Я иногда (очень редко) нахожу у тебя опечатки, связанные с орфографией и (еще реже) с лексикой, но, как правило, не сообщаю о них - ни на у-мэйл, ни на и-мэйл, ни по телефону. Вообще никак.

Дело в том, что когда-то я только тем и занимался, что (не корысти ради), найдя у кого-нибудь какой-нибудь ляпсус, немедленно сообщал о нем автору. Делалось это исключительно из эстетических соображений - дабы тексты моих ПЧ и Избранных ласкали глаз. Возможно, сказывалось проклятое прошлое - занудливость былого педагогического опыта и многолетней работы в советской школе.

Авторы ляпсусов, как правило, конфузились, изредка благодарили, временами негодовали, и/но - исправляли текст. И вот, наконец, года два назад, я в очередной раз нашел у N какую-то маленькую ошибочку (не ошибочку даже, а так, сущий вздор), и тут же, как водится, с чувством выполняемого долга доложил о ней, и получил в ответ коротенькое письмецо, суть которого сводилась к тому, что ты, прохфессор, конечно, хороший человек, и даже очень, спору нет, - но вот не пошел бы ты нах?.. %)

И, начиная с этого случая, я закаялся заниматься правкой чужих текстов. По здравому размышлению, я напомнил сам себе Кеглю - героя одного из рассказов Джерома, который в силу назойливо бескорыстных и абсолютно непрошенных советов навсегда стал отсутствующим другом в чьем-то доме.

---

С днем рождения,  Женщина, которая...

---

Печальный не ставьте над нами крест. (с)



* * *



Хасид, отбившийся от стаи.



* * *



Последний дюйм:

http://gusarfilm.narod.ru/duim/poslednij-dyujm.mp3

---

 Jam, с днем рождения!

---

Э-э-э...



"Эх, девоньки...

Ой, хлопцы..." (с)







Мне просто "по жизни" повезло, что все комплексы неполноценности у меня расположились не в сфере профессиональных амбиций.

---

Я вам не Шейндля-Сура Соломониак, которая Золотая ручка, не Колька-Англичанин, и даже не Борис Рувимыч (не путать с Борис Абрамычем, а то - к стенке!) Венгровер, да святится имя его. Я - честный битый фрайер, и это, замечу - почетно. Так сходка постановила. И попробуйте опровергнуть.

---

На той неделе вечерял

с князем Андреем Михайловичем Курбским. И так карты ему раскладывал, и этак, и о том говорили, и о сем. Всю душу ему открыл; а он, пес смрадный, лучистым глазом внимательно кося, всё на пергамент - опосля Иоанну Васильевичу и донес. Да исчо и за своё притом выдал, публицист хренов. Песья девка его родила, аки Шарикова из эпохи попозжее. Сказано - курва, она и есть курва, даром что курбской нарекли. Ну, великий князь московский и осерчал, понятно. Мало, грит, я их в Двине топил; тут, грит, гляжу, никак, серой воняет, семя их, грит, диаволово, летуче-нетопырное; так, грит, я ентого писаку на бочку с порохом посадю - пущай полетает.



Ну, я смотрю - дело к полуночи, уж в Старом граде колокола прозвонили, и муэдзин воспел; пасхальна ночь зачалась. Я чаю сухого в рот набрал, прожевал, сглотнул, выплюнул, утерся - и к себе в терем заспешил. Там уж свет затемнили, свечи на столе, гости, полою укутавшись, как мумии за столом расселись. Аки марраны какие. Последний раз, помню, так в Новом Граде в 1497-м было, и справа от меня сама великая княгиня сидела, слева же - личный послух архиепископа Геннадия аки змея притаился. Я при свечах его не сразу разглядел, а разглядел, когда уж поздновато было. Тут он всё и донес. Ну, с Геннадием я бы и сам совладел, да с Иосифом Волоцким схлестнулись. Така сеча пошла - до сих пор вспомнить любо. Потом всех еретиков, натурально - по порубам да по монастырям дальним пораскидали, кто помладше; а Федю Курицына под белы рученьки - в клетку да и на костер. Он у меня лучше всех грамоту разумел. "Шестокрыл" читал - так частил, что вся книжица как единое слово...



Вот - вспомнил, вздохнул, таким старым сам себе помстился. У входа в горницу постоял... Зубами скрыпнул, дверь скрипучую тихо отворил, вошел и во главе стола уселся. Деток подозвал.

Запели.

"Ма ништанааа а-лайла а-зэ ми коооль а-лейлот?.."







Чем эта ночь отличается от всех прочих?..

---

Вот - совершенно случайно узнал из открытой сети интернета то, над чем десятилетиями безуспешно бились нервы моих прабабки, бабки и прочих представителей родового клана с 1937-го года. Для семьи именно это было загадкой века.

Не то место было тайной, где хранится чаша святого Грааля, и не то, где Стенька на Волге зарыл свой клад, и не то тайной было, как будущий бровеносец штурмовал Малую землю, и даже не то, почему Виктор Платонович отсиживался в окопах Сталинграда (так шутили тогда), - а вот это было серой, пыльной, покрытой безнадежной паутиной гордиева узла, тайной.



И прабабка, и бабка, и почти все прочие родственники успели поседеть, состариться и умереть, так и не разгадав этой тайны. Десятки писем в прокуратуру, членам ЦК и лично тов. И.В.С. отражались или ватной стеной молчания, или дополнительными арестами, или - в редких случаях - казенным, каким-то особенно глупым враньем о том, что он умер от сердечной недостаточности, от крупозной пневмонии, от ишиаса - то тридцатого ноября тридцать девятого, то двадцать второго июня сорок первого, то пятого марта пятьдесят третьего.

И даже даты, смотрю, подбирались как-то сидистически.



А вдова, тряся головой, не знала, в какой день ставить поминальные свечи. Вдова ушла, оставив разгадывать ребус следующему поколению. И мама, и папа, и тетки, и дядьки, и даже семейная нянька, русский человек Мария Георгиевна, принимали участие в разгадке этого ребуса. И бабуля, умирая, говорила - мы никогда не узнаем, когда и как умер мой папа. Она перебирала связку казенных песем с пожелтевшими печатями и выцветшими подписями, и каждое говорило о иной дате и причине смерти. Она, бабуля, невысказанно завещала разгадать ребус. Шумела, растекаясь ручейками, оттепель, и детям было не до того - возврата к старому не будет. Не будет новых призраков, и Командор сгинет во льдах нового палеолита, и весна, весна на улице, веселые деньки.

Так и забыли. Или не забыли, но махнули рукой - сперва было не докопаться, а потом просто сменились приоритеты. Потому что (почему-то), так решили оптимисты, не будет возврата к прошлому, и призраки ушли в даль. Чего там копать дату смерти, и вообще мы не верим. В Бога. Даже с маленькой буквы. И историю мне рассказывали в детстве как страшную сказку со счастливым концом. Где они увидели счастливый конец? Наверное, в рождении моей дочери. Не знаю, не могу сказать лучше.



...А бабуля, тряся руками и головой, заклинала меня не забывать, хоть искать следы и не заклинала. Я и не искал. Я с детства впитал тысячекратным эхом отозвавшийся рассказ о теплой майской ночи, о том, как раздался длинный звонок в парадную дверь, как они вошли, как он, бледный, застегивая пуговицы на френче, не снятом с вечера, вышел к ним, как летали по комнате пух перины и бумаги из письменного стола. Как она - тогда дочка - пузом, в котором лежала моя мама - перла на офицера и трех солдат - не дам, не пущу, это ошибка, мой папа честный человек! - потом как постылая хлопала дверь и выла старуха, как раненый зверь, и еще потом как эта старуха - тогда еще совсем не старуха - стояла в очереди на передачи под красною, ослепшею стеной, и рядом с ней стояла Та, которая эти строки потом сочинила, и так они познакомились.



И я вырос на рассказе о безвестных соседях снизу, каких-то Котовых, которых следователь, собирая компромат, позвал в кабинет, и спрашивал о матером хищнике, жившем в квартире сверху, а простодушные люди Котовы отвечали, маша руками - не, та он честный человек, чи шо же вы хотите с него, товарищ, - и бабуля искала этих Котовых после войны, чтобы в ножки им поклониться, хотя это и было бы бесполезно для обеих сторон, потому что бабуля с трехлетней мамой успели эвакуироваться, а простодушные Котовы нет, и умерли от голода в блокаду, и вообще их геройство было бесполезным, прадеда все равно кончили бы и без их геройства или с оным, но все равно - по тем временам это был Поступок, и вот она, а потом и я пронесли через всю жизнь эту фамилию - Котовы. И, как водится, светлая им память, хоть им, извините, и до фени.



И меня, не очень современного уже человека, кидает в дрожь каждый раз, когда благодушно говорят о том, что у акулы, бывает, рождаются человеческие детеныши. Хотя почему же - не бывает? Бывает, - говорила покойная к этому времени и молчаливая поэтому Лидия Гинзбург, - и у эсесовцев рождаются безвинные внуки с ясными глазами. Бывает, конечно. Только те внуки с дедами не хотят иметь ничего общего, и вот они, внуки, потому и безвинны. А из яйца кобры могут вылупиться только кобры, сказал Рикки-Тики-Тави. Потому что эти, вылупившиеся, от наследия предков не отказались. В этом вся разница.



О, эпоха Новых Технологий! Вот вдруг я, незнамо, не ведомо как, разрешил ребус четырех поколений. Я единовременно ткнул пальцем в интернет, и семидесятилетний, беспомощно бумажный поиск предков взорвался Девятым валом какого-нибудь Айвазовского, и на случайный, небрежный запрос я мгновенно получил ответ. Прадед, в честь (в память, вернее) которого меня по наитию назвали при рождении, умер не от крупозной пневмнонии в день начала советско-финской войны, и не от сердечной недостаточности в день начала войны с Германией, и не от ишиаса в день кончины Верховного, а был расстрелян, как сказано в открывшемся досье, по первой категории (между прочим, интересно было бы узнать, что значит расстрел по второй категории?) третьего февраля тридцать восьмого года в Ленинградской области. И я даже знаю, где: в Лисьем Носу, где у всех порядочных ленинградцев после войны были дачи, где я жил каждым летом, с тринадцати лет, и именно в том лесу, по которому мы с бабулей спустя сорок лет бродили у морского берега, и где она, тряся головой, шепотом, стесняясь шума волн, рассказывала мне эту историю.



И вот что я вам еще скажу. Если вам опять скажут, что я фашист и ненавижу эту страну, не верьте. Если так и если я та равнодушно-змеиноглазая пакость в потной серо-зеленой форме и в ржавой каске с рожками, то почему же мне она все время снится? Ну, не вся, конечно, - но балтийский берег, и замшелые форты Кронштадта, и ельники бывшего, правда, финского Рауту, которое зато теперь исконно русское Сосново, и даже этот Лисий Нос, и я не говорю уже о Медном всаднике. Иногда я даже думаю, что, если на него (на Всадник? На Лисий Нос?) сбросили бы бомбу, то я сделал бы то, что сделал Мересьев; я, безногий, пополз бы по лесу, отстреливаясь от поджигателей войны и от голодных медведей, хотя какая связь между медведями и поджигателями войны, я затруднюсь вам ответить. Да и не надо отвечать и искать логические связки. В Россию можно только верить. О Лисий Нос - хоть имя дико, но мне ласкает слух оно.



А посвящается всё это нагромождение Фигне. И я, как маленький мальчик, запутавшийся в голубых помочах Кристофера Робина и между делом описавшийся, стою и плачу, и не знаю, почему. И да будет благословенная память сына Алана Милна - ведь он, наверное, тоже уже умер.

---

Только что хотел написать совершенно замечательный рассказ, и вдруг сам у себя же наткнулся на высказывание. И расхотел.


"Юз Алешковский сказал мне: "Запомни, мудило: ангелы слышат мысли, а бесы - слова. Поэтому о хорошем достаточно подумать, трендеть же - необязательно."

@темы: цитаты

---

Урок хасидизма

Вот что я скажу. Однажды М. пришел домой и увидел, что дед его сидит за столом и поет какой-то мотив, покачиваясь, как у него водилось. Внук заметил, что движения деда слишком быстрые и резкие, а голос дрожит. Спросил М.:

-Деда, что с тобой?

Дед ответил дрожащим голосом:

-У меня очень болят зубы.

-Чего же ты тогда поешь?..

-Мне вообще-то больше хочется стонать, но зачем портить людям настроение? Вот и выходит, что надо петь...

М. сделал вывод: хасиды - это люди, корорые поют, когда им плохо. И хорошо. Всегда.



Вообще-то это история, рассказанная моим знакомым писателем Эзрой Ховкиным. И, услышав ее за очередным недавно состоявшимся пасхальным столом, где я, как водится из года в год, вел рассказ об исходе из Египта, я обозлился, поскольку счел за плагиат, не поняв, где ее, истории, истоки. Потому что у меня была точно такая же история. История, рассказанная моим собственным дедом. И только, когда мне, выпив четыре бокала красного сухого, немножко нежно стукнули в темечко, по тому месту, где у всякого порядочного хасида должна быть шляпа, я вспомнил: у нас у всех в генах есть такие истории, с точностью попадания один в один. Даже у тех, кто жрет в Песах квасное. Даже у тех, кто вообще ничего не жрет, а только пьет. И не только в Песах. И всю неделю собирался я вам историю эту рассказать. И удд его знает, зачем.



Не вполне подходящая музыка:

http://www.bards.ru/1ra/a_Ancharov/...u_prohozhemu.ra

(М. Анчаров, "Сорок первый")

---

Хаг Песах кашер ве-самеах всем, кто его справляет.

Не забудьте выпить четыре бокала, как минимум. Напоминаю, что предпочтительнее - красного сухого, а не белого полусладкого.

P.S.: мой традиционный спецкубок на лейл-седер вмещает 0,75 литра.

---

Не знаю уж отчего, но у меня эта песня Визбора связана с Карниворой.

(Которая  Carnivora).

http://www.bards.ru/1ra/a_Vizbor_Yu..._syuda_konya.ra

---

Запоздалое

Я сейчас скажу, а то я лопну. Без правки скажу.



У меня есть такая знакомая - Люба Муско. Такой тихий ангел с девяносто третьего года. Я имею в виду - с девяносто третьего года мы с ней общались, потом наступил перерыв лет в десять, но все равно - тихий ангел. Именно как в поговорке - кто-то что-то сказал - и тишина; тогда говорят - тихий ангел пролетел. Так в классические времена говорили, и это - про нее.



Свежеиспеченными репатриантами/иммигрантами были. Мы. Такая миниатюрная девочка была, улыбчивая, тихая, глаза совершенно удивительные. Щурилась - как будто тебя насквозь видела. Домашняя такая. Щурясь, улыбалась. При этом - по-доброму. Мы жили недалеко. У нас район такой был - репатриантско-иммигрантский. В гости друг к другу ходили. Муж у нее был - такой суровый бородатый мужик, мы как-то с ним и не общались даже. Так только - беру Софу и Димку, еще тогда маленького, девять лет ему было, - и после рабочей недели идем к ним. Тогда еще мы не были ни историками, ни программистами. мы тогда только приехали, полы мыли. В подъездах. И в безоружной охране работали. Уставали очень. Но это как у всех, на это нечего жаловаться. После пахоты нужно было какое-то человеческое участие, от таких же как мы. Иврит я знал, я его еще в России учил, я и другим переводил - тем, кто его нигде еще не учил, а сразу приехал; но поговорить все же тянуло на другом языке. На знакомом с детства, вы понимаете. На субботу мы к ним ходили, что ли, не помню. Она готовила отлично. Мальчик маленький, сын ее, вокруг бегал. Толстый такой. Она смеялась, радовалась, подавала пироги-твороги. Гостям радовалась. Я же говорю - домашняя такая. Мальчик пыхтел, прыгал вокруг мамы, смешно так, как бегемотик. Маленький такой. Филиппка, говорю, вот, Люба, смотри - это защитник растет. В армию пойдет, нас защищать будет. Она смеялась. И муж, мрачный, бородатый, посмеивался, тихо так только - гхы, гхы. И снова замолкал. А она подавала пироги-твороги на стол, и все щурилась-улыбалась.

Ничего особенного.



В девяносто четвертом она стала, как мы все стали, устраиваться. Неспеша, как и все мы. Она познакомилась с бородатым Иосифом Менделевичем. Знаете, который самолет с Кузнецовым в семидесятом году хотел угнать. Детское подполье и смертные приговоры. Полюбопытствуйте, кто хочет. А может, и не надо, никому эти преданья старины глубокой уже на фиг не нужны. Читал в детстве (мне восемь лет было, читать уже научился) - бандиты и террористы, враги народа, и праведный гнев, и дамоклов меч советского народа воссиял красным лучом возмездия. Потом, когда в лицо познакомился, уже здесь (а где мы могли познакомиться? я там с ним не сидел) - ничего бандитского не увидел. Наоборот. Но это уже дискуссии, а я не хочу сейчас дискуссий. Вышку дали бородатому Иосифу, короче. Выжил в лагере, да. Это всем известно. В самолет, когда оттрубил свои 12, замененные с вышки, охранники его на руках вносили: весил меньше, чем моя дочка сейчас весит. Хрен с ним, с Иосифом, я сейчас не о нем. Так - смежная тема. Хотите узнать больше если - набирите гугл-поисковик, и прочтете все сами.



Он идейный. Он на своей земле хотел жить. Он прилетел сюда, отдышался, походя женился на такой же, как он, и почти сразу решил - газету организовать. Безо всякой злобы и яду газету, без проклятий и соплей. Он верующий. Но все равно оппозиционером как был, таким он и остался, как в песне. Как там, так и здесь. На него косо смотрели и справа, и слева, хотя уже в ЦК одной партии состоял. Маргинал, одним словом. Газета на разные темы писала, и Люба наша стала вести там кулинарную колонку. Она с Иосифом познакомилась, и меня по соседству с ним познакомила. Страна манипусенькая, мы тут все соседи. Смертники, хвастуны, урки, идейные бандиты, профессиональные стукачи на три фронта, писатели, поэты, святые, раввины, атеисты, осведомители, гении, ничтожества, подонки, таланты, наркоманы, бьющие в барабан бессмертия посреди тьмы этого мира.



Вот вся эта команда у него в еженедельнике и писала. Левые, правые, атеисты и религиозники, смотри выше по тексту, ведьмы мы али не ведьмы, патриоты али нет. И я. Она меня за руку взяла раз - и привела к Бородатому-почти-пророку. Хотя это я физдю, он никогда пророка из себя не изображал. Это я иногда не-по хасидски, забыв, откуда ветер дует, из себя что-то корчу. А он в камере смертников сидел. Он ничего не корчит. Смешно было бы корчить, в такой камере отсидев.

Она, Люба, за руку меня привела: Иосиф, это вот - Мишка. Он из Ленинграда. Привет, Мишка. Я - из Риги. Очень приятно. Пиши. Если можешь.

И я стал писать. Это было первое печатное место, где я стал писать - и вдруг увидел свои мысли в прессе. Напечатанными. С моей фамилией под. Ай.



Про негров, индейцев, армян, про бабушкины сказки, про Махно, про самое холодное из всех чудовищ. И про сына, оставшегося там, про жену, со мной живущую здесь, про папу-маму, про арабов, про свои встречи, про писателей и стихотворцев. Которые сияли как Полярная звезда во льдах нового палеолита. Про всё и про всех. Я наслаждался. Я впервые в жизни увидел. что можно писать не в стол. Бородатый смертник много удивлялся, иногда морщился, иногда начинал бродить по кабинету, со скрипом тер сухие ладони друг о дружку. Удивлялся: я об этом ничего не знал; но у меня же всего образования - три класса и два коридора. Пиши.

И я снова писал. И он говорил - а знаешь, если бы я был не я, то есть не мое имя, которое ничего не значит для Всевышнего, но много значит для долбоебов, сидящих в креслах, - то газету закрыли б в два счета. За провокативность. Которую ты вносишь. Пиши. Про негров, про белых. Про китайцев. Про черта в ступе. У тебя получается, хотя я во всем этом ни черта не понимаю. У меня ведь - три класса и два коридора. Пиши.



И я писал. И с каждым моментом чувствовал себя свободнее и свободнее. Как беляевский Ариэль - порхнул в воздух над Мадрасом и в Лхасу полетел на своих двоих, типа того. И за все я должен был благодарить Любу; но о том, что должен ее благодарить по-соседству, я забыл. И не благодарил, а просто улыбался при встрече. В городе, в нашем репатриантско-иммигрантском районе, и на заседаниях авторского коллектива. И она улыбалась и щурилась в ответ. Ей не нужна была благодарность, вы понимаете. Она просто за меня радовалась. А я передавал привет ее бородато-угрюмому мужу и толстому мальчику - сыну.



А потом мы прекратили общение лет на двенадцать. Так бывает, и никакой обиды тут никому ни на кого нет. Просто разъехались в разные районы. И всё. Некоторые авторы стали научными сотрудниками при университетах, и уже писали толстые монографии, и сам Солженицын их цитировал; а некоторые так и остались в быту уборщиками чужих подъездов, а некоторые - как были еще в России, так и тут - остались просто сумасшедшими. Дипломированными в дурдоме или без, как в Одессе говорят.



...Иногда я вспоминал ее смутно - потому что редактор по ее наводке сказал как-то - а ты собери статьи из еженедельника, обработай и давай, мы тебе книжку издадим.

И издали. И вторую книжку, и третью, и четвертую, и уже меценаты нашлись, и на церемонии приглашать стали, и премиями награждать. И каждый раз в мозгах - смутно так, эхом - отдавалось: Любе спасибо, это она меня за руку привела.

Но каждый раз все глуше и глуше.



Вот прошло полтора десятка лет, и настало сегодня, и мне позвонил бородач из камеры смертников, и сказал (это было сегодня) :

Ты придешь? Ты должен одеться в смокинг и вручать премии за этот год так, как тебе самому в том году вручали. От имени тех, прошлогодних. И Любе, кстати, выразишь соболезнование, пусть запоздалое.

С чем соболезнование, спросил я, но там уже повесили трубку.



А через минуту снова позвонил телефон, и звонкий молодой голос, почти забытый еще лет десять назад, сказал: Мишка, это я. Ты приходи сегодня, приходи обязательно; привет, кстати, а как ты? Я тебя давно не слышала, лет десять, а то и больше... а у меня все уже ничего. Только соболезнований не надо, пожалуйста... я не могу больше.



Каких соболезнований, ошеломленно спросил я. Любочка, как я рад, а что случилось?..

И, клянусь, в этот момент у меня в голове пронеслось имя, прочитанное в интернете еще летом, пронеслось метеором, ни с чем не соотнесенное имя, и снова забылось, и снова выскочило, как чертик из коробки: Филипп Муско.

Филипп Муско. Толстый мальчик.



Мишенька, сказала она, у меня сын в Ливане погиб, он был врачом. Еще в августе... ты не слышал? Прости, Мишенька... Но ты приходи.



-------------

http://yaqir-mamlal.livejournal.com/40270.html

www.judaicaru.org/phillip_mosko_zal.html



(Музыка - http://dl.zvuki.ru/1/8650/mp3/8.mp3 )

---

 Lyuciena, с днем рождения!

---

-Это прекрасный мир, к сожалению, пока еще населенный дикарями, но когда-нибудь и здесь расцветет цивилизация.

-Ваша цивилизация с ее зловонными городами, автоматами, с кока-колой и эрзац-шампанским, с трехсотэтажными небоскребами и абстрактной рекламой? С пролетариатом, отупевшим от телевизоров? С политическими клубами, спортивными клубами, собачьими клубами и тому подобным? С бесчисленными страховыми обществами, которые заботливо опекают вас от колыбели до могилы? Единственное, что они еще не умеют, эти ваши общества, так это производить детей!



До чего эта цивилизация доводит. Когда я был рядовым вневедомственным сотрудником Института экспериментальной истории и путешествовал во времени и пространстве, то совершенно спокойно обходился без сигарет. Какие сигареты в верхнем, а тем более в нижнем палеолите? Стоит, позабывшись, небрежно стряхнуть пепел от "Беломора" на холодеющий труп только что задранного тобой махайрода, как в Центре уже бибикает красная лампочка индикатора, и вот уже к вам несется команда Хороших Парней Без Чувства Юмора, соблюдающих Здоровый Образ Жизни, будь он неладен. Зуммер индикатора - и вас снимают с рейса. Тройной вызов - и вас уже нет в программе. По большому счету, они правы, я и сам это понимаю. Перечитайте рассказ Бредбери о мертвой бабочке в мезозое - "И грянул гром" - и вам самим все станет ясно. Другое дело, что я совершенно не в состоянии обойтись без курева, путешествуя по Крыше мира - у меня тогда едет собственная крыша. Поэтому писать творческие отчеты о проделанной работе я больше не могу; единственное, что мне осталось - ностальгически помещать туда и сюда иллюстративный материал о моих друзьях из райских кущ, живших еще до первого грехопадения, в те времена, когда мир был юным.

Я часто думаю - хорошо было бы срыть города, а самим жить в единении с природой. Правда, это все равно неосуществимо, так о чем и зачем тогда вообще говорить, только мозги людям парить.



Они были просты и незатейливы. Они могли сожрать вас с голодухи, охватившей племя, но никогда не предавали вас как личность. Во имя своего рода они могли совершить разбойное превентивное нападение на стаю таких же, как они, бедолаг, случившихся по соседству, но им и в голову не могло прийти обосновывать такой рейд высокими словами о демократических ценностях. Они не юлили. Они шли по жизни вперед, как мамонт, а когда дело касалось шкуры рода, поступали, как шерстистый насорог (вы знаете, как шерстистый носорог в таких случаях поступал?). Я видел, как один мой друг, неандерталец из Ля-Ферраси, после долгой погони настигнув похитителя юной девицы из племени, разбил череп и сожрал мозг похитителя, слегка поджарив его на огне костра. Это было жестоко, но моему другу не приходила в голову мысль помучить перед смертью схваченного врага - эта мысль, скорее, свойственная некоторым нашим с вами современникам.

Не отворачивайся, не отворачивайся, рычал он мне одними инфинитивами глаголов, отдуваясь и отплевываясь чужими зубами, - такова суровая правда жизни, а ты не лазь за чужими бабами, не твое это дело, а коль полез, так и будь готов ко всему - ты понял, Четырехглазый? Учить вас еще и учить! - и икнул, а полсотни волосатых, кривоногих, сгорбленных подростков, столпившись вокруг костра, почтительно внимали его речам: Ля-Ферраси в племени был заслуженным учителем. И при том при всем я собственными глазами видел, как однажды, когда в стойбище настал чудовищный предвесенний голод, и обессилевшим матерям нечем было кормить детей, он, заслуженный учитель, собственноручно вырезал кусок мяса из своей ноги (из икры, говоря точнее), насадил этот кровоточащий кусок на конец ветки и засел у лунки на обледенелой речке, погрузив ветку в воду, и выловил на этот кусок одну за другой пять здоровенных форелей, и накормил малышей, и спас племя. Вы думаете, он потом ходил петухом и на всех поплевывал? Вы всерьез полагаете, что, поправившись, он пытался слупить со старого Маюма, вождя становища, какие-то дивиденды и примерить на себя новое ожерелье из волчьих и медвежьих клыков? Черта лысого! Он полагал, что поступил так, как поступать должно. Он никогда не напоминал никому о том, что сделал, и никто не вспоминал этого, по крайней мере вслух, - но все подростки в стойбище старались походить на него. И это было ему наградой. И, когда прошло еще двадцать лет, и Ля-Ферраси совсем состарился (ему исполнилось сорок), и рутинный подвиг его забылся, его сожрали дети тех, кому он был учителем, потому что настали дикие холода Второго ледникового, и дичь ушла из тех мест, и охотники еле таскали ноги, а он был уже беззубым старцем, ни на что не годным, даже на поиск червей и личинок, - и тогда он сам подставил голову под топор, потому что настало его время, и нужно было спасать еще живых.

А я, знаете, мог бы спасти племя и не дать сожрать моего друга - перетащить сюда через машину времени, тайно, скрываясь, два-три ящика с мороженым мясом или хотя бы пару сотен пакетов с гамбургерами, но я не сделал этого. Как вы думаете, отчего? Оттого, что я помнил пример бабочки и тираннозавра у Бредбери? Нет, черта лысого - оттого что я был продуктом зловонной цивилизации своего времени и чтил Кодекс, и боялся, что если спасу, то больше мне не видать экспедиций, ибо см. начало - у Института руки длинные, и дисциплина превыше всего. А вот покойник не думал о дисциплине - если бы я стал подыхать у него на глазах, то, не сомневаюсь, он вырезал бы из другой своей икры шмат мяса и накормил бы меня им. Потому что он был Человек, пусть и неандерталец, а я - именно то, что вы обо мне думаете: Хомо, блин, Сапиенс-Сапиенс.



Вот он, мой покойный бедный друг - Неандерталец из Ля-Ферраси, будь благословенна память праведника:





А это - душевнейшая Тётушка Хлоя по бездушной кличке Самка-Плезиантроп; бездушность клички априори ясна уже ввиду врожденного высокомерия палеоантропологов вида сапиенс-сапиенс. Они ее, Хлою, и в глаза не видели, хотя видели в глазницы черепа; а я с ней, живой и теплой, провел полгода в саванне и на деревьях, потеряв временной переходник, когда я был в ужасе и тоске, и ночами даже выл как койот, - а она была добра и великодушна, и учила меня есть улиток и сороконожек, и однажды отбила меня от целого стада гигантских пещерных гиен, пришедших полакомиться по мою душу. А погибла она в схватке с бешеным медведем, и тоже, между прочим, защищая своих детенышей и меня заодно. И не смотрите на низкий лоб и высокие надбровные дуги - а смотрите на то, что за и под ними:





А это - Моничка из Брокен-Хилла, по кличке Брокен-Киллер, в двух видах, профиль и анфас. Это ему принадлежит знаменитая фраза, произнесенная им перед боем с ватагой кроманьонцев, пришедших на свободные земли его, Монички, племени. Он был настоящий мужчина, Моничка, хотя и не хомо сапиенс (с хомо сапиенсами он сражался, и враги его, воры, являли собой пример того, что антропологическая продвинутость и современные линии черепа - еще не признак прогресса).

Так вот, он сказал:

-У врагов не должно быть жен и детей; у врагов должны быть вдовы и сироты.

Я запомнил эту фразу, произнесенную на склоне мелового холма, через полчаса побуревшего от крови, на склоне холма, где тесно было от мертвых, - и принес ее, под впечатлением боя, в Институт; и какая-то сука сфиздила ее, Моничкину фразу, и рассказала кому-то еще, и какой-то писатель хомосапиенс, у которого руки чесались от зуда, вставил ее в свой паршивый роман, и вот все теперь цитируют, захлебываясь от восторга, и не знают подлинного автора. А автор лежит на склоне меловых холмов, глазницами в рассвет, пав здесь за свободу угодий своего племени, и зеленеющие восходы-закаты Брокен-Хилла поют над ним молитвой бедуина. Вот он, Моничка, анфас и в профиль:











Вот еще пара моих друзей, о каждом из которых можно было бы спеть романс или написать трилогию с прологом и эпилогом к каждой части...

Вот - Фима с Маркиной горы, что под Воронежем. Он был негр, и никто не знает, какими ветрами истории занесло его на Европейскую равнину, на зарю Третьего ледникового периода, под завывание пурги и рев голодных мамонтов, бродивших у кромки ледника. И сам он этого не знал тоже, и хотя все белые кроманьонцы дразнили его и травили, когда я встретил его, - он не обижался. Он был благородный человек; я очень любил его:





Вот - Коля-Синантроп. Он известен двумя вещами: во-первых, был первым антропоидом, которого я таки научил курить, а во-вторых, внешне он страшно походил на моего дедушку. Я искренне привязался к нему и даже горевал, когда он погиб в схватке с вожаком трибы гигантопитеков.





Вот - подруга дней моих суровых, Лада-Нежная по бездушной антропологической кличке "девушка из Мурзак-Коба". Это уже слишком личная история, поэтому рассказывать о ней я не буду, не дождетесь. Так только, посмотрите издали:





А вот, собственно, я сам - загримированный перед самой отправкой в верхний палеолит. Это была шестнадцатая моя экспедиция, в которой я, к слову сказать, потерял Ладу.

Потеря эта подействовала на мою психику и нервную систему столь удручающим образом, что в палеолит я больше ни ногой; с тех пор путешествую по ближним эпохам - от тихих неолитических стоянок Беломорья и Онеги - до долины Скамандра, которую до сих пор эхом дрожащей бас-гитарной струны трясут шаги троянской фаланги.

Вот он я перед последней отправкой:





Это всё, как вы сами понимаете, были реальные живые люди. Можете спросить палеоантропологов. Все до единого реальные! Кроме меня, разумеется.



----------------



А вот - стихотворение, которое я читал племени Быстроногого Джара перед вечерними кострами, в рамках ознакомления с поэзией будущих эпох, и племя быстро выучило русский язык, но свистело и кидалось в меня обгорелыми костями, потому что было глухо к аллегориям. И только оленеглазая Лоан неподвижно, скрестив свои прекрасные волосатые ноги, сидела у костра, и звезды мерцали над ее головой, и ветерок ласково перебирал ее пышные, кишевшие паразитами космы; но мне было плевать, потому что я любил ее:



Среди ночи выползу за овин

И солому стряхну с бороды, -

И тупо осклабится лунный блин

С небесной сковороды.



Под ногами, привыкшими к жесткости нар,

Шар земной повернётся вспять, -

Мне небес не откроет лунный швейцар

И пиджак не поможет снять.



Мне условную каторгу даст Страшный суд,

Я забуду свои чердаки.

Мою душу бреднями растрясут

Звездные рыбаки.



По дорогам уснувшей смешной страны,

Где собор, как ночной колпак,

Я уйду поискать иной тишины,

И с горы просвистит мне рак.



Маяки метеоров на лунном стекле

И полночное уханье сов

Проведут меня темным путём по земле

И откроют лазейки миров.



Там не будет ни стен, ни дверей, ни окон,

А поля, канавы, кусты, -

И меня никогда не отыщет закон

За пределами лунной черты.



-----------------

(А это - ссылки на посты, с которыми данная запись соотносится как иллюстративно-сопроводительный материал: )



http://diary.ru/~libdragon/?comment...postid=19958176

http://diary.ru/~libdragon/?comments&postid=5475057

http://diary.ru/~libdragon/?comment...postid=21076060

http://diary.ru/~libdragon/?comments&postid=3189704

http://diary.ru/~libdragon/?comment...postid=20069259

http://diary.ru/~libdragon/?comments&postid=8046185



Музыкальное сопровождение - "Моей звезде не суждено..." -

http://aquarium.lipetsk.ru/MESTA/mp...moei_zvezde.mp3

---

-Я люблю тебя больше всех на свете.

-Буся, ты уже большая девочка, так нельзя говорить. Нужно говорить: больше всех на свете я люблю тебя и маму.

-Да, но я имела в виду, что люблю тебя больше всех пап на свете, а маму - больше всех на свете мам.

*Начинает, загибая пальцы и бубня под нос, пробовать на вкус построение этой фразы дополнительно на иврите, английском и идиш*







...Я (с самодовольной надеждой в голосе) :

-Да? А почему?..

(Полагаю услышать - а потому что ты самый лучший/умный/добрый/хороший)

Она:

-А потому что от тебя теперь не воняет сигаретами.

Я (разочарованно) :

-Только поэтому?..

-Нет, еще потому что ты хорошо играешь в лошадки.

---

Сны мне снятся редко, но они цветные. Я вижу во сне принцесс (чересчур воздушных и, как следствие, слабодосягаемых), или замок Фрон де Бефа (он злобно хохочет, стоя на площадке главной башни, открытой семи ветрам); или как мы под ручку прогуливаемся со Страшилой Мудрым (он очень постарел, и из всех героев сказки один остался в живых); или как я, присев на корточки перед костром, зазубренным камнем разрываю мясо поджаренного саблезубого тигра в эпоху, когда мир был юным (я чавкаю); или как стою на железнодорожных путях у ворот Освенцима (лет с семи вижу, и сон такой регулярный своей безнадежностью, что практически стал предсказанием самому себе); однажды мне приснился сон моей мамы - "Юнкерс", пикирующий на состав с эвакуированными (маму вывезли на Большую землю из Ленинграда в последнем эшелоне, а на следующий день окончательно разбомбили пути, и началась блокада. Мама видит ревущий "Юнкерс" с трехлетнего возраста, так что это скорее воспоминание, чем сон).

Помрачающая разум чересполосица сюжетов.



А сегодня мне приснилось, что я украл у секретарши моего директора сигарету, и она, войдя в комнату, застала меня в тот момент, когда я воровато вытаскивал эту сигарету из ее открытой пачки, лежавшей на столе. И я трусливо хихикаю и делаю вид, что это шутка, хотя это совсем не шутка, и меня накрывает волна отвращения. К самому себе.

До чего я дошел.

И еще я никогда не видел себя во сне заключенным, миллионером или счастливым возлюбленным.

---

(с)

Гумилев говорил Анне Андреевне:

-У нас писатели кончали тем, что начинали учить людей. Когда ты заметишь, что я начинаю учить, - отрави меня, пожалуйста.



* * *

Две формы обращения с литературнымит ценностями прошлого - оплевывание и облизывание: Достоевский, Фет, Блок...



* * *

В 30-х годах я несколько раз читала Ахматовой фрагменты из моих эссе. Между прочим она сказала:

-Очень точно о любви. Даже неприятно слушать.

Я гордилась оценкой.



* * *

Ахматова считала Пастернака удачником по природе и во всем - даже в неудачах. У Анны Андреевны был свой вариант эпизода (совсем непохожий), рассказанного Пастернаком в его автобиографии. Излагала она его так: четырехлетний Пастернак как-то проснулся ночью и заплакал, ему было страшно. В ночной рубашке, босиком он побежал в соседнюю комнату. Там его мать играла на рояле, а рядом в кресле сидел старик с бородой и плакал. На другой день мальчику объяснили, что старик - это Лев Толстой.

-Боренька знал, когда проснуться, - добавляла Анна Андреевна.



* * *

Когда доходит до беды, самая плохая семья удобнее самых лучших друзей. Друзья, получавшие от человека удовольствие, вдруг должны с ним маяться. Неприятный переход, требующий необязательных усилий с одной стороны и чувства вины с другой. Плохой же семье он и без того надоел. Так что все на месте.



* * *

"Главное - не теряйте отчаянья", - любил повторять Николай Николаевич Пунин.



* * *

Честертон настаивает на том, что главное, "чтобы человек, попросту сидящий в кресле, вдруг понял, что живет, и стал счастлив". "Все прекрасно по сравнению с небытием", - уверяет Честертон. Это красивая мысль. Она меня прельщает. Но есть в ней что-то от викторианской холености. Честертон умер в 1936 году. Он видел еще не все, но многое видел, у него брат погиб на войне четырнадцатого года. Он не понимал, что бывает существование, которое хуже небытия, которое от перехода в небытие удерживет только темный, дремучий инстинкт жизни.



* * *

...Перечитываю биографию. Ведущая мысль - индивидуализм, философский персонализм. Раскаленный протест против всего его ограничивающего, - откуда бы оно ни исходило, даже от Бога. Но суть в том, что это индивидуализм религиозного сознания, то есть заведомо обеспеченного ценностями и смыслами. И в мире ценностей оно ведет себя непринужденно.

А безверию - где ему найти аксеологическую непреложность? Для этого существуют, конечно, механизмы социальных правил или настойчивые творческие и эмоциональные побуждения. Но между ними и последней этической истиной всегда для нас остается зазор, в котором мучительно шевелится необязательность.

---

"Я всегда избегал сакральных формул. Всю жизнь я просидел из-за этого в углу (это человек большого ума и слабого жизненного напора, которому нужны обстоятельства, оправдывающие бездеятельность). Но, когда я увидел, что за это уничтожают - не только за сказанное, но и за несказанное, - я стал говорить всё. И еще Белинский заметил, что сила подлецов в том, что порядочные люди поступают с ними как с порядочными людьми. С ними нужно применять их же методы. Ну, не доносы, конечно, - этого мы не можем. Но хоть цитаты."

(с)

---

В Иерусалиме с семи утра - снежная буря. В пяти шагах ничего не видно. Красота, сил моих нет.



Вот декабрьские видеосъемки примерно в тех же условиях. Немного пальм в снегу:

http://mi-israel.org/content/view/71/9/

http://mi-israel.org/content/view/69/9/



Снимал мой приятель Саша Разгон, он не профессионал, поэтому вышло очень не ахти, - но и на этом спасибо; настолько редко у нас бывает снег.