Привет, Миша!

Всё, что я ниже описываю, есть абсолютная правда, без единой нотки преувеличения. Три дня назад я получаю е-мэйл от представителя местного профсоюза, хай-бы он горел пламенем. Эта сраная организация, куда я воленс-неволенс, как работник Торонтского универа, вхожу, решила обсудить резолюцию номер 50, анадысь принятую ей. Разолюция самая простая: "Работники Канадского профсоюза видят своей моральной обязаностью бойкотировать расистское государство Израиль с его режимом Апартеида и проводить широкомасштабную разьяснителную деятельность среди Канадских трудящихся по поводу положения на Ближнем Востоке".

Причитав это, я заревел от злобы: я ничего про это не знал, обсуждение должно было проводится в тот же день. Таня аж заплакала от ужаса. Я вскочил, всё бросил и помчался в универ. Не теряя ни минуты, я стал хватать своих коллег с факультета, обьясняя им положение и призывая их присоединится ко мне, дабы хоть как-то повлиять на положение. Плоды принесло это не очень обильные: только трое согласились пойти со мной на обсуждение (один израильтянин, один местный еврей, и ещё - мой друг Джон, который всегда со мной). В 6 часов вечера мы пришли в актовый зал.

Народ собрался там самый различный: от наших братьев до бородатых ублюдков, которые мечтают об уничтожении нашей страны.
Дискуссия началась в 6 вечера, и вместо планированых двух часов, на все это дело ушло четыре с половиной - но это стоило того. Кодла разделилась на два лагеря, и каждый желающий выразить свое мнение вставал в очередь к соответствуещему микрофону: "Про", али "Контра".

Противники резолюции, не то чтобы неохотно, но как-то вяло приводили аргументы, в основном акцентируя на том, что, мол, Канадское правительство эту резолюцию не поддержит, и это создаст плохую репутацию профсоюзу. Но зато как ядовито гавкали стороники! Там было все: и "фашистский Израиль", и геноцид арабов, и унижение мусульман, и даже антисемитизм. Наконец-то дошла моя очередь (я заранее приготовил её). Говорил я 6-7 минут, и это возможно то, что и сыграло всю роль в исходе дисскусии. Спокойно, без эмоций, я представился как "израильтянин и сионист" и чисто исторически доказал, что о параллели между апартейдным режимом ЮАР и Израилем не может быть никакой речи.

Обьяснил, что Израиль не притесняет никого, что у Арабов есть своё представительство в Кнессете, что они участвуют в выборах и работают где хотят. Что касается Палестинцев, так это отдельная епархия, отдельное правительство, квази-демократично избранное самим народом. Стена - это естественное право Израиля, как суверенное государство, оборонять себя от верной погибели. С другой стороны, почему профцоюз, сказал я, не решил бойкотировать Иран, чей президент открыто призывает к уничтожению Израиля и евреев? Почему профсоюз молчит насчет Чечни, Дарфура, Северной Кореи, Китая, Уганды и др.? Да потому, мои дорогие друзия, сказал я, что общее между этими странами то - что там не евреи живут. Резолюция принятая, на неверных соображениях, профсоюзом, является ничем иным, как открытым катализатором антисемитизма - что ПРОТИВОРЕЧИТ самому уставу профсоюза.

Я закончил свою речь (она у меня, кстати, на бумажке есть, и возможно в скором она появится на одном израильском сайте интернета), и вдруг заметил, что люди, сидящие вокруг, смотрят на меня со смешаным чувством уважения-страха.

Затем наступило голосование. И произошло чудо: МЫ победили. С ПЕРЕВЕСОМ В ОДИН ГОЛОС!!!! Только потому, что я не пожалел похерить свой рабочий день и привёл троих товарищей. И возможно потому, что моя речь таки-да повлияла на ход действий. НАШИ потом подходили ко мне и благодорили меня, а ЦОРЕРИМ - уходили с перекошеными рылами.

На следующий день один мэн предложил обнародить всё это дело и написать про меня на один израильский саит, связаный с "Едиот Ахаронот" - пока "ведутся переговоры". Единственное что мне немножко мешает, что Ольмерту и его позорным друзьям это будет по барабану - даже если это ЧУДОМ ДО НИХ ДОЙДЁТ.

Я сделал всё что мог, выполнил свой моральный долг - как еврей, как израильтянин, как гражданин и как мэнч...

Всем привет.

Твой

-----------


Привет, Миша!
Я очень рад, что вы, возможно, приедите в нашу епархию в следующем году.
Хотя, могу тебе гарантировать, что этот клочек земли особого впечетления на тебя не произведет: и зря, ох зря, все нахваливают Америку, чего в ней особенного? Ну побольше баблоса люди зарабатывают, а дальше что? Человечинки здесь нету - вот чего. Гуманоиды а не люди. Гипокриты с промытыми мозгами, которые не в состоянии самостоятельно мыслить; дрессированные обезьянки, которые привыкли с детства всё видить только в черных али белых цветах. Нет, это не мой дом, и с каждым днем я все больше и больше это понимаю. Надеюсь, что Софе это пойдет на пользу и она избавится от своих иллюзий по поводу "Дольче Виты" и "Америкэн Дрим"а.

В любом случае, мы будем очень рады вас приютить в нашем скромном закутке и показать вам "чудеса, которых, в принципе-то, и нет". Хотя что тебе очень понравится, так это природа, которую еще не накопытили эти гуманоиды.
Я в курсе насчет возможности региональной войны. Все к тому, по-видимому, и идет. Если правительство к тому времени не превратится в Хунту, и солдат не будут кидать, как это с успехом делалось во время второй Ливанской войны, и если нам удастся придушить эту фашистскую кодлу, а Ахмадиниджада посадить на кол и оставить сдыхать лютой смертью, то возможно эта сраная Европа поймет, кому она подлизывала жопу в течении последних 15 лет. Кто знает, может только путем такой жертвы нам удастся устранить на время эту новую волну Антисемитизма (четвертую: первая была Греко римская, "культурологический" Антисемитизм; второй был религиозный, Христьянский (примерно, 400-1800); третий был "научный", "расовый": примерно, 1800-1945; а четвертый, который мы сегодня видим и испытываем на своей шкуре - это "политический", примерно, 1995 - хуй его знает до когда...)

У нас все по старому. Очень, очень занят работой, свободного времени практически нет. Много энергии уходит на разъянительные работы среди местных долбоебов. По утрам хожу по кампусу и сдираю листовки, призывающие к бойкотированию "Израильского апартеида". Я с грустью осознаю, что анти-Израилизм (то бишь, антисемитизм) нигде так не силен, как в местных какиадемических кругах. Как это ужасно осознавать, что именно те люди, с высшим образованием, которые как раз-то и должны уметь мыслить независимо и критично, этого умышленно не делают. Без малейшего понятия о том, что-же происходит на самом деле на Ближнем Востоке, они говорят прежде всего именно ТО, ЧТО ОТ НИХ ДРУГИЕ ХОТЯТ СЛЫШАТь. Как меня заебало то, что эти гипокриты так цинично пыжутся, чтобы быть "правильными". Меня ужасно бесят, что они эксплуатируют тот факт, что у них есть этот сраный клочек бумажки, на котором написано "Доктор Наук", и поэтому считают, что их слово - последнее, что все будут внимать безпрекословно их авторитету, только из-за этой бумажки. Миша, мы приехали к тому, от чего мои предки всегда мечтали убежать: от СЛЕПОЙ ИНДОКТРИНАЦИИ, от тоталитарной ментальности, от этой баранной веры в то, что только ОНИ ПРАВЫ. У Тани из-за этого разыгралась недеццская депрессия: я всеми усилиями пытаюсь вытащить её из этого состояния.

И я закруглюсь на последней, позитивной нотке: что единственное меня радует, это то, что я знаю причину этой тенденции в какадемии: просто эти люди НЕ ДОСТАТОЧНО хорошие, как ученые. Они псевдо-ученные, и они прекрасно это знают. Вот так-то у них и вырабатывается комплекс проф-неполноценности, который они всеми усилиями пытаются компенсировать своей "выскочностью": точно, как многие персонажи Севелы из "Самолета". Великие же ученые, вроде моего руководителя, вроде Пола Фридмана и причих, никогда в этом не участвуют. Прямо как в Совке: все говенные псевдо-ученые, которых было окколо 99%, занимались тем, что поливали грязью все несоветское. А такие, как Сахаров и Лихачев, как Гуревич и Лурье этим никогда на занимались: они были выше этого.

Как ты? Как семья? Привет и поцелуй Софе и Бусечке.

Твой

-------------

Я сейчас переживаю (надеюсь временное) такое состояние, когда мне хочится встать, всё бросить и послать эту грёбаную академию (*какадемию*). Просто надоело смотреть на этих двухногих гуманоидов, которые делятся на две под-группы: механические роботы, которые "командуют парадом" и их слуги-шестёрки, клоуны, "жалкие, ничтожные люди", как говорил Михаил Самуэлевич П. Воленс-ноленс мне приходится быть свидетелем каждодневных интрижек и западлов (ой, даже не знаю как склонить это :-), презрительного и высокомерного отношения профов к студам и и тд. Так и хочется подойти к кому нибудь из них и спросить "Доцент! Скажи, у тебя было детство? А у тебя есть мама? А что-ж ты тогда такой злой, как шакал?" Самое страшное это то, что через пару лет, когда я дай Б-г устроюсь работать, мне придется выбирать самому кем быть: или циничным роботом, или подскуливающим шутом. А такой выбор делать я не хочу: я хочу оставаться "бе-целем энош". Прямо "Apologia pro vita sua et contra cacademicos" какая-то :-)
Как ты и твои? Как Бусенька? Как на работе?

Привет Софе.

---

Я не люблю нервировать посторонних.

Я люблю нервировать своих, в этом деле я не знаю себе равных. Вот, положим, приходит ни в чем не виноватый читатель, открывает страницу и, полный благости, начинает читать. Читает-читает, и дружелюбная улыбка сходит с его... э-э-э, скажем, чела. И в конце концов уходит со страницы, весь в тягостном недоумении. Пусть он будет здоров и живет, как водится, до ста двадцати лет; более того - пусть будет он счастлив, и пусть морду лица его не искажает брезгливость от сиюминутных, э-э-э... частностей бытия, назойливо и завуалированно старающихся просочиться сюда желанием Автора. "Фу-у-у, как всё это низко и пошло, Веничка!.. Как это не значимо..." - десятки лет назад хором пели ангелы покойному Венедикту, чье имя для меня стоит в одном ряду с именем пламенного пошляка и пьяницы Хафиза, и ничуть не меньше. Пусть. Я понимаю, что назойливым упоминанием частностей, имеющих отношение к иному миру, я ввожу тоску в чьи-то жизнелюбивые души. Мало кому интересно читать о частностях. Всем подавай общее, желательно - глобально социально и философски значимое. Тогда тебя уважают, гы-гы, - берут за хвост и провожают, как говаривал один мой знакомый комиссар полиции из города Лос-Поганоса, что на Луне.

Во избежание нервотрепки лиц, ничего общего с подлунным миром не имеющих, и событиями, происходящими вокруг Святой земли, не интересующихся (разве что применительно к каноническим евангельским текстам), единовременная просьба: кому происходящее в наших палестинах важно, оставить здесь запись из одного-другого слова (одной-двух букв будет довольно тоже), и следующая запись для них будет открыта.

Примечание: речь не идет о чем-то сверхинтересном или там философски-сакрально значимом; речь идет о том лишь, чтобы не нервировать посторонних, у которых тема Святой земли навязла уже (завязла?) в ушах. Ничего особенного, - бывший ученик из прекрасного далека пишет редкие письма бывшему учителю.

Как говаривал Аркадий Натаныч, ныне тоже уже покойный, как и св. Венедикт, и пламенный пошляк Хафиз, - нечего извиняться за несовершенный грех.

@темы: Психические заметки

---

Моим ведьмам

Когда я болен и у меня поднимается температура, временами я начинаю бредить. Меня пытаются уложить в постель и давать скучные лекарства. Я не люблю лежать. Бред, который я испытывал еще в детстве, разметавшись ночью в жару на подушках, при сорока градусах, давал мне одно неоспоримое преимущество перед так называемыми здоровыми: я воочию видел существа и сущности, добраться до которых без температуры было затруднительно - для этого требовалась вся сила воображения. Более того - я разговаривал с ними. Родители, а потом жена, полагали, что это - бред; они начинали бегать по квартире, как сумасшедшие, капать какие-то мерзкие жидкости из маленьких бутылочек, запихивать их мне в черный обложенный рот, поддерживать голову, вызывать неотложку, звонить родственникам-врачам; а у меня, пребывая в так называемом реальном мире лишь одной ногой, никогда не хватало силы сосредоточиться на своих ощущениях и объяснить, что мне - хорошо. Никогда я не испытывал такого напряжения воображения, как в бреду; я уходил в мир троллей и древних языческих царств, я кидался в них как в омут, вниз головой, и не было сил сказать родным, чтобы они оставили меня в покое. Таящееся от здоровых становилось подлинной реальностью. Я пересмеивался с Ходжой Насреддином у входа в мечеть Бухара и-Шариф, Благородной Бухары, в тени пенистого арыка, у старых смоковниц; я стоял на древней стене священного Илиона рядом с престарелым Приамом, почтительно поддерживая его под локоть, и мы наблюдали, как садится кровавое солнце над хребтом печальной Иды; вцепившись за плечо Александра, я тащился за ним пешком по мертвым, красным пескам Гедросии, и он, хрипя, ободрял меня на своем варварском македонском наречии; я прятался в холмах Сноуфелла, заползая, извиваясь как уж, в подземелья черных гномов, чтобы обсудить неотложные вопросы добычи сокровищ у драконов; в полный рост я разговаривал со своими бывшими подругами, я видел их лица, но при этом иногда забывал имена. Это было то состояние духа и тела, когда я не боялся ничего.



Сегодня ночью я разговаривал с госпожой Киритсубо, полуослепшей от слез вдовой сёгуна Тайко; это было на Хоккайдо и, кажется, на дворе стоял 1600-й год. Я советовал ей приобрести очки. Она смеялась и отвечала, что ей не нравится действительность, и что она предпочитает тот туман, который ее окружает.



Утром у меня было тридцать восемь и пять, и я обрадовался. С двух часов ночи я разговаривал со своими друзьями, и они отвечали на причудливой смеси койне, арамейского и старояпонского. Я еще успел полюбоваться на зарю, встающую над империей Чосон из-за северных маньчжурских лесов, как раздался звонок будильника. Меня вернули в этот подлый мир, но я сообразил промолчать. Бормоча русские слова, я оделся во тьме иерусалимского восхода, и вышел из дома, не разбудив домашних. На работе я решил не работать, а посидеть просто так. Когда из-за шпиля мечети у Яффских ворот Старого города, которую отчего-то именуют башней царя Давида, вынырнул и молча ринулся на меня сонм наложниц покойного Сулеймана ибн Дауда - мир с ними обоими! - я приветственно помахал рукой, но недоуменно пожевал спекшимися губами и решил измерить температуру. Оказалось - сорок и две десятых.

И вот я вошел в интернет и, предварительно помолясь Аллаху на набатейском наречии, решительно открыл ту книгу, которую всегда читаю в бреду.

Я всегда перечитываю в бреду один и тот же отрывок из этой старой книги.

Я решил поделиться им с вами.



Ведьмы, я любил вас, будьте бдительны.



"Я умирал от стужи и холода, битв и потопа. Я собирал ягоды на холодном хребте мира и откапывал съедобные корешки на жирных торфяниках и лугах. Я нацарапывал изображения северного оленя и волосатого мамонта на клыках, добытых охотой, и на каменных стенах пещер, под гул и рев бури. Я разбивал мозговые кости на месте царственных городов, погибших за много веков до моего времени, или тех, которым суждено было погибнуть через много веков после моей смерти. Я оставил кости этих моих преходящих тел на дне прудов, в ледниковых песках, в озерах асфальта. Я пережил века, ныне называемые учеными палеолитической, неолитической и бронзовой эпохами. Я помню, как мы с нашими прирученными волками пасли северных оленей на северном берегу Средиземного моря, где сейчас находятся Франция, Италия и Испания. Это было до того, как ледяной покров начал таять и отступать к полюсу. Я пережил много равноденствий и много раз умирал, читатель... но только я все это помню, а вы - нет.



Я был Сыном Сохи, Сыном Рыбы и Сыном Дерева. Все религии, от начал человека, живут во мне. И когда пастор в часовне служит Богу по воскресеньям на современный лад, то я знаю, что в нем, в этом пасторе, еще живут культы Сохи, Рыбы и Древа, и даже все культы Астарты и Ночи.



Я был полководцем в Древнем Египте, когда мои солдаты рисовали непристойности на резных гробницах царей, умерших и зарытых в незапамятные времена, и я, начальник Древнего Египта, сам построил себе два склепа - один в виде фальшивой могучей пирамиды, о которой могло свидетельствовать поколение рабов. А второй - скромный, тайный, высеченный в камне пустынной долины рабами, умершими тотчас же после того, как их работа была доведена до конца... Во время великого передвижения человечества на юг и восток от пылающего солнца, погубившего всех потомков домов Асгарда и Ванагейма, я был царем на Цейлоне, строителем памятников под властью царей на древней Яве и древней Суматре. И я умирал сотней смертей на Великом Южном море задолго до того, как возрождался для строительства памятников, какие умеют строить только арийцы, на вулканических островах тропиков, которых я назвать не могу, потому что слишком мало искушен сейчас в географии южных морей.



Мы считали нетленными небеса, на которых записывали наши скромные стремления и скромные дела, которые мы творили или мечтали творить. Когда я был Сыном созвездия Тельца, помню, я целую жизнь провел, глядя на звезды.



Позднее и раньше в других жизнях я распевал со жрецами и бардами заветные песни о звездах, на которых, как мы думали, записаны наши нетленные летописи. И вот в конце всего этого я сижу над книгой по астрономии, взятой из тюремной библиотеки, и узнаю, что даже небеса - вещь тленная и преходящая.



Вооруженный этой совершенной наукой, я, воскресая из "малой смерти" моих прежних существований, могу теперь сравнить тогдашние и теперешние небеса. И звезды меняются! Я видел бесчисленные полярные звезды, целые династии их. В настоящее время Полярная звезда находится в Малой Медведице. Но в те далекие дни я видел Полярную звезду в Драконе, в Геркулесе, в Лире, в Лебеде и в Цефее. Нет, даже звезды не вечны! И все же воспоминание и следы их нетленны во мне, они в духе моем и в памяти моей, которая вечна. Только дух вечен. Все же остальное, как материя, исчезает и должно исчезать.



Как ясно я вижу сейчас человека, который явился в древнем мире,

белокурый, свирепый, убийца и любовник, пожирающий мясо и выкапывающий корни, бродяга и разбойник, который с палицей в руке скитался по свету тысячелетиями в поисках мяса и убежища для своих детенышей.



Я - этот человек; я - сумма этих людей; я - безволосое двуногое, развившееся из тины и создавшее любовь и закон из анархии жизни, визжавшей и вопившей в джунглях. Я - все, чем человек был и чем он стал.



И когда я созерцаю теперь эту свою бесконечную прошлую историю, я замечаю на ней великие и сложные влияния, и на первом плане - любовь к женщине, любовь мужчины к женщине своего рода. Я вижу себя в прошлых веках любовником - вечным любовником! Да, я был и великим бойцом, но мне, когда я сижу здесь сейчас и все это продумываю, начинает казаться, что я был прежде всего и больше всего великим любовником. Я потому был великим бойцом, что любил великой любовью.



Иногда мне кажется, что история человека - это история любви к женщине. Все воспоминания моего прошлого, которые я теперь записываю, суть воспоминания о моей любви к женщине. Всегда, в десятках тысяч моих жизней и образов, я любил ее, я люблю ее и сейчас. Сны мои полны женщиной; мои фантазии наяву, с чего бы ни начинались, всегда приводят меня к женщине. Нет спасения от нее - от вечной, сверкающей, великолепной фигуры женщины!



Не заблуждайтесь. Я не пылкий неоперившийся юнец. Я пожилой человек с разбитым здоровьем и разрушенным телом и скоро умру. Я ученый и философ. Я, как и все поколения философов до меня, знаю цену женщине, ее слабости, ее подлости, ее бесчестности, ее гнусности, ее прикованности к земле и ее глазам, никогда не видящим звезд. Но - и этот вечный неопровержимый факт остается - ноги ее прекрасны, ее руки и грудь - рай, очарование ее сильнее всего, что когда-либо ослепляло мужчин; и как полюс притягивает магнитную стрелку, так и женщина - хочешь не хочешь - притягивает к себе мужчину.



Женщина заставила меня смеяться над смертью, расстоянием, презирать усталость и сон; из любви к женщине я убивал мужчин, многих мужчин, или купал нашу свадьбу в их горячей крови, или смывал ею пятно благоволения женщины к другому. Я шел на бесчестие, изменял своим товарищам и звездам ради женщины - ради себя, вернее, так я желал ее. Я лежал в колосьях ячменя, томясь желанием, только для того, чтобы видеть, как она пройдет мимо, и утолить свое зрение ее чудесной раскачивающейся походкой, видом ее развевающихся волос, черных как ночь, или темных, или льняных, или отливающих золотом в лучах солнца.



Ибо женщина прекрасна для мужчины. Она сладость для его уст, она аромат для его ноздрей. Она огонь в его крови; голос ее выше всякой музыки для его ушей; она может потрясти его душу, непоколебимо стоящую в присутствии титанов света и тьмы. Смотря на звезды, блуждая по далеким воображаемым небесам, человек охотно отводит женщине место на небесах в виде Валькирии или Гурии, ибо он не представляет себе небес без нее. И меч на поле битвы поет не так сладко, как женщина поет мужчине одним своим смехом в лунном сиянии, или любовными всхлипываниями в сумраке ночи, или покачивающейся походкой под солнцем, когда он, с закружившейся от желания головой, лежит в траве и смотрит на нее.



Помню - о, это было давно, когда человеческий род был еще очень юн! - я изготовил силки и вырыл яму с остроконечным колом посредине, чтобы поймать саблезубого тигра с длинными клыками и длинной шерстью. Он был главной опасностью для нас; он ночью подкрадывался к нашим кострам, подкапывал берег, где мы в соленой воде болот находили съедобные ракушки.



И когда рев и вой саблезубого заставил нас проснуться над угасающим костром, и я вылез посмотреть, удалась ли моя затея с ямой и колом, то женщина, обхватив меня ногами, обвив руками, дралась со мною и удерживала, не давая мне выйти во тьму, как мне того хотелось. Она была только для теплоты полуприкрыта шкурой животных, убитых мною; она была черна и грязна от дыма костров; она не мылась со времени весенних дождей, с изгрызанными, изломанными ногтями; на руках ее были мозоли, как на ногах зверя, и руки эти похожи были на когтистые лапы; но глаза ее были сини, как летнее небо, как глубокое море, и что-то было в ее глазах, и в руках, обвивавших меня, и в сердце, бившемся рядом с моим, - было нечто, удержавшее меня... несмотря на то, что с вечера до самой зари саблезубый ревел от боли и ярости, и мои товарищи шушукались и хихикали со своими женщинами, посмеивались над тем, что я не верю в свое предприятие и изобретательность и не смею ночью выйти к яме и колу, которые изготовил для того, чтобы поймать саблезубого. Но моя

женщина, моя дикая подруга, удерживала меня, и глаза ее влекли меня, руки ее сковывали меня, - и обвивавшие меня ноги и бьющееся сердце отвлекли меня от моей грезы, от мужского подвига, от цели, заманчивее всех других целей – от того, чтобы взять и убить зверя на колу в яме.



Некогда я был Ушу, стрелок из лука. Я хорошо это помню. Я отбился от своего племени в огромном лесу, вышел на равнину и был взят в плен незнакомым народом, родственным моему: кожа у них тоже была белая, волосы желтые и речь не слишком отличалась от нашей. Была там Игарь; я привлек ее своими песнями в сумерках, ибо ей суждено было сделаться матерью нового рода. Она была широкоплеча и полногруда, и ее не мог не увлечь мускулистый, с широкой грудью мужчина, распевавший о своей доблести, об убийстве врагов и добывании мяса и обещавший ей таким образом еду и защиту на то время, когда она будет вынашивать потомство, которому суждено охотиться за мясом и жить после нее.



Эти люди не знали мудрых уловок моего племени; они добывали свое мясо силками и ямами, убивая зверей палицами и камнями, им были неведомы свойства быстролетной стрелы, зазубренной на одном конце, чтобы ее можно было натягивать на крепко скрученную из оленьей жилы тетиву.



Покуда я пел, местные мужчины посмеивались. И только она, Игарь, поверила мне. Я взял ее одну на охоту к водопою, куда приходили олени. Мой лук задрожал и запел в засаде - и олень пал, мгновенно сраженный, и сладко было горячее мясо для нас, и я овладел ею здесь, у водопоя.



И из-за Игари я остался с чужим племенем. Я научил их делать луки из красного пахучего дерева, похожего на кедр. Я научил их держать оба глаза открытыми и прицеливаться левым, делать тупые стрелы для мелкой дичи и остроконечные стрелы из костей для рыбы в прозрачной воде и насаживать острые куски обсидиана на стрелы для охоты на оленей и дикую лошадь, на лося и на старого саблезубого тигра. Они смеялись над обтачиванием камней, пока я насквозь не прострелил лося и обточенный камень не вышел наружу, а оперенное древко стрелы не застряло во внутренностях животного. Все племя тогда хвалило меня.



Я был Ушу-стрелок, а Игарь была моей женой и подругой. Мы смеялись под солнцем по утрам, когда наши мальчик и девочка, желтые как медовые пчелы, валялись и катались по желтому полю горчицы, а ночью она лежала в моих объятиях, любила меня и уговаривала меня использовать искусство обрабатывать дерево и делать наконечники для стрел из камней, чтобы я мог сидеть в лагере и предоставить другим мужчинам приносить мне мясо с опасной охоты; и я послушался ее, пополнел, у меня сделалась одышка, и в длинные ночи, ворочаясь в бессоннице, я горевал над тем, что мужчины чужого племени приносили мне мясо за мою мудрость, но смеялись над моей толщиной и нежеланием охотиться.



И в старости, когда наши сыновья превратились в мужей, а дочери стали матерями, когда с юга, как волны морские, на нас нахлынули смуглые люди с плоскими лбами, с хохлатыми головами, и мы бежали перед ними на горные склоны, Игарь, подобно моим подругам до и после нее, обвившись вокруг меня всем телом, старалась удержать меня подальше от битвы.



И я оторвался от нее, несмотря на свою одышку и тучность, несмотря на то, что она плакала, будто я разлюбил ее; я пошел и дрался ночью и на рассвете, и под пение тетив и свист оперенных, с острыми наконечниками, стрел мы показали плоскоголовым искусство боя.



...И когда я умирал в конце этой битвы, то вокруг меня зазвучали смертные песни, и песни эти пели о том, что я был Ушу-стрелок из лука, а Игарь, моя подруга, обвившись вокруг меня всем телом, хотела меня удержать от участия в битве.



Однажды - одно небо знает, когда это было - очень, очень давно, когда человек был юн, - мы жили у великих озер, где холмы обступили широкую, лениво текущую реку и где наши женщины добывали ягоды и съедобные корешки; здесь были целые стада оленей, диких лошадей, антилоп и лосей, и мы, мужчины, убивали их стрелами и ловили, загоняя в ямы или ущелья. А мы ловили рыбу сетями, сплетенными женщиной из коры молодых деревьев.



Я был мужчина, горячий и любопытный, как антилопы, которых мы заманивали, размахивая пучками травы из нашей засады в высокой траве. Дикий рис рос на болоте, поднимаясь из воды у края канав. Каждое утро нас будили своим щебетаньем дрозды, летавшие со своих гнезд на болото. А вечером воздух наполнялся их шумом, когда они летели обратно в свои гнезда. Это было время созревания риса. Были там утки, и утки и дрозды отъедались до тучности спелым рисом, наполовину вышелушенным солнцем.



Всегда беспокойный, всегда пытливый, я хотел знать, что лежит за холмами, за болотами и в тине на дне реки, я наблюдал диких уток и дроздов и размышлял, пока мои мысли не сложились в видение. Вот что я увидел, вот мысль моя.

Мясо хорошо есть. В конце концов, если проследить назад или, вернее, до начала всего, мясо происходит от травы. Мясо уток и дроздов - от семени болотного риса. Убить утку стрелой едва ли оправдывало труд по выслеживанию ее и долгие часы лежания в засаде. Дрозды были слишком малы, чтобы убивать их стрелами, это было занятие разве что для мальчишки, который учится стрелять и готовится к охоте на крупную дичь. Между тем в период cозревания риса дрозды и утки жирели и становились сочными. Жир их был от риса. Почему же мне и близким моим не жиреть от риса таким же образом?



Все это я думал, сидя в лагере, угрюмый, безмолвный, покуда дети шумели вокруг меня, а Аарунга, моя жена и подруга, тщетно бранила меня, посылая на охоту - принести мясо для нашей многочисленной семьи.

...Аарунга была женщина, которую я украл у горного племени. Мы с нею целый год учились понимать друг друга после того, как я полонил ее. В тот день, когда я прыгнул на нее с нависшего древесного сука, она медленно шла по тропинке. Всем своим телом я навалился ей на плечи, широко расставив пальцы, чтобы схватить ее. Она завизжала, как кошка. Она дралась, кусалась, ногти ее рук подобны были когтям дикой кошки, и она терзала меня ими. Но я удержал ее, и овладел ею, и два дня подряд бил ее, и заставил уйти со мною из ущелий горных людей на широкие равнины, где река протекала через рисовые болота и утки и дрозды отъедались до тучности.



Когда рис созрел, я посадил Аарунгу на носу выдолбленного огнем древесного ствола, этого грубого прообраза лодки. Я дал ей лопатку. На корме же я разостлал выдолбленную ею оленью шкуру. Двумя толстыми палками я сгибал стебли над оленьей шкурой и выколачивал зерна, иначе их бы поели дрозды. И когда и выработал нужный прием, я дал две толстые палки Аарунге, а сам сидел на корме, гребя и направляя ее работу.



В прошлом мы случайно ели сырой рис, и он нам не нравился. Теперь же мы поджаривали его над огнем, так что зерна раздувались и лопались до белизны, и все племя бегало отведывать его.

После этого нас стали называть Пожирателями Риса и Сынами Риса. И много спустя после этого, когда Сыны Реки прогнали нас с болот на горы, мы взяли с собой рис и посадили его. Мы научились отбирать на семя самые крупные зерна, так что рис, который мы после того ели, был и крупнее, и мучнистее при поджаривании и варке.



Но вернемся к Аарунге. Как я уже говорил, она визжала и царапалась, как кошка, когда я похищал ее. И я помню время, когда ее родня, горные люди, поймали меня и унесли в горы. Это были ее отец, брат отца и двое ее кровных братьев. Но она была моя и жила со мною. И ночью, когда я лежал связанный, как дикая свинья, приготовленная к убою, а они, усталые, крепко спали у костра, она подобралась к ним ползком и размозжила им головы боевой палицей, сделанной моими руками. Она плакала надо мной, развязала меня и убежала со мной обратно к широкой, ленивой реке, где дрозды и дикие утки кормились на

болотах, - это было до прихода Сынов Реки.



Ибо она была Аарунга, единственная женщина, вечная женщина. Она жила во все времена и была во всех местах. Она всегда будет жить. Она бессмертна.



Некогда в далеком краю ее имя было Руфь. Ее же звали Изольдой, Еленой, Покахонтас и Унгой; и чужаки, из других племен, всегда находили ее и будут находить в племенах всей земли.



Было время, когда Гар, мой брат, и я, поочередно предаваясь сну и выслеживанию, гнались за диким жеребцом днем и ночью и широкими кругами, которые смыкались там, где лежал спящий, довели жеребца голодом и жаждой до кротости и слабости, так что в конце концов он мог только стоять и дрожать, пока мы обвязывали его веревкой, сплетенной из оленьей кожи.

И когда все было готово для того, чтобы я сел коню на спину - ибо такова была моя мечта с первой же минуты, - Сельпа, моя подруга, обвила меня руками и подняла крик, стала настаивать, что ехать должен Гар, а не я, ибо у Гара нет ни жены, ни малюток и он может умереть без вреда для кого бы то ни было. В конце концов она подняла плач, и Гар, нагой и цепкий, вскочил на жеребца, и тот унес его.



На закате, с великими стенаниями, Гара принесли с далеких скал, где нашли его тело. Голова его была разбита, и, как мед с упавшего дерева с ульем, капали его мозги наземь. Его мать посыпала пеплом голову и вымазала сажей лицо. Отец отрубил себе наполовину пальцы на одной руке в знак горя. А женщины, в особенности молодые и незамужние, с визгом метали в меня бранные слова; старики качали своими мудрыми головами и бормотали, что ни их отцы, ни отцы их отцов не делали таких безумств. Лошадиное мясо хорошо есть;

молодая жеребятина мягка для старых зубов; но только глупец может близко подойти к дикому коню, если он не пронзен стрелою или колом в яме.



Сельпа бранила меня до тех пор, пока я не уснул, а утром разбудила меня своей трескотней; она осуждала мое безумие, заявляла свои права на меня и права наших детей, так что мне это надоело, я оставил свои мечты и сказал, что больше не буду и думать о том, чтобы сесть на дикого коня и скакать с быстротой его ног и ветра по пескам и лугам.



Но проходили годы, и повесть о моем безумии не сходила с языка людей у лагерных костров; и эти рассказы были моей местью, ибо мечта не умирала, и молодые, слушая смех и издевки, передумывали ее заново, так что в конце концов мой старший сын Отар, совсем юноша, обуздал дикого жеребца, вскочил к нему на спину и полетел от нас с быстротой ветра. И после того, не желая отставать от него, все мужчины уже ловили и укрощали диких коней. Много коней и несколько мужчин погибло, но я еще дожил до того момента, когда, при перемене стоянок в погоне за дичью, мы сажали наших младенцев в корзины из лозы, переброшенные через спины коней, и те несли наши лагерную утварь и пожитки.



Еще была одна женщина - во время великого переселения из Европы, во время скитаний многих поколений, когда мы ввели в Индии короткорогих овец и посевы ячменя. Но эта женщина была задолго до того, как мы добрались до Индии, мы находились еще в самом начале этих многовековых скитаний, и сейчас я не могу вспомнить, в каком месте могла находиться та древняя долина.



Эта женщина была Нугила. Долина была узкая и длинная, и, кроме того, скат ее и дно и ее крутые стены были изрыты террасами для взращивания риса и проса - первого риса и первого проса, которые узнали мы, Сыны Горы. В этой долине жило смирное племя. Оно стало таким благодаря возделыванию плодородной земли, еще более тучневшей от воды. У них-то мы впервые увидели искусственное орошение, хотя у нас мало было времени наблюдать их канавы и каналы, по которым горные воды стекали на поля. Времени у нас было мало, потому что мы, Сыны Горы, малые числом, бежали от Сынов Плосконосого, которых было много. Мы звали их Безносыми, а они называли себя Сынами Орла. Но их было много, и мы бежали от них с нашим короткорогим скотом, с козами и зернами ячменя, с женами и детьми.



Пока Плосконосые убивали нашу молодежь позади нас, мы убивали впереди себя жителей долины. Поселения их состояли из глинобитных, крытых соломою, хижин. Кругом селений шли глинобитные стены значительной высоты. И когда мы перебили людей, построивших стены, и укрыли за ними наши стада, наших женщин и детей, мы стали на стене и бранили Плосконосых. Ибо мы застали глинобитные житницы полными риса и проса. Скотина наша могла есть солому с крыш, и приближалось время дождей, так что мы не знали нужды в воде.



Осада была продолжительная. Вначале мы собрали вместе женщин, стариков и детей, которых не успели убить, и выгнали их за стены, построенные ими, и Плосконосые убили их всех до последнего; в селении осталось больше пищи для нас, а в долине -для Плосконосых.

Это была утомительная, долгая осада. Болезни истребляли нас, и мы умирали от мора, исходившего от плохо погребенных нами мертвецов. Мы очистили глинобитные житницы от риса и проса. Наши козы и овцы ели солому с крыш, а мы, пока не пришел конец, ели овец и коз.



Наступило время, когда из каждых пяти мужчин на стене остался один; из полусотни младенцев и отроков не осталось ни одного. Нугила, моя подруга, отрезала себе волосы и сплела из них крепкую тетиву для моего лука. Прочие женщины последовали ее примеру, и когда стена была атакована, они стали плечом к плечу с нами, среди наших копий и стрел, и обрушивали груды горшечных черепков и камней на головы Плосконосых.



Мы в конце концов почти перехитрили Плосконосых. Наступило время, когда из каждых десяти мужчин на стене остался только один, а наших женщин осталось совсем немного; и Плосконосые вступили в переговоры. Они объявили нам, что мы крепкая порода, и что наши женщины способны рожать мужчин; если мы отдадим им наших женщин, они оставят нам во владение долину, а женщин мы себе добудем из долины южнее.



Но Нугила сказала - нет, другие женщины также сказали - нет. Мы издевались над Плосконосыми и спрашивали их: неужели они устали сражаться? И в то время как мы издевались над нашими врагами, мы были почти что мертвецы; драться мы не могли, так мы ослабели. Еще один приступ на стену - и нам конец. Мы это знали. Наши женщины тоже это знали. И Нугила предложила нам сделать это самим и оставить Плосконосых в дураках. Все женщины согласились с нею. И пока Плосконосые готовились к последней атаке, мы на стене убивали наших женщин. Нугила любила меня и упала грудью на мой меч здесь же, на стене. А мы, мужчины, во имя любви к племени и к соплеменникам убивали друг друга, пока от всей этой багровой резни не остались только Горда и я. Горда был мой старший сын, и я склонился на его меч. Но не сразу я умер. Я был последним из Сынов Горы, ибо на моих глазах Горда, пав на свой меч, быстро скончался. Я умирал, смутно слыша вопли наступавших Плосконосых, и радовался тому, что нашим женщинам не придется растить их сыновей.



Не знаю, в какое время я был Сыном Горы и когда мы умирали в узкой долине, где перебили Сынов Риса и Проса. Знаю только, что это случилось за много столетий до великого переселения всех Сынов Горы в Индию и задолго до того, как я был владыкой в Древнем Египте и строил себе погребальный склеп, разрывая могилы царей, похороненных до меня.



Я многое мог бы рассказать об этих далеких днях, но времени остается мало. Скоро я умру. И все же мне жаль, что я не могу рассказать подробнее об этих древних переселениях.

Мне хочется поговорить о Тайне. Ибо нас всегда тянет разрешать тайны жизни, смерти и угасания. В отличие от прочих животных, человек всегда глядел на звезды. Много богов создал он по своему образу и подобию своих влечений. В те древние времена я поклонялся солнцу и тьме. Я поклонялся очищенному рисовому зерну, как праотцу жизни. Я преклонялся Сар, богине злаков. Я поклонялся морским богам и речным богам.



Я помню Иштар еще до того, как ее украли у нас вавилоняне. Эа также была наша, она царила в подземном мире, давшем Иштар возможность победить смерть. Добрым богом был и Митра, до того как его у нас украли или пока мы от него не отказались. Я помню, что однажды, спустя много времени после переселения в Индию, куда мы занесли ячмень, я отправился в Индию лошадиным барышником с моими слугами и длинным караваном, и помню, что в это время мы поклонялись Бодисатве.



Действительно, поклонение таинственному так же странствовало, как и люди, и боги вели такую же бродячую жизнь, как и народы. Как шумеры заимствовали у нас Шамашнапиштина, так сыны Сима похитили его у шумеров и назвали его Ноем.



Культы и культы! Вечное преследование Тайны. Я помню хромого бога греков, кузнеца. Но греческий Вулкан был и германский Виланд, кузнец, которого поймал и сделал хромым, подрезав ему поджилки, Нидунг, царь нидов. Еще раньше он был нашим богом кузнецов, и мы его называли Ильмаринен. Мы родили его в нашем воображении, дав ему в отцы бородатого солнечного бога и в воспитатели - звезды Большой Медведицы. Ибо бог Вулкан, или Виланд, или Ильмаринен, родился под сосною от волоска волка и назывался отцом Медведя задолго до того, как его стали обожествлять германцы и греки. В те дни мы себя называли Сынами Медведя и Сынами Волка, и медведь и волк были у нас священными животными. Это было задолго до нашего переселения на юг, во время которого мы соединились с Сынами Древесной Рощи и передали им наши легенды и сказания.

Спокойно обсуждая все это, я прихожу к выводу, что величайшей вещью в жизни, во всех жизнях, моей и всех людей, была женщина, и есть женщина, и будет женщина, доколе звезды движутся в небе и небеса изменяются в вечном течении. Превыше наших трудов и созерцания звезд и Тайны - превыше всего этого была женщина.



Даже когда она фальшиво пела мне песни, и влекла мои ноги к неподвижной земле, и отводила мои глаза, созерцающие звезды, к земле, заставляя глядеть на нее, - она, хранительница жизни, мать земная, дарила мне лучшие мои дни и ночи и всю полноту лет. Даже Тайну я представлял себе в ее образе, и, вычерчивая карту звезд, ее фигуру я поместил на небе.

Все мои труды и изобретения приводили к ней: все мои мечты и грезы видели ее в конце. Для нее добыл я огонь. Для нее, не сознавая этого, я вбивал кол в яму, чтобы ловить зверей, укрощал коней, убивал мамонта и гнал свои стада северных оленей к югу, отступая перед надвигавшимися ледниками. Для нее я жал дикий рис и сеял ячмень, пшеницу и рожь.



За нее и за потомство, которое она должна была родить по своему образу, я умирал на вершинах деревьев и выдерживал долгие осады в пещерах и на глинобитных стенах. Для нее я поместил на небе двенадцать знаков Зодиака. Ей я поклонялся, склонившись перед десятью камнями из нефрита и обожествляя их как фазы подвижничества, как десять лунных месяцев пред тайной рождения. Всегда женщину тянуло к земле, как куропатку, выхаживающую птенцов; всегда моя бродячая натура сбивала меня на блестящие пути, и всегда мои звездные тропинки возвращали меня к ней, к вечной фигуре женщины, единственной женщины, объятия которой так мне были нужны, что в них я забывал о звездах.



Ради нее я совершал одиссеи, всходил на горы, пересекал пустыни; ради нее я был первым на охоте и первым в сражении; и ради нее и для нее я пел песни о подвигах, совершенных мною. Все экстазы жизни и все восторги принадлежали мне, и ради нее.

Я вижу перед собой Дороти в те дни, когда еще читал лекции по агрономии крестьянам-студентам. Ей было одиннадцать лет. Отец ее был деканом колледжа. Это была женщина-ребенок, и она понимала, что любит меня. А я улыбался про себя, ибо сердце мое было нетронуто.

Но как нежна была эта улыбка! В глазах ребенка я видел все ту же вечную женщину, женщину всех времен и всех образов. В ее глазах я видел глаза моей подруги льдов и древесных вершин, и пещеры, и стоянки у костра. В ее глазах я видел глаза Игарь, когда сам был стрелком Ушу, Глаза Аарунги, когда я был жнецом риса. Глаза Сельпы, когда я мечтал оседлать жеребца, и глаза Нугилы, павшей на острие моего меча. Было в ее глазах то, что делало их глазами Леи-Леи, которую я помню со смехом на устах, глаза княжны Ом, сорок лет делившей со мной нищенство и скитания по большим дорогам, глаза Филиппы, за которую я был убит на лужайке в старинной Франции. Глаза моей матери, когда я был мальчиком Джесси на Горных Лугах Дальнего запада, в кругу наших больших сорока повозок...



Это была женщина-ребенок, но она была дочерью всех женщин, как и мать ее, жившая до нее; и она была матерью всех грядущих женщин, которые будут жить после нее. Она была Сар, богиня злаков. Она была Иштар, покорившая смерть. Она была Царицей Савской и Клеопатрой, Эсфирью и Иродиадой. Она была Марией Богоматерью и Марией Магдалиной, и Марией, сестрой Марфы, и самой Марфой. Она была Брунгильдой и Женевьевой, Изольдой и Джульеттой, Элоизой и Николеттой. Она была Евой, Лилит и Астартой. Ей было всего одиннадцать лет, но в ней были все женщины прошлого и будущего.



И вот сижу я в своей камере, мухи жужжат в сонное летнее предвечерье, и я знаю, что сроку мне осталось немного. Скоро, скоро наденут на меня рубаху без ворота... Но умолкни, сердце! Дух бессмертен. После тьмы я опять оживу, и опять будут женщины! Грядущее приготовило для меня милых женщин в тех жизнях, которые мне еще предстоит прожить. И хотя звезды текут и небеса лгут, но вечной остается женщина - блестящая, вечная, единственная женщина, - как и я, под всеми масками и злоключениями своими, остаюсь единственным мужчиной, ее другом и влзлюбленным."

---

http://palariev.sitecity.ru/ltext_0...53.p_0807212054



Это чтобы Шелл лучше понимала мой выговор.

Неторопливый питерский литературный язык, привитый мне с детства родителями, постепенно вошел в сплетение с пузырящимися бабелевскими диалектизмами родственников моей жены.

Переулок Невского и Дерибасовской нежно стучит в мое сердце.



Я неоднократно ловил себя на том, что уже давно говорю - и даже пишу - "я имею" вместо "у меня есть", кричу на дочку - "чтоб [шоб] ты была мне здорова", клянусь - "шоб я так жил"; когда плачусь в жилетку, то объясняю, что "мне сделали вырванные годы" (вариант - "черные годы"); когда злюсь - желаю "а чтоб тебе уже было!..", незадачливого идиота обзываю "поцоватым"; когда решительно не желаю чего-либо, говорю, что "не хочу этого, как невеста не хочет прыщей на голове"; когда хочу сделать комплимент очень хорошему и близкому человеку, вне зависимости от пола, говорю "ах ты моя мама золотая"; при нежном признании употребляю вместо частицы "по" - "за", а вместо "тебе" - "тобой" ("...я за тобой умираю!").



Уже несколько лет назад, во время пребывания в суровой академической цитадели Петербурга, за чтением заблаговременно и тщательно выверенного текста доклада, я с пафосом дважды произнес по какому-то поводу: "...это две большие разницы". Ученые мужи весело воздевали брови. Они молчали прилюдно, но временами перешептывались между собой - "а и где родился этот мальчик?.."



Эти, а также многие другие украинско-румынско-еврейские языковые кальки, в обиходной речи переливаются водопадами идишских оборотов и чеканными, полустертыми траншеями цитат из допотопного иврита, отдельными вкраплениями органически вошедшими в обиходную речь моей безумной семьи.

Всё это не просто произносится, а кричится.

Мои родственники и друзья в России говорят, что у меня появился акцент.

---

Когда у меня дома кто-то болеет, я всегда полагаю, что это из-за меня. Из-за того, что я что-то сделал не так. (Сделал/сказал/подумал).

К вопросу о раскаянии за несовершенные грехи.

---

Крановщица, с днем рождения!

---

феечке от бусечки

Дорогая феечка Наталь Анатольна! Большое спасибо за ящичек с подарками к Новому году и украшениями для ёлочки! Мне не дают посмотреть, что там внутри, и говорят, что я увижу это только накануне. Но папочка страшно радовался, бегал по комнатам, читал всем в доме вслух твоё письмо ко мне, и говорил, что ты - добрая феечка, типа Снегурочки (я, правда, не знаю, что это такое), а мамочка даже всплакнула. Ты самая лучшая из всех Наталь Анатольич, так говорит папочка, а я ему всегда верю.

И я тебя целую.

---

А по мне так, настоящий дзен - вот: настоящая, тщательно изготовленная промышленным способом, продающаяся в фирменных магазинах безалкогольная водка.

---

http://karpov.hole.ru/mp3/sibtrakt/...vennoe_vino.mp3



 Ариан, спасибо.

---

Действительно, может всё дело в том, что обитающим вдалеке мерещится наличие двух реальностей; одна, объемная и цветная - окружающая их, и другая - некая плоская, как бы состоящая из двух измерений, - типа, для тех, кто в море, то есть мифическая. В таком случае и возникает недопонимание. При этом для меня эта самая, для кого-то мифическая, реальность - живее всех живых, как мумия Ильича.

-------------------

Ещё вспомнил по поводу пресловутых толерантности и политкорректности. Меня спросили сегодня, что это такое.

Я сказал, что это - когда как в анекдоте: "жопа есть, а слова такого - нету".

---

Сказочка про нового Амана

Тут вчера был день защиты животных, так я, ребята, одну смешную историю про животных вспомнил.

Вот есть у человека любимый волкодав. То есть не то что любимый, но двери дома перед ним человек держит открытыми, и время от времени, когда волкодав забегает внутрь, поглаживает его по шерсти. А в дом иногда приходят гости, и волкодав лает на них. Гости вздрагивают, и тогда человек, любуясь оскаленной мордой своего любимца, дружелюбно треплет его по загривку: фу, глупый, фу! И волкодав в восторге от ласки начинает скакать по комнатам, как псих и, бешено крутя хвостом, оставляет клочки шерсти на двубортных пиджаках и вечерних платьях. Гости недовольны, а хозяин жмурится и сдерживает улыбку: ведь это не его пиджаки и платья. Потом он наливает гостям по стаканчику бодрящего, и те утирают пот со лба.

А иногда волкодав в предвкушении хозяйской ласки вдруг впадает в экстаз и забывает правила игры. Тогда он сперва лает, как оглашенный, к чему уже все волей-неволей привыкли, но потом начинает кидаться на гостей, и хрипит, как бультерьер, и морда у него вся в пене. Он таки тяжелый, а гости, и особенно гостьи, бывают довольно хрупкими. Некоторые сразу падают, а некоторые начинают обороняться. Хозяин сперва забирается на кресло с ногами, чтобы лучше было видно, как патрицию в каком-нибудь колизее с гладиаторами, но потом иногда становится недоволен. Гостями. Потому что они обороняются, и весь кайф хозяину ломают.

А по-моему, история выходит смешная: волкодав сперва рвет глотку одному гостю, потом другому, остальные прячутся по углам, забираются на шкафы, а некоторые даже лезут под кровать в надежде, что волкодав их не заметит, или забудет, или просто насытится. Такие забавные штуки я наблюдаю - просто сил нет, так ржать охота: видел, например, как два почтенных джентельмена в двубортных пиджаках, сидевшие на шкафу, сталкивали ногами вниз визжавшую даму, которая старалась забраться к ним повыше, потому что волкодав снизу уже схватил ее за шлейф вечернего платья и тянул на себя; шлейф оторвался, дама уже почти залезла к джентельменам, а те вдруг переглянулись - и ррраз! - столкнули ее одновременным движением вниз. И ещё вымученно улыбнулись при этом и прокричали вслед - "приятного аппетита!" Ну, кому? Не даме же, естественно. Ну, там потом внизу был оборвавшийся вскрик, потом хрипение, потом что-то булькало, а потом уже слышались только чавканье и хруст разгрызаемых костей. Ну, джентельмены-то - олухи, натурально: решили, что пока он там даму доедает, они успеют по шкафу и шторам из окна выбраться. Они, бляха муха, про хозяина забыли, дурики. Хозяин заранее ножки шкафа подпилил чуток, да и шторы подрезал на случай потехи, а джентельмены упитанными были от спокойной жизни, да и мускулы у них давно жирком заплыли. Только они, хватаясь друг за друга, до окна добрались, как хозяин (он на кресле с ногами сидел, вы помните?) дунул в такой специальный ультразвуковой свисток, звук которого гости ни хрена не слышат, один волкодав такие звуки слышит, на то он и собака. Так он и услышал, и оторвался от тушки той дамы в вечернем платье, и как был - с безумными глазами, с окровавленными клыками, хрипя так и прыгнул на джентельменов, прямо из положения сидя. Ну, те, натурально, обделались, и нет чтобы схватить стул или там вазу для цветов, и с двух сторон пса обойти и врезать - ни хера уже поделать не смогли, только руками махали, и визжали высокими голосами, и срали под себя, пока он их рвал. Да и хер с ними, мне и не жаль их ничуть. Мне только смешно, потому что я разочек решил этот блядский спектакль до конца досмотреть, и вот что увидел.

Хозяин сперва сидел на своем кресле с блаженной улыбкой, потом, когда все крики вокруг уже стихли, поаплодировал чуток, слез с кресла, и пошел к волкодаву - погладить его, приголубить, как обычно. Тот из миски в углу уже лакал чего-то, тяжело дыша после трудного рабочего дня. Хвостом не крутил, нет. Между ногами держал, поджав. Ну, этот мудак того не заметил, руку к нему протянул, а пес покосился, - глаза красные, запойные какие-то, с поволокой безумия, - ощерился, и вдруг как прыгнет молча! Ну, хозяину тут конец и настал. Вмиг глотку перервал, в одно мгновение. Как бритвой. Стоит, понимаете, над этим дураком, тяжело дышит, и пена из пасти свисает. А потом на улицу пошел, и на прощанье даже хвостом не покрутил. Бешеный был. Этот мудель его к ветеринару в запрошлый год сводить забыл, укол профилактический следать, он и сбесился.

Потом эта собака баскервилей сдохла, конечно, по прошествии какого-то времени, это как всегда, это закон природы - бешеные псы вскорости издыхают сами, если их не успевают пристрелить. Только хозяину от этого не легче, а гостям - и подавно.

Не, но какой хозяин мудак-то!

Никак забыть не могу эту смешную историю, гы-гы-гы. Обхохочешься, бля. До слез.

@темы: Психические заметки

---

Как вшивых гнид (в смысле - личинок вшей) выводить, кто-нибудь тут знает? Вопрос не риторический и не аллегорический.

В дискуссии приветствуется участие моих непосредственных земляков.

---

 Тёща, с днём рождения!

Шоб вы были у меня здоровы до ста двадцати.

---

Ввели человека в белом халате. Он был в наручниках и поэтому держал руки, неестественно вытянув их перед собой. Глаза у него были красные, лицо отекло. Он сел и стал смотреть на картину поверх головы бригадира.



– Ваше имя – Гэл Кетшеф? – спросил бригадир.

– Да.

– В каких отношениях находитесь с Орди Тадер?

– Она моя жена.

– Дети есть?

– Был. Сын.

– Где он?

– Не знаю.

– Чем занимались во время войны?

– Воевал.

– Почему решили заняться антигосударственной деятельностью?



– Потому что в истории мира не было более отвратительного государства, – сказал Кетшеф. – Потому что любил свою жену и своего ребенка. Потому что вы убили моих друзей и растлили мой народ. Потому что всегда ненавидел вас. Достаточно?

– Достаточно, – спокойно сказал бригадир. – Более чем достаточно. Скажите нам лучше, сколько вам платят хонтийцы? Или вам платит Пандея?

Человек в белом халате засмеялся. Жуткий это был смех, так мог бы смеяться мертвец.



–Кончайте эту комедию, бригадир, – сказал он. – Зачем это вам?



(с)

---

Лицо поколения - как морда пса.

(Сота, 49 и Санhедрин, 97).



"То были люди Робертса, и погибли они потому, что меняли

названия своих кораблей."

(с)



Хоть бы Ванга оказалась права, и в следующем году мы встретились с инопланетным разумом. На разум этой планеты надежды никакой уже нет.

---

Позавчера на семейном торжестве познакомился с нашим Супер-резидентом в Микронезии, приближенным и личным другом его высочества Алу-Тама. Недавно, по его собственным словам, он из рук его высочества получил потомственный титул и орден Почетного каннибала. Господин Супер-резидент производит впечатление личности неадекватной, хотя все документы у него действительно в порядке - он совал их налево и направо всем, кому не попадя, даже старушке бабушке виновника торжества.

Болтун страшный. Если таковы даже лучшие офицеры разведки, то это, конечно, не Рио де-Жанейро, и пусть Аллах милостивый и милосердный смилостивится над нашей страной.



Сегодня исполняется ровно двадцать один год с того дня, когда я чуть не погиб смертью постыдной и бесславной, будучи рядовым на должности ефрейтора батареи управления и артиллерийской разведки в воинской части славного города Кенигсберга. Туалет этой воинской части находился на улице и являл собой переделанную немецкую конюшню еще тех времен, когда город был столицей Восточной Пруссии. Стояла глухая полночь, когда я вошел в эту бывшую конюшню. Освещения там, естественно, не было предусмотрено: последняя лампочка была разбита в 1945-м году, сразу после освобождения, ибо зачем солдатам нужен свет в сортире? При немецко-фашистских же оккупантах свет как раз был - они полагали, что он нужен даже лошадям. Итак, света не было, зато в бывшем стойле имелся ряд полуметровых дыр в цементном полу. Стоял лютый декабрь, и дыры замерзли. Я пошел по горам аммиачных нечистот, потерял ориентировку, споткнулся и потерял очки. Шагнул, попал на поверхность замерзшей дыры и провалился. Глубина там была четыре метра - потом специальная комиссия измеряла эхолотом. Внизу, у самой поверхности, под коркой нечистого льда плескалось подземное море гнойно-зеленого цвета, испускавшее удушливый запах аммиака. Если бы я ушел в него с головой из положения "стоя", как свечка, то задохнулся бы ещё до того, как опустился бы на дно. Меня учили приемам рукопашного боя, и я, рефлекторным движением раскинув руки, вцепился в края ямы, и погрузился всего лишь по плечи. От отравленной атмосферы я тут же потерял сознание, но всего на несколько секунд. Как я вылез - не помню. На улице было минус тридцать два. Я ещё сумел дойти качаясь до казармы, и дежурный офицер, дав сирену, объявил по части химическую тревогу. Все мгновенно вылезли из коек, надели противогазы и выстроились в коридоре. Они стояли трехсотметровой шеренгой, в кальсонах, где не хватало пуговиц, и злобно таращились на меня через грязные стекла противогазов, а я медленно шестововал мимо них, весь в белом говне, обледеневший до потери чувствительности нижних и верхних конечностей.



Чем страшнее жить, тем больше веселых глупостей хочется писать.

---

Кто знает, какую мелодию традиционно играет дворцовый оркестр Эмбера во время очередной коронации?

Я-то знаю, я там дважды за столом сидел и пил абен-торн. А вот вы?

---

"Членов нового правительства Фиджи ищут по объявлению в газете"

(из новостей).



Какая замечательная страна! Какой счастливый народ...

---

С днем рождения, Тара!



 Биовизирь, с днем рождения!

---

Из Бредбери - для Рании

Глава 9. Декабрь 2001. Зелёное утро



Когда солнце зашло, он присел возле тропы и приготовил нехитрый ужин; потом, отправляя в рот кусок за куском и задумчиво жуя, слушал, как потрескивает огонь. Миновал еще день, похожий на тридцать других: с утра пораньше вырыть много аккуратных ямок, потом посадить в них семена, натаскать воды из прозрачных каналов. Сейчас, скованный свинцовой усталостью, он лежал, глядя на небо, в котором один оттенок темноты сменялся другим.



Его звали Бенджамен Дрисколл, ему был тридцать один год. Он хотел одного - чтобы весь Марс зазеленел, покрылся высокими деревьями с густой листвой, рождающей воздух, больше воздуха; пусть растут во все времена года, освежают города в душное лето, не пускают зимние ветры.

- Понял, зачем я здесь? - сказал он. Огонь стрельнул. - В школе нам рассказывали про Джонни Яблочное Семечко. Как он шел по Америке и сажал яблони. А мое дело поважнее. Я сажаю дубы, вязы, и клены, и всякие другие деревья - осины, каштаны и кедры. Я делаю не просто плоды для желудка, а воздух для легких. Только подумать: когда все эти деревья наконец вырастут, сколько от них будет кислорода!



Вспомнился день прилета на Марс. Подобно тысяче других, он всматривался тогда в тихое марсианское утро и думал: "Как-то я здесь освоюсь? Что буду делать? Найдется ли работа по мне?"



И потерял сознание.





Солнце медленно взошло между холмами. Лучи вырвались из-за преграды, тихо скользнули по земле и разбудили Дрисколла.



Он чуть помешкал, прежде чем встать. Целый месяц, долгий жаркий месяц он работал, работал и ждал... Но сегодня, поднявшись, он впервые повернулся в ту сторону, откуда пришел.



Утро было зеленое.



Насколько хватало глаз, к небу поднимались деревья. Не одно, не два, не десяток, а все те тысячи, что он посадил, семенами или саженцами. И не мелочь какая- нибудь, нет, не поросль, не хрупкие деревца, а мощные стволы, могучие деревья высотой с дом, зеленые-зеленые, огромные, округлые, пышные деревья с отливающей серебром листвой, шелестящие на ветру, длинные ряды деревьев на склонах холмов, лимонные деревья и липы, секвойи и мимозы, дубы и вязы, осины, вишни, клены, ясени, яблони, апельсиновые деревья, эвкалипты - подстегнутые буйным дождем, вскормленные чужой волшебной почвой. На его глазах продолжали тянуться вверх новые ветви, лопались новые почки.

Долина и утро были зеленые.



Отовсюду, словно живой поток, словно горная река, струился свежий воздух, кислород, источаемый зелеными деревьями. Присмотрись и увидишь, как он переливается в небе хрустальными волнами. Кислород - свежий, чистый, зеленый, прохладный кислород превратил долину в дельту реки. Еще мгновение, и в городе распахнутся двери, люди выбегут навстречу чуду, будут его глотать, вдыхать полной грудью, щеки порозовеют, носы озябнут, легкие заново оживут, сердце забьется чаще, и усталые тела полетят в танце.



Бенджамен Дрисколл глубоко-глубоко вдохнул влажный зеленый воздух и потерял сознание.



Прежде чем он очнулся, навстречу желтому солнцу поднялось еще пять тысяч деревьев.