Syekirin, с днем рождения!

מזל דיר

---

Семь понятий, с которыми я ассоциируюсь у Deos, и на которые я должен дать свой отзыв:
- луна
- порох
- литера
- семья
- соседи
- кистеперая рыба
- тайга.

Луна. Люблю смотреть на нее в полнолуние. Всегда интересовало, действительно ли она освещает. Для выяснения этого вопроса однажды летом специально поехал из города в лес и дождался полуночи. Убедился, что выражения типа "трава на лесной прогалине была посеребряна лунным светом", "в лунном свете на поляне кружились эльфы/феи", "взошла луна и осветила безмолвный лес" – скорее, литературная метафора, чем факт. На практике мало чего она освещает и серебрит. Может быть, на других планетах, у которых по 2-3-4 спутника, ночами светлее. Не знаю. Впрочем, я не живу на лоне природы. Понятие "луна" обычно напоминает мне два литературных произведения, оба – фантастические: "Первые люди на Луне" Уэллса и "Звезда КЭЦ" Беляева. Всегда хотелось верить, что эта планета когда-то была обитаема, и что на ней еще найдут останки вымерших гигантских животных.
Лет пятнадцати-шестнадцати прикидывал – насколько было бы хорошо удрать с Земли, перебазироваться на Луну и остаться там в качестве почетного гостя Великого Лунария. Пришел к выводу, что не хочу: нечего жрать, кроме мяса лунных коров, а это сплошной воздушный жир. Правда, когда мне было уже лет двадцать, как-то подумал мимоходом – зато там растут опьяняющие грибы, их никто не собирает, значит, они ничего не стоят; вот бы организовать их доставку на родину и дарить на дни рождения. Это последняя моя мысль, связанная с луной. Больше к этой теме не возвращался.

Порох. Никакой связи с порохом не ощущаю. Нанюхался в армии. Правда, всегда любил патронташи и ягдташи. Не знаю, почему. Не носил ни того и ни другого. Возможно, там внутри приятный запах. Я вообще люблю всё нюхать – бензин, старые книжки, чужие комнаты, пироги, новых знакомых.

Литера. Для меня литера – это та история тридцатилетней давности, когда я взял у деда старую пишущую машинку, грохотавшую в работе, как танк "Большая Берта", и стал учиться печатать. У нее западала буква "е" и, таким образом, машинка приобрела турецкий акцент – совсем как пишмашина, купленная Остапом-Сулейманом-Берта-Марией для конторы "Рога и копыта": "податэлю сэго отпустить…" – и далее см. по тексту.

Семья. Да, действительно святое. Чтобы понять это, понадобилось порядка двадцати лет в двух браках. Сейчас смотрю на брак по-мещански консервативно и умиляюсь на свадьбах. Когда-то, в силу юношеского максимализма и под влиянием первой жены – идейной хиппи – был вялым сторонником свободной любви. Потом понял – не моё.

Соседи. Крайне люблю хороших соседей – в силу их дефицитности. Хороший сосед для меня – человек, к которому можно приходить в гости, когда вдруг осенит какая-то идея, и хочется ею поделиться. Если с этой идеей я иду в гости к соседу, априори зная, что он не прогонит и даже будет рад, это значит, что сосед – хороший.
То, что с соседом можно выпить, еще не говорит о его душевной щедрости.
Идеальные соседи для меня, соседский эталон, можно сказать – питерские соседи моих родителей, режиссер Вадим Михайлов и его жена, сценарист Альбина Шульгина, авторы сериала "Бандитский Петербург". Во-первых, с ними всегда можно поговорить на любую тему, и они всегда тебе (мне) рады, во-вторых, они всегда готовы выпить и закусить маленькими горячими сэндвичами, в-третьих, прекрасно разбираются в старообрядчестве, до которого я большой охотник, а также знают наизусть массу стихов; наконец, свой сериал по нашей наводке они снимали во дворе дома, где я родился. Когда я его смотрю по телевизору, то всегда испытываю страшную благодарность.

Живя уже в Иерусалиме, на протяжении примерно 15-и лет, перед самым НГ у меня был обычай: ходил поздравлять с наступающим тех соседей по дому, кто его отмечал. В каждой квартире мне наливали. В позапрошлом, кажется, году вдруг посмотрел на себя со стороны и понял, что, кажется, выгляжу странно. Прекратил ходить с поздравлениями.

Кистеперая рыба. Очень люблю всё, что связано с кистеперыми рыбами – и современной латимерией, и вымершим целакантом. Для меня латимерия – почти доказательство того, что, может быть, где-нибудь водится и плезиозавр, и мегалодон, и прочие доисторические твари, к которым с детства я испытываю сердечнейшую привязанность. Я люблю и трилобитов, и аммонитов, и гигантопитеков, и пещерных гиен. Вообще всё вымершее люблю. Очень радовался, когда узнал, что последние мамонты вымерли совсем не так давно, как принято было думать.

Тайга. Всегда хотел жить в глухой тайге. Тайга – непременный и безусловный атрибут моего рая. Впрочем, я об этом уже написал в дневнике не один пост.
Кроме всего прочего, выполняет медитативную функцию: ночью зимой, во время дождя, под завывание ветра, когда не спится, представляю себя лежащим у печки в лесной избушке, накрытым волчьей шкурой – засыпаю мгновенно.
Очень люблю старый фильм о таежном леснике и прирученном рысенке – "Тропой бескорыстной любви". Также 5-6 раз в год, непременно зимой, перечитываю перед сном "Северные рассказы" Лондона и повести Джеймса Кервуда. Для меня это куда больше, чем развлекательное чтиво. Слово "тайга" имеет для меня сакральное значение.
P.S.: расстроился, когда знакомый, бывший магаданец, рассказал мне, что все леса на сопках у Нагайской бухты были повыведены под корень в годы великих строек. Я бы лучше под корень вывел тех, кто эти великие стройки организовывал.

По правилам игры, которыми осалила меня Deos: вы отмечаетесь в комментах, а я даю вам 7 понятий, которые у меня ассоциируются с вами. Вы пишете пару слов о них.

---

Все свои слова нужно обдумывать, говорил Жванецкий.
Витя-фотограф из Харькова, Реувен из Сербии и я. Сидим втроем в моем кабинете, культурно выпиваем. Именно что культурно - памятуя о давлении, без излишеств. Даже не курим. Реувен рассказывает на языке оригинала хорватский анекдот времен войны с немцами. Открывается дверь, входит директриса, за ней какая-то блондинистая баба двухметрового роста: вот, госпожа Трампампам..чуне, это - М., это В., это - Р. Наши научные, так сказать, сотрудники. Бутылку под стол, я сказала, шипит директиса, сохраняя на лице приятную улыбку. Это что за мымра, спрашивает Витя по-русски, неторопливо убирая бутылку и жуя бутерброд с печеночным паштетом. Страшная-то какая, подхватывает Реувен - на сербском, но мы понимаем. Я молчу и ем куриную ножку. Мымра стоит и смотрит на нас, улыбаясь. Встать, охломоны, шипит директриса, что за хамство. Я встаю неспешно, пододвигаю мымре стул. Она садится. Смотрите, ребята, она на стол смотрит, она жрать хочет, говорит Витя, - естественно, по-русски. Директриса объявляет, что я должен провести для госпожи Трампампам... и так далее небольшую лекцию по истории фондов нашего архива, - и выходит. Больно много чести - лекции им читать, бормочет Витя с набитым ртом, доставая бутылку; пущай в Сорбонну едут. Лекции им... Ребята, говорит Реувен озадаченно, да она не только кушать, она еще и выпить хочет, вы посмотрите... Мымра не отводит глаз от стола. Вот вздохнула и почесала ногу. У нас самих мало - сварливо, голосом старой девы говорит Витя, - ненавижу, когда садятся на хвост. Я, матюгаясь негромко - дама всё-таки - достаю чистый стакан, наливаю доверху, достаю куриную ножку, делаю бутерброд с паштетом, и пододвигаю все это гостье. Бля, говорит Реувен с акцентом по-русски, а на каком языке с этой дурой разговаривать? Иврита же она не понимает... Вот ты и объяснись с ней по-аглицки, говорит Витя, - ну, бываем здоровы! Как сказано у классика - желаю, чтобы все. И выпивает. Прозит, говорит мымра, и тоже выпивает, и смачно занюхивает в рукав, и начинает жадно жевать бутерброд, и вцепляется белоснежными, острыми как у хорька зубами в куриную ножку. Это первое слово, которое мы от нее слышим. Голос мелодичный, низкий, чуть хрипловатый. Мы смотрим на нее. Она истово жует, опустив глаза. Мы тоже выпиваем. Да кто она такая, бормочет по-русски наш серб. Во - присоседилась... Сейчас всё выпьет. Смотри, как косится... Точно - дама начинает коситься на бутылку. Скрипнув зубами, я доливаю ей остатки в полупротянутый стакан. Заррррраза, говорит, приятно улыбаясь, Реувен, встает, идет в свой кабинет, приносит полупустую бутылку спирта, воду, смешивает и разливает. Мы обмениваемся нелестными замечаниями о прожорливости нежданной гостьи, сохраняя на лицах чичиковскую улыбку. Мы совершенно забыли просьбу директрисы. Мы умеренно пьяны, нам хорошо, но нас беспокоит, что гостья не выказывает никаких намерений встать из-за стола. Европейка какая-то, бормочет Витя, блондинко... дура, наверное. И горазда же на халяву, ты смотри, а? Шведка, что ли? Финны тоже пьют хорошо, говорит Реувен. Смотри, как жрет, мне аж завидно, говорит Витя, что у них там, в Дании - блокада, что ли?.. Глаза у Вити зловеще косят. Гостья, улыбаясь нам всем по очереди, допивает третий стакан, со стуком ставит его на стол, аккуратно подбирает крошки горстью и ссыпает их в рот. Достает из кармана курточки зубочистку и, цыкая, начинает орудовать ею во рту.
-Во дает... - растерянно говорит Реувен. Мы смотрим на нее. Хрен знает, что такое, злобно говорит Витя, навалившись грудью на стол и сверля глазами гостью. Лицо у него побагровело. - Хоть бы спасибо сказала, сссука. Явилась, на хвост села, всё выжрала, даже спирт вылакала, - а у меня еще ни в одном глазу... У меня недопой, ясно тебе, дура еловая? Хоть бы спасибо сказала...
-Спасибо, мальчики, - голосом поющей флейты, совершенно неожиданно произносит гостья на чистом русском языке с неуловимым акцентом и улыбается во весь рот. - Вы не представляете, как я вам благодарна. На всех приемах - одно шампанское, а у меня от него кислотность поднимается, тьфу - кислятина; в первый раз так душевно посидела, честное слово. Большое спасибо.
Мы прирастаем к стульям. Не знаю, как Витя, а у меня первая мысль - сколько раз себе говорил - следи за языком, мудила грешный. Господи, как неудобно-то... Впрочем - видно, она не обиделась. Баба, кажется, хорошая. А пьет!..
-А... Вы кто? - спрашиваю я виновато - естественно, по-русски. - Вы гостья нашей директрисы? Подруга? Ребята не знали, что вы по-русски говорите, извините, пожалуйста, нам страшно неудобно...
-Ничего, я понимаю, - приветливо говорит гостья с тем же неуловимым акцентом. - Я не обиделась. Я села на хвост. Я очень душевно посидела, и я вам очень благодарна. Я всего только неделю в должности, я еще не привыкла, я не знала, что у вас в стране так душевно посидеть можно. Можно, я еще как-нибудь приду? Со своей бутылкой, вы не беспокойтесь, пожалуйста... Будем знакомы. - Она церемонно протянула ладонь лодочкой. - Я - Кристина... Я новый посол Литвы.

Сказанному - верить. Произошло 3,5 часа назад. За пределы не выносить.

@темы: психические заметки

---

 Anemone_nemorosa, с днем рождения!

---

Трансваальский марш

Интересные заметки Виктора Ерофеева о поездке в Южную Африку и встрече со скандально известным писателем Райаном Маланом:

www.yuar.ru/modules.php?name=Content&pa=showpag...

Меня всегда гипнотически притягивало слово "Трансвааль". С детства еще, вероятно - под влиянием Луи Буссенара, его "Капитана Сорви-голова".

Героического в истории буров было много, и, хотя я всегда понимал, что апартеид - это плохо, симпатия к потомкам голландских переселенцев от этого не уменьшалась. Меня интересовала бурская культура, в первую очередь - литература. Когда я служил в армии, то, чтобы не отупеть окончательно, в свободное время (оно, как правило, наступало, когда я стоял на часах с автоматом) я учил языки. Все, которые под руку попадались, благо консультантов вокруг было полно - часть была многонациональная. К носителям некоторых языков я испытывал дружеские чувства, к другим носителям - антипатию, некоторые языки были мне по барабану, но я все равно их учил. Моя записная книжка постепенно распухла и стала напоминать карманную лингвистическую энциклопедию. Для конспирации сомнительные в идеологическом плане выражения типа эстонского "Элагу ваба Эести" или латышского "Нау тайснибус ун не бустас" я записывал не латинским шрифтом, а при помощи финикийского алфавита. Товарищ прапорщик, в чьи обязанности входило регулярно проглядывать личные записные книжки рядового и сержантского состава, сатанел. Как я и предполагал, он не знал не только латинского шрифта, но и от финикийского был довольно далек. Осознание собственной беспомощности приводило его в ярость, и я чаще положенного стоял дневальным при тумбочке, поигрывая ножнами притороченного к поясу штык-ножа. К концу службы я мог уже более или менее сносно понимать, о чем шла речь в бытовых разговорах армян, эстонцев, поляков, литовцев, латышей, азербайджанцев и каракалпаков. Впоследствии эти знания почти начисто выветрились из моей головы, но я до сих пор умиляюсь, когда при случае вдруг ловлю себя на том, что понимаю обрывки разговоров на языках, к которым не имею ни малейшего отношения.

Товарищ прапорщик пожаловался на меня в Особый отдел. Он был прав в своей обиде: я действительно послал его матом на каракалпакском, когда, отчаявшись понять, чем загромождена моя солдатская записная книжка, он объяснил мне, что в ней должны находиться лишь конспекты устава гарнизонной и караульной службы, ленинские цитаты и почтовый адрес любимой девушки. Или девушек, добавил он великодушно.

Начальник особого отдела долго вертел в руках мою записную книжку, ничего в ней не понял и, вызвав меня, предложил отправить ее спецпочтой в отделение КГБ города Калининграда, в котором я отбывал воинскую повинность, на предмет дешифровки специалистами. Мне стоило некоторого труда убедить его, что я не заношу в нее финикийским шрифтом секретных данных для вражеских разведслужб. Даже если бы я и хотел - что мог бы я сообщить ЦРУ, кроме плана-схемы сортира нашей части, точного числа пьяных офицеров после отбоя или подробного чертежа древнего автомата АК-47? Начальник особого отдела оказался, в сущности, незлобивым мужиком. Он долго вздыхал, морщился и мялся, потом махнул рукой и отослал меня к начальнику политотдела нашей части. Политрук был интеллигентным алкоголиком, выпускником гуманитарного вуза, осатаневшим от безделья в нашем захолустье. Я долго рассказывал ему о истории европейских алфавитов и англо-бурской войне; в результате он достал из шкафа с партийными инструкциями початую бутылку водки. Два часа мы читали друг другу Мандельштама и полузапрещенного Бродского, поднимали тосты за бурского генерала Бота и трансваальского президента Крюгера. Политрук прослезился. К отбою он уже бил себя кулаком в грудь и страшным шепотом, выкатив глаза, клялся, что ненавидит родную власть, а также - собственную жену, которая лупит его вечерами, зажав ему рот, чтобы не услышали соседи; и поэтому прямо сейчас, не сходя с места, он готов эмигрировать в ЮАР.

Пригорюнясь, я слушал его. Политрук сидел под красочным, дубово выполненным агитационным плакатом, адресованным личному составу. Копии этого плаката висели во всех казармах нашей части. Некий местный поэт-декадент из младших офицеров оставил на нем нетленные строчки, утвержденные к распространению политотделом армии:

"Не надевай чужой сапог -
Возможно, там сидит грибок!"

Я счастливо выкрутился из ситуации с записной книжкой. Прапорщику было велено оставить меня в покое.
Через полгода моя служба закончилась. Политрук пришел к проходной попрощаться, долго тряс мне руку и преподнес действительно роскошный подарок на память: толстенный том Овидия в суперобложке и с дарственной надписью. Правда, он спьяну забыл подписаться, и получилось так, что это великий поэт дарит мне книгу стихов и выражает живейшую радость от удовольствия проведенных лет со мною в одном окопе.

Я вернулся домой с Овидием подмышкой и тут же начал изучать африкаанс. Разговаривать на языке бородатых фермеров мне было не с кем, но читать и довольно прилично понимать газетные тексты я научился, благо язык, по сути, являлся голландским жаргоном, довольно близким к немецкому языку, который я учил еще в школе. Потом я уехал из страны, стало не до того, африкаанс был заброшен, но иногда выныривал из подсознания в самых неожиданных ситуациях.

Не так давно я узнал, что бурская культура в новой Южной Африке находится в полном загоне и белые бегут из Трансвааля и Капской провинции куда глаза глядят, даже туда, куда Макар телят не гонял. Я узнал об этом на вечере, куда меня пригласили, - вечере, посвященном презентации одной новой книги; там я встретил русскоязычного литератора, который прожил в Кейптауне лет двадцать, и в конце концов сбежал тоже - прямиком в Иерусалим. У мыса Доброй Надежды у него осталась любовница - юная журналистка-бурка (как это будет в женском роде? Не бурища же... да и не бурятка - место уже занято), которая поклялась, что не покинет отчизны отцов, и во имя гордой истории Трансвааля будет отстреливаться от победивших негров до последнего патрона, повторяя подвиг ее прадеда, который точно так же, до последнего патрона старинного мушкета, отстреливался от подступавших англичан. Русскоязычный литератор переживал, что бросил ее там, на самом юге Черного континента, совсем одну, в трехэтажном бунгало с подземным гаражом, с базукой в спальне и пулеметом на крыше. Я, как мог, утешал его, и от отчаяния и тревоги за юную трансваальку мы напились, как зюзи. Что я мог поделать, кричал литератор на весь зал, обливаясь слезами - я сбежал, как последний трус, я не мог утащить ее с собой, для этого нужно было бы связать ей руки и ноги, меня не пустили бы в самолет; да и куда бы я привез ее - мы тут и сами-то еле живы...

Тогда я жахнул кулаком по столу и воззвал к публике. Вообще, я отношусь к породе людей, которые скандалят за письменным столом и заикаются на людях, но водка превращает меня в бешеного африканского бородавочника (это такая свинья с восемью клыками). Я потребовал внимания. Когда недоумевающая публика перестала возмущаться, а учредители вечера подошли к нам, чтобы выяснить, по какому поводу дебош, я предложил немедленно составить от имени Содружества израильских писателей петицию "в поддержку защиты культуры буров - открытое письмо в защиту литературы угнетенного белого меньшинства". Неожиданно идея эта пришлась по вкусу присутствующим. Писатели стали подходить к столу и ставить подписи на девственно чистом листе ватмана. Я сказал, что текст обращения напишу потом, ибо сейчас недосуг.

"Расизм - это очень плохо, но литература - это очень хорошо", - глубокомысленно сказал Председатель и тоже подписался.
Интересно, что подписи свои под писательским обращением поставили все присутствовавшие на вечере, в том числе и вовсе не писатели - в частности, уборщик Толик и черный политэмигрант из Эфиопии, случайно на этом вечере случившийся.

Беглый литератор из Кейптауна закричал "ура!!", расцеловал эфиопа и, забравшись на стол, с чувством исполнил старинную русскую народную песню "О Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне", причем пьяненькая поэтесса Фирочка подыгрывала ему на губной гармошке, а устроитель вечера, хотя совсем не имел слуха - на аккордеоне, вытащенном откуда-то из запасников. Эфиопский политэмигрант был очень растроган и даже пытался подпевать. Он сказал, что музыкальное сопровождение чудовищно напоминает ему родные тамтамы.

Самое забавное состоит в том, что письмо мы таки действительно написали и отправили в город Оранию, где буры всем прогрессивным веяниям назло окопались в своеобразном гетто и живут там, обходясь собственными силами, без негров и англичан, зато с музеями, библиотеками и писателями (там каждый пятый - писатель, и каждая третья - поэтесса), питаясь натуральной продукцией со своих ферм. Красивый город и красивые фермы, они мне напомнили поселения Гуш-Катифа до того, как их выкинули из сектора Газа...

Мы уже и думать забыли и об этом вечере, и об этом письме, когда неожиданно получили из Орании ответ, продписанный Содружеством писателей, пишущих на африкаанс. Ответ был необычайно прочувствованным. Мужчины-писатели пожимали нам руки, а нежные губы бурских поэтесс тянулись к нашим мужественно небритым щекам через весь континент, дабы расцеловать их, - по крайней мере, так было сказано в тексте. С истинно фермерско-крестьянской непосредственностью нам предложили политическое убежище в Орании - как сказано было в письме, на случай военно-политического поражения Израиля в войне с Ираном: "приезжайте, у нас чудные виды, и живем мы неплохо, в крайнем случае, будем отстреливаться вместе, погибать - так с музыкой". Я погибать, как с музыкой, так и без, вовсе не собирался, остальные - тоже, поэтому приглашение мы вежливо отклонили, правда - искренне поблагодарив за сочувствие и заботу.

Завязалась оживленная переписка двух писательских Союзов, и я получил возможность немного реанимировать свой давно лежавший с инфарктом миокарда африкаанс. И тогда выяснилось, что подруга кающегося беглого литератора еще два года назад бросила свое бунгало у мыса Доброй надежды на съедение прогрессивным зулусам, забрала пулемет, базуку и трех ручных попугаев (один умел ругаться на готтентотском, второй - на языке племени ква-ква, третий был патриотом и сквернословил исключительно на африкаанс), и переехала к единомышленникам в Оранию.
Они списались с любовником; потухшая было страсть вспыхнула новым костром, и сейчас она собирается к нему в Иерусалим.
Так что, по крайней мере, хоть для кого-то реальная польза от давнего безумного пьяного вечера оказалась налицо.

polnolunie.baikal.ru/oleg/wings08.mp3

@темы: литераторские мостки

---

У Аксенова инсульт.

---

Прототип

Сан Саныч сказал между делом, что прототипом Изи Кацмана из "Града обреченного" был Михаил Хейфец. Я так возбудился, что тут же ему (Хейфецу) позвонил. Миша, в народе циркулируют нездоровые слухи, что Вы - прототип Кацмана, сказал я, - Вам есть что-нибудь добавить по этому поводу? - Народу не нужны нездоровые сенсации! - заорал прототип скрипучим своим голосом. - Народу нужны здоровые сенсации, гы-гы-гы... А вообще - да, так говорят. Погоди, у меня где-то даже записано...
Он отошел, потом вернулся и зашелестел бумагой. Я прижимал плечом трубку к уху и представлял, как он сидит там с окостенелой улыбкой, нещадно терзая бородавку на шее.

-Вот! Борис Натаныч что ответил в каком-то интервью, а я записал, слушай сюда, - сказал он.

"У Кацмана, действительно, есть прототип - совершенно реальный человек, проживающий сейчас в Израиле. Говорят, он похож на Кацмана. Я тоже так считаю."

-Ы-ы-ы, - сказал я почтительно. - Мне всегда хотелось снять перед Вами шляпу, а теперь хочется еще и встать по стойке смирно, господин Прототип.
-Ты что - ефрейтор Отто Фрижа, чтоб вскакивать по стойке? - сказал он. - Ты не похож на ефрейтора... Заметь, Кацман ни перед кем по стойке не вставал. И в романе, и в жизни. За это ему, как ты помнишь, и морду били, и руку сломали...
-Миша, можно передать привет от Вас поклонникам АБС? Они, наверное, будут рады услышать, что живой Изя передает им привет с того света...
-Замечательная идея, - сказал он серьезно. - Ну ладно, мне работать надо. Привет городскому архивариусу от городского архивариуса...


Вот реальный Изя из романа. Постарел только немного.


"Когда они уселись за стол, Гейгер сказал Изе:
-Угощайся, мой еврей. Угощайся, мой славный.
-Я не твой еврей, - возразил Изя, наваливая на тарелку салат. - Я тебе сто раз уже говорил, что я - свой собственный еврей. Вот твой еврей, - сказал он и ткнул вилкой в сторону Андрея." (с)

@темы: Прототип

---

Из записок мадригала

-Послушайте, а вот это вы видели? А это?
Он зарывался в книги по локоть. Он нежно гладил их,
перелистывал, на лице его было умиление.
-А это? - Говорил он. - А вот такого Сервантеса, а?
К нам подошла молодая осанистая женщина, покопалась в
консервах и брюзгливо сказала:
-Опять нет датских пикулей?.. Я же вас просила.
-Идите к черту, - сказал шофер рассеянно.
(c)

В каждом порядочном деле должны существовать свои маньяки, на них земля дело держится. Чтобы не так обидно было, маньяка можно называть подвижником-бессребренником. Лично я ничего обидного в терминах "маньяк" и, скажем, "параноик" (правда, это в другую степь мы пошли было, но неважно, отметим в скобках) я не вижу. О маньяках и нормальных людях очень славно сказал Изя в "Граде обреченном", но эту вещь и так все читали, повторяться тут нечего. В нашем деле маньяком-подвижником является Клара. Двадцать лет работа Иерусалимской городской русской библиотеки держится на ее плечах. Поговаривают, что эта библиотека - крупнейшая в Зарубежье, и если это так, то заслуга в этом одной лишь Клары. Человек Клара не публичный. Человек, перенесший тяжелую болезнь и оглохший на одно ухо. Человек, любящий книги, собирающий их, желающий, чтобы их читали другие, объединяющий вокруг себя всех, всё и вся, что с книгами связано, и ради этого дела положивший живот свой на алтарь Храма культуры, о котором тот же Изя говорил так правильно и цветисто.

Во второй и четвертый вторник каждого месяца мы собираемся вот в этом особняке:



По-моему, это правильно. Где еще должны собираться литераторы, пишущие на русском языке, как не в месте, где присутствует собрание русских книг? Там, знаете, местная аура помогает. Чему помогает?.. Не знаю. Там приятно находиться. Умиротворяющее. Мое давление падает до нормы два раза в месяц, и именно в те часы, когда мы на собраниях там сидим. Клара тоже умиротворяет. Одним уже своим присутствием. Атмосфера там такая, что хочется забраться на старый кожаный диван с ногами, с грудой книжек, под солнечный свет, косо падающий из запыленных старинных окон, и читать, читать, читать. Но читать не дадут. Не для того собрались. Ударом палки в старинную дубовую дверь сигнализирует о своем прибытии Председатель, за ним вваливается толпа народа, в лекционном зале сразу же сдвигаются столы, начинается веселый гомон, появляется Клара, за ней – Толик, несущий на подносе рюмки, чашки, бутылки, закуски, салфетки, и начинается то, ради чего люди и приходят сюда, собираются со всех концов города и даже со всех концов страны – общение. Толик – тоже своего рода подвижник, но это тема отдельного рассказа. Нет, повести. Нет, даже романа. Впрочем, романов я не пишу. Хотя стоило бы написать – Толик стоит романа, как Париж стоит мессы. Представьте себе худющего высокого человека с провалившимся ртом, глубоко запавшими зелеными глазами, с аккуратными движениями длинных пальцев татуированных рук, с деликатными оборотами речи. Представьте себе Варлама Шаламова после двадцати лет отсидки, прямиком с нар отправившегося в библиотеку, не нашедшего в себе сил выйти отсюда - и поселившегося в ней навеки. Этот Шаламов и будет Толик. Ему пятьдесят лет, или восемьдесят, или сто. Кажется, он ничего не пишет. Он только рассказывает. Он так рассказывает, что хочется взять перо, кипу бумаги и писать до утра. Под треск свечки, да. Еще Толик умеет слушать. Он, знаете ли, так слушает, что… а-а, к черту. Все равно я не напишу о нем романа. И никто не напишет. В каждом городе должен быть свой Толик, вот что.

Я поднялся по стершимся ступенькам, с натугой распахнул дверь особняка и вошел в зал. Толик уже сдвинул столы и раскладывал на них пластиковые тарелочки, вилки, ножи, расставлял пластиковые стаканчики. Он махнул мне рукой. Я открыл рот, но навстречу устремилась Клара.
-Там стоит компьютер, иди посмотри, что сделали с твоей книжкой в Националке. Пока никто не пришел, иди посмотри быстренько.
-А что они с ней сделали? – испугался я.
-Нет, с книжкой они ничего сделать не могли, конечно, они ее только закаталогизировали, и иди посмотри, как.

Я пошел в угол, где стоял компьютер. Экран светился на странице каталога Национальной библиотеки при Иерусалимском университете. Клара всегда проверяет эту страницу, чтобы знать о новых поступлениях. Иногда туда поступает непропорционально большое количество экземпляров одного и того же издания, и тогда работники университетской библиотеки передают Кларе несколько книжек для Русской библиотеки.

На экране виднелись мои инициалы. Я проглядел заголовки всех книжек, числившихся под моей фамилией. Всё было нормально, кроме последней графы. Мои "Записки маргинала" именовались здесь "Заметками мадригала".
-Клара, - позвал я, - что это за фигня?.. Что еще за мадригал… Какой я мадригал… Фигня какая, а?..
-Эта фигня – Машенька, - сказала Клара. – Машенька чудесная девушка, но очень рассеянная. Ее все время нужно проверять, она так каталогизирует новые русские поступления, что родная мама эти поступления не узнает. Но я ей уже звонила, она уже исправляет.
-Это ерунда - мадригал, - подал из угла голос Толик. – Скажи спасибо, что она не обозвала книжку "Записками гамадрила". Тоже бывает. Ты водки выпей.

Я выпил водки и полез проверять по электронному каталогу Национальной библиотеки все русские книжки моих друзей и знакомых, которые я когда-либо приносил Машеньке. Я ужаснулся.

Сзади раздался громовой удар в дверь. Дверь распахнулась, в зал ввалился Председатель, опираясь на свою знаменитую палку красного дерева с золотым набалдашником. Я не обернулся, я знал, что это – он.

-Где мои писатели? – Зычно крикнул председатель. – Где мои абреки и кунаки? Почему здесь один Миша? Уже семь часов. Никакого порядка и дисциплины в этом Иерусалимском Содружестве так называемых литераторов… Я буду жаловаться в Лигу наций, в большой хурултай!..

-Привет, Боря, - рассеянно сказал я, не оборачиваясь, шаря глазами по экрану. – Писатели – народ необязательный, творческий… скоро придут, наверное… Погоди, тут такая фигня, понимаешь…
Он подошел сзади и тяжело оперся о мой стул.
-"Заметки мадригала"… - прочел он вслух. - Ха! Ты что, еще одну книжку написал? Названия больно похожие. Ты повторяешься.
-Да нет, это Машенька все перепутала, - сказала Клара, - она всегда все путает… Но она исправится.

Председатель вдруг заорал так, что я подпрыгнул на стуле.
-Какая блядь накурила в зале?! Я не могу дышать! Суки, знают же, что я бросил курить и не могу дышать в этой вони! Кто, блядь, курил?!
-Я курил снаружи… - сказал я, - я не курил здесь…
-Нищеброды! – бушевал Председатель. – Волки позорные! Будет отчетно-перевыборное собрание – всех уволю! Всех! И членские взносы не платят… А как новую книжку издавать – сразу: Боря, туда-сюда, помоги, давай валюту из фонда… Хрен вам! Ты взносы, кстати, принес, прозаик?
-Принес, - сказал я, - щас…

-Боренька, - кротко вступилась Клара, - ты знаешь, кого мне напоминаешь? Господина Мозеса из Стругацкого "Отеля"…
-Да? – проворчал Председатель. – Он был доволен.

Я смотрел на экран.
Несколько лет назад я привез из России Катины книжки. Я сразу же пошел в Национальную библиотеку и отдал их Машеньке с приветом от русских писателей. Машенька была очень рада, велела передавать "миллион поцелуев как Катеньке, так и русским писателям в целом", и немедленно, прямо при мне, закаталогизировала эти книжки в электронном виде, а также на карточках. Теперь я сильно жалел, что тогда не проследил за нею, а ушел почти сразу. Ибо повесть "Когда воротимся мы в Портленд" превратилась на экране монитора в какой-то "Когда воротимся мы в Форт-Ланд", да еще с восклицательным знаком почему-то. Но это были цветочки.

Я вспомнил, как лет пятнадцать назад, когда Машенька работала корректором в еженедельнике, где я писал публицистику, мне приходилось писать опровержения почти в каждом номере, в котором появлялись мои статьи. Собственно, опровержения писали все авторы, и еженедельник поэтому напоминал рекламный буклет с аккуратными четырехугольными рамочками с коротенькими текстами на всех шестнадцати полосах. Помню, я как-то написал очерк о секте субботников в Воронежской глубинке. Я написал примерно так: "…у крестьян этой деревни был свой мир, со своими представлениями о добре и зле, со своим единым Богом, но при этом деревня была советской, и они положили за правило не спорить с властью, а предпочитали жить полюбовно со своим колхозом…"
Когда я купил очередной выпуск газеты, у меня потемнело в глазах, ибо я обнаружил Машенькину правку. Опубликованная статья гласила, что крестьяне заброшенной деревни Воронежской области предпочитали заниматься любовью со своим козлом.
Фурор эта статья, помню, произвела необычайный.

Главред тогда на общем собрании предположил, что корректура Машеньки свидетельствует о полиграфической реализации ее, Машенькиных, подсознательных эротических комплексов. Машенька очень плакала и просила прощения, но в конце концов ее уволили – после того, как в очередной статье очередного автора вместо "баронета" она ни с того, ни с сего допустила "пистолета". Автор впал в истерику, встал в позу, и в тот раз Машеньке уже не удалось оправдаться.
С тех пор Машенька работает заведующей отделом каталогизации русских книг центральной академической библиотеки страны. Клара старается по мере сил следить за каталогом, составляемым ею, но Клара занята каталогами своей собственной библиотеки, и слежка не всегда удается.

Я продолжал просматривать заголовки книжек, которые в разное время приносил Машеньке на растерзание. Председатель хрюкал, стоя за моим плечом, Клара вздыхала. Толик пил писательскую водку. Я хрустел пальцами.

Два года назад я принес в Национальную библиотеку двухтомное издание "Хроник Пумбедиты" – научно комментированную работу, плод двадцатилетнего труда британских ученых, посвященную истории древней философско-теологической академии в Междуречье. Под легким порханием Машенькиных пальчиков по клавиатуре хроники Пумбедиты превратились в "Хроники победита".
-Победит? – проворчал Председатель. – Победит – это такая штука в токарных станках, резец такой; он сверлит все металлы. Я знаю, сам работал когда-то на заводе.
-Может, - у них каталоги составляет какой-нибудь бывший токарь? – сказал Толик. Он не очень прислушивался к происходящему, он сидел за столом и пил писательскую водку.
-Нет, это Машенька, - напомнила Клара, - Машенька очень хорошая, она исправится. Она уже исправляется…
Я скрипнул зубами.
-А это еще чего такое?.. – с недоумением спросил из-за моей спины Председатель, тыча толстым пальцем в экран. – Гляди-ко. Во диво…

В разделе "Новинки подписных изданий" сообщалось, что "…с 01.02.с.г. начнется оформление подписки на голос Орса".
-Кто такой Орс, и как это можно на голос подписаться? – спросил из-за стола Толик не очень твердым голосом.
-Да-а… - проворчал Председатель. Звучит как-то… неприятно как-то звучит. А может, это у них новые технологии в ходу, это они оформляют заказы на аудиокассеты, на диски там с голосами известных писателей?..
-Я не слышал об известном писателе по фамилии Орc, - сказал я.
-Я знаю! Я знаю! – вдруг захлопала в ладоши Клара. – Это – Голсуорси!
-Еб твою мать, - прочувствованно произнес Председатель, - это надо сразу же подарить Губерману, он из этого в каком-нибудь выступлении ляльку сделает, - он задрал голову и загоготал, как разъяренный бык. Вокруг уже собралась целая писательская толпа. Все с любопытством всматривались в мерцающий экран и тыкали друг дружке пальцами в бок.

-Ну ладно, хорошенького понемножку, - вытирая слезы, сказал Председатель решительно. – Пошли к столу, займемся делом. У нас еще ни в одном глазу, а там Толик всю водку выпил уже, хорошо, что я свою бутылку принес, как чувствовал. Миша, ты водки не получишь, у тебя давление. Так, а теперь все быстренько сдавайте членские взносы на этот год. И если какая-нибудь блядь будет еще курить в помещении – уволю без выходного пособия. Вы меня знаете.

Мы его знали, и беспрекословно пошли к столу, и занялись делом. И тогда оказалось, что Зиночка выпустила новую книжку стихов – очень хорошие стихи, господа, пишет Зиночка! – а Валя накатал гениальный рассказ, за право публиковать который уже в феврале перегрызут друг другу глотки три московских толстых журнала, а Вильям вообще выпустил в Филадельфии трехтомник – и, говорят, Урсула ле Гуин поссорилась с Аксеновым за право писать к нему предисловие. Мы дружно порадовались за Зиночку, Валю и Вильяма, а потом Председатель сказал, что, вообще-то, мы собрались сегодня в основном для того, чтобы согласовать текст поздравления Борису Стругацкому, у которого в этом месяце исполняется творческий юбилей, пятьдесят лет совместного с братом творчества на ниве фантастики. И мы согласовали текст поздравления, и подписались под ним, и вручили его мне, и я обещал отправить его, как только приду завтра на работу, и я пришел сегодня на работу, но так ничего до сих пор и не отправил, потому что сел писать этот рассказ.

www.jerusalem-korczak-home.com/jek/jrgb/int-bib...

@темы: Председатель, Литераторские мостки

---

Об одном юбилее

Ровно пятьдесят лет назад, в январе 1958 года, в журнале "Техника – молодежи" была опубликована первая совместная работа братьев Стругацких - научно-фантастический рассказ «Извне». С этого момента на литературной и, можно даже сказать, общественной арене СССР возникло явление, названное впоследствии "феноменом АБС".

Перечитывал сегодня интереснейшие воспоминания Беллы Клюевой – мемуар о многолетней дружбе и сотрудничестве Аркадия и Бориса с их "бессменной редакторшей". Ценителям – рекомендую:
sf.convex.ru/abs/books/klueva.htm

Я читал Клюеву раньше, но как-то наскоком. Сейчас глаз зацепило знакомое имя, в контексте рассказа о Стругацких для меня явившееся каким-то пришельцем из иной Вселенной и, как я ранее полагал – не имевшее никакого отношения к социальной фантастике советского периода. Роджер де Гарис!
Главный редактор американского издательства "Макмиллан", в 1976-м году первым из зарубежных издательств приступившего к выпуску серии "Лучшее в советской фантастике". В первую очередь стали выходить произведения Стругацких. Практически всё, что было написано братьями до 1982-го года, включая запрещенных в СССР "Гадких лебедей", было издано именно Роджером де Гарисом. На английский язык большинство их вещей перевела Антонина Буис, внучка знаменитых русских купцов Корзинкиных, владельцев многих доходных домов в Москве и Петербурге. Роджер де Гарис и сам переводил вещи Стругацких…

Я сидел и хлопал глазами. Я знал его много лет назад, и знал хорошо, но знал как владельца издательства, никакого отношения к опальным фантастам не имеющего. Роджер действительно издавал фантастику, но фантастику совсем иного сорта – он издавал книги по философии и теории анархизма, был весьма известен в соответствующих кругах, и даже в качестве почетного председателя возглавлял Атлантический анархистский круг – задорную организацию бессребреников-маргиналов и интеллектуалов по обе стороны океана. Теперь я только понял, почему в нашей многолетней переписке Роджер всё время пытался вкраплениями, к месту и не к месту, вставлять в свои письма фразы на русском языке, причем, кроме ненормативной лексики, практически все выражения эти были цитатами из Стругацких, напечатанные латинским шрифтом. Я спросил его однажды – ты их любишь, наверное, раз цитируешь безостановочно? – "О, как я люблю их! – ответил он и неожиданно прибавил: - будь проклят ротмистр Чачу!" Я подивился такому обороту речи, но тему развивать не стал, решил – старина Роджер хочет сделать мне приятное упоминанием о персоналиях литературы той страны, откуда я родом… А сам Роджер был существом скромным, и ничего о своей роли в издании произведений братьев не упомянул.

И еще только теперь я понял, откуда взялась странная реакция на один мой вопрос, заданный другому американскому анархисту, искусствоведу, издателю и меценату Сидни Соломону, с которым меня познакомил Роджер. Я спросил в письме девяностолетнего патриарха, участника войны в Испании, спросил прямо, как спрашивала женщина в мужской одежде профессора Преображенского по поводу детей Германии: товарищ, не хотите ли вы издать сборник статей современных русских анархистов, они спрашивали меня об этом, вот эти статьи, прочтите их и выскажете свое мнение достойно и не стесняясь. Миллионер прочел высланные ему статьи и ответил совершенно не стесняясь, вполне достойно, хотя и несколько свысока:
-Когда расплачется дитя и расцветет заглохший куст, я издам эту политизированную муть, не раньше; вот если товарищи напишут хотя бы на четверть подобное "Попытке к бегству", тогда мы поговорим.

В ответе его я почувствовал отчетливую симпатию к Уайльду и – неожиданно для меня – вполне объемное представление о творчестве братьев Стругацких. Я понял, что старина Роджер все уши прожужжал своему англоязычному другу о Натанычах, и мне стало приятно. Товарищам же, писавшим политизированные статьи, я написал письмо в том духе, что для поднятия литературного уровня своих произведений им просто необходимо штудировать не только Бакунина, но и Стругацких. Ответом мне было недоуменное молчание, но я не раскаиваюсь. Впрочем, я никогда не занимался профессиональным рецензированием.

…Никогда не видев этих двух американских поклонников творчества АБС, будучи знакомым с ними лишь по переписке, я всегда представлял обоих в виде стивенсовских пиратов, этаких интеллигентных Джона Сильвера и капитана Флинта, с толстым томом переводов "Избранного" Стругацких и черным флагом подмышкой. Собственно, "Веселый Роджер" – и было партийной кличкой де Гариса.

Совершенно излишне говорить, что, в отличие от престарелых бунтарей, ознакомившихся с произведениями братьев в преклонном возрасте, я на этих произведениях рос сызмальства.
Никакой роли не играет и никакой особой чести мне не делает, но, в любом случае, приятно вспомнить, что младший из братьев жил и живет в Питере на соседней улице, в двухстах метрах от дома, где я вырос, где до сих пор живут мои родители, и я иногда встречал его в метро – спускавшимся и поднимавшимся по эскалатору на нашей станции "Парк победы". Я никогда не подошел бы к нему – хотя бы из соображений пиетета, но, встречая и глядя на него, всякий раз думал – как это здорово, что многие вещи братьев, вероятно, задумывались здесь, неподалеку, и что в "Миллиарде лет до конца света" описывается тот участок Московского проспекта под окнами его квартиры, и тот двор, по которым я хожу ежедневно.

Можно сказать и так. При каждой мимолетной встрече с погруженным в свои мысли мэтром, даже и не подозревавшим о моем существовании, я испытывал то чувство, что испытал у Милна младший из Родственников и Друзей Кролика, Сашка-букашка, когда однажды увидел голубые помочи Кристофера Робина.
Когда я видел его, то всегда, с самого детства, испытывал это своеобразное потрясение, и до сих пор ни чуточки этого не стесняюсь.

Сейчас, когда Борис Натанович почти безвылазно сидит в своей квартире на улице Победы, больной, перенесший тяжелейший инфаркт, отошедший почти от дел, мне очень хочется… хотелось бы поздравить его с полувековым юбилеем совместной с братом работы. Книги, на которых выросло несколько поколений, книги, которые в значительной степени сформировали вкусы, психологию и мироощущение сотен тысяч людей, мы читали и будем перечитывать. Потому что - больная совесть, и потому что человечность – это серьезно…

Я не знаю точно, какая сейчас погода стоит в Петербурге; я знаю, что в моем Ленинграде на асфальт Московского проспекта падают хлопья снега, ложатся под шуршащие автомобильные шины, на скамейки и детские качели во дворе. Может быть, в тихой квартире, под тиканье ходиков, он стоит сейчас у окна и смотрит во двор?.. Весь напрягшись, он сунулся лицом к самому стеклу, всматриваясь в темноту. Но увидел только неразборчивые тени, шныряющие по мокрому черному дну колодца между громоздящимися поленницами дров.

Господи, пусть он будет здоров.


Когда, как темная вода,
Лихая, лютая беда
Была тебе по грудь,
Ты, не склоняя головы,
Смотрела в прорезь синевы
И продолжала путь.

@темы: книги

---

Дирекция сказилась: натужно улыбаясь, зазвала в приемный зал, где уже толпилась куча народу, и предложила выбирать между премированием поездкой на Красное море и наградными часами. Я выбрал часы, потому что на Красном море бывал, и мне там не особенно понравилось. Мне вообще больше нравится Белое море, но это в скобках. Тогда на меня торжественно нацепили часы. Это модерн-супернакрученные японские "Сейко" с пятью циферблатами, измеряющими я не могу понять что, и с компасом. "Это чтобы ты не заблудился в Сибири, когда тебя туда посодют", юмористически сказал престарелый генеральный, в далекой юности бывший партизаном в гданьских лесах, а впоследствии председателем парламентской фракции партии Ликуд. Я был очень тронут, хотя не очень понял корреляцию между местом поего ближневосточного ПМЖ и дальневосточным Гулагом. Господа, я страшно тронут, сказал я собравшимся, и все захлопали, обнажая искусственные челюсти под здоровым старческим румянцем напудренных щек. "Мы тебя любим, русский медведь", - нежно сказала председательша профкома - бывшая депутатша Кнессета от крайне правой партии. "Да, мы тебя любим, но лучше бы ты был женщиной", - решительно, очень веско, но на полметра мимо сказала замдиректора по научной работе, в быту - активистка крайне левой феминистической организации. Все захлопали снова, но вразнобой, а у меня что-то запищало на руке. Я вгляделся в крутящиеся циферблаты - по-моему, на этих часах измерялось всё, кроме времени - и обнаружил дополнительный кружок со стрелками.
Мне подарили часы с измерителем кровяного, глазного и сердечного давления.

---

Вот дом, в котором я родился.
walkspb.ru/zd/kamennoostr26.html Тут о нем много чего рассказывается, но не в этом суть.
Как зайдешь во двор, сразу же направо.

al-spbphoto.narod.ru/center/PS_Kamennoostrovsky...

Во многих отношениях совершенно замечательный дом, я о нем писал уже неоднократно, но снова хочется. С тех пор, как мне исполнилось пять лет, я не имею к нему никакого отношения, но до сих пор воспринимаю его, как родовое гнездо. Каждый раз, как приезжаю в Питер, так сразу и иду сюда - посидеть на лавочке, покурить, посмотреть в окна. Теперь уже в чужие окна. Иногда, знаете, сижу у себя дома на другом континенте, смотрю в окно на холмы, полого спускающиеся к Мертвому морю, и занимаюсь свойственной мне маниловщиной: представляю, как стал я вдруг очень богатым, поехал в Питер и купил эту самую квартиру; то есть она мне нужна, в основном, для вдохновения - я же не могу там жить круглый год, я туда приезжать буду в отпуск; вот сижу я там на кухне (площадь кухни - как половина моей квартиры здесь) и пишу роман; а потом звонят в парадную дверь (там две двери, одна с черного входа прямо на кухню - для молочников и булочников, что приходят по утрам); и я иду по коридору (минуту, не меньше, идти по нему нужно, если не торопясь), вот открываю я, значит, дверь (это не дверь, это ворота в средневековый замок, метра три высотой, а до потолка метра четыре, на века строили) - а там, значит, куча моих друзей - в гости пришли. Ну, тут, натурально, скатерть-самобранка, и я показываю дамам, где туалет, где ванная (там такая ванная, как мой салон здесь), а потом граждане довольные расходятся по домам.
А через месяц, значит, я уезжаю, чтобы через год приехать снова.



Привык, понимаете, воображать, что вот захочу - и сделаю. Так привык, что продолжал на полном серьезе воображать этот дом родовым гнездом. Однажды (не так давно), когда я еще вел жизнь пассажира поезда "Москва - Петушки", решил: а позвоню-ка я Вове; взял и позвонил сдуру. Вова - человек серьезный, время у него - деньги, а у меня время - сопли; но, как однокорытник, то есть человек, сидевший со мной на одном горшке в детсаду, он меня выслушал терпеливо, пока я ему свои халоймэс сердечные поведывал. В чем же дело, говорит, - приезжай да и покупай. Утром - деньги, вечером - квартира. Миллион четыреста тысяч - и родовое гнездо твоё. Чего миллион четыреста тысяч? - спрашиваю я очень глупо. - Ну, чего-чего - долларов, естественно, а не старых галош. Скривился я и трубку положил, обиженный в лучших, можно сказать, чувствах. Пошел и говорю родственникам, говорю - "обижают!" Ну, рассчитывая на ту, по крайней мере, степень взаимопонимания, каковая была у Миронова - Первого министра применительно аналогичной жалобе Леонова - Короля, ну, вы понимаете. Когда объяснил, в чем дело, был поименован мудилой грешным и мудозвоном; но это ничего; если любимая женщина великого Ерофеева его так только и называла - по ходу повести это выходило неоднократно, я специально считал по пальцам - то какой резон возражать мне на аналогичное? Что мастерам хорошо было, то и подмастерьям уж как-нибудь да сойдет. Тем более, что та рыжая ведьма Мастера так только и именовала, а меня моя родня - только изредка.

Я часто люблю повторять застрявшие в голове фразы из разных книжек и фильмов. Помните, в фильме "Брат-2" этот безграмотный лысый киллер, брат Бодрова (который тоже киллер, но более порядочный), сидит на берегу Мичигана. Сперва этот лысый всех перестрелял, а потом он сидит на берегу Мичигана и в приятной компании варит в ведре раков. А потом к ним какой-то сумасшедший негр подходит и ведро это ногой опрокидывает. Лысый тогда в него стреляет, и все негры убегают, и все наши уходят, и единственный вывод об Америке, который напоследок делает перестрелявший всех лысый - это:
-Вот суки! Не дали раков доесть!
Вот и я тоже - узнал, что продают моё родовое гнездо за миллион четыреста тысяч, ходил весь вечер по квартире сам не свой, и только повторял безостановочно:
-Вот суки! Не дали раков доесть!
Никто ничего не понял, но все испугались, что у меня, вероятно, случился инсульт как результат чрезмерно напряженной умственной деятельности. Мне меряли давление раз пять, и таки намеряли. Я съел бутылку валерьяновых таблеток и пошел спать. Ночью мне снилось, что я - лысый киллер, всех стреляю, мне помогают негры, и я приезжаю в Петербург инкогнито, как ревизор, и покупаю таки эту квартиру.

@темы: фотографии

---

Софа вечером долго ко мне присматривалась, потом соболезнующе сказала:
-Какой кошмар. Сколько живу, такого еще не видела. Посмотри на себя - на кого ты похож? От тебя всего и осталось, что голова профессора Доуэля...



Буся (радостно) :
-Нет, нет! Папа - всадник без головы!

Да, это была голова профессора Доуэля. Только губы и нос его стали тоньше, виски и щеки втянулись, глаза глубже запали в орбиты и
белая кожа приобрела желто-темный оттенок мумии. Но в глазах была жизнь, была мысль. (с)

---

О мастерах и ремесленниках

Вильям Баткин рассказывает.
В июне 1967 года, на исходе Шестидневной войны, бродя средь восторженных толп по Иерусалиму, он напишет: "Давид победил Голиафа и теперь спрашивает себя, как ему это удалось; этого не знает никто, а сам он меньше других. Это его удивление должно вызывать надежду еще больше, чем его победа". Спустя год в повести "Иерусалимский нищий" он в точных и чутких подробностях расскажет о своем видении.
Однажды в неприхотливый домик старого хасида, что на окраине Тель-Авива, пришел писатель, широко известный своими книгами.
-Значит, это ты… - Рабби с длинной седой бородой долго всматривался в гостя. – Ты внук Давида Фейга…
-Рабби, - робко и взволнованно произнес писатель, - я немало потрудился, чтобы приобрести собственное имя. Но для вас, как и тридцать лет назад, когда моя мама приходила со мной к вам за благословением, я по-прежнему привязан к имени своего деда…
Отец его мамы, Давид Фейг, был любимым последователем самого рабби, и как хасид прославился больше, чем его внук как писатель. Рабби, посвятивший всего себя хасидизму, ничего не слышал о писателе и спросил внука Давида Фейга:
-Что же ты делаешь?
-Пишу рассказы, - робко отозвался поседевший лауреат литературных премий, ощутив себя в присутствии рабби ребенком. О литературных премиях рабби ничего не слышал тоже.
-И это всё?
Писатель мог оправдаться: иногда, в благословенные минуты, некоторые его тексты достигают ранга поступков. Но он промолчал, не сказал ничего, и только признался рабби, что в некоторых рассказах события выдуманы от начала до конца. Право писателя на художественный вымысел едва бы принял старый хасид.
-Значит, ты пишешь ложь… - подытожил рабби печально.
…Известно, что в конце разговора лицо его просветлело и он подозвал писателя к себе:
-Внук Давида Фейга не должен уйти с пустыми руками. Подойди, я дам тебе мое благословение…
И Эли Визель склонил голову.

* * *
...После возвращения из армии я работал в ленинградской Публичке; зарплата была маленькая, и я устроился еще экспедитором - два раза в неделю развозил по городу книжки. Моим начальником-напарником был Евгений Петрович. Это был, в своем роде, замечательный человек - он пил как сапожник, был в курсе всех книжных новинок, прекрасно ориентировался в библиографических редкостях и знал восемь языков. Среди его клиентов были интеллигентные старички и старушки еще доблокадного времени, а некоторые - с дореволюционным стажем, как говорил о них Евгений Петрович, представляя нас друг другу.

Однажды мой напарник, сдав очередную порцию библиотечных книг в городской коллектор, приказал водителю Вове ехать к Лавре. У старого кладбища, среди покосившихся крестов Евгения Петровича дожидался человек высокого роста, одетый в священническое облачение. Он топтался на месте, оглядываясь на все четыре стороны света, и поглаживал окладистую бороду. Евгений Петрович велел глушить мотор и, спрятав под полой плаща нечто, укутанное в брезентовую ткань, вылез из машины. Человек неторопливо направился к нам. Я вышел вслед за напарником. Я очень стеснялся. Примерно две минуты они молча стояли друг напротив друга - Евгений Петрович с неопределенной ухмылкой на лице, человек - строго глядя перед собой и поглаживая бороду.
Наконец человек открыл рот. Я был почему-то уверен, что он заговорит на церковнославянском, сильно при этом "окая", и для начала протянет руку для поцелуя; но человек заговорил на вполне интеллигентном городском языке, безо всяких оканий. Он приподнял край своего облачения, под которым оказались обыкновенные брюки, что-то вытащил из кармана, и действительно протянул руку Евгению Петровичу, но вовсе не для поцелуя – я увидел на ладони аккуратно перевязанную пачку денег. Евгений Петрович протянул ему брезентовый пакет. Они не торопясь пошли по дорожке, я шел сзади. Наша библиотека очень вам благодарна, произнес человек. Если будет еще что-нибудь в этом же ключе – мы будем благодарны вам еще более. Пока что у меня нет ничего интересного, - ответствовал мой напарник, - все ищут сейчас Булгакова, но это же не по вашу душу. – Булгакова?.. – переспросил человек, как мне показалось, с недоумением в голосе. – Михаила Булгакова, - пояснил Евгений Петрович, - роман… - Никогда не слышал, - удрученно сказал человек. – Роман? Единственный Булгаков, которого я читал – Сергей… но он есть у нас в библиотеке. Видимо, это действительно… не по нашу душу.

Он остановился и посмотрел через плечо на меня. Какой большой дядя, а Булгакова не читал, шмыгая носом, почти вслух сказал я, но, к счастью, удержался. Я всего лишь полгода назад вернулся из рядов вооруженных сил, и мозги мои ворочались еще со скрипом. – Молодой человек в курсе? – спросил человек строго. – О, молодой человек в курсе, это хороший молодой человек, при нем можно говорить всё, - быстро произнес Евгений Петрович, деликатно увлекая собеседника дальше. – Это, знаете ли, такой молодой человек… Он сам учит древнееврейский, поэтому при нем можно о книгах говорить всё. – Да? – не удивился человек. – Я тоже изучал древнееврейский, из-за этого и имею сейчас столько неприятностей, сколько имею... Молодой человек, вы учите язык для насущных нужд или по повелению сердца?
Я молчал, тупо глядя на него. – Можно сказать, что и так, и этак, - напрягшись, наконец произнес я. В то время мне стоило некоторых физических усилий говорить плавно и без вкраплений ненормативной лексики. Человек терпеливо ждал, с благожелательным любопытством глядя на меня. – А вы читали этого Булгакова, о котором сейчас говорил Евгений Петрович? – Читал, - отрывисто сказал я. – А Сергея Булгакова вы, конечно, не читали? – Нет, - буркнул я. – Человек неожиданно заулыбался. – Вы знаете, и не нужно вам его читать, честное слово, - сказал он. –Да? - спросил я. – Точно! – ответил он. –Вы вот лучше изучайте древнееврейский, но только по повелению сердца. Для практических нужд изучать такой язык очень пошло, знаете ли. Вообще, всё, что связано с книжной мудростью, необходимо изучать исключительно по сердечному стремлению, иначе в этом нет никакого смысла. В противном случае, максимум, на что вы можете рассчитывать – это стать ремесленником. – Хорошо, - послушно сказал я. Несколько секунд он смотрел на меня со странным выражением лица. – Вот и славно. В следующий раз, возможно, мы встретимся с вами и подискутируем о философско-теологическом подтексте выражения "альма", встречающегося в Писании. Да? – Ага, ответил я. Я вовсе не понимал, о каком это библейском выражении он упомянул и для чего. Только спустя много лет я понял, что он имел в виду.

Мы дошли до конца дорожки, и здесь распрощались. Человек протянул мне свою руку. Она оказалась прохладной и мягкой. Я пожал ему руку, наклонил голову и неуклюже щелкнул каблуками разбитых ботинок. Он засмеялся.

Когда мы возвращались к машине, я, оглядываясь, шепотом спросил Евгения Петровича: - Слышь, а кто это такой?
-Это человек, который всё и всегда делал по сердечному зову, а не по насущной необходимости, - поучающее ответил мой напарник, - поэтому он – Мастер, имеющий кучу неприятностей, как он уже и сказал. А вот ты, мне сдается, всё делаешь по практической необходимости, поэтому суждена тебе доля ремесленника и, скорее всего – безо всяких неприятностей. Кому взбредет в голову доставлять неприятности ремесленникам? Это – удел Мастеров.

Я ничего не понял, пошмыгал еще носом и полез в машину.

И, вы знаете, я почти вот уже двадцать лет живу в Иерусалиме, и примерно раз в год вспоминаю об этом Мастере в рясе и аккуратно выглаженных брюках под ней. Несколько раз я даже ходил на Русское подворье - слонялся по площади, заглядывал в двери. Мне почему-то казалось, что Мастер должен оказаться именно в Иерусалиме - где еще им находиться, Мастерам, совершающим свой путь по сердечной необходимости? Я все ищу его здесь, ищу и никак не могу найти.

---

"...по имени-отчеству к нему обращались и маститые - Константин Симонов, Михаил Луконин, древнерусский еврей Павел Антокольский, и младшие собратья по перу. Я не ходил в его учениках, возникал нечасто, переминался вежливо в дверях, едва ли был его надеждой... Он пытался из меня сделать поэта - безжалостной рукой, извечно жесткий, без намека на улыбку, без сантиментов, израненный поэт и политрук зачастую отвергал мои, сколоченные рифмами, политизированные строки. По мне, нынешнему, - либеральничал со мной. Авось бы состоялся... Он сам заваривал байховый чай, поил меня густым наваром, угощал магазинными пирожками, непременно с творогом, усаживал на продавленный диван, по слухам - Маяковского, подаренный Слуцкому Лилей Брик.
Однажды он, к слову, поведал притчу: спросили у Маяковского - сколько он пишет хороших стихов, сколько плохих? "Я пишу пять плохих и пять хороших", - ответил поэт. "А Блок?" - "Блок - восемь плохих и два хороших, но мне таких никогда не написать".

Вильям Баткин, "Талисман души", книга избранной прозы, 2007.

@темы: Содружники

---

Отныне, присно и во веки запрещено мне категорически:
-курить,
-пить алкоголь,
-кофе любой,
-крепкий чай,
-соленое,
-кислое,
-острое,
-перченое,
-сладкое,
-сильно напрягаться во всех смыслах и
-нервничать по любому поводу.

Даже засмеялся от абсурда изреченного и сказал - но я же еще не труп, чтобы избавиться не только от так называемых вредных привычек, но и от желаний. И не Бодхисатва я. Не при валюте в нирване мы. А если это и называется нирваной, то кому она такая нахрен нужна, прости Господи.

Как сказали бы на это в Одессе:
-Вы будете иметь разговаривать с ангелом.

@настроение: Уйди, старушка, я в печали

---

"Высокий собор служителей атеизма предал меня анафеме, и находятся фанатичные попы неверия, которые с радостью предали бы меня пытке, чтобы вынудить признания во всех моих грехах. К счастью, они не располагают другими орудиями пытки, кроме собственных писаний. Но я готов и без пыток признаться во всем. Да, я возвратился к Богу, подобно блудному сыну, после того как долгое время пас свиней у гегельянцев. Были ли то беды, что пригнали меня обратно? быть может, менее ничтожные причины... тоска по небесной родине напала на меня и гнала через леса и ущелья, по самым головокружительным тропинкам диалектики" (с)

---

Умение сцеживать яд - возможно, архиважнейшее из наших умений. Наше всё, как принято говорить. Так, чтобы не только математически прицельно, но и изящно, за морями, которым конца и края, чтобы через холод космического пространства - снайперским попаданием. Так, чтобы расширяющаяся Вселенная снова вернулась к скукоженному состоянию за мгновение до Большого взрыва. По масштабам несопоставимо и смешно сказать, но даже экран домашнего монитора принял на себя плевок вакуумом и разлетелся на осколки - как машина времени Шурика в начале всенародно известного фильма. Я, наверное, и сам бы отлетел от монитора, как тот изобретатель, да мне врачи как раз вчера категорически запретили нервничать.

---

Нет, вы уж меня извините, но только это всё правда, истинная правда и ничего кроме правды.

Прикиньте, какая манечка величия с того света приснилась мне нынче ночью.
Мне приснилось, что в какой-то комнате, битком набитой старыми, скрипучими, деревянными шкафами, подходит ко мне покойный актер Евстигнеев и говорит - "я прочел книжку. Очень хорошая книжка!" - и лезет на какие-то стулья, и шарит на шкафах. Я ему держу стул и говорю снизу: "спасибо, но я ведь не посылал вам книжку; откуда же вы ее взяли - она в Москве не продается". Он смотрит на меня сверху и говорит, не переставая шарить на шкафах и вытаскивая оттуда какие-то старые магнитофонные бобины: "я знаю, что не продается; мне Зяма Гердт дал почитать". Я говорю - спасибо, да ведь я и Гердту эту книжку не дарил..." Он пожимает плечами и терпеливо отвечает: "так я же и говорю - ему Маяковский прислал по почте, очень рекомендовал. Только мы, Зяма и я, уже не сможем ему книжку вернуть - я, как прочел, так сразу отдал Венечке Ерофееву, а он в запое, он ее уже потерял. Что делать, ума не приложу". И вот тогда я достаю книжку из сумки, надписываю и даю Евстигнееву, и говорю: "отдайте Владимиру Владимировичу с поклоном". А потом, прикиньте, выяснилось. что Маяковский ее все равно не получил: Евстигнеев, по рассеянности, что ли, послал ее совсем не тому Владимиру Владимировичу.

Ё-моё.

---

Поздравляю всех с Новым годом.

Картинку эту прислал для вас фотограф Слава, с которым мы много лет жили на одной даче.


А это - Буся и Роник у нас дома под елкой, игрушки и украшения к которой с далекого севера прислала нам Наталь Анатольна, которая Сорринка.




Первое января у нас - обычный рабочий день, поэтому досидеть за праздничным столом до утра не получится; но, в любом случае, я обязательно выпью за вас за всех. Я хочу, чтобы все пакости остались в прошлом, и чтобы в новом году в вашем доме была одна только радость (это, как говорила моя бабушка, конечно, халоймэс ун пустэ майсэс, но тем не менее).

Вот - в преддверии года Крысы появилась символическая новость из области зоологии. Правда, я не знаю, что она символизирует, но надеюсь, что что-то хорошее:
news.strana.co.il/kaledoscop/?item=22959

Доброй охоты нам всем.

P.S.: некоторых из вас я люблю, как сорок тысяч братьев.

---

Женя  Нос, с днем рождения!
Спасибо за создание @дневников, на которых я нашел столько друзей и любимых людей. Без которых я не написал бы книги, без которой меня не приняли бы в официальные литераторы.
Поклон тебе. Земной, да.