Потамчик, с днем рождения!

---

И Беназир они убили тоже. Ничего не понял сперва, перечитал трижды. Встал. Первая реакция, когда что-то происходит со знакомыми - близкими, далекими, даже со знакомыми косвенно - встаю. Потом сажусь. Потом начинаю ходить по помещению. Это рефлекторное. Подошел к жене - они убили ее, говорю. А ты не знал? - спрашивает, - еще днем передавали. - Днем меня не было.

...Три года назад, как-то вечером, я сидел под хмельком. Дай, думаю, стукнусь Валерке в Лондон.
Был у меня клгда-то такой друг, Валерка. Одноклассник. Потом был момент, когда он меня предал. Ему не хотелось садиться на семь лет, и я его понимаю. Но всё же много лет после того момента мы не общались. Я всегда помнил, как он жил у нас на даче, моя бабушка зашивала ему порванные штаны и куртку. Из-за этих штанов я не мог на него ни злиться, ни обижаться. Но общаться с ним я тоже уже не мог. Когда он собирался уезжать, в восемьдесят восьмом, он позвонил ко мне, впервые за много лет позвонил и сказал - я уезжаю с потрохами и со всеми бебехами; я хочу попрощаться. Прощай, сказал я, и у меня всё внутри сжалось. Нет, я хочу попрощаться в лицо, сказал он. Так он и сказал - в лицо. Я не знал, что нужно сказать, потому что я знал, что произошло, и знал, что он знает, что я это знаю, и только удивился, что он смог так вот позвонить, как будто не было совсем ничего, и сказать - приезжай. Я никогда почти не знаю, что действительно нужно сказать в такие моменты, и, помню, стал стучать ногой по полу, как отбивал вальс - раз-два-три, раз-два-три; в затруднительных ситуациях я всегда, до сих пор, вальс отбиваю. А потом я вспомнил, как он рисовал у меня на даче, на обрывках туалетной бумаги и клочках газет, замечательные иллюстрации к Бабелю и Джерому, который Джером К.Джером, и пел Северного под прекрасную гитару, пел прекрасно; и рассказывал о буддизме, и о том, что запрещенное в то время каратэ - это не столько драка, сколько философия. И все девки в городе и на даче были в него влюблены, потому что этот сын вечно пьяного пролетария с Куйбышевской улицы и давно умершей, непонятно какой матери, имел аристократический профиль, врожденный интеллект и любовь к хорошим книжкам, и ничему этому его никто на свете не учил. Я, наверное, и сам был в него влюблен немного, но не понимал этого. Он был совсем не обыкновенный человек, и вовсе не положительный герой. Он трахал девок с тринадцати лет, он торговал пусерами и доморощенными, черно-белыми порнографическими открытками, которые лепил со старого фотоаппарата у себя дома, и ходил на все сейшны "Зоопарка", и, говорят, даже писал какие-то тексты для покойного Миши; а потом он еще торговал наркотиками, а единственная его настоящая любовь Саша влюбилась не в него, а в диссидентско-андерграундного поэта Галицкого, и Валерка ничего не мог с этим поделать, и вызвал поэта на дуэль. Но на дуэли выяснилось, что поэт знает каратэ не как философию, а как драку, и потом я оттирал ему кровь с морды, как секундант, а поэт ушел спокойно, потому что Саша стояла сперва напряженная, а потом смеялась, когда Валерка упал. Я был, как какой-то Бестужев при Пушкине, казалось мне почему-то. Или Вяземский. И, когда я оттирал ему кровь с аристократической морды, я любил его. А всё же Саша ушла к андерграундному поэту, эти бабы ничего не понимают, кто последний герой, говорил я ему в утешение, но он не мог утешиться. И снова мы ходили к нему домой, и это было, как у покойного (сегодня вокруг меня много покойников) Майка - в песне "Иванов". Честное слово, это было именно так, как в той древней песне о коммуналке на Петроградской. И мы приходили в эту жуткую квартиру, где пьяный отец валялся на полу, и старуха-соседка Настасья Филипповна подкармливала Валерку горелыми со сковородки помидорами, и к нам приходили люди с чемоданами портвейна, и мы проводили время жизни за сравнительным анализом вина. А потом они уходили, и только очрованные стихами и философской доморощенностью дамы оставались с Валеркой до утра. А потом приходило утро, всё прокуренное и серое, и подтверждало старый тезис, что сегодня - тот же день, что был вчера. И мой Галич звучал в этой атмосфере пакости, пьяно сопевшего пролетариата и цветка кладбищенской незабудки вполне даже к месту. Разве что вечно обкуренная Ира Солнцеликая не понимала, что это за такое - "а он и перекинулся башкой в лебеду". И что такое Теберда, она не знала тоже. За это её подвергали обструкции и остракизму, то есть интеллектуалы вели ее в сортир и занимались с ней любовью при свечах, как они говорили; я сидел в углу, гитарой тренькал, а Валерка - всё же сын пролетария - лез на чугунную ванну смотреть через замазанное мелом окно на коммунальной кухне. Дориан, говорил я ему, это неприлично, негигиенично и не симпатично, вам говорят. Генри, говорил он мне, спрыгивая на пол, там ничего интересного, прошу вас - выпивайте и закусывайте. И эти посиделки, и эти пьяные философы (с тех пор у меня на них отрыжка), и Исаич на фотографиях, и Ира Солнцеликая в сортире, в собачьей стойке над унитазом, и валявшийся в коридоре на полу папа, как будто простреленный под Сталинградом навылет, и трава, которую курили все, кроме меня - они были ранние хиппи, и ненавидели режим, а я, хоть режим ненавидел тоже, но не был хиппи, и, значит, мне не положено, да я всегда и предпочитал водку - всё это, вместе с выцветшими старыми свитерами и общим запахом коммуналки, который я никогда уже не забуду - всё это было, есть и будет ответом на то, почему я поехал прощаться с Валеркой, который меня предал.

Всё то, о чем я написал выше, оказалось для меня более важным, более значимым, как последнее лето детства, которое важнее многого из того, что случится с нами потом, - и я поехал. И в непривычно убранной, чистой квартире мы снова пили, и пели, и я взял на руки его годовалого сына, и поцеловал его, и сказал - счастливо, Валерка. А он посмотрел на меня прозрачными своими глазами, что-то просчитал про себя, и я понял, что он успокоился. И вот он уехал из петербургских метелей, с улицы Куйбышева, и поселился в одной стране, потом в другой, потом - в третьей. Он бросил трех жен и семь, в общей сложности, детей, и женился на американской миллионерше - я ни капельки не удивился, когда узнал об этом - и взял свою податливую миллионершу, и поселился с нею в городе Холмса, прямо на Бейкер-стрит; он говорил - да где же можно здесь еще селиться, разве что тут, где тени забытых предков, а ты будешь моим Ватсоном - приезжай в гости, моя Салли будет для тебя тем, чем миссис Хадсон была для покойного Соломина, ну, ты понял.

И он выцарапал всех своих детей, от всех своих жен их разных стран, и выписал их в город Холмса, и его Салли, гонористая американская миллионерша, всех их усыновила и удочерила.
Правда, это всё бьло потом; а сперва я с ним, уехавшим из России, потерял связь на двадцать почти лет. За двадцать почти лет я не мог вспомнить в связи с ним ни о чем, кроме пьяных сходок в коммуналке, и как все наперебой читали стихи, и как моя бабушка штопала ему свитера и штаны. И вот однажды он позвонил ко мне, и сказал голосом, который я узнал бы среди тысяч голосов - Миха, приезжай, ей-богу. Раз ты меня простил, то приезжай, и мы полетим на Маврикий. Я не хотел на Маврикий, и я не прилетел в Лондон. Но иногда он еще звонил, всё реже и реже, и рассказывал о каких-то новых гуру, и о новом курсе фунта применительно к баксу - у меня болит голова и от того, и от другого, и я живо сворачивал разговор, а он звонил уже не по телефону, а стучался ко мне по скайпу, и голос его был молод, как тридцать лет назад.
И вот он позвонил мне как-то в очередной раз, года три назад, и сказал - Салли приглашает тебя со всей семьей, она даже выписала кашерные тарелки ради тебя, и билеты мы тебе оплатим, на это я уже способен теперь. Я не понял, о каких тарелках идет речь, я был выпимши; я сказал важно - я всегда буду для тебя живым укором, но вот что. И замолчал. Потому что я наливал. Потому что - что, спросил он с беспокойством. И тут мне в голову ударил ром, и я сказал - слушай, Бхутто же сейчас у вас там живет, в Лондоне? - и сделал ударение на второй слог. У нас, удивленно сказал он. А я щас знаю, что у вас щас рамадан кончился, сказал я нетвердо. Она хорошая баба, я хочу ее поздравить. Я нес хрень, я знал это, и я хотел этого. Мне стало вдруг сладко представить себя живым ему укором - еще и еще раз. Это было недостойно, что я вспомнил о предании старины глубокой, о том, что когда-то его поставили в безвыходное почти положение органы уже не существующего государства, - но я так хотел.

Я могу позовнить Беназир, сказал он после незаметной почти паузы, мы иногда общаемся на общих мероприятиях, но ты же по-аглицки ни бум-бум, что ты ей скажешь?.. - Ты просто поздравь ее с окончанием рамадана, сказал я, и скажи ей, где я живу. - Это всё, спросил он. Ага, сказал я. Ладно, подожди, сказал он, и отключился. Через пять минут он позвонил мне снова. Странно, но я дозвонился, сказал он, я ей передал, и поздравил, она сейчас очень занята, но ответила. Она поблагодарила. А ты сказал ей, где я живу, спросил я. - Сказал. - И что? - Что за идиотские вопросы? - спросил он. - И ничего. Она сказала, что большое спасибо, что ей очень приятно, что Иерусалим - это прекрасно, и еще - что она не надеется дожить до того времени, когда люди перестанут быть мудаками.

Она правда так сказала, в полном восторге заорал я. - Правда, ответил он, и я быстро пожелал ему спокойной ночи, и отключился, и стал звонить своим знакомым, чтобы рассказать, как передал привет пакистанской изгнаннице, и что она на этот привет ответила.

И я потом все время думал о ней - вот как она сидит в своем сари, и кутается в промозглом эмигрантском Лондоне в какой-то клетчатый платок, и курит длиннные пахитоски, прикуривая одну от другой, держа их своими нервными тонкими пальцами, и мысли у нее где-то далеко, ого-го, мысли у нее, как у Голды Меир пополам с Маргарет Тэтчер, помноженные на размышления госпожи Перон в контексте идей Коллонтай и любовных переживапний Инессы Арманд, и все непознанные образы великих женщин прошлого соединялись в моей голове под одним желтым, благоухающим сари.

И можно было бы добавить в этот сумбур в виде завершения глубокомысленно-поучительную (а чему поучающую?) фразу - "...и вот ее убили". Да ни к чему.
Пусть уж лучше будет ерническое, вынесенное из глубин той коммуналки семидесятых -
"...Я сижу, гитарой тренькаю - гогот, вопли, пляски, звон; и соседский сын за стенкою прячет в стол магнитофон".

---

Mariam-magdalene, поздравляю с наступающим. Желаю мало сожалений, много счастливой любви и хороших книжек!

---

Вчера была презентация очередной книги Вильяма нашего Баткина.
www.antho.net/library/batkin/WilliamBatkin.jpg
По этому поводу я так упился, что до сих пор в себя не приду. Со мной разговаривают древние духи. Они всегда со мной разговаривают после. Я их слышу хорошо, но ничего не понимаю; из-за этого я точу слезу. Был мировой закусон и два литра "Александроффа". Сперва - это я еще помню хорошо - Камянов рассказал, как в шестьдесят девятом году на Дерибасовской, прямо на улице, он сломал силомер. Потом Вильям подарил мне книгу, и я почему-то решил, что нужно сказать благодарственную речь, хотя никто меня об этом не просил. Я говорил сорок минут, но ничего не помню. Помню только, что Вильям слушал очень терпеливо. Кажется, я говорил что-то о ноосфере. Теперь я боюсь звонить людям и спрашивать, что я делал. Я часто что-то делаю, а потом боюсь звонить людям. Мне очень стыдно.
И рука почему-то болит.

---

Продавщица пивного ларька - пенорожденная.

---

 Frost, с днем рождения!

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Исключительно для ценителей "Обитаемого острова" Стругацких

По-видимому, этот документ, обнаруженный сегодня мною в нашем архиве, достоин отдельной газетно-журнальной публикации. Со своей стороны, перед лицом товарищей торжественно обещаю, что приложу все усилия, и так далее.



Телеграмма датирована 21 января 1900 г. и хранится в фонде под сигнатурой CZA A24/647/173.

P.S. Для тех, кто не помнит романа наизусть: обратите внимание на инициалы отправителя, кому (или через кого) телеграмма послана, а также на имя (фамилию?) телеграфиста.

Сперва решил, что допился до нирваны, или просто с глазами не то... всё-таки минусов много.
Ан нет.
P.P.S. И еще говорят о недостижимости реализации придуманных миров!

@темы: Central Zionist Archives in Jerusalem

---

Вот еще Гегель был. Это я очень хорошо помню: был Гегель. Он говорил: "нет различий, кроме различия в степени между различными степенями и отсутствием различия". То есть, если перевести это на хороший язык: "кто же сейчас не пьет?"

В. Ерофеев.

@темы: цитаты

---

Вчера была тридцатая годовщина со дня смерти Галича.

---

С днем рождения,  taine!



mlmusic.38th.ru/snd_/ms01mt/ms01mt38.mp3

@темы: ДР ПЧ

---

Поле боя при лунном свете

Я получил блаженное наследство –
Чужих певцов блуждающие сны
(Мандельштам)

Он говорил – я слушал, не навязывая темы. Тогда мы были вдвоем, сейчас присоединились вы.
(с)

-Приходи обязательно! – кричал он в трубку. – Обязательно, слышишь? Сегодня, во-первых, у нас будет Борин отчет о поездке в Лондон, а кроме того - Губерман привезет на машине Сашу Половца… Как это – какого?.. Ты с ума сошел, что ли? Половца не знаешь… Литератор, бля, прозаик! Нет уж, анекдот про заек потом расскажешь, мне сейчас некогда. Ну ладно, ладно… Сам увидишь. А я уже водку закупил, кстати! А, и ты – бренди? Это хорошо, это правильно. Поэтессы предпочитают бренди, это ты хорошо придумал. Приходи, короче говоря.

Председатель звонит мне аккуратно раз в две недели и требует, чтобы я приходил обязательно. Каждый раз я говорю ему, что такого рода дежурный звонок совершенно излишен, я ведь и так хожу на собрания, и не в пунктуальности тут дело. Просто мне очень интересно.

На этот раз собралось много народу. Обычно половина участников Содружества отлынивает от собраний, на которых обсуждаются текущие дела по изданию очередных альманахов, предъявляются счета от типографий, а Боря зачитывает нудные письма из министерства культуры. На этот раз пришли почти все. Места за столом были заняты, и мне пришлось потеснить изящную поэтессу, сидевшую с краю. Я втиснулся между ней и мрачным Сан Санычем. Сан Саныч гладил бороду и угрюмо смотрел в стену напротив. Он делал вид, что происходящее в зале его совершенно не интересует. Я толкнул его плечом и поднял брови, как бы спрашивая – что-то случилось? Сан Саныч со скрипом почесал в бороде и сказал, что у него вышла книжка – сборник его актуальных злободневных статей, опубликованных в разное время в разных газетах. О, это же отлично, - обрадовался я, - давай свой сборник и подпиши его; а чего ты грустный-то? – Хер меня знает, чего я грустный, ответил он, подумав, - на самом деле всё, вроде, хорошо. - Так давай выпьем, с энтузиазмом сказал я. – Да, всё у меня ничего, - продолжал он, мрачно глядя, как я наливаю водку в протянутую им чашку, - только вот вчера я купил себе, наконец, этот проклятый компьютер, потому что надо мной все дома смеются, что я печатаю на машинке, и стал, понимаешь, писать на нем статью. И писал четыре часа, и написал, и что-то нажал, и всё пропало к чертям свинячьим. – О-о, сказал я с сочувствием, это очень знакомая история; у меня несколько раз такое было… ты не переживай. Как это – не переживай, возмутился он, - ты же прекрасно понимаешь, что любое произведение искусства неповторимо!

Я был далек от мысли считать злобные политические статьи Сан Саныча разновидностью искусства, и сделал попытку переменить тему. Слушай, спросил я, а кто этот Половец? Сан Саныч открыл рот, чтобы ответить, и тут на нас зашикали. Я сообразил, что все внимательно слушают невысокого полного человека, сидевшего в углу, рядом с Губерманом. Губерман кивнул мне и приложил палец к губам. Я сел в позу воспитанного школьника на уроке, аккуратно положив одну руку на другую, и стал слушать.

Через некоторое время мне действительно стало стыдно, что раньше я не слышал об этом Половце. Александр Половец, которого все здесь называли просто Саша, живет в Америке больше тридцати лет. Он основал русское издательство "Альманах", выпустившее массу книг разных замечательных авторов. Двадцать лет он издавал газету "Панорама", ставшую самым популярным газетным изданием на русском языке в США. Этот человек знает всех и вся. Он рассказывал нам о своих встречах с Окуджавой и совместной работе с Бродским, Довлатовым, Аксеновым, Гладилиным, Коржавиным. В конце вечера, когда мы познакомились ближе, он подарил мне несколько своих книг, посвященных Окуджаве, которого очень любил. Книги эти, сказал Председатель, держа их в руках и не выпуская, ценны тем, что представляют стенографические записи магнитофонных бесед Саши и Булата, и Булат повествует в них обо всем на свете; Миша, на фига они тебе, ты же не литературовед, отдай их лучше мне, у меня они в дело пойдут. Я с трудом вырвал книжки из каменных его рук и сердито посмотрел на него.

Все маститые литераторы, сидевшие вокруг меня, вели себя, как паиньки. Сами достаточно известные, и не только у нас в стране, они вели себя сейчас, как хорошие мальчики и девочки. Все слушали Сашу, который рассказывал, как, несмотря на прекрасные многолетние отношения с Довлатовым, они почему-то всегда были на "вы", и в зале стояла такая тишина, что если бы пролетела муха, то все бы ее услыхали. Губерман перестал кивать головой и неожиданно процитировал Окуджаву:

-У поэта соперников нету
ни на улице и не в судьбе.
И когда он кричит всему свету,
Это он не о вас – о себе.

Саша кончил рассказывать, и все стали задавать вопросы. Было страшно интересно. Высокий автор в строгом костюме и черной шляпе, соблюдающий религиозные традиции, поинтересовался, как обстоят у Саши дела с кашерностью местной кухни, не сложно ли ему здесь не мешать молочного с мясным, и не скучает ли он по свиным гамбургерам. Саша сказал, что вполне может потерпеть до возвращения в Балтимор, где надеется вернуться к привычной еде. Кстати, о еде, сказал Губерман, - в этом храме культуры нас кормить будут или как? Все засуетились и стали нарезать колбасу. Я стал разливать председательскую водку и бренди, который принес с собой. Мы выпили, смачно крякнув, и Председатель, потянув носом, рассказал анекдот, за специфичностью терминов и сюжета не понятый гостем из далекой Америки:
-У таиландцев – два кашрута: глат-кошер и глат-собакер.
Саша вежливо удивился, и Губерман, терзая колбасу, пояснил с набитым ртом:
-У нас здесь много таиландских рабочих, они повыловили и съели всех бездомных собак, а некоторых даже украли у хозяев. У них собачатина – деликатес. Общество защиты животных страшно недовольно.

Я безостановочно записывал всякие интересности на листах бумаги председательским "Паркером" с золотым пером, но так как тосты за столом произносились безостановочно, то перо постепенно стало замедлять свой ход. Я стал писать какими-то иероглифами, которые сам не мог разобрать, по ходу записей забывая, кто именно и что сказал. Помню фразу поэта Володи по поводу занудства некоторых литкритиков: "стариков надо убивать в детстве". Критик с длинным носом обиженно кричал Сан Санычу, пытавшемуся всучить ему сборник своих старых газетных статей на острые политические темы: "а что еще я могу сказать о твоих писаниях? Есть такая профессия – Родину позорить!" Кто-то рассказывал, как проходила презентация нового выпуска нашего альманаха в зале Дворца наций: "там была масса посетителей, но не было публики…" Губерман спорил с соседом по поводу нюансов его текста:
-Нет такого выражения – "физически сильный"! Не могут быть "храбрые ноги"! Это дикие выражения!
Сосед осоловело глядел на него, не понимая, кажется, о чем идет речь.

Гость из Америки рассказывал сидевшему рядом с ним Игалю Городецкому:
-Был слух, что Георгий Константинович Жуков лучшей фронтовой песней считал "По смоленской дороге…" – даром что маршала уверяли, что песня - послевоенная:
-Что вы мне говорите! Я же помню, как у нас ее пели в сорок третьем!
Когда Рассадин спросил у Окуджавы, слыхал ли он эту байку, он, рассмеявшись, ответил, что – нет, не слыхал, но ему говорили, будто Андропов, уже умирая, просил, чтобы ему почитали вслух "Путешествие дилетантов". Было? Не было? Не об этом речь…

Председатель рассказывал анекдоты, с моей точки зрения не совсем связанные с литературой.

Приходит смерть к алкоголику.
-Ты кто?
-Я – смерть!
-Иди в жопу!
-Так и запишем: "рак прямой кишки".

-…Тебе Карузо нравится?
-А чего в нем хорошего? Ни слуха, ни голоса, да еще и картавит.
-А ты его слушал?
-Самого нет, но мне Сёма напел…

...-Однажды ходжа Насреддин, взойдя на кафедру в Акшехире для проповеди, сказал: "О верующие, знаете ли вы, что я хочу вам сказать?" Ему ответили: "Нет, не знаем". Тогда ходжа сказал: "Раз вы не знаете, так что мне вам и говорить". С этими словами он сошел с кафедры и пошел своей дорогой.
Когда в следующий раз он снова взошел на кафедру и предложил тот же вопрос, община ему ответила: "Знаем". - "Ну, коли вы знаете, значит, мне нет надобности и говорить". Так сказал ходжа и опять удалился. Община, пораженная, решила, если ходжа взойдет еще раз на кафедру, ответить: "Одни из нас знают, а другие нет".
Поднявшись как-то опять на кафедру, ходжа по обыкновению обратился к народу со своим вопросом. Ему ответили: "Одни из нас знают, другие нет". Ходжа воскликнул: "Великолепно! Пусть тогда те из вас, кто знает, расскажут тем, которые не знают".

...Кто-то бубнил рядом. Я с готовностью прислушался, держа наготове бумагу и золотой "Паркер".
-…А еще вот Ахмадулина рассказала: поехали на собачью выставку. Видим: идет такой мужичок, покачиваясь, едва идет, весь вдрабадан, и собачку крошечную ведет, редкостно маленькую, на цепочке, увешанной медалями. Мы к нему подошли и говорим: "мужик, послушай, что ж собака у тебя такая крохотная, а медалей много?" А он так посмотрел и говорит: "Она одна в своей породе, ей соревноваться не с кем".

Лариса по просьбе гостя из-за океана читала свои новые стихи, которые предполагалось опубликовать в Лос-Анжелесе. Гость старательно записывал особо понравившиеся ему строки, но отвлекался на Губермана, который беспрерывно тянулся к нему чокаться большой рюмкой. Вокруг стоял страшный шум. Лариса продолжала говорить:
-И вот я переехала…
-Читай стихи! – приказал Председатель, вспомнивший о своих администраторских обязанностях.
-Каждая следующая квартира всё дальше от центра, и автобусы едут всё дольше и дольше, и добираться до дому…
-Это стихи? Хм…
-Это я давно уже рассказываю, что переехала! – возмутилась Лариса. Председатель отобрал у меня "Паркер" и, наклонившись за стулом, где сидел Половец, сопя стал вычеркивать то, что вслед за Ларисой автоматически записывал сильно подвыпивший американский гость. Он думает, что записывает стихи, и даже не удивляется, что ритм и тематика такие странные, с участием сказал Губерман; если бы ты, Боря, не влез ему под руку, он бы так их и увез, и вставил бы потом в свой балтиморский "Альманах" как образец неопоставангардизма русских поэтов Израиля…

Я выпил третий стакан и стал озираться.
-Слушайте, в нашем Содружестве ведь почти все – иерусалимцы. А почему Валя ездит к нам аж из Хайфы? У них ведь там есть свой Союз… Там Председателем этот… Ефим Кох.
-Ну, наверное, - угрюмо сказал Сан Саныч, глядя, как я наливаю ему бренди в чайный стакан, - он уже не пьет больше, вот она сюда и ездит.

-Ну, хорошо, - сказал Председатель. – Гостя из Штатов мы послушали, и на наши вопросы он ответил, и закусили мы, и знатно выпили; теперь давайте продемонстрируем Саше, какой у нас порох в иерусалимских пороховницах. Давайте читать и обсуждать новые вещи, вот что.

Сперва вызвали Пиню. Пиня читал отрывки из своего нового романа. Все внимательно слушали, а Председатель готовил замечания. Он выписывал их на листочке, который отобрал у меня. Пиня закончил чтение и сел, а Председатель встал.

-В последнем своем романе наш дорогой Пиня нехорошо обошелся с покойным премьер-министром. Пиня все время проводит какую-то антиалкогольную линию. Он обвиняет покойника в том, что тот все время пил и вообще был алкоголиком. Пине, в принципе, это простительно – его развозит от второй рюмки, поэтому любой человек, который способен выпить больше трех рюмок, вызывает у Пини зависть, и он такого человека обзывает алкоголиком. По поводу же премьер-министра… Как будто то, что он пил, влияло на то, что он делал, и на то, каким он был человеком. Если хотите знать, я близко знал премьера; кроме того, я сам пью и поэтому могу сказать откровенно, что пьянство – это единственная хорошая черта покойного.

Популярный критик Гриша спросил из угла приглушенным голосом о каком-то человеке, о котором ему все время рассказывают на службе.
-Это – автор "Киллера" и "Антикиллера", - с готовностью ответили ему.
-А чего это такое?.. – спросил Гриша.
-Ну-у-у-у, брат… Ты "Войну и мир" читал?
-Читал.
-А "Киллера" не читал?
-А "Киллера" не читал. В конце концов, я не читатель, а писатель…

Председатель вызвал Володю, нового претендента на членство в секции прозаиков. Володя читал долго, горячо и непонятно о чем. Председатель дослушал до конца и вздохнул.
-Это что? Отрывок из романа? А что там дальше?
-Это не отрывок! – возмущенно сказал Володя. – Это сон!
-Простите. Дело в том, что вы ужасно читаете. Некоторые слова просто пропадают…
-Я знаю, что я ужасно читаю. Поэтому обычно я читаю стихи…

Внезапно поэтесса Зиночка вскочила из-за стола и заторопилась к выходу.
-Куда ты? – крикнул Председатель ей в спину.
-У меня свидание с мужчиной!..
-Он пишет стихи?
-Нет…
-Слава Богу, - сказал Председатель, все грохнули, и обиженная Зиночка выскочила за дверь.

Тогда поднялся лысый бородатый старец двухметрового роста, в роскошном извозчичьем тулупе, который я сперва принял за дубленку, в тяжелых сапогах, смазанных, как мне показалось, дегтем, с толстой тетрадью в коленкоровом переплете под мышкой. Говорил он глухо и несколько невнятно. Кто это? – спросил я, склонившись к уху Сан Саныча. Тот пожал плечами. Мы поняли только, что старца зовут Леопольд и что пришел он на заседание по чьему-то приглашению.
-Кто вас пригласил к нам? – спросил Председатель.
-Друг, - значительно ответил старец.
-А как зовут друга? – спросил Председатель. Сам далеко не молодой человек, он очень терпелив со стариками.
Посетитель наморщил лоб.
-Не помню… - наконец выдавил он из себя.
-М-да. Ну, хорошо, тогда почитайте нам что-нибудь, только не очень длинное.

Старец приосанился, раскрыл рот, но тут опять влез Губерман. Благожелательно глядя на старца, он произнес:
-Кто-то замечательно сказал, - кажется, Давид Самойлов, - что писатель похож на каракатицу: при каждом раздражении он выдавливает из себя чернила.

Старец сдвинул брови.
-Кто таков? – негодующе спросил он, тыча могучим пальцем в сторону Губермана.
-Давид Самойлов – это был такой поэт, мой хороший знакомый, - с готовностью ответил Игорь.
-Нет, это кто Вы такой? – повысил голос старец.
-Так это же Губерман… - удивленно сказал Председатель.
-Не знаю. Не читал, – с достоинством произнес старец. Губерман выжидательно улыбнулся и почесал за ухом. Старец некоторое время строго смотрел на него. Потом, решив, видимо, что достаточно выдержал паузу и поставил наглеца на место, он глухо откашлялся и раскрыл тетрадь в коленкоровом переплете.

Темп чтения был у него, как у ильфо-петровского зицпредседателя Фунта. Он произносил два-три слова, останавливался, воздев брови, оглядывал слушателей, как бы пытаясь удостовериться, что глубинный смысл прочитанного дошел до них, потом кашлял, внушительно выдерживал паузу еще пять-шесть секунд, и только тогда переходил к следующему предложению.
Публика внимала. Губерман чесал за ухом. Председатель вздыхал.

Прошло полчаса. Старец в размеренном своем повествовании дошел до какого-то Патриарха Иркутского.
Председатель гулко откашлялся.
- Простите, но я не понял, в каком жанре Вы пишете.
-Хм… - строго сказал старец, и поднял одну бровь. Последовала пауза минуты на полторы. Потом он сказал со значением:
-А в каком жанре писал Завет свой Господь Бог?
-Ну, батенька… - развел руками Председатель. – Эк хватили… Ну хорошо, расскажите, как вы пришли к писательству.

-Видите ли, - неторопливо ответствовал старец, - до семидесяти лет я не писал совсем. Потом я прозрел.
Он остановился и вновь оглядел слушателей. Все молчали, подавленные, опустив глаза, и лишь бессердечный Губерман, ухмыляясь, двумя руками чесал себе за ушами.
-…Я долго молил Господа ответить и подать знак – стоит мне писать или нет? – скорбно произнес старец и торжествующе огляделся по сторонам.
-И Господь внял моей просьбе!
Он послал мне инсульт.
И я стал писать.

Старец сел. Кто-то хрюкнул. Председатель закашлялся. Старец встал из-за стола, медленным, размеренным шагом подошел к Председателю и попытался всучить ему подарок на память – копию тетради в коленкоровом переплете. Я пригляделся – на первой странице был заранее заготовлен авторский автограф. Там было написано: "Желаю понять Творца!"
-Что вы, что вы, такая честь… - бормотал Председатель, обеими руками отпихивая подарок. – Это, видимо, так глубоко, что я с первого раза и не пойму.
-Это верно, - неожиданно легко согласился старец. – Чтобы понять меня, необходимо прочесть всю вещь, по крайней мере, трижды.
Председатель изо всех сил помотал головой и страдальчески огляделся по сторонам.
-Игорь! – крикнул он. – Давайте спросим Игоря, что он думает по этому поводу…
-Этот? – с невыразимым презрением спросил старец. – Что же он может понять, этот вот…
Игорь перестал чесать за ухом.
-Да, Патриарх Иркутский – это сильно. Ну, если говорить по существу, то я расскажу вам одну байку с философским подтекстом. Она напрямую связана с темой.
-Байка…- возмущенно начал старец, но Губермана было уже не остановить.
-Один собеседник когда-то рассказал мне дивную байку. Когда академик Сахаров жил в ссылке в Горьком, у них дома что-то с водопроводом случилось, или с канализацией. И позвали они знакомого сантехника. Тот повозился, что-то починил, а после сокрушенно сказал Сахарову:
-Больше ничего не сделаю, Андрей Дмитрич, тут надо всю систему менять.
Ужасно восхитился академик совпаденьем с собственными мыслями, и на всю квартиру закричал:
-Ты слышишь, Люся?! Даже и Валера полагает, что менять необходимо всю систему!

Председатель захохотал, все захлопали, а старец возмущенно пожал плечами:
-Народ не поймет этих аллегорий. Я не понимаю, какое отношение имеет эта байка к моему труду.
-Жаль, батенька, что не понимаете, - сочувственно сказал Губерман и вдруг захлопал себя по карманам. Нашел сигареты и кивнул мне. – Что-то курить со страшной силой хочется. Миш, пошли, выйдем в коридор.

Я с готовностью присоединился к нему и выскочил из зала, оставив позади возмущенного старца со всеми его тетрадями.
Я подал свою книжку с заранее заготовленной дарственной надписью. - Игорь, а свою книгу вы принесли? – начал я. – Вы обещали… – Конечно! За кого ты меня принимаешь! – перебил он и вручил мне новенький, еще пахнущий типографской краской том. – Погоди, сейчас я тебе его надпишу… Дай ручку.
Я держал его книгу на весу, пока он подписывал. На! – сказал он и протянул мне том. Я погладил обложку и открыл его. На первой странице знакомым размашистым почерком было написано:
"Мише – писателю от читателя – на счастье и удачу!"
Я с благодарностью сделал полупоклон. – Ты еще шаркни ножкой, - заметил он. – Что за церемонии… Давай оставим церемонии Патриарху Иркутскому, не к ночи будь помянут.

Мы стали курить. Из зала доносилось неразборчивое бормотанье. Губерман расхаживал по фойе. Я перевернул книжку обратной стороной обложки. Крупным письменным шрифтом там были напечатаны "Записки из разных залов". Я пригляделся и не смог удержаться, загоготал.

"Игорь Миронович, возьмите нас с собой в Израиль. Готовы жить на опасных территориях. Уже обрезаны.
Группа татар"

"Дорогой Игорь Миронович, в нашем крае тоже очень много лагерей. Если с Вами что случится, будем рады считать Вас нашим земляком.
г.Архангельск"

"Милый Игорь Губерман,
Ты в поэзии – гурман,
Пишешь выразительно,
Просто охуительно!

г.Нюрнберг"

Ну хорошо, - сказал он, - время позднее, пошли заберем нашего американского гостя, и поедем уже домой. Мы сегодня пили уже трижды, теперь поспать надо хоть немного. Завтра везу Сашу еще на две встречи. А то вижу – там этот Патриарх Иркутский в яловых сапогах на весь вечер зарядился. И ты заметил – он ничего не пьет совсем! Вот это уже подозрительно… Идем, попрощаемся с Борей, и давай уже, поехали.

Мы зашли в зал, расцеловались с Председателем, уныло выслушивающим очередную эскападу нежданного посетителя, сделали ручкой дамам; Игорь подхватил размякшего гостя из-за океана, и они направились к выходу. Я - как мне показалось, украдкой - налил себе и выпил еще полстакана бренди и поспешил за ними.
В машине Саша подарил мне еще одну книжку – рассказы об американских писателях. Я с трудом всунул ее в изрядно распухшую от сегодняшней порции литературы сумку, и стал рассказывать Губерману о своих читателях, как они его читают в разных концах России, как любят, как хотят знать подробности его жизни и творчества, как просили передать приветы. Я поочередно загибал пальцы и, покачиваясь на резиновых подушках, с трудом произносил, икая: "Ольсанна… Итая такая… Арго еще, Ягуся… Блин… Чайная ложечка, во!" Для усиления мысли я размахивал руками, но он этого не видел, он сидел впереди и вел машину и слушал. Какие замечательные, неповторимые имена дают детям в новой России! – сказал он наконец. – Надо же! Итая – я не совсем расслышал, но Ягуся – это же здорово. Да. А Ольсанна – это кто?

-Да они не дети, они взрослые, - начал объяснять я заплетающимся языком. – Они это… хорошие! Да, и они хотят вас увидеть на каком-нибудь концерте в Москве. Вы когда снова в Москве будете?
-Я понимаю, что хорошие, - терпеливо сказал он, - так передай им, что я им кланяюсь, и что в Москве я должен быть где-то в середине февраля. Пускай приходят Ложечки, Ольсанны и Блины. Мне очень приятно, спасибо…
Я стал объяснять, что блины – это не Блины, это я нечаянно вставил слово-паразит в перечисление имен, но тут рядом завозился забытый мною писатель из Балтимора. Он выслушал мою ахинею, ежеминутно кивая, а потом вдруг сказал совершенно трезвым голосом:
-А давайте, почитаем стихи. Смотрите, день какой сегодня приятный, и тепло. И солнышко, и с людьми хорошими посидели, и выпили, и все такие доброжелательные и талантливые…
-Особенно Патриарх Иркутский, - заметил Игорь, не отрывая взгляда от трассы.
-Ну, что Патриарх, - сказал Саша, - его жалко просто, больной человек. Городские сумасшедшие – непременный атрибут любого писательского собрания, это нормально. Вы, Миша, об этом обязательно напишите, только осторожнее. С людьми надо осторожнее, они могут обидеться.
-Я замечаю, что у меня рассказы о писателях часто получаются в жанре литературного доноса, - благодарно пожаловался я.
-Да, с людьми нужно аккуратнее, - сказал он. – Люди – это вещь хрупкая, как китайский фарфор. Нужно имена менять, географию, явки… Всё менять надо, а то распознают и обидятся. Хотя они и так все равно обидятся и распознают… Ну, хорошо. День какой чудный сегодня… Игорь, читай стихи.
-Свои? – спросил тот. – Так ты их и так все уже читал и слыхал.
-Нет, свои как раз не надо: не то настроение, - возразил гость. Читай Булата.

И Губерман, не отрывая взгляда от ночного шоссе, начал медленно читать Окуджаву.

Мы приедем туда, приедем,
Проедем – зови не зови –
Вот по этим каменистым, по этим
Осыпающимся дорогам любви.

Там мальчики гуляют, фасоня,
По августу, плавают в нем,
И пахнет песнями и фасолью,
Красной солью и красным вином.

Худосочные дети с Арбата,
Вот мы едем, представьте себе,
А арба под нами горбата,
И трава у вола на губе.

Мимо нас мелькают автобусы,
Перегаром в лицо дыша…
Мы наездились, мы не торопимся.
Мы хотим хоть раз не спеша.

После стольких лет перед бездною,
Раскачавшись, как на волнах,
Вдруг предстанет, как неизбежное,
Путешествие на волах.

И по синим горам,
Пусть не плавное,
Будет длиться через мир и войну
Путешествие наше самое главное
В ту неведомую страну.

Он умолк. Шуршали шины по мокрому асфальту. Игорь сидел очень прямо и глядел на дорогу.
Я затих в темноте салона, бережно прижимая к животу сумку с книгами мэтров. Саша всхлипнул, потом сердито высморкался в большой клетчатый платок.
-Всегда в глазах щиплет, когда хорошо читают Булата, - сказал он. – Сколько раз он мне их сам читал, я тогда лишь цепенел и радовался; а теперь если кто его читает – я плачу…
Приеду обратно в Бостон – обязательно расскажу нашим на коллегии издательства, какие чудные люди в Иерусалиме. Было смешно, было грустно. Я сегодня… я большую радость получил сегодня.

Мы въехали в наш двор, безлюдный и тихий в это время суток. Над головой сияли по-южному крупные звезды. Игорь развернул машину, остановил, погасил фары, выскочил из автомобиля и распахнул дверцы перед гостем. Саша, кряхтя, вылез. Я покопался, наматывая на руку лопнувшую под тяжестью книг сумку, и вылез тоже. Потом мы пожали друг другу руки, я поблагодарил за вечер и за книги, и, качаясь, направился домой. По дороге мне мерещились стихи Губермана, которые вслух читал Окуджава.

Я вошел в квартиру. В ней стояла теплая сонная тишина. Скинув ботинки, крадучись я вошел в детскую и, покачиваясь как на палубе, наклонился над дочкиной кроваткой. В серебряном свете луны я увидел огромные открытые глаза. "В ту неведомую страну…" – послышался в голове голос Игоря, читавшего Окуджаву.
-Папочка, - прошептала она, - я не спала, тебя ждала. Ты не читал мне сегодня перед сном, я не могла уснуть. Почитай…
На ее одеяле лежали приключения Мюнхаузена, открытые на той странице, где мы остановились вчера вечером. Я вздохнул, аккуратно примерившись, чтобы не промахнуться, сел на постель, включил ночник, взял книгу и прочел шепотом:

"…Мы нашли удобную гавань и вышли на лунный берег. Внизу, далеко-далеко, мы увидели другую планету – с городами, лесами, горами, морями и реками. Мы догадались, что это – покинутая нами Земля…"


---------------------------------------
Часть вторая.
Иллюстративный материал.

Слева направо: Председатель, Владиимр Ханан, Михаил Копелиович и водитель машины, на которой приехала поэтесса Елена Аксельрод.


Те же. Владимир Ханан стоя читает свой новый рассказ. Председатель перебивает его, требуя налить ещё стакан, ибо без ста грамм такую гениальную вещь просто не осилить.


Слева направо: писатель Валя Кобяков, Сан Саныч, один из постоянных гостей-посетителей, Председатель и Владимир Ханан слушают Патриарха Иркутского.


Много рассказывающего, смеющегося, курящего и подписывающего свои книги Губермана. Слева с ним сидят дамы: поэтессы Дина Ратнер и Елена Аксельрод, прозаик Светлана Шенбрунн, справа от него - Саша Половец из Америки, писатель Игорь Городецкий и Володя Френкель.

@темы: Губерман, Председатель, Литераторские мостки

---

Просто абырвалг

Не знаю, не знаю. Все рекламируют сериал "Девять жизней Нестора Махно". Включил RTVi - показывают какую-то из ранних серий. Я смотрю ровно три минуты - уже вижу глупости. В царской тюрьме Нестор выглядит каким-то Шариковым на той стадии, когда его показывали господам медикам на ученом конгрессе. Помните - когда он подпрыгивает от вспышек фотоблицев. Ну, вылитый. Начинает разговаривать - опять несуразица. Говорит он на украинском, а русского ровно как не знает. Это при том, что родился он в Гуляйполе, в котором украинский в ту пору вообще не был особо в ходу и на колесах. Половину населения села составляли русские, евреи и греки. Нестор на своем родном украинском говорил плохо, литературный украинский вообще не знал, и с детства изъясняться предпочитал на москальском. Факт. Дальше - за что он сидит на каторге? Вроде - за бандитизм. Опять чудеса в решете. Сидел за покушение на пристава Караченцева, главу гуляпольских черносотенцев. Я все-таки об этом книжку написал, в архивах сидел. Разозлился и выключил ящик для идиота. Походил по квартире. Бомбу очень захотелось бросить. Слушай, говорю, какую хрень по ящику показывают - а? Да, отвечает, сущая хрень; иди уже ужинать. Я пошел ужинать, но так возбудился, что сперва позвонил сыну Левы Задова в Геленджик. Слушайте, Вадим Львович, говорю, вы эту хрень по телику смотрите? Это же абырвалг какой-то! Как порочат честное имя командира вашего папаши, а? Это же кошмар! Ай-яй-яй... А он там орет уже: "Я, бля, этим уёбкам уже позвонил на телевидение! Я им прямо сказал - я сын Левы Задова, со мной шутить не надо! Я щас к вам как, бля, приеду в Москву, так вы вызывайте скорей амбуланс для вашего режиссера, и не забудьте заказать красивый, прочный гроб для сценариста!.." - А нужно сказать, что полковник в отставке Вадим Львович Зиньковский - достойный сын своего папы, и внешне на него очень похож - два метра ростом, косая сажень в плечах и лапы, как у волкодава. - И что они вам ответили? - с любопытством спрашиваю я. - А шо они могли мине ответить? - октавой пониже говорит он. - Они всё: "художественный допуск, художественный допуск... Не нервничайте так, господин Задов." Ну, я им сказал, что допуск - у номенклатуры, а господа все в Париже, и трубку повесил. Что с ними разговаривать, с уёбками? Ну их на хуй. Ты лучше про Губермана расскажи - что он там еще отмочил? Я слышал, у него книжка новая вышла... - Завтра расскажу, пообещал я. - А, ну ладно, привет ему; пущай тебе книжку эту для меня надпишет, во. - Ладно, пообещал я. Вообще говоря, это хорошая идея. Губерман ценит юмор, и наверняка с удовольствием надпишет книжку для полковника. Я повесил трубку и тут же позвонил Губерману, и не разочаровался в своих предположениях. Губерман пришел в полный восторг. Я, закричал он, обязательно надпишу ему; как-нибудь так: "Дорогому сыну Левы Задова, который и с красными, и с белыми делал то, что Содома не делала с Гоморрой". Иерусалим, дата... Какая у нас нынче на дворе дата? Я сказал ему дату и пошел писать отчет о том, что было вчера. Но так до конца успокоиться и не смог. Это же абырвалг какой-то, а не фильм. Вечерами на хуторе близ Диканьки такой фильм только показывать, и то западенцы аппаратную взорвут, и правильно сделают, между прочим. Хуй знает, что такое. Абырвалг просто.

---

Научить не кланяться авторитетам, а исследовать их и сравнивать их поучения с жизнью.
Научить настороженно относиться к опыту бывалых людей, потому что жизнь меняется необычайно быстро.
Научить презирать мещанскую мудрость.
Научить, что любить и плакать от любви не стыдно.
Научить, что скептицизм и цинизм в жизни стоят дешево, что это много легче и скучнее, нежели удивляться и радоваться жизни.
Научить доверять движениям души своего ближнего.
Научить, что лучше двадцать раз ошибиться в человеке, чем относиться с подозрением к каждому.
Научить, что дело не в том, как на тебя влияют другие, а в том, как ты влияешь на других.
И научить их, что один человек ни черта не стоит.

(АБС)

@темы: цитаты

---

Тёща, с днем рождения!

---

Тем из моих ПЧ, которым я посылал по почте электронный вариант романа Дениса Соболева "Иерусалим".

Я имею в виду этот пост -
www.diary.ru/~libdragon/?comments&postid=376248...

Денис сейчас пришел ко мне в офис, и я рассказал ему о вас. Он был очень тронут и ужасно заинтересовался Дайрями. Час сидел в моем дневнике и рассматривал, как вы выглядите и что новенького написали. Велел очень кланяться, что и выполняю.

Очень симпатичный, доброжелательный и интеллектуальныйый такой мальчик, просто чудо какое-то. Эльф.



А это - индивидуальный презент для ПЧ ЧЛ.
Реальный презент будет передан в Москву не знаю когда (но передан будет обязательно), поэтому пока что ограничимся виртуально-сканированным.

@темы: книги, культуртрегерское

---

Говорили по скайпу с Чайной ложечкой. Обсуждали: а)мировые проблемы; б)проблемы отдельно взятой живой личности в мертвой Вселенной; в)проблемы литературы местного масштаба; г)педагогические проблемы. Было очень трогательно. Поскольку с Ложкой мы не только братья (сестры?) по гороскопу, но и болеем простудными заболеваниями, как правило, синхронно, то синхронно и кашляли друг другу в наушники.
К этому добавлю, что ЧЛ отлично играет на гитаре, а голос ее, даже простуженный, похож на голос Натэллы Болтянской. Я сперва даже оторопел.
Общепринято в дружеской среде фамильярно именовать ЧЛ - Ложкой; по-моему, это неправильно. Она такая же ложка, как я ботинок.

Настроение: Болтянская, Баллада о солдате и трубадуре. www.natel.ru/mp3/track203.mp3

@темы: Сестра

---

Лев блин Николаевич, когда писал "Севастопольские рассказы", всегда вставлял их прямо в свой виртуальный дневник. Истории литературы повезло, что всякий раз, когда он писал очередной рассказ, сервер поддержки работал исправно - таким образм, все рассказы сохранились для будущих поколений читателей. Блин.
Николаевич ничего такого в этом не видел - сервер работал исправно именно тогда, когда он на нем писал, и он воспринимал это явление как данность, как будто так и должно было быть. Он вообще мало что понимал в новых технологиях, да они его и не волновали - работают, и слава Богу. Он даже позвонил своему другу Федору блин Михайловичу, похвалил новые технологии, и тот, по примеру авторитета, тоже пересел с пишущей машины "Андервуд", которая грохотала по ночам, как пулемет "Максим", на тот же сервер, где писал Творец. Ему тоже повезло - и, хотя ни он, ни, блин, Николаевич, о том, что им повезло, даже не догадывались, сумел таки вставить на сервер все главы "Преступления и наказания" - одну за другой, с прологом и даже - блин! - с эпилогом. И еще правку делал по ходу сочинительства. А потом ПЧ еще в комментариях насочиняли ему двадцать пять томов комментариев. Академических, блин. А оба великих даже не поняли, что им, блин, просто повезло - ну, не падал сервер, когда сюжет плавно растекался мыслью по древу, - сервер просто, видать, затаивал дыхание, прислушиваясь, как лепится нетленка, как ангелы поют в горних высях. Блин. Да. Затаивал. И пишущая машина "Андервуд" больше не грохотала ночами, и домашним стало поспокойнее, и соседям, и всем вокруг, и жена Федора Михайловича даже пошутила как-то - "слава Те, теперь можно с нашей фатеры писать записки просто мертвого дома какого-то". Засмеялся тогда второй Творец, позвонил Льву, блин, Николаевичу, тот заценил фразу, и Федор Михайлович, как стоял, так и сел писать "Записки..." - и тоже прямо на сервер. И опять прошло, да.

И так им это дело понравилось, что сервер как чугунный (хотя ни бельмеса они не понимали в новых технологиях, и не понимали даже, что им просто крупно повезло) - что принялись они звонить третьему своему другу, и та же самая история, тот полтора тома "Мертвых душ" успел вставить, а комментариев уж там прошло просто бессчетно. На втором томе, правда, глюки начались, и большая часть текста ухнула в преисподнюю, так Николай блин Васильевич к этим первооткрывателям - весь из себя обиженный, с претензиями - вы меня сюда заманили!.., да те - в непонятки. Сытый, типа, голодного не разумеет - у них у самих все вирши прошли, так что ж еще? И почивают на лаврах, а Николай, блин, ушел обиженный. К гусиному перу вернулся, и сделал, между нами говоря, правильно. Потому что вот Лев блин Николаевич, ничего в новых технологиях не понимая, сел писать "Крейцерову сонату" - и все туда же. Уж две главы написал, потянулся от удовольствия, понюшку табака в ноздрю вставил - а тут ему какой-то мужичонка с соседнего блога в аське мигает: слушай, блин, говорит - я, блин, тут на досуге небольшую вещицу написал - так, дрянь вещица, на нобелевку тянет - прямо на сервер; не успел отправить в аккаунт в этот (видать, мужичонка и сам в новых технологиях не силен был), к кнопке только потянулся, чтобы сохранить - вырубили электричество; ну, нобелевка моя того... и накрылась тазом. Блин... вот... Только на Небесах, видать, и осталась. В ноосфере. Тебя, как человека в авторитете, предупредить хотел. Типа - сохраняй текст отдельным файлом. И ты того - ежели у ангелов где увидишь, как все кучкуются - вещицу мою читают, знать - словечко за меня замолви. Пустяшная совсем вещица-то, на кабелеукладочных работах ее писал, между Москвой и Петушками.

Лев Николаевич, как про кабелеукладочные работы услыхал - засмеялся покровительственно и отчасти небрежно, но ухо востре держал: стал отныне сохранять файлы. И вот что случилось. Написал он "Войну и мир" - долго писал, весь извелся; и каждые пять страниц уже автоматом, не глядя, жмет на кнопку "сохранить". Знать, освоился понемногу с новыми технологиями-то. И вот закончил тома, все акценты по местам расставил, орфографию выверил - размещать, стало быть, пора. Аж тридцать четыре файла!.. Да загудел тут, забабикал подмигивающий глазок в скайпе, и не один даже, а два: Иван Сергеевич с Александром Иванычем явились, друзья, блин, неразлучные - вот, глянь, Николаич, вверяем тебе две вещицы новые, глянь одним глазком, как человек в авторитете, достойно вывешивания, нет ли... Лев, блин, Николаевич скривился неприязненно - он первым похвастаться думал, у великих - свои слабости, да уж лады, те первыми попросили. Александр Иваныч такую околесицу написал, что читать стыдоба - там тебе и революционеры, и беспризорные алкоголики, и полицейские приставы, и все, что ни вечер, к проституткам заваливаются, а там - плачут, рубахи на груди рвут и о душе рассуждают. И тянется эта бодяга страниц на шестьсот, не меньше. Лев Николаевич, чтобы отделаться и всего тома не читать, буркнул в скайп сквозь бороду: "Грязно это" - и Александр Иванович в тартарары от стыда провалился, из сети выпал. А Иван Сергеевич, блин, все свое гнет: вещицу он поменьше написал, страниц всего на двести пятьдесят - тоже всё о нигилистах каких-то, но уже, с первого взгляда, более приличных - те к девкам не шастают, а все больше о пользе народной рассуждают. И попутала нелегкая Льва, блин, Николаевича перед ним похвастаться. Я, говорит, твою виршу после прочту; сперва поразить желаю - сей час по почте высылаю тридцать четыре файла новой моей вещи, рабочее название - "Война и мир". Эк хватил! А сам, между прочим, как мы уже обсудили, в новых технологиях не совсем освоившись, точнее даже говоря - ни бум-бум. Так-то всё внешне - куда как прилично: перед вывешиванием на сервер все файлы чин чином сохранил и даже поглавно озаглавил. А Иван Сергеевич - тот, блин, на другом конце сети уж стойку сделал, как дикая собака динго - первый, как-никак, читатель, почёту-у-у-у!..

И вот открыл Творец почту, и в приложение засандалил все, блин, тридцать четыре файла нетленки. И уж тогда призадумался - больно тяжелое письмо-то выходит, и все файлы, как есть, кириллицей обозначены; а ну как, думает, на той стороне у Сергеича комп их не откроет, ибо прочесть кириллицу не могёт? Сергеич долго в европах жил, у них там все не как у людей, родную речь их технологии не всегда уважить желают. Надо, подумал он (блин), все файлы переименовать на латиницу, вот что! И тогда уж будем алиллуйю с того берега слушать снисходительно. И не знал, не знал гордый уверенностью в своей гениальности беглый и преданный анафеме всеми официальными церквами Граф, что разум творца в определенных ситуациях подразумевает не только трели духовные, но и навык элементарных знаний в презренной сфере новых - блин! - технологий. Да и комп его, досель послушный, вдруг такую подлянку выкинул на аглицкий манер, что тошно. Махнул творец величаво дланью не глядя - и впрямь Творцом, дни недели и мир созидающим, себя вообразил, видать! - и вместо "переименовать файлы" на "делит" нажал. Смотрит - ни бельмеса на экране в письме нет. Ну как есть - пустое приложение. Полез, чертыхаясь в бороду, в "Мои документы" - а и там ни хрена нет, ни одного из тридцати четырех файлов. Ой вэй! Закричал истошно, заколотил кулаками по столу, клаиатуру сшиб, да еще ногой попинал. На той стороне Иван Сергеич, ничего не подозревая, торопит - блин, не чаю уж к очередной нетленке губами припасть, давайте, граф, вас ждут великие дела... - Завыл граф, одним махом вырубил скайп с аською заодно - да тут - глядь! - Лександра блин Сергеич с соседней хиппи-хаты пробегал, глазком подмигнул - не все пропало, мол, спасти положение могем, да только недосуг, ты лучше жену позови, справится - вишь ты, две кнопки виднеются? Ты, главное, на левую не нажимай. Метнулся Лев Николаевич - борода вздыбилась лопатой - в супружескую спальню, ручищами крестьянскими, и к плугу и к перу приученными, машет заполошенно: беда, беда!.. Вставай, Софа!.. - Что, пожар? Горим уже? - протирая глаза спрашивает Софья Андреевна, с просонью польщенная: в жизни исчо супружник ей спасение своих виршей не доверивал - высоко больно для тебя, говорил. А тут: - да, да, беда! Вставай! Пожар, да! Блин! - кричит и руками все машет, как мельничными крыльями. Аж всю свою величавость растерял. - Батюшки-и! Гори-и-им!..

- А рукописи не горят, - хладнокровно отвечает графиня и в кабинет в ночной рубахе шествует. Но всё ж забыл упрямый граф, что гордость, переходящая на пути гордыни Господней, требует воздаяния, причем немедленного, а именно - щелчка по носу от того Творца, чьи функции он, неразумный, по простоте душевной на себя примерял; да и Софья Андреевна его, правду сказать, в новых технологиях отнюдь не сильна была.
Вот подошла она к экрану - смотрит: как на Лукоморье, на златой цепи, что на дубе - две кнопочки мельтешаются. А Софья, блин, пока за графом в замужестве побывала, все языки позабыть успела, даром что графиня. Спросонья нажала на ту, что слева: сохранить изменения? - да, блин. Сохранить. Ну и сохранила аристократическая пара эти изменения, то есть то, что было уже уничтожено, уничтожилось окончательно. Тут, блин, Николаичу совсем нехорошо стало - орал, визжал, по кабинету в тиши ночной прыгал как малое дитё, а толку?.. Перед тем, как грохнуться в смертной истоме, еще узрел последним - Лемовский Клапауциус в углу экрана, с соседнего блога, беззвучно хохочет, пальцем в него тычет. И почувствовал Граф в тот последний миг себя Лемовским Трурлем придурошным. Упал - и дух вон.
Так и пропала "Война и мир" для истории мировой литературы.

И после того, как пропала, было сегодня мне это видение в полдень, когда валялся я с тридцатью девятью и восемью десятыми, под столом на работе. С температурой, говорю, валялся, а не с бутылочными градусами. И тут  Чайная ложечка еще спрашивает - как, Иван-дурак Иван-царевич, дела-то? Хмур али весел? А Граф недоделанный токмо и смог что акамолу принять три таблетки и в ответ ахинею эту промычать паралично.

---

*Чем Баба Яга поила Иванушек-дурачков? По-видимому, кумысом. Редкостная гадость, на мой вкус.*

---

 St. Brendan, это для тебя. И, кажется, о тебе.

Александр Аллон, "Третий храм".
jsc.rjews.net/audio/AlonTretiyXram.mp3