Днем читали с Бусей старую книгу советского антрополога Михаила Герасимова "Люди каменного века". Огромное количество фотографий бронзовых и глиняных бюстов австралопитеков, синантропов, плезиантропов, питекантропов, неандертальцев - восстановленные автором по черепам реальные черты давно умерших и часто безымянных существ. Вечером в постели сменил тему - уже для себя открыл новую книгу Савелия Дудакова "Ленинъ как мессия". На обложке - фотография бронзового бюста Ильича, выполненная в 20-х годах Н.Л.Аронсоном. Входит Буся - попрощаться перед сном. Тянется поцеловать и видит обложку:
-Ой, что это? Это люди каменного века?

---

Алекс Тарн. "Квазимодо". М., 2004.
Всем любителям абстрактного гуманизма оччччень рекомендую, ибо списано с натуры.
Жаль только, на персональной странице автора - gazeta.rjews.net/Lib/tarn/ - роман не фигурирует.

Чем-то напоминает повесть "Брут" Людвика Ашкенази, но написанную языком бестселлера и, так сказать, совсем на другой почве.

@темы: книги

---

Далеко от Москвы

@музыка: ...и пока еще жива роза красная в бутылке (с)

@настроение: ...и поручиком в отставке сам себя воображал (с)

@темы: буси, фотографии, семья

---

"У меня весь день была багровая макушка.
Один посетитель за другим взирали на меня с ужасом, но никто не осмелился спросить, что со мной. Вот что значит быть диктатором: никто не задает тебе вопросов.
Наконец пришла служанка мыть пол. Она спросила:
-О божественный Цезарь, что у тебя с головой?
-Матушка, - сказал я, - величайшая женщина на свете, самая прекрасная, самая мудрая, уверяет, будто от лысины можно избавиться, втирая в нее мазь из меда, ягод можжевельника и полыни. Она приказала мне мазаться этой мазью, а я подчиняюсь ей во всем.
-Божественный Цезарь, - заметила она, - я не великая женщина, не прекрасная и не мудрая, но я знаю одно: у мужчин бывают либо мозги, либо волосы, но не бывает и того и другого. Вы достаточно красивы и так, и, если бессмертные боги наделили вас здравым смыслом, значит, они не пожелали, чтобы у вас были локоны.
Я собираюсь произвести эту женщину в сенаторы."

Торнтон Уайлдер, "Мартовские иды".

@темы: цитаты

---

А у нас наступает Песах (типа Пасхи . Если кто не знает, само слово "Пасха" - арамейского происхождения. Кимха де Пасха - пасхальная мука. Звучит как-то по-испански. Я предметы, из этой муки выпекаемые, терпеть не могу - от них толстеешь). Вечером в субботу нужно вести седер (типа Тайной вечери), читать Аггаду, пить 4 традиционные бокала вина и возлежать за столом, облокотившись, как патриции, на подушки. Псевдопатриции, разумеется, и даже без красных тог. Опять 25 штук атеистов припрутся жрать продукцию Софиной кухни. Как и каждый год, впрочем.



Болеющие, не болейте! Влюбленные, не разочаровывайтесь! Чтоб вы все мне были здоровы до дня воскрешения из мертвых включительно.

---

Однажды в Пирее

Ненавижу отпуска и каникулы. Каждый раз, еще за неделю до них, мне становится неуютно. Слоняюсь туда-сюда, и сердце колотится. Адреналин. Не люблю дальние поездки, массовые развлечения, оглушительную музыку на танцплощадках. Тоскливые очереди на досмотр в портах и аэропортах. В морских круизах мне плохо: пятиразовая обжираловка, обязательные утренние пляски кружков здоровья с девушками бальзаковского возраста на палубе, бассейн на корме, способный вместить одного карликового бегемота, но рассчитанный на восемьсот душ туристов, официальное отсутствие спиртного, которое с некоторого времени почему-то нужно проносить на корабль контрабандой, а главное – отсутствие библиотеки. Ненавижу, когда люди добросовестно веселятся. Уже нет радости ни от Парфенона, ни от Лувра.
Однажды в круизе я спустился на берег. В Афинах стояла сорокапятиградусная жара. В тихом переулке я купил маленькую бутылочку "Афродиты". Я купил "Афродиту" у продавщицы, которую звали Афродитой, которая работала в магазинчике под названием "Афродита". Православные греки обожают языческие имена. Я помню таверну "Перикл" и лавку "Эсхил". Я взял бутылочку и, держась за сердце, пошел к кораблю.

На площади имени героини греческой Бобелины я споткнулся о ноги веселого нищего, сидевшего на траве газона и кормившего голубей, и упал. Нищий проклял меня на языке Патрокла, и мы познакомились. Его звали Менелаем. Используя язык жестов, я спросил, а где же Агамемнон. Мне казалось, что я пошутил очень литературно-исторически. Менелай ничуть не удивился, свистнул, и из-за угла появился довольно грязно одетый бородач. У него была роскошная борода и детская улыбка. Согласно законам жанра, это был старший брат Менелая, и его действительно звали Агамемноном. Мы распили купленную мной бутылочку прямо на траве, приятственно глядя друг на друга. Мы смахивали со лба крупные капли пота и говорили "массаракш". То есть это я говорил. Что говорили они, я не понимал. Через минут семь к нам присоединился человек в клетчатой ковбойке, с плутовским выражением на лице, и я уже не удивился, что звали его Одиссеем. Из темной, прохладной лавочки он вынес нам маленькие шашлычки с зеленью и бокалы ледяной воды. Мы помянули его недавно усопшую Пенелопу (так я понял) и прокляли вероломного Гектора, который в отместку за какие-то проделки в бурной юности Лаэртида заставил покойницу изменить своему мужу. Я не совсем понял, каким образом и с кем, но мы пригорюнились. Ничего, сказал Одиссей после длинной паузы, я отомстил ему с его Андромахой. Светлый славою Атрид, сказал я по-русски, ибо выхода у меня не было, - я боюсь опоздать на корабль, счастья вам, герои, и хайре. Хайре, закричали нищие и благословили меня. Я вернулся на знакомую уже улочку, зашел к Афродите и купил еще одну "Афродиту". Меня развезло, и никто в лавке не предлагал мне шашлычков с сочной зеленью, которыми одарили меня нищие на площади. Я вправе рассчитывать на шашлычки, ведь я уже второй раз захожу к тебе, следовательно имею статус почти что постоянного покупателя, сказал я, и Пеннорожденная искательно улыбнулась. Вы потеряли совесть, честь и гордость, сказал я Киприде, облизывающей за прилавком липкие от мух пальцы. Вы отказались от гордых драхм в пользу презренных евро. Вы отказались от драхм, вы отказались от дхарм, скоро вы откажетесь от самих себя. Я вышел, хлопнув дверью.
Я шел широкими, самыми людными улицами великого города, и каждый второй встречный был то Фемистоклом, то Полифемом. Две Ксантиппы и одна Клитемнестра подмигнули мне у здания парламента. Я отдал им честь, я прошел мимо них парадным, строевым шагом, и машины на перекрестках площадей создавали пробки, останавливаясь и пропуская меня. Плавясь от невыносимой жары, я воображал себя попеременно то Алкаменом, рабом Диониса, то Александром, впервые въезжающим на белом коне в Афины с визитом по поручению отца своего, одноглазого Филиппа. Думы мои были высоки, я бормотал строфы из "Илиады". Полицейские регулировщики, завидя меня, подтягивали толстые животы. В ответ я прикладывал два пальца к гривастому шлему, которого у меня не было. Я шел в сандалиях на босу ногу, я впечатывал шаг в вязкий асфальт, я ступал след в след сотням поколениям демократов и аристократов, населявших этот удивительный город. На спине, под мокрой рубашкой, я чувствовал дыхание вечности. Великий слепец сопровождал меня неслышной тенью прорицателя Терезия Фивского.

Я крутил по сторонам головой и бессмысленно улыбался. Когда пот заливал мне глаза соленой волной, усилием воли я представлял себе снега на прохладной вершине Олимпа, которого из Афин можно увидать только внутренним взором. На углу улицы царя Приама и проспекта лорда Байрона я выкрикнул бессвязное, политически безграмотное приветствие Зевсу. С небес ударил гром – тучегонитель услыхал меня. Впрочем, возможно, это только лопнула покрышка проезжавшего автомобиля; так или иначе я прослезился.
По молу я прошел в порт. В таможне сидели и пили ледяное пиво обезумевшие от жары гвардейы с автоматами, закинутыми за спину. Я остановился. Я вернулся с небес на землю. Я вспомнил, что на корабле царит сухой закон. Там не подадут мне ни сладкого хиосского, ни прохладного фалернского, ни даже кипрской кислятины. Я зашел в туалет. Выл кондиционер, и, в отличие от плавящейся полуденным зноем улицы, там можно было хотя бы с трудом, но дышать. Я встал перед зеркалом, расстегнул ремень и стал запихивать "Афродиту" в штаны. Ни в карманах, ни со спины она не помещалась. Я далек от мысли считать мою филейную часть подобием зада боевого коня Фридриха Великого, но факт – бутылка не помещалась. Я расстегнул ширинку. Распахнулась дверь и вошел томный с жары посетитель – таможенный офицер в черных джинсах и белоснежной рубашке с короткими рукавами. Увидев мои манипуляции, он подобрался. Я виновато скользнул в отдельную кабинку и стал запихивать "Афродиту" в штаны спереди. Так она, наконец, влезла, и я с облегчением вышел через заднюю дверь.

В таможне все смотрели на меня. Они смотрели на меня во все глаза. Скосив глаза, я незаметно дыхнул себе под нос. Спиртным пахло не очень. Благородная зелень поднесенных мне утром шашлычков отбила вонь перегара. Расправив плечи, я метнул заграничный паспорт на стойку и стал смотреть поверх всех голов, на море, на белые барашки волн, которыми повелевает дева Левкотея, любимая богами.
Гхм, звучно сказал кто-то. Кто-то сзади сдержанно засмеялся. Я ничего не понял, небрежно взял проштемпелеванный паспорт, сказал "хайре!" (мне никто не ответил) и, печатая шаг, вышел под раскаленное небо. Я шел к кораблю. Редкие встречные присвистывали, приближались ко мне. Шведская туристка в купальнике, радостно прищелкивая языком, сфотографировала меня. Я подкрутил усы и приблизился к трапу.

У трапа стояли солдат греческой пограничной охраны и девушка из израильской службы безопасности, приставленная охранять нас на пароходе. Они болтали на английском. Завидев меня, они прервали разговор. Солдат медленно выпучил глаза, гулко глотнул, нервно поправил ремень автомата и отошел в сторону. Ой, сказала девушка растерянно, чего это?.. Это – я, сообщил я радостно, - я вернулся. Где ты был? – спросила она. – У Афродиты, - начиная медленно удивляться, ответил я. – Оно и видно, сказала она.

Мне стало нехорошо. Я начал подозревать, что они заметили бутылку, и скосил глаза вниз. Боже! Аллах милостивый и милосердный! Во время ходьбы "Афродита" совершила в моих штанах кульбит и торчала теперь под прямым углом. Господи! Ведь этот способ пронесения винно-водочных изделий на запретную территорию объяснил мне еще прапорщик Приходько в приснопамятном восемьдесят шестом, во время несения службы в вооруженных силах СССР. Он всегда успешно пользовался этим способом, но мне самому до сего дня еще не приходилось его реализовывать. Я думал, что у меня получится, но не принял во внимание, что прапорщик, как ему и положено, на службе носил широкие галифе. Я не мог сознаться в контрабанде и суетливо бросился вверх по трапу. Мне было очень неудобно. Взлетев на пустынную палубу, подтянув живот и шипя сквозь зубы, я вытащил нагретую "Афродиту". Зажав бутылку под мышкой, крадучись, неслышными шагами я сбежал вниз, и прохлада каюты приняла меня в свои объятия. С чувством огромного облегчения я сунул плоскую флягу под подушку на своей койке.

Отдышавшись, я вновь поднялся на палубу. Вечерело, волны, шипя, наползали на мол. Начал дуть ветер – сперва нежный, он усиливался постепенно. С берега потянуло запахом розовых лепестков, олимпийских венков и жареного барашка. Потомки эллинов после сиесты открывали портовые кабачки, выносили и ставили столики прямо на тротуар. Усатые старики с неподвижными коричневыми лицами степенно тянули кофе из крохотных чашечек. Я поднял глаза и, прищурившись, посмотрел вдаль. Надо мной, в светло-зеленой дымке, вздымалась лысая гора Акрополя. Парфенон, как и тысячи лет назад, стоял на вершине вопреки всем ветрам Вселенной. Оптический эффект создавал ошибочное впечатление, что храм стоит, накренившись в сторону Эгейского моря, пригнувшись под напором ветра, как боевой конь.

Я прокашлялся пропыленной глоткой и стал читать про себя заключительный стих из "Одиссеи". Закрыв глаза, я представил, как на вершине горы стоит статуя Афины, покровительницы города. Наконечник золотого ее копья, изваянного великим Фидием, блестит под яростным солнцем так ослепительно, что служит путеводной звездой морякам в открытом море, когда еще не виден берег долгожданной Аттики. Так было тысячи лет назад.
Я закрыл глаза и помахал рукой статуе, которая не стоит на вершине священного холма вот уже двадцать веков, и понял, что она салютует копьем мне - сквозь все эти века. Неважно, что ее здесь нет. Она салютует. Солдаты, крикнул император – пять тысячелетий глядят на вас с вершины этих пирамид. Это было в другой стране и в другое время, но недалеко от берегов того же моря. Эллада и страна Та-ка-мет, Черная земля, уставились друг на друга с севера и юга, и перекрестье их взглядов упирается в Крит, в точку у развалин Кносского дорца, где бродил Минотавр.
Я вспомнил строки Стивенсона о том, что моряк вернулся с моря и охотник пришел с холмов.
Когда-нибудь я обязательно вернусь сюда. Здесь я был счастлив.

---

Нынче ночью приснилось, что я прикончил трех человек. Просто пришел в чужой дом и зарезал жильцов - одного за другим. По-моему, там был даже один ребенок. Или подросток. А потом сидел в саду со скорбящими родственниками и принимал вместе с ними соболезнования от их знакомых. Не успел зарезать третьего, как появилась родня, бежать не хотелось, и я повинился. Они пригласили меня посидеть с ними траурную неделю и были ко мне в высшей степени предупредительны...
Когда встал утром, во рту был привкус не то сахара, не то крови. Отплевывался.
Никогда не пейте на ночь сладкого 35%-го бананового ликера.

---

Сегодня день рождения Бориса Стругацкого - 75 лет.



Можно поздравить в гостевой книге на сайте www.rusf.ru/abs/

Из телеинтервью 1989г. :



"Убей дракона". Б.Стругацкий на встрече с молодыми авторами:


Б.Н.Стругацкий читает главы из "Улитки на склоне":
www.rusf.ru/abs/audio/uns02.mp3
www.rusf.ru/abs/audio/uns05.mp3


Спасибо Вороне за напоминание.

@темы: гебуртстег ун йорцайтн

---

Присутствуя на многочисленных вечерах, где самые разные люди читают свои стихи, я пришел к выводу, что только очень немногие из них обладают умением привести манеру исполнения в унисон с содержанием самого произведения, - причем это касается как посредственных авторов, так и классиков поэзии. Я совершенно не в состоянии воспринимать на слух чтение очень и очень любимым мною Бродским своих стихов. Он завывает. Существует мало звуковых записей, где Анна Андреевна читает свои стихи, и на абсолютном большинстве лент слушать ее тоже достаточно тяжело. Она бубнит. Я понял, что предпочитаю стихи не слушать, а читать их глазами. А вот когда поэт складывает свои листочки, кладет их в карман, вступает в прямой контакт со слушателями и начинает что-то рассказывать языком прозы, начинается, как правило, самое интересное.



Встреча с читателями в Сорбонне:


Бродский рассказывает об Ахматовой:


Ахматова. "Муза":

---

Сегодня день рождения Николая Степановича Гумилева.
15 апреля 1886 г., Кронштадт; - август 1921 г.



"Канцона". Читает автор: imwerden.net/audio/gumilev_kancona.mp3

Словно ветер страны счастливой,
Носятся жалобы влюбленных.
Как колосья созревшей нивы,
Клонятся головы непреклонных.

Запевает араб в пустыне —
«Душу мне вырвали из тела».
Стонет грек над пучиной синей —
«Чайкою в сердце ты мне влетела».

Красота ли им не покорна!
Теплит гречанка в ночь лампадки,
А подруга араба зерна
Благовонные жжет в палатке.

Зов один от края до края,
Шире, все шире и чудесней,
Угадали ли вы, дорогая,
В этой бессвязной и бедной песне?

@темы: гебуртстег ун йорцайтн

---

Рассказы Володи Ханана - 5

ИЗ СБОРНИКА «ТОПОГРАФИЯ СНОВ»

АМЕРИКАНСКИЕ ПРЕЗЕНТАЦИИ




- Я буду называть тебя «папик»,- сказала она, - ты не возражаешь? У нас тут появилась русская семья, отца все зовут «папик». По моему, симпатично.
«Папик» обычно говорят жены, а не дочери, - сказал он, -для русского уха здесь есть некоторый эротический привкус.
- Ну и пусть, - рассмеялась она, откровенно его рассматривая, - тем более, что ты ещё очень ничего... Я понимаю маму. Короче, меня это не пугает. А тебя пугает, да? Ты комплексуешь?

- Не комплексую, - сказал он, - еще не успел.
Они сидели за столиком в почти пустой кондитерской, куда она его привела - он и его двадцатипятилетняя дочь, которую сегодня, полчаса назад, он увидел
первый раз в жизни. Не дозвонившись из Нью-Йорка, он приехал наудачу в этот маленький городок. Позвонил с автовокзала, застал её дома - такая удача -
одну и затруднительно, не очень внятно представившись, договорился о встрече. Что-то вроде того: «Видишь ли, как бы это тебе сказать... В общем, я твой
отец». Кажется, именно так. Он усмехнулся: «В общем... Действительно, в общем». После небольшой паузы на том конце провода сказали: «Ой, как интерес-
но! Вылетаю из дома, ох, нет, только приоденусь, чтобы произвести на тебя впечатление». И вот кондитерская.
То, что у него красивая дочь, его не удивило. Его в молодости считали чуть ли ни красавцем, да и ее мать - полу русская, полу армянка была красива*,
несколько экзотической, правда, красотой. Плод их недолгой связи был в каком-то смысле закономерным. Когда после смерти Сталина раздельные школы
опять превратили в смешанные, их мамы, его и её, безошибочно выбрали их друг для друга - и в свой третий класс они вступили парой. Более того, даже первое своё сексуальное чувство он тоже ощутил благодаря ей – классе в четвёртом, обняв её сзади чуть выше талии, когда они катались с ледяной горки.
- Не беспокойся, я совсем не обижаюсь на тебя за то, что ты ушел от мамы, -говорила дочь в промежутках между кусочками кофейного торта, - от такой мегеры я бы тоже ушла.
- Вообще-то я даже не успел узнать, что она мегера, - сказал он, - я ведь, можно сказать, не ушел - я, скорее, не пришел. Мне хочется рассказать тебе всё по порядку, ну... подробно... как я сегодня это вижу и понимаю, но, может быть, в следующий раз... Я надеюсь, он будет?
Вопрос. - Конечно, - сказала она, - конечно.
- В двух словах нет смысла, понимаешь? Давай так – сегодня мы просто знакомимся. Он чувствовал себя неловко, она это поняла:
- Конечно, как-нибудь потом, если ты захочешь. Знакомимся, прекрасно... От мамы я знала о тебе только то, что ты поэт. Между прочим, это всё объясняло. В смысле, что и она не мегера и ты не... Ну, в общем, поэты всегда уходят... И всё.
- Поэт? - сказал он, - Не знаю...
Это на самом деле было так, хотя в Нью-Йорк и ещё пару городов, где были солидные русские общины, он приехал именно как поэт. Сказать лучше, как ли-
тератор: целью поездки были презентации - продажи двух его книг, стихов и прозы. «Поэт и прозаик Х.»,как писали о нём в израильских газетах и русских журналах, предваряя или сопровождая публикации. Стихов он не писал давно и не жалел oб этом, а прозу стал писать неожиданно для себя, в самом деле неожиданно – считал, что проза у него не пойдёт – после переезда в Израиль. Проза его пользовалась немалым успехом, который иногда удивлял его, а иногда не удивлял. Хотя по-настоящему чувствовали её, так он считал, немногие. Это была не «проза поэта», нет, но что-то поэтическое в ней, несомненно, было. Да, было.
С матерью сидящей напротив него молодой женщины он встретился после большого перерыва, в котором уместились его и её университеты, несколько лет на перспективной для него службе, откуда он ушел в сторожа, её замужество и развод, тяжёлая простуда с приговором врачей о бесплодии - словом, солидный кусок жизни с не слишком значительными – общими для обоих - детскими воспоминаниями. После всего вышеперечисленного их выкинуло на общий берег и, если бы не произошла эта встреча на знаменитой авангардистской выставке, произошла бы другая в подобном же месте. После выставки компанией пошли в кафе, выпили, продолжили у него дома, потихоньку все разошлись, её он задержал: так давно не виделись, есть о чём поговорить... Алкоголь, эмоции... уложить её в постель было уже делом техники.
Их связь была недолгой, долгих у него в то время не бывало. Была поэзия, о которой, конечно же, не говорили красиво, и был настрой на суровую, нищую
и потому, естественно, одинокую жизнь. Однажды он получил письмо, где она писала, что беременна («Это просто чудо: врачи утверждали на сто процентов, что никогда...»), что ничего от него не хочет и не ждёт (что конечно, не соответствовало действительности, а он не понял), что благодарна ему и т.д. Она не в претензии. Всё о'кей - он не стал об этом думать. Хотя и не забывал.
Через несколько лет, когда у него все изменилось - и внутри и вокруг - он узнал, что она с дочкой уезжает в Америку. Позвонил, попросил о встрече («Я понимаю, что не имею права, но...»),нарвался на отказ, больше попыток
не делал. Чувствовал ли себя виноватым? Конечно. И перед дочерью и перед её матерью. Бесспорно. Хотя поженись они тогда, ничего бы из этой затеи - он в
этом не сомневался - не вышло. И всё-таки. И всё-таки виноват. Хотя всё равно всё кончилось бы так же, ибо жизнь только кажется многовариантной, многовариантной она и является - для всех вместе, а для каждого в отдельности
у неё на деле есть только один - тот самый, что осуществился. И это многое значит и одновременно не значит ничего перед чувством вины, которое ты обречён испытывать без всяких оправданий, которые, тем не менее, есть и на которые, тем не менее, не нужно обращать внимания.
- О чем ты сейчас думал? - спросила она.
- Очень трудно объяснить, - сказал он. - Тут так много всего – как в таблице Менделеева, если ты помнишь, что это такое. Но всё вместе - это, оказывается, счастье, что ты есть. Независимо от того, что ты обо мне будешь думать.
-Я тоже рада. Действительно, -сказала она. - Израиль не так далеко. Теперь не исчезай из моей жизни.
-Ни за что, - сказал он. -Ужасно, что здесь нельзя заказать сто грамм чего-нибудь крепкого.
- У нас все впереди, - сказала она, - и твоя выпивка тоже. Не грусти. Всё чудесно.All wonderful.
Чудесно, подумал он. Это точно. Разве мог я подумать четверть века назад, что, прилетев из Иерусалима, буду сидеть за столиком напротив взрослой, не знакомой мне красавицы - моей дочки, а вокруг нас будет шуметь и сверкать эта удивительная страна - Америка.
- Wonderful,- повторил он, как эхо. - Конечно. Ещё как.

* * *
ИЗ CБОРНИКА «ДЕРЕВО»

ОДИНОКАЯ ГАРМОНЬ
Отрывочно Марик помнит себя с Ленинграда, с их большой коммунальной квартиры. Но эти воспоминанья словно разрозненные одиночные кадры, да и кадров то этих немного. А вот связно Марик помнит себя с их первого
угличского дома. Первого, потому что был и второй, который построили пленные немцы. Первый дом Марик помнит не весь. Он хорошо помнит фасад, а вот дом сзади и что было за домом - уже нет. А фасад - да. Дом был, как кажется, не из брёвен, как второй - большой, на много комнат, а из легких зелёных досок, стоявших вертикально .Даже комнаты Марик помнит не все. Помнит ту, что была их с сестрой, а комнату родителей и кухню, которые тоже, конечно же, были - не помнит. Но хорошо запомнил качели перед домом. Там стояли на траве, недалеко от входа, столбы с перекладиной - буквой П, и на перекладине висели качели. Они состояли из крашенной, тоже в зелёный цвет, дощечки, по краям которой на прочных веревочках были приделаны палочки
ограждения, так что получалось как бы креслице. Этот дом Марика стоял на улице Зины Золотовой, погибшей комсомолки.Он стоял к этой улице торцом, и мимо его, так сказать, фасада шла дорожка. Эта дорожка была проходом от улицы Зины Золотовой к набережной Волги. Набережная эта, получается, была параллельна улице Зины Золотовой, но на самом деле она не была так уж параллельна, да и шла вдоль Волги не всё время, а прерывалась простым, без набережной, берегом. Совсем не всюду можно было так удобно пройти к Волге, поэтому часто по этой дорожке гуляющие шли к набережной.
Марик запомнил, как однажды вечером мимо их дома к Волге проходила группа людей. Посередине шёл гармонист, а по его бокам с обеих сторон шли женщины, по две с каждой стороны. Женщины шли под руку друг с дружкой. Наверное, было не поздно, ибо Марик не спал, но на улице было темно. В Угличе было мало уличных фонарей и рядом с домом их, кажется, не было.Поэтому всё вокруг освещалось только лунным светом. Женщины и гармонист шли к набережной Волги, гармонист играл «Снова замерло всё до
рассвета…» и женщины негромко и приятно пели: «Ты признайся, чего тебе надо, ты скажи, гармонист молодой…».

Сейчас Марик смотрит в их сторону уже очень близорукими, неяркими глазами, но внутренний взор его ясно видит освещенных белым лунным светом женщин, одетых в длинные приталенные жакеты с приподнятыми у рукавов
плечами, и между ними в белой лунной рубашке с чёрными ремнями гармони гармониста.
«Веет с поля ночная прохлада, с яблонь цвет опадает густой...»

Господи! Как печальна и прекрасна жизнь!

* * *

КЛАДБИЩЕ ИДЁТ

Маленькое еврейское кладбище на юге Литвы. Деревенское, местечковое. Лишкява – небольшая литовская деревня – до войны была обширным литовско-еврейским поселением с тремя трактирами, старинным католическим монастырём и маленькой синагогой. Еврейские дома стоят и сейчас, у них давно другие хозяева. На фундаменте синагоги хозяин литовец поставил сарай. Еврейское кладбище расположено на холме, метрах в трёхстах от окраинных домов. На могильных холмиках нет надгробий. Сами холмики кажутся просто архитектурной игрой природы. В одном конце кладбища лежат несколько камней с заросшими мхом и временем надписями. Что на них написано – не разобрать. Камни уже на три четверти ушли в землю. Наверное, скоро уйдут совсем. На этом кладбище не хоронят с сорок первого года. Люди, которых должны были здесь похоронить рядом с их матерями, отцами, дедами, лежат в никому не известной яме, в лесу, окружающем их когда-то родную деревню.
Неправда, что кладбище – это дом мёртвых. Кладбище – это дом мёртвых и живых. Когда вокруг кладбища нет живых, которые время от времени пополняют ряды мёртвых, то и кладбище перестаёт жить. Перестаёт быть. Оно уходит. Там, под этими холмиками без надгробий, которые уже не похожи на могилы, нет умерших евреев. Когда вокруг кладбища не стало живых, мёртвые подождали, подождали – ведь они умеют ждать – и ушли. Там пусто, под этими холмиками. И те пять-шесть камней, сваленных в углу кладбища, почти ушедшие в землю, тоже – сначала полностью погрузятся в землю, а потом пойдут за другими камнями.
Там, под землёй, идут они – прадеды и прабабки, дедушки и бабушки, матери и отцы, сыновья и дочери – все вместе, всем кладбищем, в сторону Земли Обетованной, в Эрэц Исраэль. А за ними медленно катятся камни с их именами. Кто знает, сколько времени нужно мёртвым, кто скажет, сколько времени нужно еврейскому кладбищу, чтобы пройти под землёй из галута домой? Живые не знают. А еврейские кладбища идут под землёй – из Польши, России, Украины, Литвы – туда, где они снова станут домом живых и мёртвых, туда, где над ними будут ходить, говорить, смеяться и плакать живые. Одни кладбища уже пришли, другие идут, третьи ещё только собираются тронуться в путь. Но когда-нибудь они придут сюда все.

* * *

ИЗ СБОРНИКА «В СТОРОНУ МОЛОДОСТИ И ПЕЧАЛИ»

ВВЕРХ ПО ЛЕСТНИЦЕ, ВЕДУЩЕЙ НА ПОДОКОННИК

Эти две фотографии на газетной странице сразу обращали на себя внимание. Симпатичная девушка и пожилая женщина запущенного, мягко говоря, вида, объединённые явным, хотя и не бросающимся в глаза сходством. Подметив его, я заинтересовался текстом. Статья была об известном русском писателе, сравнительно недавно умершим и ныне – дружными усилиями «соратников» и друзей – превращаемом в икону. С этим писателем, действительно очень талантливым, я был недолгое время знаком. Когда-то мы жили в одном городе, даже не далеко друг от друга, хотя познакомились на другом конце земли. Рассказ был не столько о нём, сколько об его окружении, друзьях и знакомых, в данном случае, о женщине, изображённой на снимках. Прочитав ещё несколько строк, я понял, что тоже её знал. Знал, впрочем, мало, даже можно сказать, не знал, а разве что был представлен, и виделся с ней всего несколько раз. Это всегда бывало на днях рождения моих приятелей – ленинградских «левых», как тогда говорилось, художников – неформалов. На дни рождения она приходила с мужем, директором крупного, а если точнее, крупнейшего ленинградского музея. Его интерес к художникам был, таким образом, частью его профессии, он свёл знакомство со многими из них и даже покупал, вернее, его музей покупал у них картины. На самом деле всё было не так просто. Мои друзья художники, из которых кое-кто приобрёл ныне международную известность, в то время властями воспринимались в лучшем случае как бездарные мазилы, а в худшем, более типичном, как враги народа и построяемого этим народом социализма. Директор музея, покупающий работы художников такого рода, проявлял, помимо художественного вкуса, и незаурядное мужество, ибо серьёзнейшим образом рисковал своей непыльной, хорошо оплачиваемой и более чем престижной должностью. Само его присутствие в этом кресле было, разумеется, недоразумением, которое вскоре было исправлено: из музея его попросили. Это был, несомненно, порядочный человек, а если учесть, что он был к тому же очень хорош собой, то у любого прозорливца – случись таковой в нашей компании - были бы все основания для вердикта: «не жилец!». И действительно, он умер скоропостижно – молодым. С женой они составляли красивую пару. Ирина была роскошной женщиной с роскошной (а не красивой, пышной или что-нибудь в этом роде) грудью, роскошными плечами, я уверен, что все остальные части её тела, которые было позволено видеть и осязать не слишком малочисленным, как кажется, счастливцам, были также, несомненно, роскошны. Пол – вот что было в ней главное. Следовало бы даже сказать – мощь пола. Это была женщина – крепость, но крепость, не сдававшаяся на милость победителя, а милостиво позволявшая себя завоевать, оставаясь при этом – что ни у кого из окружающих не вызывало сомнения – истинным победителем. Её муж был, как я уже говорил, красив и интеллигентен. И вот это «и интеллигентен», как и любое другое дополнение через «и»:»Красив и мужествен», «Красив и благороден», «Красив и что угодно ещё…» делало разницу между ними существенной. Он был «что-то и что-то», она была вся – одно. Его внешняя красивость, как, впрочем, и все остальные характеристики, оставались его личными обстоятельствами, тогда как её роскошность являлась обстоятельством – не побоюсь этого слова – ОБЩЕСТВЕННЫМ. «Res, - так сказать, - publika» – да простят мне читатели подобную вольность!
После смерти её мужа – а мысль о том, что её измены эту смерть приблизили, бывала назойливой – я не раз думал,что ему, как НОМИНАЛЬНОМУ правителю этой республики, следовало бы относиться к ней, как, скажем, к статуе Кановы, мимо которой он регулярно проходил, инспектируя своё хозяйство, да и притяжательным местоимением «моя» в тот же адрес надлежало пользоваться лишь в таком, АДМИНИСТРАТИВНОМ по внутреннему содержанию, смысле. Предполагаю, что чего-то в этом роде он не мог не понимать.
Художники, на днях рождения которых я встречал эту пару, писали в разной манере. Группа была пёстрой по составу – и национальному (русские, еврей, армянин, украинец) и возрастному – и объединялась по каким-то иным, не эстетическим, признакам. Остряки (в компании считали: завистники) из коллег называли их «ГРУППА ДОЛЛАР» за умение находить и устанавливать связи с дипломатами и корреспондентами западных стран, среди которых их картины пользовались успехом и спросом. Однако, время шло, маразм крепчал, застой расползался (можно и наоборот: застой крепчал, маразм расползался),всё вокруг затягивало плесенью, эйфория молодости, дружб и объединений куда-то отступала, все рассаживались по своим конурам, кто-то уходил в бизнес (живописный в том числе),некоторые уезжали. В общем, последние десять лет героиню моего рассказа я не встречал. Статья в израильской газете заставила меня о ней вспомнить.
В те два-три года, когда мне случалось видеть Ирину,ей было где-то под сорок. На одном из газетных снимков ей двадцать с небольшим. Довольно симпатичная (однако, ничего особенного) молодая женщина и короткой стрижкой и смелым, как бы нечто обещающим взглядом, - мало, к слову сказать, похожая на ту красотку, которую я знал. Её взгляд обещал определённо, пожалуй, только одно: эта женщина будет жить так, как захочет она сама, её судьбой никто другой распоряжаться не будет. Со второй фотографии, сделанной недавно, месяц-два назад, на нас смотрит почти старуха в зетёрханной, пятого срока свежести, шубе, с явно не вчера (и не позавчера) мытой головой, и лицом, специфические морщины и улыбка которого недвусмысленно свидетельствуют об отсутствии сколько-нибудь комфортабельного жилья и слабости к алкоголю. Короче говоря, тип ленинградской (теперь петербургской), ещё окончательно не опустившейся, бомжихи.Вот так. Конечно, я испытал что-то вроде шока. «Боже мой! – подумал я самыми банальными на свете словами, - Что жизнь делает с людьми!», хотя немалый опыт пожившего человека рекомендует эту горькую эмоцию формулировать прямо противоположным образом:»Что люди делают со своей жизнью!»
Думаю, что именно этой реакции ожидал, даже можно сказать – вызывал – автор статьи, поместив рядом две эти фотографии. Я продолжал всматриваться. Первый снимок был сделан за много лет до нашего знакомства, второй – через много лет после нашей последней встречи. Таким образом, в каком-то смысле я оказался как бы связующим звеном между ними – и, может быть, поэтому сумел кое-что понять. Нет, не вышел у автора статьи контраст, который был им задуман. Вопреки его (так я предполагаю) воле изображения героини не спорят между собой, не противостоят друг другу. На обоих снимках ясно виден один психологический тип, один характер. И даже клюке в руке у старухи, долженствующей символизировать как бы неотменямость, окончательность падения, её роль явно не удаётся.
Нашу героиню автор нашёл у ограды Владимирского собора, где она, в ряду ей подобных, продовала с ящика, служившего прилавком, какие-то никому не нужные, Бог знает где подобранные, вещи. Дальше следовал набор – в случае мужского варианта мы сказали бы «джентльменский» – типичных бомжовских приёмов: просьба покормить (два дня не ела),купить сигарет, «одолжить», естественно, без отдачи, необременительную для автора сумму. В процессе кормления автор узнаёт о нынешних обстоятельствах собеседницы: выгнанная из собственной квартиры сыном, она ночует на подоконнике в чужом доме, где её обижают отвязанные подростки и иногда подкармливают горячим сердобольные жильцы. И уже после этого разговор переходит к главному, незримо присутствующему, герою – покойному писателю. Во время чтения я испытывал разные, не интересные читателю, чувства. Могу только сказать, что среди них не было ни отвращения, ни – и это более странно – жалости. Довольно быстро я сообразил, в чём дело: оно было в тоне героини очерка, точнее, в его внутреннем наполнении. В просьбах: накормить, сигареты, деньги – не было униженности, в рассказе о квартире и подоконнике – не было жалости к себе, а, стало быть, и желания вызвать её у других. Не менее интересно и то, как на рассказывала о своих отношениях с писателем. Вот уж где развернулись бы (и, знаю, разворачиваются) девять из десяти мужиков, особенно, в сходном с её положении: «Эх, бывало, мы с Серёгой!.. А потом он – вон куда, а я – эх…» и тому подобное. Ирина рассказывала о нём, как о равном, причём, равном не только тогда, но и сейчас. Я не знаю, как её собеседнику, но мне было понятно, что она вовсе не считает, что разошедшиеся их дороги пошли – его вверх, а её вниз, нет: они пошли в разные, верно, но равноценные стороны. Такое отношение к жизни невозможно подделать, как невозможно подделать настоящий аристократизм. В общем, из контекста беседы читателю становится понятно, что, каким бы ни выглядело положение нашей героини в чужих глазах, ею оно осознано и принято. А вот уж каким образом эта немолодая и, наверняка, больная женщина ухитрилась в подобных условиях сохранить настоящее, непоказное достоинство – да ещё в стране, где его днём с огнём не сыщешь и у самых благополучных её соотечественников – её личная тайна.
Как ни странно, я без труда представляю себе её, бывшую повелительницу и королеву, у ограды Владимирского собора на Петроградской стороне торгующей каким-то, найденным на помойках, барахлом, стоящую за ящиком-прилавком, опираясь на самодельную клюку. Так же, без труда, я могу представить себе принца из новорусской сказки, пленившегося ею – и вот уже бережно усаживающего предмет своей любви в шикарный мерседес, чтобы навсегда увезти в свой новорусский – за тридевять земель – замок.
В конце концов я и сам, если накоплю достаточно денег,а она дождётся меня у соборной ограды, уведу её от её паскудного прилавка (скупив оптом весь «товар»), приглашу в какое0нибудь приличное кафе, подходящее моим капиталам и её гардеробу, накормлю, напою, куплю сигарет и подарю скромную, однако, не пустяшную сумму. Я объясню ей, что это не милостыня, а знак благодарности за то, что она напомнила мне об очень важной вещи: что достоинство человек должен сохранять в любых обстоятельствах. И хотя я знаю об этом давно, каждое напоминание, в моих глазах многого стоит.
Я смотрю на две фотографии на газетной полосе и мне кажется, что я слышу или, может быть, угадываю их диалог.
-«Представь себе, - говорит молодая женщина своей визави, - у меня нет к тебе никаких претензий. Даже за эти морщины, эту шубу, я помню её только что купленной… и эту клюку. Конечно, я пока ещё мало понимаю в жизни, но мне кажется, что во мне есть серьёзная готовность принять любой, в том числе и этот, вариант судьбы. Потому что жизнь и проще и сложней, чем мы думаем в молодости…»
-«Вот и ладушки, - отвечает вторая, - нам ли с тобой считаться: ни ты меня, ни я тебя на самом деле ни в чём не обманули… Так что у меня к тебе претензий тоже нет – ни за то, как ты жила, ни за то, где я оказалась. Жизнь – она ведь важна вся, целиком… Поэтому я не считаю нашу с тобой неудавшейся. А уж когда я перед сном выпиваю свою «маленькую», тогда и вовсе…»
Когда-то у Германа Гессе я прочитал и выписал к себе в тетрадку мысль, что человек постигает жизнь одним из двух способов: праведник – идя путём праведности, а грешник – идя путём греха. Главное для человека – говорит писатель – не праведность, а чёткое осознанье того, какой из этих путей твой, чтобы идти именно им, не путая его с другими.
Точно слов я не помню, но смысл тот.

@темы: Ханан, Содружники

---

Рассказы Володи Ханана - 4

ИЗ СБОРНИКА «ДЕРЕВО»

ОБУХОВО, НА КЛАДБИЩАХ ТВОИХ





(На снимке - Володя Ханан и Александр Кушнер, Иерусалим, с год назад)

...В первое лето после переезда в Ленинград, семья Марика снимала дачу в поселке Славянка, по московской (в смысле направления,«Октябрьской» по названию железной дороге. Одноэтажные деревянные дома, не асфальтированные дороги - раздолье для босых ног, каждодневные походы на речку Молоканку, которой следовало бы называться не по молоку, а по какао - таков был цвет ее воды, да нет в русском языке подходящего красивого слова. Плюс к тому время долгих каникул между весенней и осенней учебой - во-
обще самое, может бить, счастливое в жизни. Родители Марика были люди общительные, часто ходили в гости, а ещё чаще принимали у себя. Как правило, собирались они в Славянке такой вот интернациональной компанией: русская пара, татарская — и там и там, помнится, не было детей и - естественно - их, еврейская, с детьми: Мариком и его сестрой. Именно в таком составе поехали они в Обухово, поселок по той же железной дороге, неподалеку от Славянки. Поехали по приглашению русской семьи - на обуховское русское «Преображенское» кладбище - по случаю «родительского дня», то есть, дня, когда русские люди ходят на кладбище помянуть похороненных там родных.
На кладбище было оживленно. На могилах были расстелены газеты с провизией, водкой, и сидящие вокруг люди с аппетитом всё это употребляли. Также расположилась и наша кампания. Общество, следует отметить, было спитое.
Русская его часть пила, как положено, то есть, много. Татарская – как ей не положено, то есть, тоже много. А еврейская – в опровержение известного русского мифа о том, что «евреи не пьют» - пила не меньше собутыльников, а могла - и больше. По какой-то странной русской традиции водки всегда берется меньше, чем над(может быть, правда, что выпивают всю - сколько ни возьми, а может, есть особый кайф в том, чтобы добавить),и через некоторое время компания всем составом пошла к магазину за добавкой. Рядом с кладбищем был магазинчик, типичное «сельпо», маленький, крашенный салатного цвета, местами облупившейся, краской, перед которым уже собрались две-три сотни жаждущих. Магазинчик, несмотря на праздник, был закрыт на обед, народ ждал, нервничал, колбасился. И естественным для данных обстоятельств образом приключилась, говоря словами Зощенко, драка. Минут через пять после того, как данная драка приключилась, дралась воя площадь перед магазином. Дрались азартно, по-праздничному весело и буйно, с рваньем своих и чужих тельников, визгом женщин, но – не жестоко, без привлечения подручных средств, ногами никого, как нынче принято, не добивали. Наши дамы, как и большинство жен, довольно скоро вытащили своих мужей из потасовки, и на поле боя остались только энтузиасты, но и их пыл довольно скоро увял; драка, слегка еще пополыхав, выдохлась, стихла, сошла на нет. Скоро опять установилась очередь, а поскольку, как уже было сказано, никого не убили и даже не покалечили, то очередь не только не уменьшилась, но и выросла за счет зевак и естественного - с кладбища - пополнения. Энтузиазм наших взрослых насчет добавить поостыл, да и «детям пора спать», да и «завтра рано на работу» - и компания распалась, добирались домой порознь. Всё-таки гигантское это побоище оставило неприятный след и, обмениваясь репликами насчет того, что «гоим без этого (то есть, праздничного мордобоя) не могут» - в каком-то смысле инаправляемые этими репликами, - родители Марика двинулись, отец вёл, в сторону еврейского кладбища, находившегося от русского неподалеку – через железнодорожные пути. Позже об этих соседствующих кладбищах Марик напишет стихотворение (А пока ещё до него далеко. Далеко даже до стихотворения Иосифа Бродского, которое он напишет о еврейском кладбище, вошедшем к тому времени уже в городскую черту). Так Марик в первый раз оказался на еврейском кладбище. Тут можно ещё добавить, что Марик и вообще впервые оказался в месте, которое можно было бы однозначно характеризовать этим словом: еврейское. В школе он чуть ли ни все одиннадцать лет был единственным евреем в классе, ни в синагоге, ни в однородно еврейских компаниях не бывал.
Было уже поздно. На кладбище не было ни души. В ясном темно-синем небе висела яркая луна - невысоко над куполом синагоги (позже Марк узнал, что это не синагога, а дом омовений). Они прошли по центральной аллее - не далеко. Марик обернулся, увидел залитое лунные светом необычное здание,группу памятников и склепов рядом с ним, аллею – запомнил и навсегда вобрал это в себя. Вообще,о евреях Марик знал мало. «Мы, евреев...» - иногда вздыхала бабушка, привычно путая падежи). На этом кладбище у Марика не было похоронено никого из родных. Было тихо. Отец, любящий комментировать, молчал. Как всякий советский мальчик, воспитанный на Хоттабыче с Синдбадом - мореходом, Марик немало знал о мусульманском Востоке – здесь было иное. Иное, никогда до этого не виданное, непонятное, волнующее - и почему-то своё. И это своё овевало Марика особым своим древним воздухом, проникало в него через подошвы его обутых в маленькие сандалии ног.
Несколько лет после этого - до смерти деда - Марик там не бывал. Потом хоронил бабушку, потом родственников и знакомых, просто приходил на могилу проведать своих, кладбище узнал ближе и лучше.
Переезд в Израиль заставил Марика задуматься о вещах, воспринимавшихся раньше автоматически, без анализа. Родина. Что такое Родина. Что это за феномен - географический? Физиологический - кровный? Эмоциональный? Что
его, Марика, родина? Ереван, где он родился (уже за это любимый),откуда его увезли двухмесячным? Углич, с которого началась его осознающая себя жизнь? Ленинград, с которого он себя помнит, или Царское Село, где были - и юность,
и молодость, и первая любовь? «0течество нам Царское Село...» - а ведь отечество - земля отцов «смуглого отрока» была не здесь, не в Царском... Почему, ступив на землю еврейского кладбища, почувствовал Марии родственность этой земли? Что за токи ощутил он, идущие из земли ленинградского, пригородного тогда ещё, поселка? Наверное, это(кладбище) и есть то, что называется «отеческие могилы», хотя собственно отеческих у Марика там ещё не было? Может быть, дело в том - подергивая себя за поседевшие и поредевшие волосы, размышлял Марик в сторожевой будке посредине ночного Иерусалима, - что тысячи и тысячи похороненных там соплеменников стали уже землей, то есть, - эта земля стала уже еврейской плотью, перстью, прахом, из которого и в который... И поэтому мало думавшей ещё его голове и мало чувствовавшему его сердечку было там покойно? А в мире вокруг – нет. А то, что я впервые это почувствовал, так сказать, стопами, - продолжал умствовать склонный к этому занятию Марик, - в этом даже видна опредёленная логика: можно даже сказать, что это она - назовем её «логикой шага» - запустила «механизм перехода» - переезда оттуда ( спустя огромное количество лет) сюда - на уже бесспорно еврейскую землю.
Ведь как закономерно, - продолжал интеллектуально занудствовать Марик, - что начальная информация идет снизу: информация почвы, Земли, плоти, - «материнское», условно,но точно говоря,- влияние. И только позже, при наличии определенной, скажем так – «созрелости» - начинает поступать информация духовная, «отцовская», сверху. Это даже наглядно, - окончательно увлекался и прозревал Марик, - знание снизу толкает человека вверх, в рост, увеличивая (до определенного предела, конечно) его тело. А знание
сверху - толкает его вниз, уменьшая его плоть, пока не сокращает её до поверхности земли, за её, можно сказать, поверхность. Откуда, став землёю, она начинает питать собой следующих, опять-таки условно говоря, Мариков.
В жизни человека, думается мне, нет случайностей. Всё, что с ним происходит, имеет свой смысл. Иногда он виден сразу, иногда он долгое время остаётся в темноте и проясняется вдруг, много лет спустя. И всё-таки не ищите в данном рассказе попытки увязать далеко отстоящие друг от друга факты: репатриацию в Израиль и заурядную русскую драку у магазина рядом с православным кладбищем, в родительский день летом 1954-го года. Просто вспомнилось - и всё.

* * *
ИЗ СБОРНИКА «ТОПОГРАФИЯ СНОВ»


ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЛЕНИНГРАД,70-Е ГОДЫ


У поэтов моего поколения не было литературных отцов. Кроме нескольких человек, одиноких в своей среде, нами никто не занимался, я имею в виду, как своей, литературной, сменой. А поскольку по серьёзному счету сменять нам было некого, то и отношения с предыдущим поколением выстраивались естественным образом: мы их не уважали и «не видели в упор», они нас где могли, «держали и не пущали». Ни на кого из них у меня не осталось обид, ибо для обиды нужна хоть какая-то персонификация обидчика, а персонифицировать некого: сплошной туман, в котором плавает какое-то месиво из полустёршихся имён, смутных лиц и не понятных дню сегодняшнему званий.
В памяти моей, однако, сохранилась история, связанная с одним из деятелей славной той когорты, рассказанная мне моим другом, ленинградским поэтом Виктором Ширали, им же, как я понимаю, и сочинённая, правда, не одним, а в соавторстве с Гоголем Н.В., тоже нашим местным писателем.
Вот она – в моём пересказе.

«Однажды утром известный ленинградский поэт Виктор Ширали проснулся в своей постели в состоянии естественном, то есть, с похмелья. С трудом выпростав из-под одеяла нижние конечности, наш герой, стеная и подавляя тошноту, потащился на кухню в безумной надежде на заначку спиртного (коей, ясное дело, не оказалось) или хотя бы на стакан холодной воды. Выпив воды, Ширали принялся вспоминать обстоятельства вчерашнего вечера, для чего сначала почесал в затылке, а потом с той же целью завёл правую руку за спину и вниз, чтобы почесать в... и... И - о, ужас, читатель, этого самого места - не было! И уж тут, простите, не до литературных красот. Суровые обстоятельства требуют прямой суровой речи. Так вот, того места, которое думал почесать наш герой - жопы ленинградского поэта Виктора Ширали на ее законном месте - не было! Не было - и всё! Как понимает читатель, тут уж в голове героя началось нечто невообразимое: «Как? Когда? Где? Почему? Где я вчера был? Да как вообще может быть такое? Что теперь делать? И даже почему-то «Индийские йоги - кто они?». Причём, всё, что здесь перечислено, в бедную, подчеркнём ещё, больную, голову героя стучало одновременно. В общем, что тут говорить!
Однако, через какое-то время Виктор взял себя в руки. «Так нельзя, - громко сказал он себе, - этак и с ума съехать недолго. Спокойно! Спокойно». И в самом деле несколько успокоившись, Ширали оделся, слегка умылся и вышел из дому, здраво рассудив, что надо что-то делать. Что именно делать, он не знал, но было ясно, что сиденье на месте уж точно ситуацию не исправит. Мы не будем прослеживать его маршруты, ибо Ленинград город большой, нам, честно говоря, скушный, скажем только, что весь день наш герой провел на воспетых (кем только ни!..) улицах Северной Пальмиры, печально и остро глядя по сторонам. Но безрезультатно, читатель, безрезультатно! Уже к самому вечеру ноги привели нашего героя к Дому Литераторов, носящему гордое имя певца Сов. Паспортины В.В.Маяковского. Надо сказать, что к Союзу Саблезубых Подхалимов (ССП) Виктор Ширали отношения, естественно, не имел, но к ресторану Дома питал тёплые чувства за относительную дешевизну его меню (государство подхалимов подкармливало),а также за серьёзную вероятность встречи с собратом, могущим понять и поддержать. Так и оказалось.
Через минут двадцать несчастный наш герой обретался за столом и печально пил стакан за стаканом сухое дешевое вино под сочувственные (скупо сообщил он о происшествии) взгляды друзей и поклонников. И вoт, дoпивaя третий стакан, уже несколько успокоившийся поэт случайно посмотрел через правое плечо и там, за столиком, ранее не попадавшем в его поле зрения, он внезапно увидел... Да, читатель, да! Он увидел там свою жопу, вальяжно и - он не сдержал негодования - нагло развалившуюся в кресле и пьющую - конечно же, не какой - то там дешевый сухарь, а коньяк. Да-с, коньяк! Придя в себя и взяв себя (что уж там было) в руки, Виктор Ширали подошел к упомянутому столику и, обратившись к гм... гм... сидящему (-ей), спокойно и с достоинством проговорил: «Позвольте, но ведь, если я, конечно, не ошибаюсь, некоторым образом, прощу прощения, но ведь вы – моя жопа!». На что сидящая (-ий) за столом, побагровев до цвета вареной свеклы, вскричал (-а ): « Что за безобразие! Что вы себе позволяете! Я - секретарь ленинградской писательской организации поэт Олег Ш.!».
Вот какие истории рассказывали - да что там! - случались у нас в Ленинграде в середине застойных, мерзопакостных и всё-таки трижды благословенных семидесятых годов.

* * *
ИЗ СБОРНИКА «ДЕРЕВО»

ЛЕКАРСТВО ОТ ЛЮБВИ

Дело было в третьем классе. Марик, Борька и Вера - классная редколлегия - делали стенгазету. Марик и Борька жили в одной коммунальной квартире, и сейчас все сидели в Борькиной - самой большой в этой квартире - комнате. Делали они газету и по ходу этого дела так развеселились, что стали писать друг другу записки. Борька с Мариком написали Вере: «Мы тебя любим». Вера это, конечно, знала. Как и весь класс. Трудно было не знать ,потому что на переменах, когда все играли в «ручеёк», Борька и Марик постоянно выбирали Веру. Так они и отбирали её друг у друга всю перемену, чем, в известной мере, портили игру всем остальным ребятам. Но на них не обижались, потому что они ухаживали за Верой, не нарушая никаких классных правил ухаживания. Короче, Марик с Борькой написали Вере: «Мы тебя любим». А поскольку это было не самое привычное для них дело - объясняться в любви, да ещё письменно, то они своё смелое сообщение малость зачиркали, но так, чтобы можно было прочесть. В свою очередь Вера написала им: «И я вас тоже». И тоже зачиркала. Марик бы на этом и успокоился, но Борьке этого показалось мало, и он написал следующую записку: «А кого ты любишь больше?». Очевидно, он думал, что его - если это написал. А вот Марик не стал бы спрашивать - по той же, кстати, причине. То есть, он был уверен, что, если Вера их обоих любит, то больше она любит именно его, Марика.
Не понятно, почему он так думал. Более того, не понятно, почему он и всю жизнь так о себе думал, правда, надо сказать, что ошибался редко. И Вера в следующей своей записке написала: «Марика» и опять, понятное дело, зачиркала. Конечно, Марик был рад, хотя не подал виду, а Борька расстроился, посопел, посопел - и ушел в уборную. Что он там – довольно долго - делал, не известно, ясно только, что не книжки читал, потому что в их уборной книг не было, а были, как у всех, повешены на гвоздь нарезанные куски газеты. Потом Борька как ни в чём ни бывало пришёл из уборной и, когда Вера отвернулась, вдруг сказал Марику на ухо: «А от Верки говном пахнет». Это было в высшей степени нелогично, потому что это как раз он, Борька, пришёл из уборной: от кого ещё должно было пахнуть, как ни от него. Так что Марик пропустил это мимо ушей, и Веркин образ в его глазах ничуть не поблёк.
Тут интересно другое. Спустя много времени Марик прочитал книгу знаменитого древнеримского поэта Овидия «Лекарство от любви» и понял, что Борька, чтобы справиться со своей отвергнутой любовью или, может быть, проще - самолюбием, сам того не зная, использовал метод, рекомендованный в таких случаях знаменитым римским изгнанником, которого он, конечно же, не читал. И поняв это, Марик также понял, почему этого поэта
считают великим. А каким ещё его считать, если его советами пользуются через две тысячи лет люди, даже его не читавшие? Вот так. Что ещё сказать? Марик женился поздно, на хорошей женщине с очень тяжёлым характером, так что живут они нелегко. Борька женился рано, воспитал двух сыновей, но жена его от него гуляет, так что ему тоже не позавидуешь. Вера сейчас замужем уже в четвёртый раз, и, судя по тому, что пьёт по чёрному, и четвёртое её замужество не сахар. Так что можно сказать, что из всей компании из этой ситуации без потерь вышел только один человек - Овидий. Потому-то он и классик.

@темы: Ханан, Содружники

---

Рассказы Володи Ханана - 3

ИЗ СБОРНИКА «ПРОБЛЕМА ПОЛЁТА»

ТЕХНИКА ПИСЬМА

Где-то в середине или даже ближе к концу 70-х ко мне в руки попал журнал «Аполлон», изданный в Париже незадолго перед тем эмигрировавшим Михаилом Шемякиным. Из всего журнала - особо полистать не случилось времени – запомнились мне стихи приятеля моего Вити Ширали, особенно первое, начинавшееся оптимистической строчкой
«Ни хуя себе зима!» и ещё одна, тоже поэтическая, публикация: стихотворение также незадолго до того эмигрировавшего (и также, к слову сказать, художника, только уже москвича - бывшего, конечно, бывшего) - Вагрича Бахчаняна.
Стихотворение называлось «Страшный сон» и занимало почти две страницы журнала, очень, кстати, солидного по размеру. Начиналось так:
Российская Советская Федеративная Социалистическая
Республика
Украинская Советская Социалистическая Республика
Белорусская Советская Социалистическая Республика
Короче - перечислялись все пятнадцать республик Союза нерушимого, а потом шло (кажется, не по алфавиту, а может и по... не помню):
Болгарская Советская Социалистическая Республика
Румынская Советская Социалистическая Республика
Чехословацкая Советская Социалистическая Республика
Монгольская Советская Социалистическая Республика
и дальше - уже вообще чёрт те что:
Английская Советская Социалистическая Республика
Французская Советская Социалистическая Республика
Итальянская Советская Социалистическая Республика
Греческая Советская Социалистическая Республика
Аргентинская Советская Социалистическая Республика
Бразильская Советская Социалистическая Республика
Американская Советская Социалистическая Республика
Датская Советская Социалистическая Республика
Шведская Советская Социалистическая Республика
Финляндская Советская Социалистическая Республика
Индийская Советская Социалистическая Республика
Иранская Советская Социалистическая Республика

Эфиопская Советская Социалистическая Республика
Южно-Африканская Советская Социалистическая Республика
Японская Советская Социалистическая Республика
- строк этак на шестьдесят-восемьдесят.

Следует сказать, что реакция читателей была однообразной: после перехода к Болгарской, Румынской, Монгольской и тому подобным ССР – понимающая улыбка, при переходе к Английской, Французской и Американской Советским Социалистическим Республикам - смех, переходящий в хохот, а затем, при переходе к Датской, Индийской, Эфиопской и, в особенности, почему-то к Сжно-Африканской Советской Социалистической Республике - смех замирал, и читатель отходил от журнала как оплёванный, во всяком случае, подавленный - это несомненно. Я сейчас говорю не о политической стороне дела: жизнь, как известно, автора опровергла, но только о градусе эмоционального воздействия на читателя, оказанного сим незамысловатым (казалось бы) текстом. Что, скажем мы напоследок, является показателем поэтической силы и – шире говоря - истинности поэтического произведения.
С тех пор прошло много лет. Стихов я сейчас, могу сказать, почти не греша против истины, не пишу. Сегодня меня больше волнуют секреты прозы. С пытливым интересом читаю я сборники рассказов, пытаясь разобраться с тайнами
нами их написания. Даже повести, не говоря уже о романах, меня с этой точки зрения не интересуют. В принципе, кое-чем из вычитанного можно воспользоваться, что я однажды сделал (см. рассказ «Тайны ремесла»), но основная, подсмотренная мной закономерность, выглядит так: там, где техника письма просматривается легко, ею не хочется пользоваться, там же, где рассказ вызывает восхищение, например, рассказы Бернарда Маламуда, вытащить рецептуру, (по крайней мере, мне) не удаётся.
Размышляя на эту тему, я однажды вспомнил историю, услышанную мной от моего соседа по коммунальной - в Царском Селе - квартире, Николая Ивановича Агафонова, человека внимательного и доброго. Случай, рассказанный им, таков. 0дин мужик из их деревни, уже не молодой, при жене
и детях (кажется, троих), был в начале войны мобилизован в армию и отправлен на фронт. Мужик, как замечал Николай Иванович, обстоятельный, работящий, нешабутной. Через несколько месяцев (не много - не то три, не то четыре) семья получила письмо (первое и последнее), в котором несомненным почерком отца и мужа на всех четырёх страницах развернутого тетрадного листа было написано:«3дравствуйте, дорогая жена и любимые дети. Здравствуйте, дорогая жена и любимые дети. Здравствуйте, дорогая жена и любимые дети. Здравствуйте, дорогая жена и любимые дети...»
Сейчас я думаю, что безымянный этот автор написал один из лучших в мировой литературе рассказов о войне.
* * *
ИЗ СБОРНИКА "ТОПОГРАФИЯ СНОВ"

Умер мой друг Генка.
Если смерть на терпит фамильярности (а она терпит),то следует сказать:«Умер Геннадий Георгиевич Галибин» - такая вот алфавитная строгость, намекающая на не известную посторонним, но явно существующую традицию.
Генка умер в один день с моей московской бабушкой фейгой. Бабушка не дожила двух месяцев до восьмидесятилетия, Генка не дожил двух лет до пятидесяти - умер молодым и красивым.
Я тогда работал квартирным агентом «на сдаче»,то есть сводил по заданию риэлтерской фирмы сдающих и снимающих жильё граждан. Получал мало, но мне хватало. «Мало – хватало» - философская, по моему, рифма.
В тот день я пришел с вызова и, не раздеваясь, подошел к телефону. Мама, уехавшая накануне, уже не застала бабушку в живых. Я тут же перезвонил сестре. Зять выехал в тот же вечер, мы с сестрой, на самолёте, утром следующего дня.

Раздевшись, я прошел на кухню, где с вечной чашкой кофе сидела жена. «Бабушка умерла» - объяснил я и без того понятную (телефон был в двух шагах от кухни) ситуацию.«К сожалению, - сказала жена, глядя на меня с непривычным для неё сочувствием, неприятности на этом не кончились».И сказала про Генку.
Мы дружили с ним о девятого класса, когда он появился в нашем дворе - стало быть, больше тридцати лет. За такое время дружба, если не прекращается, становится чем-то вроде родства, не утрачивая и своего первоначального качества. Генка был высокий, статный, великолепно сложенный блондин, можно сказать, красавец, хотя я не помню, чтобы хоть один человек – женщина или мужчина - определял его таким образом. По-видимому, чтобы человека считали красавцем, нужно не только постороннее, но и его собственное внимание к этому обстоятельству, чего у Генки не было абсолютно. На первых курсах института он копил деньги на мотоцикл и, не экономя на алкоголе (тогда очень дешёвом),экономил на одежде. Даже на фоне не слишком модных одёжек тогдашнего студенчества (о всяких там джинсах и слуху еще не было) Генка выделялся, как колхозный звеньевой на премьере в Мариинке. Брюки, державшиеся где-то значительно ниже талии, были, несомненно, куплены ещё его отцом на собственную свадьбу, рубашка была приобретена позже, но не намного. Под мышкой - ветхого вида папка с необременительным количеством учебников. Генку я не помню не то что злым, но даже в состоянии раздражения. Его породистое - уже редкое для России тех лет – лицо было неизменно спокойным и доброжелательно-равнодушным. Не могу себе представить информацию, которая бы заставила его лицо измениться. Такое впечатление, что на жизнь он смотрел о какой-то особой точки, посторонней, что ли, многому, что другими принималось близко к сердцу.
Однажды в институте к нему подошёл молодой преподаватель и, краснея и смущаясь, сказал:«Гена, почему Вы так плохо одеваетесь, всё-таки здесь работает Ваш отец (Генкин отец, доцент, работал завкафедрой в этом же институте),неудобно, он ведь не так мало получает».«Если бы, - сказал Генка, честно глядя в глаза непрошенного доброхота, - понимаете, отец все деньги пропивает, а что остаётся, тратит на любовниц». Молодой преподаватель тут же провалился сквозь землю, а Генка не спеша поканал на лекцию. Узнал об этом разговоре его практически не пьющий отец или нет, история умалчивает.
Перепробовав после института разные работы, Генка в конце концов оказался в Институте Арктики и Антарктики, откуда и начал регулярно ходить на зимовки в Антарктиду. Ходили они на научно-исследовательском судне с заходом в разные заграничные порты, так что мой друг ещё в разгар «застоя» имел возможность познакомиться с реалиями (иногда весьма экзотическими ) мира капитала. Не знаю, что больше повлияло на неслабый его организм: антарктические морозы или наоборот – средство от их вредного воздействия (понятное дело – спирт),но лет в сорок пять его настиг первый инфаркт, а ещё через пару лет - второй.
С Антарктидой, естественно, пришлось завязать. А тут, покуда он был ещё на инвалидной, неокончательной, скажем так,пенсии - перестройка: ваучеризация-приватизация-капитализация... и не знаю я, вписался бы Генка в новую эту ситуацию или нет, были только - и сплыли - первые в этом направлении, малоосмысленные ещё попытки.
Известие о его смерти меня ошеломило.
Помимо болезненного укола было еще удивление с каким-то – в действительности так - возмущением: «Как это может быть?! Как это смеет быть?!» - хотя удивляться, помятуя об инфарктах плюс упорное нежелание Г.Г.Г. менять свои привычки в части отдохновений и развлечений - было, конечно, нечему.
Умер мой друг Генка, Геннадий Георгиевич Галибин поутру, с похмелья, как нередко умирают на Руси мужчины. То ли жена не налила, хотя и было ( следует сказать, что в гипотетическом этом случае имела бы место не зловредность, а только забота: жена его любила),то ли алкоголя дома не было – как бы там ни было, выбрался он из дому, не опохмелившись, и шёл куда-то, где, как я предполагаю, рассчитывал на необходимую ему помощь.
Так, кажется мне, пробирался он между прохожими, разгребая руками всё более уплотняющийся воздух, как большой красивый корабль между ледяными торосами и айсбергами, прислушиваясь со смутным беспокойством к работе мотора, который то работал, то замирал, то снова включался с ещё большей натугой – пока вдруг ни отключился окончательно, насовсем - почти что уже в виду ледяных полей последний раз сверкнувшей ему южным солнцем Антарктиды.
Я представляю себе, как лежал он посреди прибывающей толпы зевак на ленинградском асфальте, - как лежит, бывает, на песке выбросившийся на берег красавец дельфин, и всем стоящим вокруг кажется – и хочется, чтобы вдруг рубанул он воздух могучим хвостом и бросил своё тело обратно в чистую и прозрачную глубину.
Когда Генку хоронили, я был в Москве, провожал в последний путь(кремировал) бабушку, два дня ждал урну с прахом, вёз её в Ленинград, зарывал на еврейском кладбище в могилу отца, бабушкиного нелюбимого зятя. К Генке на могилу привел на сорок дней, помянул его и выпил.
Скульптор, с которым за год до событий я случайно познакомился в автобусе, пришёлся впору задумкам и планам Генкиной жены, и сейчас на могиле стоит сделанный им памятник.
Памятник представляет собой наклонную металлическую плиту - барельеф, изображающий неспокойное море, по которому плывут корабли. И хотя эта
плита со всех четырёх сторон окружена металлическими цепями, море есть море, и подразумеваемая его бесконечность выходит далеко за пределы только по видимости небольшого надгробья.
И в этом самом море, на одном из изваянных умелым скульптором кораблей плывёт теперь - так я это дело себе представляю – мужественный человек, испытанный полярник Геннадий Георгиевич Галибин, мой друг Генка. И хотя море изображено неспокойным, за него я спокоен.

@темы: Ханан, Содружники

---

Рассказы Володи Ханана - 2

ВОСПОМИНАНИЯ О ПОКОТИЛОВСКОМ МЛЫНЕ

«Дай Бог памяти вспомнить работы мои…»
С. Гандлевский

Что страшно раздражало кадровиков – так это наши трудовые книжки. На нас, «летунов» (и это было ещё самым безобидным нашим обозначением ), смотрели как на людей, абсолютно не достойных доверия, а на наши трудовые книжки – как на гулящих девок. А что? – пухлые и пробы, то бишь штампа, негде ставить. Моя ещё что! – хоть и пухлая и с нагулянным вкладышем, но всё же соблюдавшая - знавшая какую-то меру, а вот трудовая книжка моего приятеля ленинградского поэта Виталия Дмитриева – это была «Сага о Форсайтах» плюс «Великий Моурави» в одном лице. Причём, в отличие от меня – трудового патриота родной губернии и родных, так сказать, осин – трудовая книжка Виталия пестрела и иногородними записями. Я думаю, что дополнительным пунктом раздражения кадровиков (как правило, отставников) было то обстоятельство, что по нашим книжкам нас было невозможно, по научному говоря, атрибутировать, то есть, отнести к какой-нибудь чёткой социальной группе – и привыкшего к армейскому порядку или, скажем точнее, к армейской определённости отставника это не могло не бесить. Например, у меня соседствовали записи: рентгенолог высшей квалификации и вахтёр ресторана «Баку», а у Виталия спокойно уживались рядом работы лаборантом, журналистом и грузчиком винного магазина, где вторая считалась престижной, а третья денежной. Вот тут и разберись! Случались работы довольно интересные. К таким относилась служба в фирме «Росаттракцион». Фирма эта устанавливала карусели и тому подобную лабуду в культурно отсталых углах российского Нечерноземья. Работа проходила по хорошо накатанной схеме. Собрав где-нибудь в Великих Луках или Вышнем Волочке свои качели - карусели, аттракционщики начинали ждать зарплату из метрополии, заполняя это время пьянством и посильным развратом. Деньги не шли. Тогда они начинали разбирать и продавать по частям (идя от дорогого к дешёвому) только что собранное и не останавливались до тех пор, пока от аттракциона ничего не оставалось. После чего с сознанием выполненного долга возвращались в родной город. В этом, по-видимому, и заключался главный аттракцион. Позже я узнал, что карусели и прочее были ширмой для других, более выгодных, но куда менее законных дел. Мой приятель, знакомый по работе с директором этой конторы – грузином ковбойского вида, однажды пытался пристроить меня к нему на работу. Мы сидели в кабинете, куда пара молодых людей с внешностью сегодняшних «братков» принесла водку и закуску, и мой приятель путано и почему-то велеречиво рекламировал мою скромную персону. Через некоторое время не только хозяин кабинета, но и я перестали что-либо понимать. «Достаточно, - сказал ковбой и повернулся ко мне: « Давай по делу. Ты чем спекулируешь – книгами? – иконами?» Поскольку я был далёк от подобных занятий, как декабрист от народа, то рассмеялся и предъявил обычную программу: пишу стихи, нужно время и т. д. «Ясно, - сказал босс, - будем думать». Интересно не то, что он меня на работу не взял, а то, как это аргументировал. «Понимаешь, - сказал он моему хадатаю, - его посадят за стихи, а у меня будут неприятности». Контора была криминальной, «светиться» ему резона не было. Особо я туда не рвался, потому и не огорчился – даже обрадовался редкому по тем временам пониманию специфики творческого труда в России.
Трудовую деятельность я начинал слесарем-сборщиком (спасибо Хрущёву с его «политехнизацией» среднего образования: второй разряд по этой специальности я вынес из школы) на маленьком заводе гаражного оборудования. Всё, чему я там научился, можно перечислить по пальцам одной руки: пить водку стаканами (до этого пил, но стопками – «залпом») и разговаривать (именно разговаривать, а не ругаться) матом. Я и до этого умел вставить в разговорную речь несколько «русских» слов – здесь же я научился вставлять обычные слова в сплошной мат. И, наконец, говорить «ты» всем без различия пола и возраста. Позже всё это как-то рассосалось, хотя и сейчас могу принять на грудь стакан водки, да и из мата тоже кое-что помню. Следующая работа была в рентгене – об этом я уже писал. Могу только добавить, что после отсидки «суток» я был взят на заметку «первым отделом» и, например, когда был большой пожар на заводе «Им.22-го Съезда» (один из ленинградских гигантов), где полностью сгорел цех, мой начальник был вызван и спрошен – на предмет моего алиби. За непростого человека держали в Союзе Вашего покорного слугу!
А со сгоревшим цехом произошла привычная история: как не раз бывало, горел цех сенокосилок, а после пожара находили одни обгоревшие миномёты. Вот так. И работал бы я себе в рентген лаборатории до старости, но случилось мне возомнить, что великая русская литература требует меня целиком, а посему уволился я из лаборатории и – после творческого отпуска в восемь месяцев (отложена была хитрым образом на него сумма в 560 рублей, из рассчёта 70 рэ на месяц) – пошёл работать на работы временные, неквалифицированные и низкооплачиваемые, предвосхищавшие нынешнюю мою карьеру в Эрэц Исраэль. Поскольку от должности начальника смены в лаборатории до сторожа была довольно большая дистанция, я преодолел её в два приёма, поработав некоторое время лифтёром и вахтёром. На престижной и выгодной должности вахтёра (не где-нибудь, а на служебном входе ресторана «Баку»!) я продержался только три (три!) дня. На четвёртый – вернувшийся из отпуска директор уволил меня сразу и без церемоний. Проступков я к тому времени совершить не успел – просто сей опытный торговый волк намётанным своим глазом сразу увидел, что место занимает не тот человек. Я его понимал (на этом месте можно было делать неплохие деньги - а я их не делал) и не возражал. Могу только добавить, что за эти три дня положенными мне бесплатными обедами я накормил трёх человек. Из которых один живёт нынче в Лондоне (Юрий Колкер – надо бы ему напомнить!), вторая – в США, а третья – в Бельгии. Учитывая то, что эти строки пишутся в Иерусалиме, думаю я сейчас – а не было ли в тех «бакинских» обедах чего-нибудь, позывающего на отъезд? Дежурным электромехаником по лифтам (читатель помнит, что в электричестве я ни бум-бум) я проработал несколько дольше. Вспомнить об этой работе тоже почти нечего, кроме, разве, того, что принят туда я был по причине ненаблюдательности исполнявшей обязанности начальника отдела кадров. Когда я принёс подписанное ею заявление к управляющему трестом (он лично утверждал работников такого масштаба), тот тут же вызвал виновницу, с отвращением подписал бумагу и, не успел я затворить за собой дверь кабинета, рявкнул: «Я же говорил не брать ЭТИХ на работу!» (Времена были отъездные). Что-нибудь на третий день моей новой работы на летучку, проводившуюся в начале смены, явился профорг, оказавшийся пожилой энтузиасткой по фамилии Каценельсон. К этому времени я уже полностью разобрался и с комсомолом и с профсоюзом, в том смысле, что вышел из обоих, поэтому дама с такой недвусмысленной фамилией меня взбесила: уж евреям-то, - думал я, - давно пора бы понять, что такое Советская власть со всеми её атрибутами, типа профсоюзов, и держаться от них подальше. В соответствии с избранным образом жизни («Жить не во лжи» – много ли, кроме меня, было последователей у сегодняшнего классика и властителя дум?) на её предложение вступить в- (Как, вы не член?!) мною был дан решительный отлуп. Она, зараза, накапала наверх (неплохо сказано?), и через пару дней при встрече с начальником участка – забавным парнем со странным именем Джон Иванович – я услышал следующий текст: «Ты что это, понимаешь, того? Это, понимаешь, не дело! Так что ты того, понимаешь, давай!» Я уже знал, что есть люди и идеи, абсолютно не согласующиеся между собой, и объяснять вторые первым не представляется возможным. Поэтому я решил ответить на понятном милейшему Джону языке и сказал: «Да чего я, понимаешь? Я – ничего! А то что тут, понимаешь, чего она в самом деле!» Ответ был признан удовлетворительным, и мы разошлись. испытывая друг к другу искреннюю симпатию. Клянусь, я ничего не наврал. Этот случай был в моей практике вторым. Первым был такой. На «сутках» случилось как-то следующее. После работы мы сидели в камере, восемь человек, и курили самодельные цигарки из табака, который я каждый день приносил на всех курящих. Сидим, разговариваем, поглядывая на «глазок». Хотя вся тюрьма курила, официально это было запрещено и, в общем, чревато. Как и все, я заметил, как качнулась заслонка «глазка» – и через секунду в открывшейся «кормушке» абсолютно по Гоголю показалось довольно-таки свиное лицо уже упоминавшегося мною мента по кличке «По камарам». Все тут же ловко стрельнули окурками в парашу, и я остался один с нагло дымящейся цигаркой. Я бы, конечно, тоже сумел её выкинуть, но никогда – ещё со школьных времён, когда нас заставали курящими в туалете - не мог себя заставить отрицать очевидное, будучи застуканным на месте преступления, так сказать, с поличным. Думаю, что так проявлялось, может быть, в те времена ещё не осознаваемое, чувство собственного достоинства. Те, кто меня застигал, этого почему-то не понимали и считали проявлением наглости, которой у меня никогда не было. Итак, радостный «По камарам» смотрит, цигарка дымится, народ безмолвствует. Наконец, мент открывает засов, говорит «Пой-дём!», и я выхожу. Что мне угрожало? Очень мало, почти ничего. В моей личной карточке стоял один штамп предупреждения. Второй был не опасен. Он обещал только кучу матюгов и подъём нескольких мешков с бобинами (очень лёгких) на третий этаж. Вот третий штамп был опасен: он означал карцер. То есть, ходьба весь день по камере (койка с подъёма до отбоя пристёгнута к стене) и – главное – невывод на работу, что автоматически лишало доступа к табаку, который я потреблял в больших количествах. Короче, я был спокоен и решил провести небольшой литературный эксперимент. Мне всегда казалась неправдоподобной ситуация, когда – это часто встречалось в книгах – сержанта или ефрейтора называли капралом (более высокое звание), и повышенный таким эфемерным образом в чине ловил кайф, а наглый льстец пользовался этим для решения своих гнусных замыслов. Тут был удобный случай проверить литературу жизнью, и я решился. Назвать рядового с девственно чистыми погонами капитаном или хотя бы лейтенантом я себя заставить не смог и выбрал вариант не столь вопиющий. Остановившись и сделав зависимое лицо, я сказал: «Ну, что ты, НАЧАЛЬНИК, чего ты… Я больше не буду, НАЧАЛЬНИК…» Права оказалась литература! За минутную паузу насладившись повышением, необыкновенно довольный, с расплывшимся лицом «По камарам» отвёл меня обратно – к моим нарам и цигарке. Надеюсь, зачтётся мне на Страшном Суде, что сделал я одного человека счастливым, пусть и на малое время.
Наконец, я опустился до сторожки. Вспоминать об этих работах также нечего. Получал я от 68 до 75 рублей, как здесь говорят, брутто – и ухитрялся не только жить на них, но и откладывать гроши, чтобы каждую осень ездить на месяц-два в деревню в Литву. Хорошо помню, что однажды поехал на два месяца, имея в руках 95 рублей – включая расходы на дорогу. Сумма кажется неправдоподобной, но я всегда был малоежкой, да и в Литве жил в самых грибных местах, каковой продукт (плюс крепкий чай) был моей основной едой. Так продолжалось до 1979-го – предолимпийского - года. Предолимпийский же год означал удвоенную бдительность органов по отношению к диссидентам и, если можно так выразиться, диссидентствующим. В общем, вожжи натягивались, гайки закручивались, маразм крепчал. И как раз в это время меня перестали брать на работу. На последнем месте работы сторожем, откуда я ушёл на два месяца по договорённости с бригадиром, новый зам начальника милиции, поначалу пославший меня к станку, начал было уже колебаться (люди ему были нужны) и спросил у моего бригадира – пожилого человека, фронтовика и орденоносца, а ныне пенсионера: «Ну, возьмёшь его? Нужен он тебе?» И на это – решительно ничем не рискующий герой и ветеран, которому я действительно был нужен, зачастил: «Нет, нет, мне – как скажете». Вот так непросто у нас с ветеранами. И с их геройством Ситуация складывалась мрачная – и небезопасная. Милиция требовала устраиваться на работу, а на работу нигде не брали. Однажды ночью я был поднят с постели и усажен в «воронок», куда еще через пару минут усадили Глеба Богомолова – художника из «левых» или, как называли нас тогда, «нонконформистов», ныне именуемого не иначе как «патриарх ленинградского андеграунда», моего соседа по двору и – по тем временам – приятеля. Через какое-то время мы были доставлены в ОПС (отдел профилактической службы) 51-го родного отделения милиции, где я имел удовольствие посмотреть на своё – весьма пухлое – персональное дело, лежавшее перед начальником отдела – капитаном. На, а не внутрь, отчего и посегодня содержимое этого «дела» для меня тайна. К слову сказать, этак пару лет назад, в период разгула демократии, попытались мы с ленинградской поэтессой Леной Пудовкиной познакомиться со своими досье, хранящимися в Лен.КГБ, на что получили ответ, что дела уничтожены – несомненная, надо думать, ложь.
Так в поисках работы добрёл я до Государственного Эрмитажа, где - я это знал точно – требовались люди в охрану. И требовались, по-видимому, очень сильно, потому что меня взяли, правда при условии, что я принесу какую-нибудь бумагу из Союза Писателей, из которой следовало бы, что я не обычный тунеядец, а – напротив – сравнительно молодое литературное дарование. В те времена в Союзе Писателей комиссию по работе с молодыми (как принято было говорить – по борьбе с молодыми) возглавляли фольклорист Владимир Бахтин (кому же, как не еврею, заниматься русским фольклором?) и поэт Герман Гоппе. Ситуация им была понятна, меня они – по имени – знали, и без лишних слов выдали справку о том, что и т.д. Ту, что была нужна. Так я оказался в Эрмитаже, точнее, в его охране, а ещё точнее, в охране военизированной, пресловутой ВОХРе. Хотя, благодаря справке, меня взяли, но с подозрения не сняли. Подозрения, скорее, увеличились, ибо в глазах чиновников литературные занятия простительны только классикам, то есть, мёртвым. Так что, через некоторое время придя в отдел кадров за справкой – уже из Эрмитажа для милиции – я застал там своего начальника команды, воспетого мной впоследствии в цикле «Эрмитажные басни», подробно докладывающего обо мне начальнице отдела . «Очень странный человек, - говорил мой шеф, - понимаете, спит днём». Мы работали сутками, и режим был таков: четыре часа на посту, два – перерыв. А поскольку я типичная «сова», то ночью во время перерывов я, в отличие от всех, не спал, а днём – в отличие ото всех же – спал. Атмосфера на этой работе была мерзкая (несколько лет после неё я не мог переступить порог Эрмитажа): стучали все на всех – и опять-таки без какой-либо личной выгоды, по зову сердца. Хорошо помню стихи из новогодней стенгазеты «Голос охраны»:

А недавно отличилась
Наш стрелок Снарская,
За что администрация ей
Стала благодарная. (Рифма, блин! Умри – лучше
не напишешь!)
Задержав парней с иконой,
Вызвала милицию.
Так работать надо всем,
Поддержать традицию. (Пришли люди со своей
иконой, спросили, где
можно её атрибутировать.)
Тут кто-то спрашивал, что такое «социалистический реализм»? – так вот он – в полный рост! И в ВОХРе карьеры я не сделал. Через некоторое время выяснилось, что лекции по международному положению, которые раз в месяц «докладал» нам наш малограмотный начальник (необыкновенно трепетно относившийся к руководству страны: он никогда, например, не говорил: «Леонид Ильич Брежнев сказал», но только «указал»), являются не личной его придурью, но политзанятиями, обязательными для нас – да ещё и с экзаменами, венчающими этот идиотизм. В один прекрасный день мы получили экзаменационные билеты. В верхней части тетрадного листка был написан вопрос (в моём билете: каким образом американский империализм… и дальше в том же духе. А суть вопроса была в злорадстве по поводу захвата в Иране американского посольства, а также поход «ограниченного контингента» наших войск в Афганистан). А ниже был дан развёрнутый ответ. Каждый должен был встать и зачитать свой текст. Когда дошла очередь до меня, я сказал, что против Афганистана совершена агрессия, так расценивают ситуацию и западные компартии, а что касается Ирана, то советскому правительству должно быть стыдно поддерживать бандитов». «Достаточно, - сказал шеф, - садитесь». По этому поводу мне разные люди говорили, нашёл, перед кем геройствовать, перед старухами, которые и понять-то ничего не поняли… На что я отвечал, что геройствовать и не думал, но изображать говорящую обезьяну не хотел и впредь не буду. Интересно, что в КГБ, куда меня вызвали полгода - год спустя по иному поводу, мне сказали то же самое: нашли, перед кем… и т.д. «Так что, - спросил я, - накатал-таки Карпыч (начальник команды) на меня донос?» «Накатал» – скорбно вздохнул гэбэшник. Скорбь должна была означать: «С каким дерьмом приходится работать…» И в этом качестве, предполагаю, рассчитывала на моё сочувствие, даже, в каком-то смысле, солидарность.
После сдачи (или несдачи – это как посмотреть) экзамена меня довольно быстро выперли из Эрмитажа – с негромким скандалом. Вопрос о работе снова стал ребром. Однако, акценты сместились: нужно было зарабатывать на жизнь. но можно было не бояться высылки на 101-ый километр. Олимпиада, пробойкотированная Западом, слава Богу, закончилась. Как всегда, победила дружба.
Друзья и коллеги по литературному цеху давно звали меня в котельную. Я не шёл туда по одной причине: нужно было учиться на курсах. Я же в своей жизни учился так много, что одна мысль об учёбе приводила меня в ужас. Однако, работа сторожем себя явно исчерпала, и я сдался. Сдался я в трест котельных, на предприятие и участок, где уже трудился Юрий Колкер – поэт, литературовед и кандидат наук, или, как он называл себя позже – «кочегар физико-математических наук». Но до этих высот – должности рядового кочегара – надо было ещё подняться, а пока что – по причине кандидатства – Юру взяли мастером. С мастерами нашему участку вообще везло. Кроме Юры мастерами были Слава Долинин, где-нибудь через год после поступления на работу арестованный и посаженный по делу НТС – полностью сфабрикованному гэбистами, Саша Кобак – инженер и, по настоящему призванию, историк, позже выпустивший несколько книг о церковной архитектуре, из котельной ушедший – в пору перестройки – в вице-президенты Ленинградского фонда культуры, прозаик Серёжа Коровин. Так что публика была ещё та! Например, бумаги, которые приносил ко мне в котельную мастер Долинин, крайне редко были связаны с отопительным процессом, а чаще были письмами протеста и т.п., которые я подписывал не отходя от котла. Удачная карьера в нашем понимании означала движение не вверх, а вниз, и со временем все наши мастера, кроме Долинина, успешно перешли в рядовые операторы котельной, или, как говорили романтики нашей профессии, в кочегары. Наше Адмиралтейское предприятие особенно выделялось среди предприятий города – настолько, что на одном из совещаний кто-то из высокого начальства сказал нашему директору – доброму и, как кажется, порядочному человеку (а такие среди начальства встречались уже редко): «Ты у себя всю ленинградскую контру собрал!» Не знаю, как насчёт контры, но литераторов наша профессия дала России (и Израилю, и Германии, и Англии – лучше сказать, русскому языку) поболе, чем зазнавшаяся медицина. Так что поэтесса Ольга Бешенковская, ныне живущая в Германии, могла издавать машинописный самиздатовский журнал ТОПКА, что расшифровывалось как Творческое Объединение Пресловутых Котельных Авторов. Приблизительно двенадцать лет работал я в котельных – и двенадцать лет, придя на рабочее место, перед тем, как лечь спать – так неукоснительно начинал я трудовой день – я благословлял эту работу! (На которую, к тому же, мы ходили раз в четверо-пятеро суток. Сравните-ка со своей сегодняшней, а?).
В первой своей трестовской котельной я задержался ненадолго. На освободившееся в связи с арестом Долинина место мастера пришла – поднялась из рядовых операторов (обратная, с нашей точки зрения, карьера) женщина - кадр старого образца, с ужасом и негодованием, как вскоре выяснилось, наблюдавшая наплыв в котельные странных, непонятных и чуждых ей людей. Чуть освоившись в новой должности, она обнародовала свою программу преобразований нашего участка, весьма, надо сказать, нехитрую. Пора очистить участок, - гласила программа, - от всех волосатых, бородатых, очкастых и жидов. Редкий человек с нашего предприятия не подпадал под хотя бы один из этих пунктов, я же подпадал под все четыре, и, сравнив наши с тётей Машей арсеналы, счёл за лучшее откланяться, тем более, что теперь – с удостоверением – все котельные города были для меня открыты.
Следующей была котельная ЦТУ– центрального телефонного узла, куда меня привёл и устроил Саша Смирнов – прекрасный прозаик и оригинальный поэт, несколько лет назад умерший молодым – лет сорока – от водки, наркотиков и туберкулёза. Маленький его рассказ я сумел опубликовать в Израиле в одной быстро развалившейся газетке. Сашин мозг был как-то удачно и легко настроен на словесные игры, и, приходя на смену, я, как правило, слышал что-нибудь забавное. Где-то в архиве хранятся Сашины автографы, а так – сходу – вспомнилось два палиндрома: «Не диво ли – макак, а миловиден». И самый короткий: «Я у Ханана - …..?» – грамотный читатель может сам подставить недостающие пять букв. А также афоризм: «Человек долга – человек долго.»,свидетельствующий о наличии у автора редкого для России мировозрения. Работа в этой котельной, где позже трудились ленинградские поэты Борис Лихтенфельд и Владимир Ибрагимович Эрль, была уже полным кайфом. Кайф этот состоял, в частности, в том, что начальство меня не проверяло. На что обычно проверяется кочегар? На отсутствие на рабочем месте и, главным образом, на пьянство, бывшее обязательной приметой нашей профессии в её каменноугольный период. Ближайшее наше начальство – бригадир – звонила мне первое время по утрам – самое активное, с её точки зрение, время . Но поскольку по утрам я всегда спал, то и был, естественно, на месте. А что до пьянства, то, ещё когда Саша только заявил мою кандидатуру, она спросила: «А он не пьёт?» На что Саша, всегда поражавшейся количеству выпиваемого мной за смену спиртного, ответил: «Что вы, Вера Николаевна, он же еврей!». «А-а, - сказала Вера Николаевна, - ну, тогда конечно…».
Котельная ЦТУ находилась в самом центре города – на Мойке, в двух шагах от Невского проспекта. Кроме того, что она располагалась поблизости от нескольких книжных магазинов, коих я был постоянный посетитель, стояла она также на пересечении литературных троп, благодаря чему редкую смену я проводил без гостей. Среди которых не редкостью были и самые любознательные люди нашей планеты – американские профессора и студенты. Бывали и гости иного рода. Но будем по порядку. Где-то в начале 80-х среди московских поэтов – «нонконформистов» родилась идея делать московско-ленинградский альманах, с туманной перспективой печати на Западе. С целью сбора материалов в северную столицу прибыл московский эмиссар – Саша Сопровский – прекрасный поэт и умный публицист, несколько лет тому назад трагически погибший. Сашу я давно знал и любил (читатели ещё оценят его до сих пор не опубликованный шедевр, посвящённый и обращённый ко мне: «Ты помнишь, Володя, дороги Сент-Джоржеса?»). Сашу я рад был видеть, однако, недоумевал по поводу его роли, точнее, его к ней пригодности. Дело было не в том, что Саша, «как и все его товарищи» (и мои, естественно, тоже) часто, помногу и с удовольствием пил водку, а в том, что он имел привычку всё терять, включая дорогие для нашего бюджета пишущие машинки. Сбор материалов проходил в состоянии перманентной пьянки с сопутствующей этому процессу трепотнёй по телефону. Так что организация «кому надо» (по Войновичу) была в курсе всех наших дел. Содружество поэтов-альманашников должно было называться «Вольное русское слово». Короче говоря, собравший все материалы и протрезвившийся Саша был задержан милицией на вокзале у московского поезда «по подозрению в совершении серии квартирных краж» – каковые подозрения были отброшены тут же, в пикете милиции, как только из соседней комнаты вышел гэбист. «Ну, что вы, Сопровский, - сказал он с некоторой даже скукой, - опять затеваете…» и т.д. Через день выпущенный на свободу Саша звонил всем подельникам и давал инструкции, как держаться на допросе. И ещё дня через три всех участников несостоявшегося альманаха вызывали в различные конторы – от КГБ до ЖЭКа – и пытали об антисоветской организации «Вольное русское слово». «Обрати внимание, - сказал мне, больному с похмелья, только что приступившему к работе и, естественно, примеривающемуся к кушетке, Олег Охапкин, - всех, кто служит на обычных работах, уже вызывали, а нас, кочегаров, не трогают. Что с нас возьмёшь?» Однако, только я с облегчением улёгся, проводив Олега, как был поднят звонком начальницы, требующей меня к директору. Предприятие было большое, директор назывался генеральным, надо ли говорить, что общих дел у нас с ним не было. «Сейчас мы с вами поедем» – сказал директор, не уточнив, куда. Мне это сразу не понравилось. Тут было ещё одно обстоятельство: сколько раз меня вызывали в места, грозившие серьёзными неприятностями – я всегда был в состоянии похмелья. То ли они так удачно подгадывали, то ли я пил слишком часто – но дело обстояло именно так. А как понимает любой соотечественник, человек в таком состоянии депрессивен, не уверен в себе, себя не любит и, по большому счёту, не уважает. Приехали мы не куда-нибудь, а на специально созванную комиссию райисполкома, где находилось человек десять, причём, гэбист, как всегда, был виден издалека». Что это за антисоветская организация «Вольное русское слово»,в которую вы вступили?» – спросили меня сразу же, в лоб. Дальнейшее неинтересно. «Вы балансируете на грани закона» – говорили мне». «Какого?» – тупо спрашивал я (ибо действительно не знал). «Ну, это вы знаете лучше нас» – говорили они (ибо и сами не знали). Во время всего этого действа я не боялся каких-то серьёзных репрессий и только уныло прикидывал, что с работы меня уволят непременно, ибо зачем моему директору лишние неприятности. «Идите и подумайте» – сказала комиссия. «Подождите меня в машине» – сказал директор, задержавшийся, чтобы, по-видимому, получить инструкции, что со мной делать. Через некоторое время он вышел и впервые посмотрел на меня с интересом. «Мало у меня перед Новым Годом забот… - проворчал он довольно дружелюбно, - а тут ещё с вами…». И я понял, что новую работу искать, скорее всего, не придётся. Мало того, когда летом я попросил двухмесячный отпуск за свой счёт, чтобы ехать в деревню, а отпуск на такой срок не давали никому и никогда, мне дали. «Я понимаю, - сказала начальница, - у вас творческие планы». А вы говорите! Регулярное совпадение состояния похмелья с угрозой наказания заставило меня задуматься, и вот что я понял. Быть может, обязательного совпадения и не было. Но чувство, похожее на похмелье, присутствовало всегда. Не только у меня, постоянно нарушавшего идеологические установки общества, но у каждого советского человека, ибо каждый из нас был виновен в каких-либо нарушениях – не в тех, так в этих – знал это, и в той или иной степени вину свою ощущал. И это ощущение было большим подспорьем для власти в деле управления народом. Вернёмся к гостям котельной.
С некоторых пор в мою котельную зачастил (не в мою смену) руководитель Пятого отдела КГБ – отдела присмотра за творческой интеллигенцией – майор Соловьёв. Как все знают, фамилии, которыми рекомендуются гэбисты – суть псевдонимы (и мы разведка, блин!), начальство Пятого отдела предпочитало псевдонимы с орнитологическим уклоном ( все пташки - гонорейки!). Так, майора Соловьёва на ответственном этом и опасном посту сменил со временем полковник Коршунов. Но это случилось позже. А пока что заходил майор Соловьёв к моему сменщику Саше Смирнову с самого раннего утра, когда Саша поправлял здоровье крепким чаем, напрашивался нагло на этот бедняцкий чай и заводил разговоры. На второй или третий раз Саша решил его чаем не поить. «А не попить ли нам чайку?» – набивался майор. «А нету чая!» – оборонялся Саша. «А я с собой принёс – индийский!» – наглел матёрый разведчик. А разговоры были интересные: «Вы знаете Такого-то? Нет? А познакомьтесь! Вы же такой общительный». «Эх, Саша, Саша… - скорбел иногда чекист, - не понимаете… Они тут стихи пишут и на Запад переправляют, место себе готовят – там, жить хотят красиво…». (Ну, то есть, гады!) А в том, что там живут красиво, в КГБ, по крайней мере, в идеологическом отделе ,не сомневался, похоже, никто. «Хотят ехать – пусть едут! – не сдавался похмельный Саша, - зачем вы людей насильно держите?» «А кого мы держим?» – лицемерно удивлялся Соловьёв. «А Колкера?» - вспоминал Саша коллегу по котельной». «Колкера? – припоминал майор, - так Колкер у нас едет в следующем квартале».
Дело это – общаться с ГБ – было скользким, поэтому Саша регулярно пересказывал друзьям все диалоги, и мы широко обсуждали их по телефону. Через несколько дней после разговора о Колкере мне позвонила Лена Игнатова, сидевшая тогда в отказе, и попросила, чтобы Саша справился у майора о них с мужем. Был там и ещё один для меня очень важный нюанс: спрашивая обо мне, Соловьёв обязательно упоминал несколько книг «тамиздата», бывших настоящим криминалом, которые в течение длительного времени действительно находились у меня дома и щедро раздавались в дружеские (очевидно, и не только) руки . Это было уже по-настоящему опасно, так как содержало вполне реальные пункты обвинения. Я почувствовал себя неуютно. Обстоятельства складывались так, что я мог сделать вывод: за меня взялись. Неутомимый Соловьёв посетил и сторожку моего приятеля, где спрашивал опять – про меня и те же книги. А другого моего знакомца, живущего под Воркутой, вызвали в ГБ Воркуты, где задавали те же вопросы. Делать мне было нечего, влиять на ситуацию я не мог, - и уже подумывал сушить сухари, как тут приказал («Указал» – как сказал бы мой эрмитажный начальник) долго жить восемнадцатижды (я как-то раз подсчитал) Герой всех Соцстран и народов Брежнев, за ним – два его верных соратника, в воздухе потеплело, зацвело, запахло, и грянувшая – мордой об стол – перестройка изменила все перспективы.
Что сказать о перестройке, отдалённым следствием которой стала моя репатриация? О ней пишут и ещё напишут Эвересты умного и ещё больше глупого. Я откликнулся на неё парой желчных басен разного художественного достоинства, но самым точным откликом считаю четверостишие: «Решено одним Завхозом //Перестроить склад с навозом. //Перестроил он – и что-с? \\Был навоз и есть навоз». А вообще-то лучше всех о перестройке сказал умница Бялик. (Сказал о революции 17-го года, но подходит ко всем русским революциям и перестройкам). Когда его спросили: «Что там, в России ? – Революция! Переворот!! Колоссальные Изменения!!!» – Он сказал: «Ничего подобного, просто хазир перевернулся на другой бок».
О работе, которая ждёт меня в Израиле, я знал ещё в России, и не ошибся. Так что данные строчки пишутся сейчас в будке, где я сижу в качестве шомера – охранника, или, проще говоря, сторожа. Работа меня устраивает, ибо оставляет свободной голову и даёт возможность думать и писать. Я дежурю по ночам с одиннадцати вечера до семи утра и четыре раза за ночь обхожу вверенную мне территорию. Так и сейчас я выхожу из своей хорошо освещённой будки под высокое, звёздное и ясное иерусалимское небо и с удовольствием совершаю обход. С удовольствием ещё и потому, что и здесь, на службе, есть тонкость, благодаря которой я себя ощущаю РЕПАТРИАНТОМ, то есть, ВЕРНУВШИМСЯ. Как я уже писал, мой прадед Хуне был владельцем мельницы в местечке Покотилово под Уманью. Поэтому я чувствую себя как бы прикосновенным к семейному бизнесу (хотя какой там, к чёрту, семейный, если прадед был первым и последним в нашей семье хозяином этой мельницы, отобранной в 17-м году), ибо предприятие, которое я охраняю – главная (хочется мне думать) иерусалимская мельница, снабжающая мукой весь Иерусалим и – судя по номерам огромных грузовиков – Палестинскую автономию. Я обхожу мельницу, поглядывая на неё будто бы профессиональным взглядом, бормоча при этом что-то вроде того, что «наша-то была не меньше, разве что чуть-чуть…», что является беспардонной ложью. «Так ведь, - непоследовательно оправдываюсь я, - и время было другое, да и Умань всё же поменьше Иерусалима». Что ни говори, а была она предприятием значительным, иначе с чего бы мой умный прадед имел привычку говорить: «Я хозяин покотиловского млына (мельницы по украински)!» И звучало это – по отзывам родни – веско. «Кто это? – посмотрев на самую старую в моём доме фотографию, спросил мой молодой зять, - Ваш прадед? Какое умное лицо! ( В нашей семье у всех мужчин такие – В.Х.) Такого не обманешь». А лицо у моего прадеда на этой фотографии, где он снят в окружении многочисленных домочадцев, действительно умное, ироничное и даже несколько хитроватое, как, по-видимому, у всех людей, которым – в силу обстоятельств места и времени – приходилось использовать свой ум в качестве оружия не только наступательного (как, скажем, англичанину или американцу), но и оборонительного. Я думаю, что моего прадеда действительно было трудно обмануть, поэтому судьбе пришлось заставить его - обмануться. Когда уходящие из Одессы в числе последних дочь Фаня и внучка Мэна звали его с собой, он сказал: «Что я – немцев не видел?» – и остался. Так говорили тогда многие старые евреи, видевшие немцев в Первую Мировую войну, когда для евреев опасность была больше от русских казаков и администрации. Мой умный прадед вырос в мире, где Злу противостояло Добро, и как раз в силу ума и рациональности его склада оказался не подготовленным к ситуации абсурда, когда Злу противостояло ещё большее Зло. И если одно Зло отняло у него его добро, то второе забрало последнее, что оставалось – жизнь. «Он думал, - говорит моя двоюродная тётя Мэна, - что немцы вернут ему мельницу». Нет, не дождался мой прадед мельницы, а дождался он чёрной и сырой украинской ямы без надгробия – и, наверное, поэтому часто чудится мне в по-особому густом иерусалимском воздухе странное как бы присутствие моего по-человечески не похороненного прадеда Хуне.
«А кто это у нас такой умный? – вдруг слышу я – как будто изнутри – незнакомый и одновременно знакомый голос (говорящий, к тому же, на идише, которого я не знаю, но сейчас почему-то понимаю). Такой умный, что всё-то он знает. Видать, поэтому, - с совершенно явственной иронией продолжает голос, - он и занимает такую высокую должность – сторожит мельницу. Не знаю – взял бы я на свою такого сторожа? Я-то, по темноте своей, думал, что в университетах по десять лет учатся не для этого». «Ты, конечно, прав, - уныло соглашаюсь я, - всё так… Университет – и сторожка… Стихи, которые ты вряд ли бы одобрил, да эта маловразумительная проза… Это верно, что работы поумней да поденежней мне не по плечу, а уж о своём деле, как у тебя, и речи нет… Но ведь как раз потому, что я такой – в сторожке – я и тебя могу почувствовать и – хотя бы так – разговаривать…».
«Может быть, ты и прав, - неожиданно соглашается он. – Что ж, коли нет у тебя способностей на большее – сторожи эту мельницу… Всё как будто при семейном деле…».
И вдруг – я перестаю его слышать и понимать, и быстро светлеет – кончается ночь над Иерусалимом. Надо открывать калитку и ворота. Пару слов со сменщиком. Домой.

Мой прадед Хуне Бабинский владел мельницей в местечке Покотилово Уманского уезда Киевской губернии (ныне Черкасская область), а также долями паровых мельниц в разных местностях Украины и Царства Польского.

Если на Украине и в Польше примут закон о реституции, прошу считать эти строки официальной заявкой.

----------------------------
ИЗ СБОРНИКА «В СТОРОНУ МОЛОДОСТИ И ПЕЧАЛИ»

«ЗДРАСЬТЕ, ТРАМВАЙЧИК»

Когда мужа моей сестры забрали в армию, обязанности дровосека и дровоноши перешли ко мне. Дом на улице Петра Лаврова (до революции и ныне Фурштадтская), хотя и находился в самом центре Ленинграда, вплоть до начала
70-х отапливался дровами. Первое время я раза два в неделю приезжал из Царского Села, где жил с родителями, а потом и вовсе перебрался к месту необременительной моей заботы, к бабушке и сестре. Комнату на Петра Лаврова
я вообще воспринимал этаким семейным гнездом, ибо дед приобрёл её (тогда можно было комнаты покупать), если не ошибаюсь,в30-м году. Из неё мы выезжали и возвращались, пока ни разъехались окончательно в семьдесят третьем году - благодаря немцам ФРГ. ФээРГэшники (правильней эФэРГэшники, да так привычней) забрали соседний дом под своё консульство, и городские власти сразу же выселили два дома по обе стороны - для капитального ремонта и капитального же, как я предполагаю, заселения смежных плоскостей «жучками» и прочими средствами подслушивающей науки. Но это к слову. И на этой вот самой территории возник однажды - для меня и сестры в первый раз -
наш дальний-дальний родственник по имени Муся Ореховский-Гойхман. В те времена я бывал дома крайне нерегулярно: помимо работы много времени отнимало питьё водки, культпоходы на природу с той же, собственно, целью, ухаживания (небезответные) за девушками и переживания затянувшейся первой любви (как раз безответной).Не считая заочной учёбы на истфаке ЛГУ, где я служил живой иллюстрацией к тезису одного знакомого математика, утверждавшего, что заочное образование - как заочное питание. В смысле, надо полагать, результата. По крайней мере, в моём случае он был прав. Таким образом, с Мусей я познакомился далеко не в первый день его приезда.
Внешне Муся был похож на Эдуарда Багрицкого. Бывает такая похожесть, когда люди, поставленные рядом, кажутся абсолютно непохожими, но по отдельности поразительно напоминают друг друга. Именно так было у Муси с прославленным поэтом. Муся был коренаст, ходил несколько вразвалку, носил ту же прическу и к тому же был одесситом. Я не скажу, что он меня поразил - люди такого типа мне до поры до времени просто не встречались. Позже, когда я вошел в литературно-богемные круги, такие люди уже не вызывали у меня удивления. Свою маму он называл «Кошка»:«Мы с Кошкой...» -говорил он,- «Кошка сказала...» Как раз кошек он называл «котухами», а
симпатичных ему людей мужского пола «собацями»:«Такой славный собаця...» и так далее. Бабушку, которая, в отличие от меня, постоянно находилась дома, он немного раздражал. Я уже не говорю о том, что четвёртый – и почти чужой - человек в небольшой комнате коммунальной квартиры достаточно, так скажем, заметен - Муся, к тому же, был человеком своеобразно принципиальным и поэтому, приезжая в гости, жестко навязывал хозяевам свой стиль и распорядок жизни. В тот месяц, который он провёл у нас, просыпаясь ночью, я неизменно видел Мусю, ходящего со стаканом чая по комнате, естественно, при свете, который мне не мешал, чего не скажешь о бедной моей бабушке. Её претензии по этому поводу Муся, однако, резко пресёк, и вопрос больше не поднимался.
Однажды бабушка сказала мне: «А знаешь, Муся пишет стихи». Сам я к тому времени, написав - ещё в школьные годы - несколько поэм (в юности я был поэтом исключительно больших форм) и поняв, насколько это простое дело, покончил с подобными пустяками (не навсегда, читатель, не навсегда!),но считал себя в этой области искусства специалистом.
- «Вы пишите стихи? – спросил я Мусю. – «Да» - скромно, но твёрдо ответил тот. «Не могли бы что-нибудь прочитать?» - «Извольте» - и прочитал мне два стихотворения. Не знаю, какой я был на самом деле специалист, стихов этих, естественно, не помню, но ощущение от них осталось до сих пор, даже какой-то смутный рисунок... Это были - в этом я, несмотря на выше приведенные обстоятельства, уверен – настоящие стихи, сильная и чистая лирика. – «Мне нравится» - несмело сказал я. – «Естественно, - уверенно отреагировал Муся, - и Щипачёву нравится, и Эренбургу (а Эренбург был для меня в те времена большим авторитетом).Эренбург просил у меня их переписать, но я не дал». (Этим, как я понимаю, Муся лишил себя единственного шанса остаться в истории литературы: Эренбург любил цитировать хорошие чужие стихи - а вкус у него был безупречный).
Через какое-то время я провожал Мусю на вокзал - он ехал в Москву, как раз к Эренбургу, - неся его тяжёлый, набитый книгами, чемодан. Муся был инвалидом по какой-то болезни, о которой я не слышал, а и слышал, так сразу забыл, в общем, ему стоило труда сохранять при ходьбе равновесие, поэтому он ходил, раскачиваясь, как маятник; о том, чтоб нести чемодан, и речи быть не могло. Как я сейчас понимаю, Муся жил так, как спустя совсем не много времени стал жить и я, разве что Муся совершал свои передвижения на мизерную инвалидную пенсию, а я выкраивал на те же цели деньги из мизерной же зарплаты сторожа или лифтера. Примерно года через два-три я узнал, что Муся Ореховский-Гойхман умер. То ли незадолго до, то ли сразу после смерти своего отца. Ещё раньше умерла его кронштадтская тётя, которую моя бабушка всегда называла «бобэ». Больше ничего о Мусе я не знаю. Здесь, в Израиле, я как-то прочитал в Вестях статью о человеке по фамилии ОреховскиЙ. Был он, кажется, из Санкт-Петербурга, возможно, каким-то боком упоминалась и Одесса. Однако, несовпадений было значительно больше, и я не представлял себе, что можно вынести из этой статьи - в смысле знания о моём родственнике.
У нас дома за глаза никто не называл Мусю (кстати, как его полное имя, я не знаю) Мусей. Всегда говорилось так: «Приехал Здрасьте-Трамвайчик». Таково было его семейное прозвище. В детстве, в Одессе, входя в трамвай, уже тогда интеллигентный Муся говорил, здороваясь: «Здрасьте, трамвайчик». Мне кажется, что этот факт говорит о моем бедном прекрасном родственнике больше, чем это удалось автору сих ностальгических строк.
Как я жалею сейчас, что не поговорил толком, не наговорился с Мусей Ореховсквм-Гойхманом, поэтом из нашего, если толковать его расширительно, рода. Где сейчас его стихи? - выкинули чужие люди, или равнодушная родня задвинула в какой-нибудь угол, как, подозреваю, в лучшем случае задвинут и мои? Как странно и грустно, что люди, живущим в одно и то же время, могут так не совпасть именно по времени, как не совпали мы с Мусей.
Моя литовская хозяйка Антося, в деревню к которой я ездил двадцать лет, рассказывала мне, что ей однажды приснился рай, «роюс» по-литовски. – «И ты понимаешь, - оказала она мне, - этот роюс был как наша деревня, как Лишкява, такие же домики, а в них люди».
Конечно, я сразу же вспомнил Сведенборга и Свидригайлова, а потом подумал, а ведь, может быть, и вправду рай для каждого свой, почему нет?
За почти тридцать лет, прошедших со смерти Муси, мне ни разу не попадались в печати стихи, подписанные его именем. Думаю, он нигде не публиковался, и его стихи, скорее всего, пропали. Я не думаю, что это трагедия - так, стало быть, и надо. Однако, я надеюсь, более того – даже испытываю уверенность, что там, где сейчас находится Муся, и где нас оценивают по тому, что мы собой в действительности представляем, неизвестный читателям Ореховский-Гойхман, мой дальний родственник Муся «Здрасьте-трамвайчик» зарегистрирован в качестве, или, говоря «высоким штилем» (место обязывает!), причтён к сонму поэтов. Я даже представляю себе его рай: скорее всего, это большая просторная комната, по которой можно часами ходить со стаканом жидкого не подслащенного чая и, бормоча себе под нос, сочинять стихи. При этом - по моим предположениям – там совершенно необязательно уметь держать равновесие.

Иерусалим,13 сентября, 1998.

@темы: Ханан, Содружники

---

Несколько рассказов Владимира Ханана. Порция первая.

Вчера я попросил Володю прислать мне несколько его эссе - из тех, что вошли в последнюю книгу, но в интернете не вывешивались.
Подумать только, этот человек в статусе признанного мэтра ленинградского андерграунда 70-х ходил по местам Достоевского, а я, вместо того, чтобы познакомиться с ним, сидел в это время в баре "Висла", куда он заходил тоже. Бар "Висла" географически входил в Петербург Достоевского. Возможно, поднося ко рту кружку пива, мы обменивались пустыми взглядами, и каждый подозревал в соседе стукача. Поистине, чтобы подружиться с Хананом в ХХI-м веке, следовало уехать в Иерусалим, за три тысячи километров, хотя на исходе семидесятых, в ленинградском баре он находился в полутора метрах от меня.



Прошу обратить внимание - в картонную коробку вмещаются три литра сухого красного вина. На коробке фирменное изображение - сцена из Ренуара. На столике - дегустируемое вино.

---------------------------

Тридцатилетие прорыва блокады я отмечал в камере внутренней тюрьмы ленинградского Большого дома – так в городе называли здание КГБ. Думаю, что наша с ним встреча была предопределена: когда-то этот дом принимал моего деда, от которого молодая Советская власть требовала, чтобы он поделился с ней своими деньгами, причём, в таком раскладе – ей всё, а ему – что останется. Деду осталась болезнь, которую он оттуда вынес, насколько я знаю, это был ещё лучший вариант. Потом там побывала и бабушка, а поскольку у них брать было уже нечего, то и продержали её там, естественно, дольше. В свете вышесказанного понятно, что я не мог обойти своим молодым поэтическим вниманием эту ленинградскую достопримечательность, и увековечил её «нетленкой» (смысловая тавтология), которая в опровержение моих слов забылась почти полностью и сразу (черновик предусмотрительно был сожжён – кто сказал, что рукописи не горят?). О стихотворении не жалею, того не стоило – весь его пафос был в последних четырёх строках: «Но прочь! Здесь даже камень слышит, \\ И окна, как глаза в стене. \\ И красный флаг на плоской крыше \\ Торчит, как ржавый лом в говне». (Привил-таки Ходасевич классическую розу…). А дело было так. Я тогда работал в рентгеновской лаборатории довольно крупного завода. Время было между «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме» и «развитым социализмом». В указанное время (ну, не золотой ли век?!) можно было работать в рентген лаборатории со знанием физики на твёрдую двойку, из всей электроники зная только слово «кинескоп». Получали мы мало, но и работали мало, хотя можно сказать и наоборот. Главным достоинством этой работы было то, что она оставляла много времени для чтения книг и писания стихов, чему я тогда предавался регулярно и со страстью. Перед тем, как покончить с темой, расскажу один эпизод, прекрасно, на мой взгляд, иллюстрирующий смысл и организацию этой самой работы – типичной для советского производства. Лаборатория просвечивала сварные швы на деталях, которые шли в ответственные узлы самолётов, надводных и подводных кораблей и – сегодня страшно сказать – атомных электростанций. Как правило, из партии в примерно пятьдесят деталей в брак шло процентов пять – семь. И вдруг! Каждый день в течение почти двух месяцев из всех абсолютно партий в брак стало уходить по восемьдесят пять – девяносто процентов! Главное божество российского хозяйства – кто помнит – называлось «план», мы его однозначно срывали, поэтому всё это время вокруг нас бегало ничего не понимающее начальство. Через два месяца брак так же неожиданно прекратился, оставив по себе саркастическую память в наших сердцах и пару инфарктов в начальственных кабинетах. Конечно, в лаборатории мы всё поняли на третий день. Всё было «Элементарно, Ватсон!». Просто наш отдел снабжения исхитрился и достал (на свою голову) сколько-то пачек гэдээровской плёнки, здраво рассудив, что импортное всегда лучше, но не отдав себе отчёта в том, что в наших специфических, как говаривал Райкин, условиях лучшее не всегда лучше, - вместо обычно используемой нами казанской. И на гнусной этой немецкой плёнке стал виден тот брак, который наличествовал в деталях, но стыдливо не обнаруживался плёнкой родной. Через два месяца, когда подошла к концу плёнка из ГДР и уже была завезена казанская, можно было наглядно оценить преимущества нашего социализма перед ихним: брак, нагло бросавшийся в глаза на немецкой плёнке, при съёмке того же места на казанской (орденаленинакрасногознамени) полностью исчезал, подтверждая слова легендарного прапорщика: «Здесь вам не тут!» Но вернёмся к блокадному юбилею.
В праздничное утро, часов в семь, когда я собирался лечь спать (обычный для меня режим), мне позвонил московский художник Боря Козлов, знаменитый, помимо прочего, тем, что на глазах изумлённых гэбистов втюхал свою картину любовнице Насера. Познакомились мы незадолго до этого в Москве, где гостеприимный Боря предоставил мне кров, под которым я провёл трое суток в кромешном пьяном угаре, что, как сразу же выяснилось, нас и сблизило. Итак, Боря звонит, я беру такси и еду по адресу, где уже начинает заводиться многообещающая пьянка. Через несколько часов в компании появляется ещё один москвич, который после пятой стопки преодолевает свою мрачность и рассказывает нам печальную, только что приключившуюся с ним, историю. Оказывается , сразу же по прилёту сей гость «города на Неве» попал по мелкому, в самом деле, поводу в милицию, где был неслабо поколочен: на белом его плаще с ватной подстёжкой были видны плохо замытые пятна крови. Дело было, повторяю, в начале семидесятых, и выглядело вовсе не таким обычным для милиции, как в эпоху «развитого» и тем более «перестроечного» – не к ночи будь помянуты! – времени. Конечно, я себя с ленинградскими властями не отождествлял и виноват ни в чём не был, однако, в сей междугородной ситуации находился на половине хозяев, и поэтому не смог не ощутить определённой ответственности. При этом, как хорошо помню, меня страшно взвинтила будничная, по сегодняшним меркам, деталь: когда из разбитого носа нашего гостя полилась кровь, он попросил стражей порядка дать ему возможность снять плащ, чтобы не запачкать. Они эту возможность ему любезно предоставили, после чего продолжили избиение. Вот эта будничность, какая-то гнусная деловитость зла, служебная обязательность битья меня и доконали. Плюс, понятное дело, алкоголь, а помалу в то время мы не пили. На этаком взводе я и пробирался домой, следуя к станции «Невский проспект» вдоль Гостиного двора. А как все, очевидно, помнят, по праздникам власти имели хамскую привычку выставлять во всех общественных местах портреты членов Политбюро, - этакий , можно сказать, рыларий… И вот мимо этого привычного безобразия прохожу я, согнувшись, руки в карманах демисезонного пальто (зимнего никогда не имел) – а на улице, напоминаю, конец января, минус приблизительно двадцать, без шапки, с длинными и тогда ещё густыми волосами, без очков, не носимых не столько из пижонства, сколько из чувства стиля, и к несчастью своему поднимаю глаза прямо напротив портрета «серого кардинала», кровавого палача кавказских народов (руководил их депортацией), советского идеолога и в моих глазах абсолютного подонка – М.А.Суслова. И, как понимает просвещённый и демократически настроенный читатель, увидев эту рожу и не в силах будучи сдержать естественное отвращение, автор сих ностальгических строк собрал всю мокроту, имевшуюся по случаю зимы в его организме – и харкнул прямо в эту рожу. Но не знал я, наивный и невнимательный, что мерзкие эти парсуны охраняются милицией не менее тщательно, чем границы тогда ещё одной шестой. А посему – максимум через двадцать секунд после плевка был я схвачен двумя ментами и ещё через пару минут с закрученными за спину руками был усажен в «газик» ПМГ (подвижная милицейская группа) и увезён в участок.
Вспоминая этот момент, я испытываю ряд психологических неудобств. Во-первых: смысл охраны ментами сиятельных портретов, как я сейчас понимаю, и состоял как раз именно в том, чтобы ловить ( а не охранять – кому они, в самом деле, нужны?) таких, как я, политических неврастеников. А действовать так, как от тебя ожидают мерзавцы, согласитесь, неприятно. Второе: до сих пор стоит у меня к ушах счастливый крик одного из ментов: «Поймал! Врага поймал!» – как омерзительно мне это его счастье. И, наконец, когда я вспоминаю тот момент, мне неизменно приходит в голову один из самых известных «гариков» Игоря Губермана (в то время мне не известного, а жаль): «В любви и смерти находя \\ Неисчерпаемую тему, \\ Я не плевал в портрет вождя, \\ Поскольку клал на всю систему». Приходится признать, что особенной мудростью я тогда не блистал. Продолжу. В милицейском участке, в ментуре, всё было просто до предела. Протрезвев и поумнев, я отказался писать объяснение ( а напрасно: написать нужно было, только по умному – ну, да задним умом-то все мы крепки…), выслушал, за что был задержан – не без юмора дежурный майор объяснил мне: «Видите этот указ: за то, то, то и тому подобное? – так вы как раз за тому подобное», «сыграл на рояле», то есть , оставил отпечатки пальцев, разом перекрыв себе карьеру уголовника, переночевал в исключительно пёстром, но весьма доброжелательном обществе, и утром был доставлен во внутреннюю тюрьму Большого дома на Каляева, 8. Забыл сообщить читателю, что получил пятнадцать суток, причём – кто сказал, что в России страшный бюрократизм?! – судья ( а процедура оформлялась через суд) сам пришёл в участок и в пять минут отштамповал двадцать-тридцать (сколько было нужно) вердиктов. На заявленный мной протест ответив с нескрываемой озабоченностью: «Как бы мне не попало, что я вам мало дал…». В общем, дорогой мой читатель, в то время, «когда весь советский народ праздновал…» (надо сказать, что праздник этот мало кто праздновал по понятной причине: ряды блокадников таяли… Но в моём-то доме как раз праздновали регулярно: это был день рождения отца – и не первый такого рода подарок преподносил я родителю), я обретался на голых нарах восьмиместной камеры в компании ещё семи своих соотечественников и земляков. Позади были уже первый – из пятнадцати обязательных – шмон, стрижка наголо (до сих пор у меня перед глазами мои пышные бедные кудри на цементном полу) и лязг камерной двери. Что скромничать: я знаю, что такое слава! Уже на следующий день меня знали в лицо все семьсот моих сотоварищей по тигулёвке, не считая обслуги. Как смотрели на меня две бригады женщин – а это приблизительно пятьдесят человек – кокетливо сверкая обязательным синяком под глазом! Среди этих женщин, взятых от ларька или из общественного туалета за продажу с рук импортных колготок, среди армии этих мужиков, среди которых не было совершенно (или за редким исключением) хулиганов, а были только постоянно пьющие и сквернословящие русские мужья, сданные в милицию своими жёнами – среди всего этого контингента я был ЕВРЕЙ и ПОЛИТИЧЕСКИЙ – как Ленин и Монте-Кристо в одном лице! Политический мой статус признавало даже милицейское начальство, говорившее мне «Вы» – о, никогда ранее не поднимался так высоко автор сих строк! И не знал я, скромный, дымя неумело скрученной цигаркой, что известность моя уже перешагнула порог Большого дома, и лабораторное моё начальство уже вызвано в «первый отдел» (представительство КГБ на каждом предприятии) и обо мне подробно спрошено. Но хватит похвальбы!
Насколько я мог судить визуально, «лиц еврейской национальности» в тех краях я представлял единолично. Просвещённый мной читатель уже понимает, что в этом заслуга не еврейских мужей, а еврейских жён. На производствах, где мы даже не делали вид, что работаем (правильно говорили учебники истории, что рабский труд не эффективен), в основном курили в подсобках, пока сопровождающий мент флиртовал с кладовщицами, довольно часто появлялись какие-то люди, пристально смотрели на меня и исчезали с не понятным мне выражением лица. Как вскоре выяснилось, это был обслуживающий персонал, привлечённый рекламой моих собригадников: «А у нас есть еврей!» Реакция была однообразной: «Не может быть ! Евреи «сутки» не сидят!». Внешность у меня в те годы была такая, что я сходил за своего от Южной Эстонии до Северного Кавказа, поэтому не могу сказать, убедил ли я в чём-нибудь приходивших на меня зрителей. Поделюсь с читателем ещё одним наблюдением. Вопреки распространённому среди женщин мнению, что мужики, оставшись одни, говорят исключительно о них – свидетельствую, что женская тема в течение полумесяца, проведённого мной в однородно мужском обществе, не поднималась никогда – в силу своей очевидной незначительности, неинтересности и, можно даже сказать, недостойности. В двух словах дав характеристику своей «бабе» – виновнице присутствия рассказчика среди нас, автор переходил к по-настоящему серьёзным темам: где взял, с кем принял, сколько добавил и как опохмелился (если, конечно, было чем). Хотя мне тоже было что рассказать на эту тему, я всё же явно выделялся из их среды, и это ясно ими понималось – но вызывало не злобу, а вполне доброжелательное любопытство. Если бы у меня было так же мало совести и так же много самомнения, как у многих «шестидесятников», - я мог бы приписать себе большие заслуги в деле «раскачивания» Советской власти, ибо не пал духом, не разоружился « в брежневском застенке», а напротив – проводил большую просветительскую и разъяснительную работу. Забавное впечатление, должно быть, производила бригада «суточников», смолившая самокрутки, усевшись кто на табуретке, кто на полене, кто на полу – вокруг бритого «лектора» в тёмных очках (отец принёс тёмные с диоптри, других не было – чем не шпион?), и уважительно слушающая импровизированные лекции о Солженицине, недавно высланном из Союза, о Сахарове, о правах человека и так далее и тому подобное. Даже стихи я читал в камере – и не напросился сам, как подумает справедливо не любящий поэтов читатель, а исключительно по просьбе сокамерников. Ах, как слушали меня! – затаив дыхание… пока это затаённое дыхание не прорывалось дружным храпом. Этот храп вместе с привычкой поэтического бодрствования делали мои ночи не слишком пригодными для отдыха, но если не способствовали, то и не препятствовали умственной работе. Помимо того, что храп меня и вообще раздражал мало, он в данном случае имел и некоторую как бы даже эстетическую значимость: слушатели реагировали на мои стихи абсолютно так же, как на стихи Мандельштама, Пастернака и Бродского, уравнивая меня, таким образом, как автора, с вышеперечисленными поэтами. Не могу сказать , что у меня не было оснований для беспокойства. Наступали времена очередного завинчивания гаек, и второго попадания на «сутки» в течение года было достаточно для получения настоящего срока, что при моей любви к режиму и состоянии нервной системы было делом весьма вероятным. За короткий срок отсидки - помимо решения каких-то мелких, но принципиально важных вопросов о жизни - имел я возможность убедиться в том, что живо, не умерло и никуда не делось от меня то генетическое еврейское упрямство, которое под давлением извне превращается из отрицательной силы в свою противоположность. Я разобрался не только с упрямством. Известна ли мне к тому времени была формула лагерного опыта, донесённая до читателя Солженициным: «Не верь, не бойся, не проси»? – не помню. Знаю только, что каким-то образом она во мне существовала. Сегодня мне трудно отделить свои мысли от тогдашних, но сейчас я знаю больше и глубже, знаю, что более верна и помогающа формула, а точнее, идея противоположная: «Верь, бойся, проси». Всё дело в том только, к кому обращены твои вера, страх и упование. Прожив с тех не забытых, как видит читатель, дней не одно десятилетие и перешагнув значительный порог в человеческой жизни, я вижу, как полезны, как драгоценны и необходимы нам чувства нашей слабости, превращающиеся при душевном усилии в силу и опору.
Что-то из тех дней вспоминается мне фрагментарно. Цыганский барон, севший за проступок своего подопечного и не считавший это за унижение, при этом искренне переживавший из-за сбритых, противу местных правил, усов. Милиционер с девственно чистыми погонами, щеголявший в форме по моде пятидесятых годов: фуранька набекрень, чтобы был виден пышный чуб, на кривых ногах сапоги «гармошкой», и его радостный крик: «По камарам! По камарам!» – так его и прозвали. Деревенский парень, для которого наша гнусная, грязная и дурнопахнущая тюрьма явно была большим и прекрасным миром. Вспоминаю дежурного офицера, не скрывавшего к нам презрения и общавшегося с нами только матом. Однажды на перекличке, когда тишина после его слов затянулась, какое-то смутное сходство ситуаций подтолкнуло меня, и я произнёс – отчётливо и с хорошим немецким произношением - фразу из военного фильма: «КОММУНИСТЕН,ПОЛИТКОМИССАРЕН,ОФИЦИРЕН УНД ЮДЕН – ЦВАЙ ШРИТТЕ ФОРВЕРТС!» И все вздрогнули, а офицер опешил – и промолчал.

Один мой приятель, ленинградский поэт, так же, как и я, широко известный в узких кругах, проживавший в многонаселённой квартире, терял в нетрезвом состоянии коммунальную осмотрительность и, вставая с унитаза, регулярно бился головой об висящую над этим унитазом детскую, однако, не маленькую ванночку. И однажды, стукнувшись в очередной раз, мой друг взял эту ванночку, вышел из дома и утопил её в водах протекающего поблизости канала Грибоедова (назавтра вся квартира была взбудоражена необычным ограблением: унесли только одну, притом не ценную, вещь!). «И посейчас ещё, - элегическим тоном завершал свой рассказ поэт, - в ясную погоду можно видеть белую эмалированную ванночку, лежащую на дне у гранитной стенки канала Грибоедова».
Я не знаю, отменён ли тот указ, за «и тому подобное» в котором я получил пятнадцать суток тюрьмы. Если и не отменён, скорее всего, не применяется. «Суточников» сейчас, кажется, нет, что теперь в этой тюрьме, не знаю. Прощаясь с ней, я выцарапал на стене гвоздём автограф и даты отсидки. И посейчас в ясную погоду, глядя в ту сторону – сторону молодости и печали – с высоты любимого моего Иерусалима, различаю я на плохо покрашенной стене ленинградской камеры своё имя и две близкие друг другу, но далёкие дню сегодняшнему даты. Каляева, 8 – ау!

Иерусалим, январь 97.


* * *
ВОСПОМИНАНИЯ В ЦАРСКОМ СЕЛЕ

«Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело…»
А.С. Пушкин

«Куда бы нас ни бросила судьбина…» - честное слово, это написано про нас. Потому что, кого ещё так бросает судьба: из страны в страну, с континента на континент? Это у нас на кладбище родного города редко лежит больше двух поколений предков. Это у нас, у евреев… да что там говорить! А вот вторая строка – та точно не о нас: « И счастие куда б ни повело…». Или уж надо было чётко написать: « И еврейское счастие куда б ни повело…». Как бы там ни было – строки изумительные, и дороги мне ещё и потому, что, как и Пушкин, провёл я своё отрочество и юность в Царском Селе и тоже, как «смуглый отрок» бродил по тем же аллеям… только нет мне (пока) благодарного потомка – это обстоятельство засвидетельствовать.
Прислушаемся, однако, к атмосфере: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…», «И не пуская тьму ночную на золотые небеса, одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса…», «Буря мглою небо кроет, вихри снежные ( это в плюс тридцать пять в Иерусалиме и сорок в Тель-Авиве, а то ещё в хамсин) крутя…», «Мой дядя самых честных правил…» - К слову сказать, на Ленинградском ТВ недавно был объявлен конкурс на лучшую рекламу презерватива – в рассуждении борьбы со СПИДом. Не знаю, чем там кончилось, но я бы присудил первое место рекламе, сочинённой замечательной петербургской поэтессой Зоей Эзрохи (не без участия классика): «Мой дядя был нестрогих правил,// Презерватив терпеть не мог.// Куда-то как-то что-то вставил -// И не на шутку занемог».
Слышим дома: «Это кто должен был сделать, Пушкин?». Читаем в книге: «От мёртвого осла уши. Получишь у Пушкина». «Сижу с милкой на заборе // И тягаю за титя.// То как зверь она завоет,// То заплачет как дитя» - сборник «Русская озорная частушка». Кого-то, может быть, коробит, меня – нет. В дружеском застолье: «Уж время сблизиться – а Германна всё нет». Нет, были у милейшего Аполлона Григорьева основания сказать, что «Пушкин – это наше (их) всё». У нас-то, конечно, есть и кое-что помимо: и Шекспир с Голсуорси, и Вийон с Камю, и Торо с Дос-Пассосом, а для некоторых даже Бялик с Агноном не экзотика. Но только Пушкин так постоянно, так плотно и тепло, так по-домашнему окружает и сопровождает нас в нашей еврейской, конечно же, но всё ж таки русскоязычной жизни. К чему я это всё говорю? А к тому, что и мне есть что рассказать о Пушкине, что не все знают.
Так вот, есть на территории бывшей одной шестой любимый мной город, в недавние времена столица союзной республики, а ныне суверенного государства Литва – Вильнюс. За многое люблю я этот город, но также и за то, что есть у него и другое название, может быть, даже в самом Вильнюсе сегодня не всем (по еврейскому почти полному безлюдью) известное – Ирушалаим да Лита, то есть, литовский Иерусалим. И есть в нём действительное сходство с Иерусалимом – не только внешнее, может быть, когда-нибудь об этом расскажу, если придётся к слову. И ещё интересный момент. Город этот, сегодня бесспорно литовский, долгое время был яблоком раздора между поляками и литовцами: каждый считал его своим. И в начале века, в один из пиков этого спора, вопрос решил главный вильнюсский раввин, сказавший: «Город называют литовским, а не польским Иерусалимом, стало быть, это город литовский». Так поляки остались с носом, а литовские евреи – в силу обстоятельств самых разных, не в последнюю очередь благодаря соседским чувствам литовцев – оказались кто в Поняряйской яме, а кто и здесь, в Эрэц Исраэль.
Но сейчас я о другом. В самом центре Вильнюса, на площади имени основателя города князя Гедеминаса, точнее, рядом с ней, в сквере, стоял до недавнего времени памятник Пушкину. Памятник не большой, но заметный, хотя представлял собой даже не бюст, а, можно сказать, одну только голову с шеей на постаменте. Голова была с явно выраженной негритянской внешностью. Что хотел этим скульптор сказать – не знаю. Может быть, что у этих москалей самый великий поэт вообще не русский, а вовсе даже негр. Памятник, несмотря на это тёмное обстоятельство, а, может, как раз благодаря ему, снесли. Я литовцев не осуждаю – это их дело. Если этот вопрос (сносить или не сносить) рассматривать только с точки зрения культурной, без всякой политики или идеологии, то резонно в случае оставления его на месте поставить рядом и Гёте с Шиллером, и Верлена с Рембо (сладкая парочка!), а на это денег нет. Да и не встречал я в Москве или, скажем, в Ленинграде памятника Донелайтису или Чюрлёнису ( в Ленинграде бывавшему) или даже всемирному «Данте со своей Петраркой» (не помню автора строки). Кроме того, в пользу варианта снесения сыграло, видимо, роль стихотворение, в котором Пушкин, в Литве, насколько я знаю, не бывавший, Литву задел – и задел больно. Стихотворение «Клеветникам России» - стихотворение, по моему мнению, плохое и несправедливое. Так же думал и П. Вяземский, да и не он один. А, может, и вообще Пушкина на маленький Вильнюс было слишком много. Существовал вблизи столицы уникальный музей Пушкина – в имении, литовское название которого я не помню (за редким его употреблением), а русское было Пушкиновка – и употреблялось всеми. Музей этот, в котором Пушкин никогда не бывал (усадьба сына – Григория, приобретённая или построенная спустя много лет после смерти отца), казался мне идеальным советским музеем, ибо представлял собой фантом типа «социалистической демократии» или «пролетарского правосознания».
Помимо сих достопримечательностей, была в Вильнюсе и ещё одна – а именно, поэт и переводчик, калоритнейшая личность - Феликс Фихман. Да и не только была, но и есть, дай Бог ему, как говорится, «ад меа вэ эсрим» - до ста двадцати! Занимался или, скажем точнее, зарабатывал себе на жизнь Феликс тем, что в свободное от сидения в кафе Неринга время переводил с одного великого языка на другой и обратно (а литовский, замечу вам, в почёте у всех лингвистов мира за наибольшую близость к праязыку, санскриту). Кроме того, писал стихи – некоторые из них несравненный исполнитель русского романса Валерий Агафонов положил на музыку, а также предавался, как говорили некогда «изнеженности нравов» в смысле алкоголя и дам. Успехом у женщин Фихман пользовался необычайным, несмотря на малый, мягко говоря, рост. Так и вижу его благодушествующим за столиком в Неринге, а вокруг – за ближайшими столиками и дальше – дамы, дамы… И так придвигаются они к нему – и зависть мешает о подробностях. К слову сказать, в Неринге этой – помимо, разумеется, автора сих строк – сиживал и Иосиф Бродский, написавший тёплые стихи о Вильнюсе. Сиживал, правда, не с Феликсом Фихманом, а с другом своим Томасом Венцловой, литовским поэтом и – в настоящее время – американским профессором и одним из персонажей Серёжи Довлатова.
Возвращаюсь к Фихману. Были в его жизни времена, когда оба названных языка не могли прокормить поэта, и тогда приходилось ему кормиться своим, то есть, водил обаятельный Феликс экскурсии по прекрасному, до последнего проходного двора знакомому ему Вильнюсу. Однажды, стоя у уже упоминавшегося мною памятника Пушкину, рассказывал Феликс окружающим его туристам что-то из жизни классика, и вдруг кто-то из них задал вопрос. А надо вам сказать, что советский турист необыкновенно тароват на глупые и к тому же неожиданные вопросы. Поэтесса Лена Игнатова, водившая некогда эти стада по Петропавловской крепости, рассказывала, например, про регулярный вопрос о муляже конвойного солдата: «Это настоящее чучело?». Или у Довлатова в Пушкинских горах (в Пушгорах – по нашему, по туристски): «Из-за чего была дуэль Пушкина с Лермонтовым?». Так вот, продолжаю: высовывается, значит, из толпы лицо и спрашивает: «А почему на памятнике написано Пушкинас?».(Puskinas. Литовцы, как известно, ассимилируют все личные имена, поэтому и Ленинград у них Ленинградас, и Брежнев – Брежневас и Сартр – Сартрас и прочая и прочая). И услышав этот, заданный врасплох, вопрос, давно уже привыкший к этим литовским выкрутасам и их на слух уже как бы не воспринимающий – остроумный и находчивый – вышеперечисленный наш Фихман, поворачиваясь и даже не успев ещё повернуться к памятнику – отбивает на лету: «Потому что литовцы ставят инициалы после фамилии (что соответствует действительности)». Не было в Вильнюсе умного человека, который бы не знал Феликса Фихмана! В многонациональном городе, как бесспорная знаменитость (ещё не будучи с ним знаком, сколько раз я слышал на улицах: вон, Фелю Фихмана понесли!), Феликс не был тревожим проявлениями антисемитизма, однако, и в его жизни, как в жизни каждого еврея, национальная принадлежность не оставалась без внимания окружающих. Так, во время службы в рядах Советской армии был Фихман замечен и выделен старшиной – огромного роста и массы татарином, который после отбоя вызывал Феликса в каптёрку, наливал ему стакан водки или спирта – что было в наличии – и, нарезая сало, говорил: « Закусывай, Эйнштейн грёбаный, а ведь сала-то тебе нельзя!» И хотя Феликс признанный был (и в армии тоже) дока по части культуры, не мог он достойно ответить на национальный выпад визави, ибо, с младых ногтей ориентируясь в Ясперсах и прочих Басё с Акутагавами, был, однако, несведущ в культурных реалиях братского Татарстана. Однако уже через пару дней сориентировался и на слова об Эйнштейне достойно ответствовал: «Так ведь и тебе, Муса Джалиль грёбаный, тоже нельзя!», после чего застолье продолжалось в атмосфере прежнего дружества.
Не так давно, меньше года тому назад, перед тем, как переехать в Израиль, съездил я на несколько дней в Вильнюс – попрощаться, ибо кто знает, и так далее – в смысле « человек предполагает, а судьба располагает». Несколько дней бродил я прекрасными его улочками, прощался с давно знакомым и замечал новое. Сегодняшний Вильнюс – настоящая литовская столица, но нет уже того многонационального города, города сплетения разных культур и судеб. Есть ещё, ещё заметен польско-литовский Вильнюс, ещё чувствуется русско-литовский Вильнюс, но уже канул в прошлое Вильнюс еврейско-польско-литовский, город Виленского Гаона (хотя осталась – появилась? – улица его имени), Ирушалаим да Лита. И грустно это, хотя и не знаешь, нужно ли печалиться по этому поводу, потому что меньше евреев там – больше здесь, чего ещё, спрашивается, нужно… Но, к слову сказать, редко уже увидишь в центре города сильно поседевшие рыжие кудри Феликса Фихмана, которого – наивного и коммерчески бездарного (надо же хоть в чём-то быть бездарным!) – переселили куда-то на окраинные новостройки ловкие «новые литовцы» (или «новые поляки» или «новые русские»), и это тоже своеобразная примета новых времён. Нет уже в Вильнюсе Григория Кановича, прекрасного писателя, живущего нынче в Израиле, за которого (за Израиль) я очень рад. Жил ещё когда-то в Вильнюсе – не так-то и давно, лет двадцать пять назад, поэт Ошерович, писавший на идише – умерший уже где-то здесь, на обетованной, не могу сказать только, где и когда. Я был дружен с его племянником, и не раз пил водку за столом, который после отъезда дяди перешёл по наследству к Вите. Стол этот Ошеровичу подарен был Межелайтисом, хорошим, по-моему, поэтом и человеком, с которым я был слегка знаком.
У друга моего Вити была машина Запорожец первого выпуска, образца «бычки в томате», и безлошадный Ошерович иногда пользовался машиной племянника. Однажды Витя вместе с дядей встречал на вокзале дядиного переводчика на русский – Арсения Тарковского с женой и запомнил, как Тарковский, знакомя жену с поэтом, сказал: «Вот, говорят, что евреи не пьют христианскую кровь… Знала бы ты, сколько этот еврей выпил моей крови!»
Года полтора или два назад, когда телом я был ещё на «доисторической», а душой уже где-то на полпути к Иерусалиму, по телевизору шёл фильм «Попугай, говорящий на идиш», поставленный по повести (новелле? Роману?) Эфраима Севелы. Фильм был не Бог весть что… и вырубил бы я его безжалостно, если бы действие время от времени не происходило в Вильнюсе, отделённом уже от России визами и загранпаспортами, так что я успел по нему соскучиться. Интересно, что, как некогда, во времена моего детства, для фильма «Свинарка и пастух» не нашлось лучшего горца, чем еврей Зельдин – так и здесь главного героя-еврея играет грузин (и играет неплохо). Фильм, повторяю, малоинтересный, но режиссёру Вильнюс явно нравится, и когда его показывают, то показывают с любовью. И вот финал. Главный герой, которого помотало по свету: Европа, Африка, Азия – и хорошо потрепало: несколько войн плюс сталинские лагеря – возвращается в родной город, где нет уже его любимой мамы – убили, да и вообще почти совсем не осталось евреев. Но авторы фильма хотят показать нам оптимистический финал, дескать, нет, не погиб, не исчез еврейский Вильнюс, а есть он и будет, не грустите, евреи.
Меня они, однако, не убедили, потому что ситуацию в Вильнюсе я знаю не понаслышке, а посему их оптимизма разделить не могу. По неточным моим наблюдениям евреев в Вильнюсе осталось человек десять – в основном, мои друзья, все мужики, так что еврейского потомства, по крайней мере, в галахическом смысле, от них ждать не приходится. Но авторы моих наблюдений не знают, а может, у них свои, и поэтому в последних кадрах на необычайно красиво освещённую вильнюсскую улицу выбегает еврейский мальчик – в кипе и пейсиках, с быстрыми, выразительными и умненькими глазками. И весь этот кадр – и экран, и мальчик, и – этим мальчиком – еврейский Вильнюс как будто протягивает к зрителю руки, как бы обнадёживая его и успокаивая. А я… я получаю сильный удар в сердце, потому что узнаю в этом мальчике Давида, Довидке – сына моих друзей Вики и Макса, и – вопреки намерению авторов фильма – ещё острее ощущаю обречённость еврейского Вильнюса, потому что уже несколько лет – к моей огромной радости – эта семья живёт в Иерусалиме.
«Узнаю, - вдруг слышу я раздражённый голос уже знакомого мне читателя. Узнаю я нашего автора (а это очень приятно, когда узнают, чёрт возьми!): уж ежели он пишет «Воспоминания в Царском Селе», то у него в тексте будет что угодно – Вильнюс, Иерусалим, Фихман, Муса Джалиль, Севела и Тарковский – всё, кроме самого Царского села».
«Так ведь разве в Царском Селе дело? – тепло говорю я читателю. Нет, дело вовсе не в Царском Селе. Царское Село – это так, метафора, поэтическая вольность. Если уж так нужно Царское Село – купите путеводитель, там всё подробно расписано, профессионалы писали – не мне чета! Да и многим ли есть дело до того Царского Села, что находится в пятнадцати километрах от всё расширяющегося Петербурга и, может быть, до сих пор носит имя «город Пушкин», если не переименовали обратно? Вот ты, мой читатель, откуда? – Из Ростова? - Так, значит, где-то там твоё Царское Село. Значит, где-то в тамошних парках «смуглый отрок бродил по аллеям», да не один, а с приятелями – их теперь называют «лица кавказской национальности» - и ты ещё туда не пускал гулять свою рано повзрослевшую дочь…».
А что до Царского Села – то Бог бы с ним, как говорится… Но тут вдруг сама ритмика фразы вытягивает из атмосферы что-то… ну-ка, что там? - Строку бессмертного Мандельштама: «Поедем в Царское село!». И – всё сдвинулось и поехало – сознание ли, крыша ли, нет, не крыша – это ноги мои стоят на корме украденной с лодочной стоянки лодки. Ночь не белая, а уже потемневшая, осенняя, и в лодке этой нет, разумеется, куда-то убирают на ночь, вёсел. Стоя на корме, я гребу взятой со дна решёткой, а на скамье сидит та, которую любил долго и безответно. А вокруг нас Большой пруд Екатерининского парка, а под нами почти чёрная, прозрачная, как чёрный хрусталь, прохладная вода. А небо над нами – высокое и одновременно близкое, как тревожное обещание долгой и счастливой жизни. А по сторонам – среди тёмных куп и кустов – Мраморный мостик, Чесменская колонна, строгие и величественные в полном безлюдье линии Камероновой галереи, Грота, Дворца… И во всём этом и над всем – самое запомнившееся – острый осенний воздух юности.
Нет, дорогой читатель, сухи мои глаза. Попрощался я со всем этим и неоднократно. А с чем не попрощался, захватил с собой, по еврейской своей запасливости. Так что – никаких ностальгий! И когда отворачиваюсь я от тёплых для меня в любую погоду иерусалимских камней и смотрю в ту сторону, где под февральскими осадками зябнут знакомые мне деревья и дворцы – как всегда внимательны и, повторяю, сухи мои глаза.
Так что это не обо мне написал замечательный царскосельский поэт: «Скажите: «Царское Село» - и улыбнёмся мы сквозь слёзы». (Иннокентий Анненский).

Иерусалим, февраль 97.

(Рассказы будут вывешены порциями, ибо по объему своему не помещаются ни в один пост, ни в комментарии к нему)

@темы: Ханан, Содружники

---

"Алкоголизм! Хоть имя дико,
Но мне ласкает слух оно".

(Из Сергея Гандлевского)

"Питие" - та же попытка к бегству. Суррогат свободы для "поколения дворников и сторожей".

@темы: цитаты

---

Пара слов о лауреатовке, настоенной на иерусалимской оливе

В четверг состоялось очередное награждение лауреатов премии "Олива Иерусалима" - ru.wikipedia.org/wiki/Олива_Иерусалима

В этом году церемония интересовала меня исключительно с гастрономической точки зрения: после вручения премий, дипломов, памятных медалей и прочего положен банкет. Я даже немного удивился и расчувствовался, что меня вообще туда пригласили – сам я был лауреатом уже два года назад - www.diary.ru/~libdragon/p11180709.htm - и, казалось бы, теперь звать меня на торжественную часть резону не было. Тем более, что всем известно – я не люблю выступать с трибуны, а наоборот - люблю выпить и закусить. Но меня позвали, велев надеть строгий костюм, желательно "тройку", или хотя бы фрачную пару. Ни тройки, ни пары у меня отродясь не было. В нашем климате и то, и другое смотрится просто дико. И галстук я надел один лишь раз в жизни – на первую свадьбу. Даже слуги народа в парламенте разгуливают в шортах, водолазках и сандалиях на босу ногу – куда уж мне со свиным рылом в калашный ряд. Я всё-таки нацепил пиджак и пошел. Я думал – в этом году мне уже, хвала Аллаху, милостивому и милосердному, не придется лезть на арену и, обливаясь потом, произносить в микрофон перед битком набитым залом вымученные слова благодарности. Я подбадривал себя банкетом, и в автобусе, по дороге на улицу Керен А-Йесод, 22, размышлял, хватит ли водки.

На вручении премий и в этом году было довольно интересно. Я расположился во втором ряду. Рядом со мной сел наш Председатель – Боря Камянов, который тоже был лауреатом, и тоже два года назад. Собственно, мы с ним на той церемонии и познакомились. Теперь, по прошествии двух лет, мне уже кажется, что все жители города Иерусалима являются или будут являться лауреатами этой премии. Боря, как и в предыдущие разы, как и всегда в торжественных случаях, держал у правой ноги сумку, и в сумке, когда мы шаркали ногами и на нее натыкались, булькали бутылки. Это традиция, и связана она с априорным недоверием официальным инстанциям – "все свое ношу с собой", то есть на тот случай, если обещанной президиумом водки не хватит. Мы сидели рядом и тыкали друг друга в бок, а иногда принимались чистить друг другу лацканы пиджаков легким поглаживанием ладоней, нежно сдувая с лацканов гипотетическую перхоть – знаете эту неизбывную местечковую привычку? То есть речь идет об одном пиджаке, моем, потому что Боря принципиально не ходит в костюмах. Как всегда, он пришел в одной рубашке с закатанными рукавами. Боре тоже велели нацепить фрачную пару, но Боре плевать на официоз и условности, потому что он – Председатель. И вот мы сидели, двигали ногами сумку с бутылками, мало обращая внимания на то, что творилось на сцене, и ждали конца церемонии. Мы оба слегка нервничали. Я всегда начинаю нервничать, когда речь идет о выпить и закусить, и когда неизвестно, хватит ли того и другого в нужной пропорции, как выражались герои Гоголя. Боря тоже нервничал, но не так заметно, как я. Он вообще более выдержан. Он просто сидит в кресле каменной глыбой и смотрит прямо перед собой, как Собакевич смотрел в стену перед обедом. Я же в такой ситуации, скорее, напоминаю Ноздрева после сивухи, но перед игрой в преферанс.

На сцене одни лауреаты сменяли других, и каждый произносил прочувствованную речь. Сперва лауреат благодарил дорогой президиум за оказанную честь, а потом начинал рассказывать о своей теме, за которую ему полагалась премия. На каждого выступающего, по протоколу, отводились три с половиной минуты, но в регламент никто не собирался укладываться.

Полминуты зал выслушивал благодарности, после чего очередной лауреат входил в раж и начинал рассказывать о своем творчестве. Рассказ этот занимал, в среднем, от двадцати минут до сорока. Награждаемых было много, и очередь двигалась медленно. Я смотрел на часы и нервничал все больше. Я посмотрел на Председателя – он медленно наливался желчью.

Я стал вертеться по сторонам. В зале было много интереснейших и самых неожиданных людей. Я посмотрел вперед, потом на соседей слева, потом закинул голову назад и посмотрел на тех, кто сидел за нами. Через два ряда находился Зеев Гейзель – он тоже пришел, как лауреат позапрошлого года. Он сидел в строгой тройке, с галстуком, и обливался потом. Зеев – очень обязательный человек и всегда расплачивается за свою обязательность. Он вымученно улыбнулся мне. Я оглядел зал еще раз и громким шопотом спросил – "А где Михаил Самуэлевич из Парижа? Его не пригласили?" Гейзель перегнулся через два ряда и оглушительно зашептал мне на ухо:
-Его пригласили, но он умер.
Председатель слегка покосился назад:
-Умер от волнения, что его пригласили?
Деликатный Гейзель укоризненно посмотрел на нас.
-Он умер еще зимой, но жюри об этом не знало. Ему было сто четыре года. Здесь в зале присутствует его младшая дочка. Ей под девяносто, и она сердечница. Вы потише…
На нас громко зашикали, и Гейзель втянул голову обратно.

Председатель поманил меня стальным узловатым пальцем, я с готовностью приблизил ухо. Мы начали перешептываться на тему того, стоит ли на банкете налить Гейзелю штрафную в память о мертвом, но незабвенном члене партии Конституционных Демократов. Мы спорили горячо, но потом Председатель вспомнил, что Зеев вообще не пьет. И не курит, расстроено добавил я. Ну, я тоже не курю, раздраженно буркнул Боря, и тебе не советую. Я свое уже откурил, и если бы не бросил, то был бы сейчас там же, где Михаил Самуэлевич, светлая ему память.

Соседи справа стали тыкать меня в бок. Тема покойного Михаила Самуэлевича, а также тема штрафной в его память были так близки моему сердцу, что я отмахивался, полагая, что это опять меня хотят пристыдить за болтовню. Но соседи не отставали. Меня стали ожесточенно щипать. Я вскрикнул и конвульсивно ударил ногой по авоське с бутылками, перекатывающимся у наших ног. Бутылки зазвенели, и теперь вскрикнул уже Председатель. Невнятно чертыхаясь, он встал на четвереньки и полез под кресло.
-МИША!!! – раздался громовой голос, как мне показалось, с неба. Я задрал голову. На меня били софиты из всех четырех углов зала. Весь зал смотрел на меня. Динамики повторили мое имя, и я снова подскочил.

Ведущий манил меня пальцем на сцену, весь состав жюри неодобрительно качал головами. Один из членов жюри, толстенная дама в мужском жакете и в шляпе с траурными перьями, сокрушенно цокала языком.
-Чего? – спросил я и искательно улыбнулся. Я ненавижу, когда все на меня смотрят. Я вспоминаю тогда, как меня прорабатывали на пионерских собраниях.
-Мы уже три раза приглашали тебя на сцену, - сказал Ведущий в динамик. - Ты, как тогдашний лауреат, должен вручить премию лауреату нынешнему…

Вот оно что, вот зачем они меня пригласили, мелькнула мысль. Я-то сдуру подумал – просто по доброте душевной, выпить и закусить…
Я посмотрел вниз. Председатель, не обращая внимания на происходящее, ползал под креслами, разыскивая пропавшую авоську, и невнятно ругался. Украли!! – мелькнула у меня паническая мысль, и я полез на сцену.

Кого я должен поздравлять? – тихо спросил я Ведущего. – Открой конверт и прочти имя, - так же тихо, отстраняясь от микрофона, сказал он. – Прочти громко, внятно и торжественно.
Симпатичная девушка в платье цвета морской волны сочувственно улыбнулась и протянула мне заклеенный конверт. Я послушно надорвал его и вытащил отпечатанный на компьютере листок бумаги.
Я вгляделся.
-Даниэль Клугер! – закричал я, как мне показалось – внятно и торжественно. Все захлопали. Только после этого я понял, кому я должен вручить премию. И открыл рот.

По проходу к нам приближался высоченный человек в строгом костюме, с седой, благородной головой мыслителя. Он передвигался на журавлиных ногах. Он был выше меня на две головы. Я стоял на сцене, а он шел по залу, и пока не залез наверх, мы были с ним одного роста. За спиной он нес зачехленную гитару.
Я стал трясти ему руку. Ура!!.. – закричали с галерки почитатели великого барда. Снизу им вторило громовое рычание. Председатель наконец нашел свою авоську. Теперь он стоял во весь рост и с восторженным видом размахивал бутылкой. Я вздохнул облегченно.

Меня заставили произнести речь в честь нового лауреата, хотя я совершенно не готовился. Я даже не знал, что вообще нужно говорить. Я сказал, что очень рад и почти счастлив познакомиться с ним лично. Правда, добавил я, я до сего дня слышал всего одну его песню, но зато она произвела на меня оглушительное впечатление. Я имею в виду "Капитана испанского флота", про Якова де Куриэля, добавил я. Лауреат поглаживал седые усы и благосклонно кивал. Я даже вывесил эту песню у себя в интернет-дневнике, уже давно, и она понравилась моим читателям, добавил я, потому что решительно не знал, что еще можно сказать.

-Сейчас мы пойдем в ресторан, и там хорошо с Вами выпьем, - прибавил я невесть зачем после минутной паузы.
-Кто о чем, а вшивый – о бане, - оглушительным шепотом сказала в микрофон слоноподобная дама в мужском жакете и в шляпе с траурными перьями.
–Я не пью… - огорченно сказал Клугер. – Мне нельзя…
-Ну, тогда мы сами выпьем и за тебя, и за того парня, - крикнул со своего места счастливый Председатель, прижимая к груди авоську, и я понял, что он имел в виду покойного Михаила Самуэлевича.

И вот мы все пошли в ресторан на банкет, там было еще интереснее. Оказалось, что большинство присутствующих меня читало, многие притащили с собой разные мои книжки, чтобы я их надписывал. Что я с большим удовольствием и делал в промежутках между тостами, жуя шашлык и заедая его бараньими люля-кебабами. Была очень вкусная кухня - ресторан этот держат выходцы из Йемена. Абсолютное большинство присутствующих и сами были авторами недюжинного количества книг, так что у нас происходил культурный обмен – на одну мою книжку с автографом они немедленно дарили мне по две своих.
Те, кто не писал книжки, писали музыку или рисовали картины. Они пытались всучить мне их копии, диски и кассеты. Когда у меня на столе оказалась гора произведений искусства с дарственными надпиями от авторов, я стал отбрыкиваться. Председатель подарил мне свою авоську из-под водочных бутылок, которая теперь была пуста, но картины в нее не влезали. Я осоловело обмахивался ароматической палочкой и жал руки всем подряд. Дважды я промахнулся и пожал руки официанткам. Иногда я вспоминал о приличиях и о том, что дамам руки положено не пожимать, а целовать. Тогда я старался изобразить воспитанного человека, но снова и снова ошибался: изо всех сил тряс ручки дамам и целовал волосатые руки лауреатов. Председатель одобрительно рычал из своего угла.

Рядом со мной сидело существо, похожее на Вия. Оно было как две капли воды похоже на американского дядю моей жены, но только с всклокоченной сивой бородою, с сальными космами до пояса, с пейсами, вьющимися где-то у лодыжек, в пенсне, залепленном грязью, и с автоматом за левым плечом. Костюм – все же фрачная пара, как мне показалось – был на нем такой, как будто существо, добираясь до нашего города для участия в церемонии вручения "Иерусалимской оливы", проползло на карачках всю Галилею, причем, не вставая с карачек, попадало по дороге то в заболоченную местность, то в пустыню.
Существо ни на кого не обращало внимания, а только торопливо ело вегетарианские салаты и запивало их какой-то черной водою из фляжки, подвешенной к поясу. Боря, - громко сказал я, - правда, это похоже на пана отца, на колдуна то-есть, из "Страшной мести"? – Правда, сказал Боря, - но всё-таки это больше похоже на Вия…

Существо приподняло страшную, седую голову и, уперев в меня слепые бельма, громко сказало что-то на непонятном языке. Прислушавшись, я разобрал литовский диалект идиша. Существо предлагало мне выпить. Я благодарно хлебнул из его фляжки, и у меня перекрыло дыхание. Это чистый спирт, настоенный на пыльце целебной полыни, которую я собираю в полнолуние на Хевронском нагорье, - отрывисто сказал Вий по-русски, но с неописуемым акцентом. - Напиток не может считаться целебным, если к моменту сбора пыльцы я не опустошу, по крайней мере, три рожка моего автомата…
Присутствующие дамы в восторге глядели на него. Кто-то из более умеренных представителей интеллектуальной элиты пересел, на всякий случай, за соседний стол.

…Трезвый Дани Клугер спел несколько своих баллад, сидя в проходе между столиками. Было очень здорово. Я попросил его исполнить "Капитана испанского флота", и он выполнил мою просьбу. Потом Председатель прочел несколько своих стихотворений. Потом, когда водка из его авоськи уже кончалась, мы поняли, что жюри нас все же не обмануло: по проходам между столиками суматошно забегали смуглые, миловидные, непьющие официантки. Они разносили водку. Это была "Водка Лауреатская, настоенная на Иерусалимской Оливе" – так значилось на оранжевых этикетках огромных полуторалитровых бутылок. Никогда я еще такой водки не пил и даже не видел.

Мы допили лауреатовку, мы доели дымящийся шашлык, раскаленные, пахнущие дымком костра люля-кебабы, закусили пловом, громоздящимся на гигантских блюдах, облизали пальцы и пошли домой.
-----------


Пара баллад Дани Клугера:

mp3.moshiach.ru/song/rus/soldatskiiy_vals.mp3 - Солдатский вальс

Даниэль КЛУГЕР исполняет балладу "Хасидский вальс"

Даниэль КЛУГЕР исполняет балладу "Хасидский вальс"

@темы: литераторские мостки

---

Души обладают собственной силой тяжести: им не нравятся большие скорости, свежий воздух, беспокойство. Когда кто-нибудь взламывает стеклянную оболочку их медлительности, они теряют ориентацию, приходят в смятение и проявляют неодолимую склонность к злодеяниям. У душ есть свои привычки, привязанности, антипатии, моменты голода и сытости, желания уснуть, побыть наедине. Они не любят, чтоб нарушали их рутинный порядок, а вечность это и есть рутина: фразы, бесконечно цепляющиеся одна за другую, якоря, пришвартовывающие их к чему-то всем знакомому. Однако точно так же, как души не терпят, чтобы их куда-то перемещали, они жаждут, чтобы кто-нибудь о них писал. Они желают, чтобы о них рассказывали, высекали их на скалах вечности. Душа незаписанная как бы никогда и не существовала. Против мимолетности - буква. Против смерти - рассказ.

Томас Элой Мартинес, "Святая Эвита"

@темы: цитаты

---

 Турмалин, с днем рождения!

@темы: ДР ПЧ

---

"Человек не должен быть одинок - таково моё мнение. Человек должен отдавать себя людям, даже если его и брать не хотят. А если он всё-таки одинок, он должен пройти по вагонам. Он должен найти людей и сказать им: «Вот. Я одинок. Я отдаю себя вам без остатка. (Потому что остаток только что допил, ха-ха!) А вы – отдайте мне себя…»

О, позорники! Превратили мою землю в самый дерьмовый ад – и слёзы заставляют скрывать от людей, а смех выставлять напоказ!.. О, низки сволочи! Не оставили людям ничего, кроме «скорби» и «страха», и после этого – и после этого смех у них публичен, а слеза под запретом!..."

Веничка

@темы: цитаты