду, в Австралию, и всегда все в порядке, я всегда добираюсь куда мне нужно.
- Потому что вы не боитесь выступать, - сказал я, - куда бы вы не приехали, вы всюду в своей стихии.
- Все равно это кокетство, - возразил он. - Ты хочешь сказать, что относишься к категории граждан, которые скандалят за письменным столом и заикаются на людях? Тогда это не просто кокетство, но еще и настоящая гордыня. На путях Господних, так сказать. Немедленно избавляться! Немедленно. Прозит!

Мы выпили. В комнате было уже невозможно дышать из-за сигаретного дыма. Он висел пластами над книгами, над кроватью, обволакивал компьютер и лениво клубился под потолком. Я открыл рот, чтобы сказать что-то, но тут послышался деликатный стук в дверь. Встав на пороге, Тата тихо напомнила, что пришла пора принимать лекарство. Я закрыл рот, так ничего и не сказав.
Игорь встал с кровати, тяжело оперся на стопку рукописей, наваленных на письменный стол, и посмотрел на меня. Только тут я обратил внимание на кирпичный цвет его лица, на синюю жилу, трудно бьющуюся у виска...
- Слушай, я пойду прилягу, - виновато сказал он. - Нехорошо мне что-то... С утра уже. Поспать нужно, наверное.
- Что? Температура? - спросил я обеспокоенно. - Сейчас такие вирусы...
- Не-е, - ответил он, вяло оттягивая на горле воротник рубашки. - Температуры, вроде, нет... Просто старость, я полагаю. Вот и всё. Ты извини.

Я вспомнил то, что было с ним два года назад. Я быстро поднялся с постели. Я вспомнил плачущую Тату, которую встретил тогда в магазине, и то, что не решился тогда подойти к ней. И его через месяц после операции, с серым, сосредоточенным лицом, опустив глаза, бредущего по улице старческой, такой не свойственной ему походкой, как он осторожно придерживал двери у входа в поликлинику. То, как качали ему вслед головами сердобольные соседки. И то, как потом он выкарабкался, и снова стал ездить и выступать, и хохотать на сценах, и заставлять хохотать других. Я скрипнул зубами.

Он выжидательно смотрел на меня, ласковыми, мудрыми, какими-то всепонимающими глазами. Глазами с грустной, иронической сумасшедшинкой. Я откашлялся.

- Я совсем забыл. Меня, во-первых, просили передать вам, что вы очень добрый, - довольно глупо сказал я (у него весело поползли вверх брови). - И чтобы вы чувствовали себя хорошо.
- Спасибо, - сказал он, кряхтя усаживаясь на кровать. - Есть чувствовать себя хорошо. Буду. Постараюсь. Прости, я тебя не провожаю... я полежу тут.
- Конечно. Простите, я вам столько плел сегодня... Вы устали.
Я шагнул к двери, но вспомнил кое-что и остановился.
- И еще просили сказать... пожелать, чтобы вы были всегда. Это ваши читатели просили передать, - я в тот раз вам о них рассказывал, - вот этими самыми словами просили...

Он уже укладывался.
-Ладно, - ответил он. - Передай им мое спасибо и скажи им еще вот что. Старик Мироныч их заметил и, в гроб сходя, благословил. Это я так... Слушай, да не смотри на меня скорбным взором, я это ненавижу. Будем живы - не помрем. Я сейчас вспомнил чью-то замечательную мысль: если человек действительно хочет жить, то медицина тут бессильна.

@темы: Губерман, литераторские мостки

---

Вчера вечером был у Майи. Рассказывала, что в четверг ходила на презентацию книги Амусина "Зеркала и зазеркалья". Говорит - такое ощущение, что Марик пишет исключительно для самого себя, плывет по теплому синему морю на спине, блаженно щурится на солнце, шевелит губами, внутренне препарирует что-то, составляет какие-то парадигмы, и нет ему дела ни до берега, ни до акул, ни до чего вообще. Или соловей на ветке так заливается. То есть ему неважно, есть ли у него слушатель/читатель как явление; для себя пишет. Ну, говорю, вообще-то, это, наверное, признак мастерства. Может быть, отвечает, но - на вкус и цвет. Это потому, сказал я, что вы сами пишете литературу фактов, стремитесь донести до читателя события, то, что случилось; отличный язык, образность, но описываете-то вы факты; а Амусин, как я понимаю, создает литературу идей. И ведь мы с вами знаем и других таких людей, их очень мало, но хорошо, что они есть: Аба Гордин таким был, и Саша Гольдштейн, и ваш Дудаков тоже. Ну нет, - отвечает, - за Гордина не скажу, а равнодушие к читателю у Саввы - кажущееся; ему, наоборот, нужен читатель, обязательно; он ему просто необходим - для того, чтобы его шокировать и эпатировать, и посмеиваться над ним, и плевать в морду иногда. А Марик - нет, это совсем другое.


www.ozon.ru/context/detail/id/3939112/

"Стругацкие и принцип неопределенности" - статья 2005-го года, вошедшая в книгу:
magazines.russ.ru/neva/2005/4/am16.html

@темы: книги

---

Агим (из рассказов Игаля Городецкого)

Игаль (Игорь) ГОРОДЕЦКИЙ. Родился в 1945 году в Чернигове на Украине. Учился в Москве. Прозаик, публицист, переводчик с иврита. Автор сборника рассказов "Сказка для Вовки" (1991), повести "Ласковый хамсин" (1996), путеводителя "Израиль на все времена" (1996). Печатается в периодических изданиях, альманахах и сборниках в Израиле, России, Германии, США. Готовит новую книгу прозы. Член Союза писателей Израиля. Живет в Иерусалиме.

Сосед по двору, одноклассник, потом сокурсник, впоследствии и сотрудник нашего Председателя. Как и в Москве, сейчас они живут рядом.
Помещенный ниже рассказ вошел в сборник Городецкого "Ласковый хамсин" (Иерусалим, 2006).

АГИМ

Так его звали: Агим. Он был албанцем. Мама познакомилась с ним, когда мне было лет десять или одиннадцать. Агим учился в Москве, где именно - я не знал, да и не интересовался. Как мне теперь кажется, он имел отношение к военному ведомству или того хуже... Носил он, однако, штатское.
Мама ко времени встречи с Агимом была в разводе с моим отцом уже лет пять, я плохо его помнил. В соответствии с учением Макаренко, она запретила отцу встречаться со мной, хотя отец очень меня любил. Наверное, он любил и маму, я помнил ее рассказы о том времени, когда я родился и часто болел - сразу после войны. Когда мама забеременела, еще шла война, было голодно. Однажды тетка отца (она была химиком) достала две большие ампулы глюкозы. Отец нес их маме и все пальцы себе искусал - так ему хотелось сладкого, но донес в сохранности. Они с мамой потом, смеясь, повторяли стихи Маяковского: "Не домой, не на суп, а к любимой в гости две морковинки несу за зеленый хвостик".
Так бы они и любили друг друга, но однажды папа получил на заводе, где он работал, профсоюзную путевку в дом отдыха и уехал в отпуск. А через месяц после его возвращения мама, разбирая перед стиркой его вещи, обнаружила в кармане рубашки медицинский рецепт на какое-то средство для прерывания беременности... Развелись быстро, и мама осталась со мной в комнате, где жил до женитьбы отец.
Когда-то вся эта четырехкомнатная квартира принадлежала семье отца, мой дедушка был профессором. Только в комнатушке при кухне жила тетя Варя, бывшая прислуга семьи. На входной двери рядом с костяной кнопкой звонка под рваной дермантиновой обивкой сохранилась потемневшая медная табличка: "д-ръ Х.М.Ульманъ". После революции профессор получил бронь, и его не уплотнили, лишь тетя Варя выписала из деревни свою родню. Однако в начале войны, когда семья отца эвакуировалась из Москвы, какие-то деревенские люди, подпоив домоуправа, вселились в оставленную квартиру. После возвращения из эвакуации удалось отстоять только одну комнату... Обычная история тех лет.
С новыми соседями не ладили. Тетя Варя, правившая коммуналкой, как императрица, умело интриговала, сталкивая жильцов друг с другом. Кухня стала полем битвы за конфорки единственной газовой плиты и скамейку, на которую ставили корыто для стирки белья. При разделе квартиры голландская печка, отапливавшая некогда все комнаты, оказалась "на границе", то есть ее самая горячая задняя изразцовая стенка выходила в нашу комнату, а топка находилась в комнате соседей - тех, которые незаконно вселились в квартиру. Когда они топили печку, то именно в нашей комнате было теплее всего. Узнав об этом, соседи перестали топить голландку и поставили у себя буржуйку. Пришлось такую же соорудить и отцу. Он вообще-то был мастером на все руки и со временем сложил в нашей комнате настоящую русскую печь. Если бы не она, мы бы замерзли в лютые морозы, которые стояли в Москве в первые послевоенные годы.
Я сразу понял, кого мне напомнил Агим. За две недели до того, как я его увидел в первый раз, мы с мамой посмотрели фильм "Римские каникулы" с Грегори Пеком и Одри Хепберн в главных ролях. Картина нас просто околдовала - мы сами не понимали, почему. Нам нравились актеры: нежная красавица Одри, мужественный ироничный Грегори. Но, разумеется, дело было не в этом или не только в этом. Простенькая лента дышала атмосферой свободы, мы видели не реальный Рим пятидесятых годов, а мечту, несбыточную и оттого еще более прекрасную. Агим, появившийся если и не из сказочного Рима, то из довольно близкой к нему географически и не менее экзотической Тираны, пленил нас еще и тем, что оказался просто копией американского актера. Он и улыбался, как Грегори Пек, и свой прекрасный твидовый пиджак (купленный, как я потом узнал, в Италии) носил, как Грегори и... и был таким же классным парнем - немногословным, высоким, широкоплечим. Они с мамой составляли отличную пару: он жгучий брюнет с красивой проседью, она - тоненькая, зеленоглазая, белокожая, с копной темно-золотых волос (к нашему общему с Агимом огорчению, мама вскоре сделала себе модную "шестимесячную", вытравив пергидролем свои чудные волосы).
Словом, Агим мне понравился. Он прекрасно говорил по-русски, с легким приятным акцентом. Кроме албанского, он знал французский и итальянский и, как я теперь думаю, другие языки. Моя мама, окончившая английское отделение инъяза, немного говорила по-французски. Иногда ониболтали на этом птичьем языке, особенно когда не хотели, чтобы я понимал их разговор, - точно как мои дедушка и бабушка переходили в таких случаях на идиш.
После окончания института мама не могла найти постоянную работу - евреев в конце сороковых-начале пятидесятых никуда не брали. Кроме того, я в детстве часто болел, и мама, даже устроившись куда-то, вынуждена была через некоторое время оставить работу. В конце концов, она пошла на курсы кройки и шитья, а родственники одолжили ей швейную машинку. Машинка привела меня в восторг, когда мама шила, я с наслаждением крутил ручку. После этой эпопеи у меня осталось множество маленьких рубашечек, платьиц и штанишек - не примитивных кукольных, а самых настоящих, только маленьких. По такой странной системе маму учили шить.
Через некоторое время мама устроилась в сельскохозяйственную библиотеку и стала оставлять меня днем одного. Я дома не скучал. Обед мне разогревала тетя Варя, а я читал запоем все подряд или слушал радио. Особенно я любил передачу "Театр у микрофона". Пьесы Островского и Горького меня мало трогали, а вот "Бронепоезд 14-69" или "Любовь Яровую" я выучил наизусть. Потом появились радиоинсценировки - и среди них самая любимая: "Судьба барабанщика". Честно говоря, я и сейчас не могу без волнения вспомнить ту сцену, где барабанщик, больной, одинокий, вступает в неравную схватку с разоблаченными врагами: "Выпрямляйся, барабанщик! Встань и не гнись!.. Трам-тарам-там-та!.."
Когда Агим появился у нас, я очень испугался, что ему не понравится наша комната. Она была хоть и просторная - целых пятнадцать метров, - но уж очень убого обставленная. Мама спала на детской узенькой железной кроватке, правда, покрытой белоснежным покрывалом с вышивкой "ришелье". К этому "ришелье" я как-то ножницами добавил дырочек, за что был мамой нещадно бит. Мне мама почему-то отдала стоявший в противоположном углу диван, вернее, это был не диван, а поставленный на козлы матрас, покрытый старым ковром. Деревянная рама матраса страшно воняла керосином, с помощью которого пытались избавиться от клопов. Мне лично этот запах даже нравился. Всю противоположную от единственного окна стену занимал огромный фанерный шкаф, изготовленный моим отцом. Он служил нам и буфетом. Еще в комнате был довольно приличный дубовый стол и несколько венских стульев. Забавно, что точно такие же стулья стояли в комнате соседей. Вообще, вместе с комнатами соседи, разумеется, захватили и лучшую мебель дореволюционных времен. Уроки я делал на тумбе, отпиленной моим дедушкой от огромного письменного стола. В этой же тумбе мама хранила постельное белье.
Я знал, что обстановка у нас далеко не первый сорт, так как видывал квартиры и получше. Я часто гостил у тетки отца, очень меня любившей. Жила она в коммуналке, однако дом был ведомственный, в нем находились квартиры руководителей химического института, где тетка работала. Она дружила с женой академика Фрумкина, и однажды эта дама пригласила нас к себе.
Квартира Фрумкиных меня поразила. Я почти не обратил внимания на старинную мебель, картины, коллекцию фарфоровых фигурок, которые академик привозил со всего света. Очаровали меня другие вещи: например, огромная черно-матовая немецкая радиола, электрический тостер, медвежья шкура на полу. А еще - пес, ласковый до слюнявости жирный бульдог. К столу подали чай в полупрозрачных китайских чашках и пирожные. Я был воспитанным мальчиком, но все же как-то незаметно пирожных пять умял. Что вы хотите, если я по полгода таких лакомств и в глаза не видывал. Шестое пирожное я надкусил, но одолеть уже не смог. И маялся, не зная, что с ним делать. Фрумкина обратила на это внимание и сказала мне небрежно: "Брось собаке!" Как так? Отдать собаке пирожное? Пирожное! Нет уж! Лучше пусть меня стошнит. И я, давясь, доел-таки злосчастное пирожное.
Так вот, Агим в нашей квартире, в нашей комнате чувствовал себя прекрасно. На соседей он произвел сильное впечатление. Тети Варин зять немедленно стрельнул у растерявшейся мамы четвертной, а сама тетя Варя шепнула: "Видный мужик, хоть и не русский. И правильно, девка, что ж это без мужика пять лет!".
Вообще-то тетя Варя маму осуждала за то, что она запрещала отцу видеться со мной. А меня жалела: часто совала пирожки и плюшки собственного изготовления. Эти вкуснейшие изделия не шли ни в какое сравнение с жалким песочным печеньем, которое иногда пекла мама. Особенно щедрым было тети Варино угощение на Пасху: куличи, сладкая пасха и, конечно же, крашенные отваром луковой кожуры яйца. Моя наивная мама под руководством тети Вари тоже пыталась печь куличи и красить яйца. Но у нее так хорошо не получалось.
Один раз тетя Варя взяла меня с собой в церковь - святить куличи. Там было красиво и приятно пахло. Поп с кадилом и малярной кистью (во всяком случае, мне так показалось), обходивший прихожан, обратил на меня внимание.
- Яврей? - строго спросил он у тети Вари.
- Яврей, яврей, батюшка, - засуетилась тетя Варя.
- Это хорошо! - веско сказал поп и обрызгал нас своей кисточкой.
Надо сказать, что мы с мамой и без Агима жили неплохо. Когда я не болел и у мамы было свободное время, мы ходили гулять на Зубовский бульвар; особенно здорово было там зимой, потому что мама от самого дома везла меня на санках. Легкие, алюминиевые, они только появились в продаже. Мама хотела купить санки со спинкой, но я категорически воспротивился. Я с трудом втолковал маме, что такие саночки покупают только малышам; к тому же на них нельзя было лихо скатываться с горки, стоя обеими ногами или, в крайнем случае, лежа пузом.
Надышавшись морозным воздухом и проголодавшись, мы покупали восхитительные горячие пирожки с мясом и горохом, которые толстая закутанная до глаз баба доставала из деревянного ящика, тоже замотанного каким-то тряпьем. Когда баба открывала ящик, оттуда вырывалось облако вкусного, сытного пара.
Еще веселее было, когда приезжал мой дедушка Симон. Он болел астмой, и на зиму бабушка отправляла его к дочке и внуку в Москву, а летом мы с мамой приезжали к ним в маленький украинский городок. Дедушка водил меня в кинотеатр "Наука и знание" (бывший "Арс"), где за рубль можно было посмотреть чудесные фильмы о животных и дальних странах. По дороге мы иногда заходили в табачный магазин, похожий на палехскую шкатулку, весь расписной изнутри, где так хорошо пахло. Дедушка украдкой покупал рассыпных папирос и тщательно их прятал, так как мама ему курить запрещала.
Когда мама посылала меня в бакалейный магазин в Глазовском переулке, мне разрешалось купить пачку кукурузных хлопьев за семьдесят копеек, а когда мы вместе ходили в магазин "Диета" на Арбате, то лакомились фруктовым или молочным желе. В магазине "Консервы" (бывшие "Восточные сладости") напротив мне покупали томатный сок, который наливали из большого стеклянного конуса с краником внизу. На прилавке стояли перец и соль, а в стакане с желтоватой от сока водой - ложечка для размешивания. Еще можно было купить фруктовое мороженое в вощеном стаканчике за семьдесят копеек. Ели его деревянной палочкой, а когда мороженое кончалось (увы, слишком быстро), палочка еще долго сохраняла его вкус. Словом, жизнь была прекрасна!

С Агимом жизнь стала еще лучше. Он приносил сладкое вино, засахаренные фрукты, маслины, которые очень любил, и даже иногда икру. Мне он дарил албанские марки и открытки, маме всегда покупал розы. Из Албании он один раз привез рахат-лукум и бутылку коньяка. Коньяка мне, конечно, не дали, зато разрешили понюхать пробку. Запах был сногсшибательный, мне кажется, я помню его до сих пор. Еще Агим курил трубку, и запах его табака я тоже помню, этот итальянский табачок был не чета дедушкиным папиросам.
Мама очень гордилась, что Агим похож на Грегори Пека, и все время спрашивала меня:
- Неужели он и вправду похож? Мне кажется, совсем не похож.
- Нет, похож.
- Ну как же? И глаза у него не такие - маленькие. И нос не тот. И ведь у него усы! А у Грегори Пека нет усов.
Я знал, какой ответ маме приятен, и настаивал:
- Похож, все равно похож!
- Но ведь Агим седой.
- Вовсе не седой. Так, немножко.
- И он старый. Грегори Пек намного моложе.
- Все равно: похож, очень похож!
Так мы препирались к маминому удовольствию, а весной Агим пропал. Я спросил у мамы, куда он исчез.
- Надо же ему домой съездить, - сказала мама и добавила, помолчав: - Семью навестить.
- А у него есть семья?
Мама потрепала меня по волосам:
- Конечно, маленький, ведь Агиму уже за сорок. У него жена и двое детей, мальчик и девочка, твои ровесники, между прочим.
- И его жена отпустила?
- Так он же учится здесь.
- Чему учится? Он большой.
- Ты смешной. Он продолжает свое образование. Учиться никогда не поздно. Кто это сказал?
Я не знал. Мама тоже. Я чувствовал: маме не хочется продолжать этот разговор. Но меня беспокоило, что у Агима есть семья. Что-то было здесь не так. Когда я заговорил об этом, мама не смутилась:
- Ну и что? Разве я собираюсь женить его на себе? Мы с Агимом просто друзья. Нам интересно вместе. Мы ходим в кино, на концерты и в театр, и на выставки... Что в этом плохого?
Я не нашелся что ответить.
На лето мы с мамой уехали на Украину к дедушке и бабушке, а когда вернулись в Москву, Агим снова стал появляться у нас. Они с мамой часто уходили по вечерам. Мама возвращалась поздно, долго шуршала одеждой, плескала в тазу теплой водой. Она целовала меня, и от нее пахло Агимом - французским одеколоном и трубочным табаком. Мама гасила свет, но долго не засыпала, ворочалась и вздыхала. Я тоже не спал, но потом совершенно незаметно проваливался в сон и, казалось, тут же просыпался от звуков "Пионерской зорьки" и ласкового маминого голоса.
Однажды в воскресенье я лежал в постели, ждал маму и слушал, как обычно, "Театр у микрофона". Мама не возвращалась, было уже поздно, и я стал потихоньку задремывать. Чувствуя, что вот-вот засну, я выключил свет и радио. Постепенно глаза привыкли к темноте, и я стал различать контуры нашей убогой обстановки. Тюлевые занавески на окне отбрасывали на белую дверь дырчатую шевелящуюся тень. Тут дверь приоткрылась, я различил силуэт мамы, а за ней широкие плечи Агима. Запахло трубочным табаком. Они прошли в комнату, и мама зажгла маленький ночник в изголовье своей девичьей кроватки. Я зажмурил глаза. Мама подошла ко мне и, чувствуя, что я не сплю, сказала:
- Спи, пожалуйста. Мы тут с Агимом посидим немного, поговорим тихонько, а ты спи. Повернись к стенке и спи. Завтра рано вставать.
Я потянулся к маме, чтобы она поцеловала меня, а потом послушно повернулся к стене. Я честно пытался заснуть, но сон не шел. Сам не желая того, я стал прислушиваться к разговору в комнате. Затем я тихо, стараясь не скрипеть, повернулся в их сторону. Мама прилегла одетая на кровать, Агим присел рядом. Собственно говоря, другого места у них и не было. О чем они говорили, я сейчас точно не помню. Да и не все я понимал. Мама сказала:
- Боже мой, ты был в Риме, в Париже... Мне кажется, этих городов не существует в действительности. Они только литературная выдумка. Когда я изучала английскую литературу, у меня тоже было такое чувство. Лондон - это город, выдуманный Диккенсом. Вообще ничего нет, кроме Москвы, СССР...
Агим ладонью закрыл маме рот и показал пальцем на потолок. Они долго молчали, затем я услышал щелчок, и свет ночника погас. Скрипнула кровать.
- Je t?aime , - тихо и хрипло сказал Агим.
Я знал, что это означает "я тебя люблю" по-французски, мама меня научила. Через минуту Агим сказал с незнакомым акцентом:
- I ti amo.
- Скажи это по-албански, - прошептала мама.
Он что-то проговорил очень похожее на предыдущую фразу. Они замолчали, и вдруг жаркая волна прошла по всему моему телу: я услышал явственные звуки поцелуев. Чуть задыхаясь, мама сказала:
- Подожди, ты порвешь.
Послышалось знакомое потрескивание, и я понял: мама снимала капроновые чулки, она боялась, что они дадут стрелку. На некоторое время все стихло, только шуршала одежда. Вдруг мама сказала:
- Перестань. Перестань, ты ребенка разбудишь.
- Я люблю тебя, я люблю тебя, - повторил Агим по-русски.
- Нет.
- Но почему? Почему?
Опять все стихло. Я сжался на своем клоповном ложе. Мама сказала:
- Все. Уже поздно. Уходи. Пожалуйста. Я тебя прошу.
Агим еще несколько раз пробормотал что-то вроде "пуркуа?", затем встал. Мама снова зажгла ночник и подошла ко мне. Я плотно сжал веки, но по их дрожанию мама поняла, что я не сплю.
- Ну вот, ребенка разбудили, - сказала мама и подошла к двери.
Агим, надевший пиджак и поправивший галстук, попытался ее поцеловать, но она увернулась. Они тихо вышли в коридор. Через несколько минут мама вернулась, выключила свет и легла. Я лежал, некоторое время тараща глаза в темноту, и очень быстро уснул. Проснулся я как от толчка. Стало еще темнее. Вдруг я услышал тихий звук, как будто скулил котенок или какое-то другое маленькое животное жаловалось на жизнь. Я не сразу понял, что эти звуки издавала моя мама. Заснули мы только под утро...
Агима я больше не видел. Спустя несколько месяцев мы с мамой услышали по радио, что Москва порвала дипломатические отношения с Тираной.

@темы: Городецкий, Содружники

---

Размышление по поводу культуртрегерской деятельности

Сегодня утром по дороге на работу я подумал вот что. Большинство участников нашего писательского союза - люди пожилые и в интернете разбирающиеся не особенно хорошо (некоторые не разбираются и вовсе). Между тем, среди них есть талантливые авторы, имена некоторых из которых известны читателям по книгам, выходившим еще в СССР (или по самиздату). Книги писателей, поэтов, литературоведов, издающиеся сейчас здесь, выходят, как правило, маленькими тиражами, и обычно, как правило, почти не доходят до заграничного (в первую очередь до российского) читателя. Исключение составляет творчество двух авторов - Губермана и Рубиной. Так же обстоит дело с литературными публикациями в прессе. Что толку в тщательной редакционной, корректорской и типографской работе, если, например, сборники "Иерусалимского журнала", издающегося на высочайшем профессиональном уровне и содержащие подборки стихов, рассказов, повестей, статей и рецензий, не в состоянии добраться до массового русскоязычного читателя, для которого, собственно говоря, и предназначены. Опять же, тиражи литературных журналов и альманахов маленькие. С сетью авторы, как я уже говорил, не особенно ладят, хотя отдельные рассказы и стихи в интернете встретить все-таки можно...

Так вот, в связи со всем этим я подумал, что, может быть, мне имело бы смысл время от времени выкладывать здесь, в дневнике, некоторые неизвестные, в частности новые, еще не опубликованные произведения участников нашего Содружества. Стихи, рассказы, возможно статьи. Если это представляется интересной идеей для моих читателей, я попрошу поучаствовать в голосовании.

А пока что выложу рассказ Игоря Городецкого (краткую биогрфию автора можно посмотреть здесь: www.antho.net/library/gorodetsky/index.php ), который он прочел нам во вторник, на очередном собрании.

МЕРА ЗА МЕРУ

Однажды рабби Гиллел увидел череп,
выброшенный волной на берег, и сказал:
«За то, что ты топил, утопили тебя,
но и тебя утопившие будут утоплены».

Талмуд, трактат Пиркей Авот, 2:6

Расстрелом командовал такой низенький, широкоскулый, в паршивенькой рыжей бороденке, с совершенно неуловимым взглядом, в кургузом рваном полушубке, в военной фуражке с поломанным козырьком. Когда он переминался с ноги на ногу, в его замызганных бурках противно чавкало. Ветер рвал у него из рук мятую бумажку:
– Решением …ского ревтрибунала… предательство… интересы мирового пролетарьята… контр-р-революция… приговорить… Огонь!
Матросы были крепкими ребятами, хотя на допросе их изрядно отделали. Потребовалось двадцать пять зарядов на шестерых. Последний из живых после четырех пуль все еще полз вперед, приподнимаясь на руках, – у него, видно, был задет позвоночник – и изрыгал жуткие проклятия. Его добили штыком.
Низенький выругался, подошел к убитым, внимательно осмотрел их обувь (трое были босы), выругался еще раз и махнул красноармейцам:
– Пользуйтесь.
Через пять минут на обочине валялись шесть раздетых трупов. Непрекращающийся дождь лил в их открытые рты. На руке у одного было выколото: «Анархия – мать порядка!»

Командовал расстрелом невысокий человек в вышитой украинской рубахе, галифе, офицерских сапогах и черной хасидской шляпе. Растрепанная рыжая борода выгорела на солнце. Четверо евреев почтенного возраста в пропотевших лапсердаках, без шляп, один в накинутом на плечи и на голову талите, не смотрели на человечка. Их бороды были задраны вверх.
– Мать… кровопийцы… шпионаж… русский народ… жиды… мать!
«Шма, Исраэль…» Евреи безропотно упали. Рыжий подошел к убитым, ногой подцепил талит, обтер им запылившиеся сапоги, поднял маленькую книжку в бархатном переплете, раскрыл, повертел в разные стороны, вырвал несколько листков и сунул в нагрудный карман.
– Еременко! Давай офицеров!

Офицер, небольшого роста, с аккуратно подстриженной рыжей бородкой, в пенсне, скрывавшем прищуренные бесцветные глазки, посмотрел в ту сторону, где должно было показаться солнце:
– Еще не рассвело.
– А чего ждать-то, ваше сковородие? – лениво вякнул унтер.
– Т‘гадиция. И я сто раз тебе говорил, что «благородия» отменены.
Наконец краешек тусклого диска приподнялся над горизонтом. Офицерик отвернулся, отогнул полу шинели, достал серебряный портсигар, заправил белым порошком обе ноздри и втянул воздух. Арестованные – двое пожилых рабочих, которые поддерживали с обеих сторон сильно избитого молодого человека в студенческой фуражке, девушка в красном платке и всклокоченный еврей в кожаной тужурке с оторванными пуговицами – смотрели на синюшное солнце.
– Товарищи! – начал было еврей в тужурке.
– Молчать! – заорал рыжий офицер. – Коммунисты… Р-россия… именем… святая Р-русь… евр-реи… заговор… вина доказана… Пли!
Офицер старался очень четко произносить слова – кокаин уже начал действовать.

Приказы отдавал невзрачный лысый человек с рыжеватой козлиной бородой, одетый в полувоенный френч. Лагерь был небольшой, поэтому, когда немцы приблизились, с проблемой велели справиться на месте. Совещание длилось недолго, все понимали, что паники ни в коем случае допустить нельзя. Заключенным объявили о срочной дезинфекции лагеря и согнали в один барак. Окна предварительно завесили мешковиной, объяснив это необходимостью защиты от вредных испарений. Взвод огнеметчиков окружил барак, и струи горящей смеси бензина и масла вонзились в тонкие доски.
Рыжий наблюдал за операцией из окна кабинета на втором этаже. «Как красиво», – подумал он, – глядя на распустившийся внизу огненный цветок. Однако крики горевших заживо заставили его закрыть окно. Он подошел к маленькому столику в углу и открыл патефон. Зазвучала «Апассионата». Человек слушал, закрыв глаза. Пластинка кончилась. «Неземная музыка, – сказал он про себя. – Послушаешь ее, и хочется всех гладить по головкам, а ведь надо бить по головам, бить, бить и бить... Если враг не сдается, его уничтожают!» Он снял пластинку с патефона и разломил ее пополам. «Этот “фон” – он ведь немец».

Партизанский суд длился недолго. Коротконогий широкоскулый командир в ватнике и папахе с нацепленным на ней красным лоскутом подвел итог:
– Этот Шмулик утверждает, что бежал из гетто. Пусть так. Но мы-то знаем, что оттуда хрен убежишь. А если и убежишь, то… гы... сами знаете, недалеко. Я спрашиваю: кто организовал его побег, как не сами немцы? В гетто все доходяги, а этот довольно упитанный. И по-немецки шпрехает не хуже фрицев. Вывод: шпион. Предлагаю расстрелять. Кто за?
Четыре руки поднялись незамедлительно. Широкоскулый подмигнул:
– Молись, Мойша, щас встретишься со своим хвюрером!

Отто был невысок, худ, рыжеват и скуласт. Из-за неарийской внешности его долго не принимали в СС. Помог один родственник, иначе не видать бы Отто черной формы с серебряными рунами. Однако дальше шарфюрера он не продвинулся. Потом – восточный фронт, эйнзацкоманда, гнилой городишко, взвод полицаев в подчинении и акции, акции, акции…
Сегодня расстреливали последнюю группу евреев из гетто, которое подлежало ликвидации. Поэтому не церемонились. Одежду срывали грубо, вещи швыряли в одну кучу, не сортируя. Было много молодых женщин и детей. Отто, как всегда, возбудился, но когда трое украинцев потащили девушку в ближайшие кусты, резко призвал их к порядку и приказал вернуть еврейку к общей яме. «Швайне, – подумал Отто, – но кто, кроме них, будет это делать? Немцы? Во что тогда превратится армия?»
Раздались первые выстрелы. Отто привычным движением сунул в уши ватные затычки. Он знал, что полицаи смеются над ним, но крики убиваемых евреев слышать не мог. Потом украинцы затеяли игру: они выстраивали евреев в затылок и соревновались, кто больше недочеловеков убьет одной пулей.
Отто не вмешивался, так этой игре полицаев научил штурмфюрер Гехт, мотивировавший свои шалости государственной необходимостью экономить патроны. «А надо сказать, эта последняя модификация карабина Маузера с сильным боем просто изумительна. Великий мы, немцы, народ!»
Акция подходила к концу. Полицаи добивали оставшихся в живых. И тут с Отто случился конфуз. Увидев, как здоровенный поляк по кличке Жидомор опустил остро отточенную лопату на голову десятилетнего мальчика, Отто перегнулся пополам и побежал за деревья. Его вывернуло наизнанку. Весь в блевотине и холодном поту, он повалился на траву. Полицаи молча обступили его.

Арестанту, плюгавому рыжебородому человечку, приказали собраться. Один из двоих охранников, обычно не отвечающий на вопросы, сказал, что его переводят в другую камеру. Однако пошли почему-то вниз.
– Това‘гищ, – взволнованно обратился к тюремщику арестант, которого уже неоднократно били за неуставное обращение, – това‘гищ, почему мы спускаемся?
На сей раз охранник промолчал. Спустились в подвал. В комнате с бетонными стенами, без окон, стояли привинченные к полу железный стол и железная табуретка. На табуретке сидел скуластый лысоватый человек с жесткой щеткой рыжих усов и прищуренными чуть раскосыми глазками. На его френче багровели четыре ромба. На вошедших он даже не взглянул, открыл тонкую папку и забормотал:
– Установлено… германский генштаб… Парвус… миллионы… шпионаж… проник… антипартийная группа… власть… особое совещание… именем…
Рыжеусый мигнул охранникам. Те выкрутили рыжебородому руки, заставив опуститься на колени. Он завизжал:
– Това‘гищ, вы совершенно исказили… империалисты… гнилые соцьял-демократы… Каутский… полемика… партия… Больно, сука, отпусти!.. Надя…
Человек во френче достал из кармана пистолет, подошел к арестанту сзади и выстрелил ему в затылок. Ткнув мертвого сапогом, он пробурчал:
– Шмок! И что в нем Инеска нашла?..

-----------------------------

Вопрос: Хотели бы вы здесь время от времени читать неизвестные в интернете произведения наших авторов?

1. Было бы интересно		30	(100%)
Всего:		30

@темы: Содружники

---

Оказывается, умер Юрий Рытхэу. Я и не знал... Замечательный мужик был.

Однажды случилось так, что мы вместе пили в ресторане Дома ленинградских литераторов. В пьяном виде Юрий Сергеевич вдруг принялся цитировать в оригинале Шекспира, потом увлекся, и монолог его звучал минут пятнадцать.
Он рассказал мне, что на самом деле никакой он не Юрий, и тем более не Сергеевич. И что дед его был шаманом, и учил его, маленького, что нужно делать, когда. И что теперь, когда ему плохо, он вспоминает то, чему учил его дед, и делает то, что делать нужно. И что книги, которые он пишет - это часть камлания. Я слушал его, открыв рот. И все вокруг тоже.

Пусть земля ему будет пухом.

Своеобразное блюдо представляет так называемое моняло — полупереварившийся мох, извлеченный из большого оленьего желудка. Полужидкая похлебка из моняла, крови, жира и мелко покрошенного мяса еще очень недавно была самым распространенным видом горячей пищи. Очень пристрастны чукчи к табаку, водке и мухоморам. Брак часто полигамический (2-3 жены); среди определенного круга родственников и побратимов допускается, по соглашению, взаимное пользование женами; калыма не существует. Целомудрие для девушки не играет роли. Некоторые получают внушение о перемене своего пола, то есть мужчина должен превратиться в женщину, и наоборот. Превращенные принимают одежду и образ жизни своего нового пола, даже выходят замуж, женятся и т. д. Покойников либо сжигают, либо обертывают пластами сырого оленьего мяса и кидают в поле, предварительно прорезав покойнику горло и грудь и вытащив наружу часть сердца и печени. Старики часто заблаговременно убивают себя сами или, по их просьбе, убиваются близкими родственниками.

Два интервью с Рытхэу:
www.bigbook.ru/articles/detail.php?ID=1358
www.novayagazeta.ru/data/2006/57/41.html

---

Вчера в суде закончилось первое слушание по делу моего товарища Гриши Трестмана, участника нашего писательского содружества. Я писал в дневнике об этом деле с месяц назад:
www.diary.ru/~libdragon/p51525871.htm

Вечером я написал Чайной ложечке краткий отчет, потому что она уже несколько раз спрашивала меня по этому поводу, как идут дела. У Ложечки в Москве, дома лежит одна из Гришиных книжек. Ночью мне иногда не спится, и сегодня не спалось тоже; я пошел к компьютеру и обнаружил, что судьба Гриши небезразлична и некоторым другим моим читателям (обнаружил охапку писем. Небольшую такую охапочку с аналогичными вопросами). Люди, оказывается, помнят и, видимо, в какой-то степени переживают. Сопереживают. Сочувствуют. Писать отдельные ответы по одному и тому же поводу для каждого из спрашивавших о Грише я не могу не буду. Поэтому для всех них вас помещаю здесь тот (самый первый) ответ:

Первое слушание в суде закончилось безрезультатно. Сейчас по американскому каналу ТВ показывали репортаж из зала суда. Выступал Гриша, выступал его адвокат, еще кто-то. Судья сказала, что "у этого дела нет ног". В смысле - оно далеко не уйдет. Судья - какая-то толстая и добродушая баба. Кажется, не хочет мараться. Гриша перед телекамерой прочел свое несчастное стихотворение и сказал, что, как поэт, рифмует все, к чему прикасается, и это, кажется, нормально. Просто зарифмовал известное высказывание Арафата на спор (на рюмку коньяку. Коньяк, подчеркнул подсудимый, оказался хорошим). Когда он его прочел, все смеялись, даже судья, не понимавшая по-русски, и телеведущий. Следующее слушание состоится через несколько дней. Завтра, видимо, пить будем, гулять будем.

Из истории известно, что творческая интеллигенция (что физики, что лирики) во взвешенном состоянии способна, в основном, на то, чтобы писать и, говоря условно, рисовать. Черкать, одним словом. В истерическом же состоянии творческая интеллигенция способна еще и на то, чтобы кидать бомбы. Вообще говоря, выбор невелик: Мандельштам или Каракозов. По большому счету, и то и другое - от отчаяния. Попробуйте не отчаяться, я хочу иметь на вас посмотреть, ха-ха, говорит тетя Фира из Ашдода. И то, и другое - сотрясение воздуха; люди у власти положили на бумагомарак большой болт с прибором. Когда на последнем писательском собрании была озвучена мысль о необходимости привлечь к Гришиному делу сотоварищей по цеху из России, Америки и Европы, дабы писали возмущенные письма протеста и поддержки, мудрый Председатель отреагировал так: да ведь (сказал он) если б сам Лев Николаич и, например, Анатоль Франс встали бы из могил и сочинили совместное "не могу молчать", то политики посмотрели бы на них так, как на Кристобаля Хунту посмотрел Лавр Федорович Вунюков. То есть, максимум, они бы медленно удивились, не больше.

Хотя кое-кто все равно не удержался. Майя Каганская вот не удержалась:
maof.rjews.net/content/view/22242/5/
Зеева Гейзеля тоже подключили.
izrus.co.il/print_article.php?article=2717

Гриша, конечно, на сегодняшнее собрание принесет бутылку. И я тоже. И Председатель, тут уж двух мнений быть не может. Хотя однако радоваться рано, как писал Чичибабин. Максимальное наказание, до сих пор грозящее Грише - семь лет. Надеюсь, судья окажется неожиданно неподкупной и плюющей на политические закулисные игры, приводящие стихотворцев на скамью подсудимых. Каким, говоря между нами, нормальный судья и должен быть.

P.S.: позвонил Грише, зачитал пару писем. Он просит перецеловать всех адресатов нежно. Очень нежно, подчеркивает он. Можно постепенно и пятистопным ямбом, добавил он, подумав. Хочу научиться целоваться пятистопным ямбом, с готовностью сообщил я ему. Попроси Крановщицу, она научит, ответил он.

@темы: Трестман, Содружники

---

В чукотском мифе о сотворении мира божественным предназначением русских считается производство чая, табака, сахара, соли и железа, и торговля всем этим с чукчами.

В.Б.Богораз, «Очерк материального быта оленных чукчей» (СПб., 1901, «Сборник Музея Антропологии и Этнографии», вып. II)

@темы: цитаты

---

 Carnivora, с днем рождения!

@темы: ДР ПЧ

---

Как мы рожали

-А сегодня у моей дочки день рождения, - сказал я, входя в офис. - Восемь лет.
-С тебя причитается, - сказала секретарша, - я помню тот день, когда она родилась. Ты был тогда безумен.

Я был безумен, это верно. Я пришел на работу очень рано и ходил из угла в угол. В семь часов Софа позвонила мне и сказала, что едет в больницу, потому что, кажется, началось. Я немножечко заметался. В ряде случаев я перестаю адекватно реагировать на ситуацию, второстепенные, с моей точки зрения, вещи отступают на третий план. Это у меня с детства. Я вошел к директору (дверь была закрыта), у него сидели важные люди из правительства - пара министров, полдюжины депутатов кнессета, с десяток культурных меценатов - американских миллионеров. Они собрались с утра пораньше, чтобы обсудить финансовые вливания в наш архив. Пинком распахнув дверь, я сказал - я еду в больницу, у меня жена рожает. Все посмотрели на меня немного удивленно. У нас совещание, не очень врубаясь в то, что я говорил, с неудовольствием произнес министр культуры. Министры вообще не очень врубаются в ситуацию, которую им доходчиво разъясняют рядовые граждане. Для министров существуют директивы и циркуляры, спускаемые сверху, а слов рядовых (с их точки зрения) граждан они как-то не слышат. Это надо в него выстрелить, чтобы он проникся. Какое мне дело до твоего совещания, сказал я (я отбивал правой ногой шейк-твист, - это непроизвольное, и тоже с детства), какое мне дело, если у меня жена рожает. Ну подожди, милый, с чудным английско-южноафриканским акцентом сказала замдиректора по науке, - так чего ты хочешь? Мы все очень рады, но чего ты влез в... Вот дура, сказал я по-русски, ни к кому особенно не обращаясь, у меня жена рожает. Поздравляю, - величественно сказал миллиардер из Техаса, - однако, господин директор, какие у вас непосредственные сотрудники!.. В них бурлит кровь царей, - громко объяснил депутат кнессета от правящей партии своему соседу, депутату от партии оппозиции, наклонившись к его уху (тот держал ладонь лодочкой, это был плохослышащий депутат, ему было тогда восемьдесят семь лет, упокой, Господи, его грешную душу, он когда-то был партизаном, а потом стал казнокрадом, это выяснилось впоследствии, этим кончает большинство депутатов, тогда мы этого не представляли себе в полном объеме).
-Что? - громко переспросил депутат.
-Кровь царей!!! - заорали ему в уши с двух сторон представители сообщества культурных миллионеров.
-А-а, - сказал он и ласково покивал министру финансов, - у меня дочка тоже на бирже играет, да...
-У меня жена рожает! - заявил я, вклиниваясь в наступившую паузу.
-Ты кончай препираться, а бери такси и езжай в приемный покой, - сказала пресс-секретарь правительства, приглашенная на совещание, чтобы потом осветить его в газетах и на радио, - чего ты влез, видишь - у нас решается, даст ли господин Хапкинс пять миллионов, а тут ты влез...
-Какой, однако, экспрессивный народ живет в этом государстве, - сказал в пространство господин Хапкинс, - у нас в Луизиане чернокожие и то так себя не ведут, хотя и они тоже... экспрессивные как дети, да. Но...
-У меня жена рожает! - на всякий случай объявил я еще раз и повернулся, чтобы уходить.
-Секундочку погоди, Мойшеле, - сказал мне в спину директор, который до сих пор молчал. - Господин Хапкинс, так вы даете пять миллионов или нет?
-Десять даю, - величественно ответствовал могучий техасец. - В честь жены этого вашего, э-э-э... сотрудника. Я понял так, что если в этой стране рядовой гражданин может ворваться на совещание с участием правительственных инстанций по той лишь причине, что у его жена рожает, то, э-э-э... то не все еще с этой страной потеряно, как я раньше, признаться, думал.
-О-о, а у меня жена рожает! - с вызовом напомнил я еще раз.
-Пошли, - сказал директор, поднялся со своего места и взял меня за локоть, - все свободны, господа, большое спасибо всем, и господину Хапкинсу в первую очередь, чек передайте секретарю, а мы поехали.
-Куда? - спросила пресс-секретарь правительства (все задвигались, стали отодвигать кресла, депутаты кнессета отправились наливать себе кофе, а господин Хапкинс уже выписывал чек).
-В больницу, естественно, раз его жена рожает, - пожал плечами директор, и мы выскочили на улицу.
-Привет жене, и поздравляем! - запоздало крикнул нам вслед министр финансов.
Директор вел машину на скорости, наверное, километров двести в час.
-Эфраим, огромное тебе спасибо, - сказал я, - я просто сам не свой был, у меня...
-...жена рожает, - подхватил он, энергично кивнув головой. -На самом же деле, это тебе спасибо, ты сегодня в две минуты выбил для нашего бюджета ровно вдвое больше, чем мы рассчитывали взять у этого дяди Сэма.

Мы были в приемном покое через десять минут. Эфраим бегал со мной по всем этажам. Потом я вошел в родилку, а он остался снаружи, и ждал до самого конца. Два раза в процессе родов я приноравливался упасть в обморок, но раздумывал, потому что нужно было помогать Софе тужиться. Софа рычала, главврач одобрительно покрякивал. Из-за двери доносился бодрый голос моего директора, читавшего подходящие к этому случаю псалмы.

В десять часов пятьдесят пять минут утра, в палате номер шесть иерусалимской университетской клиники "Адасса ар-а-Цофим", третий этаж, на свет появилась Буся, которая по паспорту Двора-Берта. В тот момент она не была похожа на Двору-Берту, она вообще тогда не знаю на что была похожа. Мы перерезали пуповину, и мне сунули в трясущиеся руки спеленутый комок. Я разглядел, что там были черные волосы и синие глаза. -Э-э, так никуда не годится, - сказала сестра, ты ее сейчас задушишь, дай сюда. И она расцепила мои намертво сжатые руки, и взяла младенца, и пошла куда-то, а я пошел за ней. Вихляющейся походкой, как выламывающийся под рэп афроамериканец в Луизиане. Она шла впереди меня по коридору, и я помню, как луч солнца, вынырнувший откуда-то из-за Иордана, впился в лицо моей дочки, и она сморщилась. Сестра была чернокожая, родом из пустыни к западу от Аддис-Абебы. Врач, принимавший роды, был из города Лодзь, Польская народная республика. Мой директор родился уже здесь, и папа его был из Гейдельберга, Германия, а мама из Куалу-Лумпур. Сестра величественно шла по коридору, и свет падал на нее из окон, и я мельком подумал, что это прямо какая-то черная Мадонна с младенцем, у меня тряслись ноги, но я старался не отставать.

-...Вот, значит, восемь лет прошло, - с английским акцентом задумчиво сказала замдиректора по науке.
-Как один день, - сказал я с русским акцентом.
-А все-таки ты психом был в тот день, - сказал еще кто-то с курдским прононсом.
-Да, - сказал я.
-Давайте его тогда поздравлять, что ли, - с тяжелым акцентом потомков древних викингов сказала библиотекарь Гита, Копенгаген, Датское королевство.
-Ув-ва! - сказал техник Джино, Касабланка, королевство Марокко, и достал бутылку. Я задумчиво скосил на нее глаза.
-Поздравляем!- сказали все хором, и я откупорил бутылку зубами.
-Класс! - сказала черная Авигайль. - И мне налей.
-Девочки, - сказала Рахель, Кейптаун, Южно-Африканская республика, - давайте сегодня скажем Профессору чего-нибудь хорошее.
-Ты мирный и добрый, как кот, - застенчиво сказала Авигайль.
-Но психованный, как Мартовский заяц, - сказала Гита.
-А иногда ты - Болванщик, - добавила Рахель, - не понимаешь самых очевидных вещей. Иногда.
-Нет, Профессор - Белый рыцарь, - расставила точки над "i" Гили. Она свирепая и неукротимая, как Багира, наша Гили, родом из Хамадана, Исламская республика Иран, и с ней никто не решается спорить.
-Это у которого кастрюля на голове была надета, и который с коня все время падал? - спросил я. - Спасибо.
-Зато он всем ставил шах, - нежно сказала она.
-Ну ладно, - вмешался одноглазый уборщик Мустафа, говоривший с чудовищным арабским акцентом, - почему бы ему с ним не говорить, раз он араб, - а фотографии ты принес? Мы хотим в этот день посмотреть на Бусю, какая она была и какая стала, храни ее Аллах...
-Храни, - согласился я и достал фотографии.
И мы стали их разглядывать.

Фотографии, которые мы разглядывали, сделаны пару дней назад, на выступлении балетной студии, куда Буся ходит заниматься вот уже три года. На выступлении, состоявшимся на сцене Иерусалимского театра, присутствовало шестьсот гостей, и среди них - техасский миллиардер господин Хапкинс. Он оглушительно сморкался в огромный клетчатый носовой платок и хлопал громче всех.

@темы: буси, фотографии, семья

---

К посту www.diary.ru/~libdragon/p52996594.htm

Я настолько воодушевился этой книгой, что написал письмо автору. И вот сегодня ночью пришел ответ.

Уважаемый Михаил! (извините, не знаю отчества)
Спасибо Вам огромное за Ваше письмо и высокую оценку моей работы. Мне очень приятно.
Вообще я живу не очень далеко от Вас (на Кипре) и давно собирался посетить Израиль, ибо отсюда это сравнительно несложно сделать хоть бы даже и на кораблике. У меня даже были мысли привезти в Израиль какое-то количество своих книжек для продажи, ибо мне кажется, что основной мой читатель – там.
Но сейчас я обременён маленькими детишками (4 года, 3 года и 1,5 месяца) и мои планы несколько отодвигаются.
В любом случае, окажись оказия (сюда или в Москву), я с радостью презентую книжку Вам и Вашим друзьям, если она будет им интересна.
Забыл спросить Вас вот о чём. Возможно, среди Ваших коллег или знакомых найдутся люди, так или иначе знавшие БШО, и которым есть что о нём вспомнить. Это было бы очень кстати, потому, что мы с друзьями выпускаем ежегодный альманах «Голос надежды. Новое о Булате Окуджаве» и туда такие материалы были бы очень кстати. Возможно, Вы слышали об этом альманахе или даже видели.
Ещё раз низкий Вам поклон за Вашу доброту в отношении моей работы и наилучшие пожелания Вам, Вашим близким и Вашим коллегам!
Марат Гизатулин.

Тем из моих ПЧ, кто любит Окуджаву, и вообще книголюбам: ребята, ей-Богу, приобретите вы эту книгу! Она того стоит. Настоящая монография, читаемая как увлекательный роман. А если, паче чаяния, есть среди вас или ваших знакомых люди, когда-то встречавшиеся с БШ, не поленитесь - напишите об этом Марату: он по крупицам собирает всё, так или иначе связанное с личностью и творчеством Окуджавы.

P.S.: мне сегодня сообщили (констатировали факт, так сказать), что книги для меня важнее людей. Я подумал-подумал... Ну что ж, в каком-то смысле, вероятно, это соответствует действительности. В каком-то смысле, да. Не во всех, полагаю.

@темы: книги, брат мой Рустамыч