Daria Black, с днем рождения!

---

Послушай, брось ты эту лиру,

Она не щит и не кольчуга,

С утра случайная подруга

Берёт гроши, а не слова!

Что звон струны - спасенью мира,

Когда воздастся по заслугам,

Когда в ночи звенит упруго

Последней песней тетива.



Я шел с войны и по дороге

Искал вино, а не куплеты...

Я взял кувшин на две монеты

Мне не найти в кармане трех...

Я и тебе налью, убогий,

Ведь у тебя и двух-то нету,

Хоть и зовут тебя поэтом,

По мне - ты просто пустобрех.



Но голос твой, глухой и строгий,

Во мне пророс травою сорной,

Меня ломал тоскою черной

Давно проигранных боев...

Во мне - твои звучали строки,

Я шел с тобой тропою торной,

Я как-то дожил до сих пор, но

Мне - не хватало этих слов



Я все отдам - коня и латы,

И свой кошель, пустой и тощий,

Мой старый мир куда как проще,

Здесь кровь меняется на медь...

Не сотвори меня крылатым

И не зови меня на площадь,

Где ветер флагами полощет,

Чтоб завтра - смерть мою воспеть.



(c)



Вот сама песня. Я её сейчас пою, стоя у окна. Сбежалась куча народу, все отчего-то машут кулаками и что-то скандируют.

http://www.natel.ru/mp3/track203.mp3

---

http://www.natel.ru/mp3/track209.mp3

---

Вот какой мне сон приснился вчера.

Мы вчера не работали. Я был дома.



Мне приснилось в 16:30 приблизительно вот что.

Была со мной в детском саду, а потом в школе до 8-го класса со мной училась девочка Света Уланова. Мы вовсе не были друг в друга влюблены, и никогда друг о друге особенно не вспоминали. Просто, как и многие мои друзья-приятели, жили мы в одном огромном, пятисотквартирном доме на улице Бассейной, в одной парадной. Я на шестом этаже, она - на двенадцатом.

Там много кто жил, я сейчас даже вспоминать не хочу. Все вместе были пионерами, а потом стали по отдельности - кто наркомами, кто наркотами.

Да.



Всех воспоминаний о ней - как мы в третьем классе сидели за одной партой одно время, и у меня была такая болезнь тоскливо-начитанных детей из семей научно-технической советской интеллигенции, под названием сколиоз, то-есть искривление позвоночника, - и Светке велели сидеть рядом, одергивать пионерский галстук и стучать меня кулаком по спине, когда я начинал горбиться.

Она такая худая была, светловолосая, не очень улыбчивая, со странными глазами. Умная. Над толстыми никогда не смеялась. И над двоечниками не смеялась тоже. Училась хорошо.

И очкастая, у неё большой минус был с детства. Ещё больше, чем мой.

Наши очки вечно путались на парте. То я её очки хватал, то она - мои.



Я кончил восьмилетку, она пошла в одну десятилетнюю школу, я - в другую. Встретились мы с ней больше, чем через два года. Она ведь надо мной жила, но, как из школы разбежались - почти и не встречались уже. Вдруг летом смотрю - идет. Симпатичная стала. Длинная - меня переросла, а я ещё во втором классе был самым длинным.

Позвала меня слушать бардов, помню. Есть такой автор-исполнитель и бард - Качан его фамилия; у нее на бобинном магнитофоне я этого Качана впервые услышал.

Да...



Когда мы выросли, я уехал в другой район, к своей первой жене, а Света вышла замуж за хорошего парня, и они переехали в другую парадную. А в прежней парадной осталась жить ее мама. Вот они друг к другу в гости и ходили. Туда-сюда. С колясками. То Светка к маме, то мама к ней. Мама её, которую я помнил молодой, худой и очкастой, с такой же, как у Светки, странноватой улыбкой, постарела и погрузнела. Один ребенок у Светки родился, потом - другой, а потом - ещё и третий.

Редкое для СССР-овских времен явление, между прочим.



Светка стала работать в каком-то НИИ, а я женился во второй раз и уехал из России.

Мы ещё повидались в 97-м, кажется, году, у нашего метро "Парк победы", когда я в очередной раз приезжал в Россию, к родителям.

Она стояла с мужем, ощетинившись детскими колясками, держала в руках очередного младенца и приговаривала, тыча в меня пальцем, обращаясь к бородатому мужу, который был на голову ниже её:

-Смотри. Вот это - Мишка... Ну, смотри... это же Мишка.

Муж скучно глядел на меня. Она улыбалась странной своей улыбкой.



Больше мы не виделись.



И вот прошло ещё девять лет, и я никогда не вспоминал ее - ни наяву, ни во сне: с какой стати?



Вчера, в последний день праздника, я был дома. Я лег спать под плед часа в три. Выпил, устал и уснул. Приблизительно в полпятого жена разбудила меня, размеренно колотя по спине и плечам ладонями. Она испугалась. Я плакал и даже немножко кричал, не просыпаясь. Скорее даже, я подвывал.



Мне приснилось, что я сижу у себя на работе, в кабинете, в неподвижной жаре, и солнце полуденного Иерусалима бьет из окна, что ко мне в кабинет зашло очень много нашего народа, все говорят на иврите и щелкают на компьютерах, и секретарша здесь, и директор, и его зам, и все сотрудники. И вот я поднимаю голову, и по стенке идет ко мне Светка.

Я опустил голову, затем поднял, - я не ошибся, это она шла по стенке. Знакомо и растерянно зыркали странные глаза, и она щурилась. Я понял, что она искала меня, и совершенно чужая она была этой комнате, этому окружению, этим пальмам. Она вообще была как слепая, потому что без очков.



Я сидел, как и всегда, в самом конце комнаты, у окна. Она увидела меня. Я встал, открыл рот, а она, такая же длинная, белобрысая, как я её помнил с детства, схватила меня за плечи. Я обнял её, не понимая, что ей нужно, и откуда она вообще здесь взялась. Она смотрела на меня сверху вниз. Она с третьего класса была длиннее меня.



Она сказала:

-Миша, мама умерла. - И заплакала.



Я вытащил её из комнаты, сотрудники не оглядывались, только шуршали странными голосами межлду собой, и мы вышли на улицу, и на нас никто не обратиил внимания.

Вдруг откуда-то появилась моя дочка, я взял ее за руку, и мы пошли все вместе по горбатой мостовой вниз по склону, а сверху сияли белые стены и красные крыши, и синело ослепительное лазоревое небо, и Светка, как всегда, щурилась.



Улица стремительно завершалась спуском из множества ступеней, уходящих вниз витой лесенкой, как горка шоколадных плиток на прилавке магазина, и мы стали спускаться, и тут я подумал, что Светка что-то забыла в моем кабинете - не то очки, не то что-то ещё, что ей неудобно мне об этом напомнить, потому что она чувствует себя здесь чужой. И я крикнул ей что-то, и тяжело побежал ступенями вверх по склону горы - туда, где высоко над нами, над сгустившимся внизу мраком, ещё виднелись белые стены и клочок неба. Потом я оглянулся - она не слышала меня и уходила вниз во мглу по ступеням, держа мою дочку за руку. И я рванулся обратно, но поскользнулся, побоялся спуститься по витым гладким ступеням, уходящим куда-то в преисподнюю, и закричал, и завыл. Снизу доносился ровный шепот голосов, и я уже орал, свесившись вниз, зовя дочь, но она не отзывалась.

И я уже ничего не мог различить в полумраке, уходящем ступеньками под склон горы, и сел на каменную эту лестницу без перил, и стал колотить по белым ступеням, и спускавшиеся вниз сторонились меня.



И тогда я почувствовал, что меня равномерно стали бить по спине, и как-то понял, что кто-то вырывает меня из сна - с ужасом, но и с чувством счастья вскочил, не понимая, где я и что я, - и дико посмотрел в ту сторону, где, как мне помнилось, когда-то стояла кроватка, в которой спала дочка. И сон смешался с явью, и какие-то клубы дыма унеслись под притолоку, и шепот спускавшихся по лестнице, наконец, затих вдалеке, и я со всхлипом вдыхал послеполуденный хамсин, жаркий ветер над дрожащим маревом пальм, и жена нежно лупила меня по щекам, и я очнулся.



Первый осмысленный взгляд, который я бросил в этом мире, был на книгу "Серебряных сказок", детских рассказов классических авторов с цветными иллюстрациями, и книга была открыта на "Карлике Носе".

"Ну и сон", - сказал Карлик Нос (так было написано сверху открытой страницы), и я прошептал эти слова вслед за ним.



И окончательно уже пришел в себя, и дочка спала в кроватке рядом, и я зевнул, и стал скучно глядеть в окно - на медленно полыхавший закат последнего выходного дня праздника Песах.

Перед сном мы играли с дочкой, как обычно, и я читал ей сказки, и вдруг, в самом конце, перед сном, перелистнул страницы - и наугад открыл книгу на "Карлике Носе".



И что-то всё свербило и свербило у меня в мозгу, и кончился день, и прошла ночь, и настало утро, и я машинально отметил сам себе - 19-е апреля - и вдруг подошел к телефону, и неожиданно сам для себя позвонил моим родителям в Петербург. Собственно, как я и каждую неделю делаю, но только по пятницам.

А это был четверг.



-Как дела? - привычно буркнул я. И почувствовал маленькую заминку в ответе мамы.

-Ничего... Миш, ты помнишь Свету, с которой ты учился... ну, до восьмого класса с которой... в нашем доме живут... Уланову? А маму ее помнишь?



Я не хочу cказать, что у меня пересохло во рту, но оно у меня пересохло. Я только бессильно прохрипел в трубку:

-Вчера? В полпятого?



И мне не нужно было уже дожидаться ответа.

---

А вот что Дракон поет сейчас один на один с пальмами и штилем с Мертвого моря в окружении одних только голых муз:



http://mlmusic.38th.ru/snd_/al06lp/al06lp08.mp3

---

Слушайте, а можно дракону не писать ближайшие трое суток серьезных глобальных постов? Дракон ныне весел: впервые за 16 лет пребывания в благословенной, как выразился т.Проханов в последней передаче российского телевидения "Особое мнение", стране, он (я, а не т.Проханов!) на трое суток остался в доме совсем один. Даже Дядя Миша Чикагский укатил на Мертвое море - развлекаться с буйными бедуинскими девственницами - или кобылицами, - я не разобрал).

Так что не давите на мою психику, как говаривал т.Бендер. А то дракон сейчас что-нибудь отчебучит, честное слово.



Сказать по правде, единственное, что почему-то удерживает от этого - нахлынувшие христианские праздники моих дальнерожденных друзей и знакомых. Как-то оно сдерживает, понимаете ли.



Итак, впереди - две ночи вне закона, литр спирта и всего кило пельменей.

Начали.

Осторожнее.

---

Нет, так совершенно невозможно.

Я не могу ответить ни на письма, ни на комментарии, ни написать пост от имени седобородого пророка в светлой рубашке (не говоря уж о каких-нибудь иных, заранее задуманных, постах - о печально-восторженной судьбе беспечных ведьм, к примеру). Я отправляю письма с полной неуверенностью в том, что они вообще ушли.



Близкие (а также далекие) и дорогие (а также любимые) всех стран, простите меня.

Поэтому

 Zatv'у отвечаю здесь. Авось поймет и простит, что не приватно. Тема - общественная.

Хотя и на любителя.



...После 92-го года в Израиль эмигрировало значительно больше народу, чем 40 тысяч, но это не суть важно.



*Самое интересное, что я сам не помню, где читал о конкретной цифре, но и это не важно тоже.*



...Иврит, точно, вытесняет русский, как и в любой стране эмиграции местный язык вытесняет язык пришельцев, если они (пришельцы) успешно ассимилируются. Не в первом, так во втором и, тем более, в третьем поколении. Примеров масса, возьмем хотя бы исторю с идиш еврейских эмигрантов в Западной Европе, США, Канаде, Латинской Америке.

Вполне закономерный процесс.



Я сам завел @дневник, честно сказать, чтобы не забывать нормальный русский язык. Уже, говорят, появился акцент, проивритски построенные фразы и т.п. Сейчас, вроде бы, исправился - ежедневно общаюсь с россиянами.



Мне грустно было бы, если бы моя дочка, родившаяся здесь (ей 5 с половиной лет), забыла родной язык (дома мы из принципа говорим только на русском и идиш). Мы ходим в детский колледж при Иерусалимском ун-те, где большая часть занятий ведется на русском...

Я сам научил ее читать и писать на русском. Хотя, конечно, навряд ли она будет изучать Достоевского и Толстого на языке оригинала.



...Дина Рубина была в Москве, но вовсе не перебралась туда, а временами наезжает. По работе, на презентации и на сабантуи. Ясен перец, основной её читатель живет именно в России. Но постоянно живет она, как и прежде, в Маале-Адумим (это тоже под Иерусалимом).

---

Тоday bу 5 о'сlосk I will hаvе vоdkеd.

P.S.: and tоmоrrоw bу 5 о'сlосk I will hаvе vоdkеd.

P.P.S.: I wоuld to drink vоdkа with Mrs. Vorona

---

Пасхальный визит

-«Разруха, Филипп Филиппович.»



-"Предьявитель сего - человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу, нуждается в документах".



-«Вы стоите на самой низшей ступени развития, - вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, и вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе... вам нужно молчать и слушать, что вам говорят. Учиться и стараться стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социального общества.» (с)

Самолет из Чикаго приземлился на Святую землю ровно в 17:25.

Мы стояли, обмирая, в зале ожидания. Мы потели. Температура воздуха была не высока, но мы потели. Софа утирала лицо, я нервно поддергивал рукава рубашки, с тестя просто текло крупными каплями, - и одна лишь Буся искренне веселилась. В толпе встречавших, радостно гомонивших на двадцати языках, она стояла в первом ряду. В руках она держала самодельный плакат на русском языке. На плакате было написано синей гуашью, неровным детским почерком, с зачеркиваниями и двумя исправленными мною грамматитческими ошибками:

«Привет мичиганской мафии от иерусалимских придурков!»



Она трудилась над плакатом всю ночь.



«У нас в Мичигане...» - произнес с акцентом по-русски старик справа, тряся академической ермолкой, и укоризненно отошел в сторону.



Я посмотрел на часы. В моем сознании взвыли винты, самолет совершил пробежку по асфальтированной дорожке аэропорта имени Бен-Гуриона и замер. Под солнцем Юга шелестели ненавидимые мною пальмы. Дядя Миша Чикагский приземлился. Тесть пригнулся. Я встал навытяжку. В ушах моих грянул неслышный гимн.



В 18:00 распахнулись двери зала встречающих. Первой из помещения таможни выскочила какая-то американообразная старушенция, юркая, как мышь, заметалась в белых штанах по залу и с криком вернулась обратно. Мы вздрогнули. За гулкими, самораздвигающимися, металлически отсвечивающими дверьми послышались крики и невнятная ругань. Взвыла сирена скорой помощи. Кого-то понесли.

-Кой черт, бога-душу-мать, это опять Он, - прохрипел тесть, согнувшийся в позе дискобола у Фидия. Я мельком посмотрел на него, и тут же отвел взгляд. Напряжение достигло наивысшей точки.



Мы услышали удар. Потом ещё. Взрыв явно негативных эмоций за стеной. Толпа встречающих притихла.

Задрожав, стены раздвинулись. Грянул туш.

Туш – это проклятье сопровождает нас всегда. Нет приезда Большого босса (как он себя называет), чтобы нашу с ним встречу не сопровождал туш. Или аргентинское танго.

Прчем танго – всегда одно. Дядя Миша не отличается разнообразием. То самое, полузабытое, ещё предвоенное танго – а может, и не танго вовсе, может, оно лишь приснилось ему на жестких одесских нарах пятьдесят второго года, под громовой аккордеон, гитару и скрипку, голосом Аркадия Северного:

-В далекой солнечной и знойной Аргентине,

Где небо южное сияет, как опал...



Из дверей на нас шагнул абсолютно седой старик.

Всего лишь год назад он явил себя в образе Бени Крика, в белом жилете с золотой цепочкой, в соломенной, сбитой набекрень шляпе, в полосатых штанах.

Не было ни шляпы, ни золотой цепи. Штаны, впрочем, кажется, были те же. На плечах его болталось странное лоскутное одеяло грязно-белого цвета, отделанное красной каймой. Вместо шляпы голову его венчал пробковый шлем, который носят в джунглях европейцы, но взор потух, походка была шаркающей, и чуть заметно при ходьбе он опирался на черную тросточку.



Впрочем, когда он приблизился, мы заметили в его глазах тлеющий огонек. Огонек в глазах – это все, что осталось от прежнего Дяди Миши...

Я судорожно вздохнул.

Плакат в руках Буси чуть приспустился.

Старик, отыскав нас глазами в толпе встречающих, на мгновение замер. Потом обильно харкнул на пол и рысью припустил к нам. Тросточку он держал наперевес, как красноармеец – штык от винтовки Мосина.

Мы инстинктивно отшатнулись, но старик был уже среди нас.



-Видение! – кричал он непонятно. – Всё те же сны! Поднимите же склоненные головы, о неразумные отроки!

Мы подняли головы и отшатнулись вторично.



Следом за чикагским гостем четверо служителей с натугой катили черный полированный гроб на колесиках. Колесики визжали, гроб вихлялся.

-Я! Это я! – кричал обезумевший старик. Седые власы его крутились вкруг главы его, как нимб, и застиранное одеяло билось по плечам. – Гришаня, узнаешь ли ты брата Мишу?? Ах ты, черт...

Он отшвырнул тросточку и сграбастал тестя хищным движением рук. Толпа вокруг ахнула и отшатнулась.



-А ты! Ты!! – закричал он со слезами в голосе, взглянув на меня. – Ты, костеривший меня при всем честном народе за недочитанность! Понимаешь ли ты, скотина, КАКАЯ честь выпала на твою утлую, скучную долю? Ну-ка, крикнем дружно: нафиг нужно! Идьёт, ты понял?!



Я всё понял. Я, ничтоже сумняшеся, один из всех родственников Дяди Миши по обе стороны океана могу определить четко, что в каждый конкретный момент желает высказать бунтарская, нежная, червленая сущим золотом мятежная его душа, какие намеки нам готовят её неведомые загодя ассоциации.



Да, я понял всё. Мысленно забыв о толпе встречавших, забывших о своих визитерах и оживленно снимавших нашу живописную группу на фото и видео, я окинул взором его одеяние. Одеяло упало на мраморный пол. Золотой зуб во рту гостя ходил вверх-вниз, как зоб голодного пеликана.



-Скажи! Скажи! Скажи!! – кричал безумный старик, тыча волосатым пальцем вниз, туда, где валялось стеганое одеяло с криво пришитой красной оторочкой. Софа принялась доставать из сумочки успокоительное, полузадохшийся тесть, вырываясь из могучих объятий брата, прохрипел: «я же говорил – загодя заказать неотложку!» - но молящие, слезящиеся, голубые глаза смотрели на меня в упор, и я приосанился, и голосом, который я попытался вознести над толпой, как набат, проревел, как в вату:



-В белом плаще с кровавым подбоем...



-Аа-а-а-а-а! – заорал Дядя Миша, захохотал, запрыгал, поднимая большой палец. – Это пяяяять! Он понял, он понял!! Теперь он не будет говорить, что я – неначитанный, убогий старик с двадцатью миллионами в кармане!.. Это – пяяяяяять...



-Да, представление свершилось, - говорил я, тычась ему в плохо выбритое лицо. – Вы-таки осилили Булгакова.

-А спасибо? – тревожно спрашивал старец, звучно чмокая меня и подставляя волосатое ухо. – Ась? Спасибо ты забыл?

-Спасибо! – кричал я в заросшее шерстью ухо, пытаясь вырваться. – А гроб – зачем?



-Это – моя смерть. – Уже более спокойно отвечал он. – Я так стар, немощен и болен, что не уверен, что после визита к вам вернусь домой. На всякий случай я купил хороший гроб. Пусть меня в нем и похоронят в святой, - он вытер глаза кулаком, - земле. Типа – я, можно сказать, пришла навеки к вам поселиться. И только скажите, что нет.

-Ну почему же, - забормотала Софа, - мы будем очень рады... только вы ещё вполне молодо выглядите, ей-Богу, к чему эти разговоры о смерти...



-О-ля-ля! – вскричал старец, восторженно отпрыгнув от племянницы и обращаясь к толпе посторонних встречавших. – Слышали?!



-Э-э-э... – сказал я. – Умереть и быть похороненным в Святой земле – это хорошее начинание, между прочим. Но ведь гроб-то – католический?..



На черной полированной крышке желтым пламенем горел огромный, украшенный бриллиантами, золотой крест.



-А черт его знает... – помолчав, ответил родственник. – Я, точно, купил его у епископа Чикагского. Дай, думаю, куплю - красивый такой. И прочный. Тот сперва – ни в какую. Так над своим гробом трясся, как будто это собственный его гроб... Ну, я доплатил, сколько следует, - он и сдался. Я ещё пятьдесят тысяч пожертвовал на этих... католиков-бедняков, так он совсем разомлел. В конце-то концов, мне что - сильно большая разница, в каком гробе меня похоронят? Нехай будет католический. Я что, от этого католиком стану?

-А... – задохнулась моя жена, – пятьдесят тысяч? Пятьдесят тысяч чего?

Мощный старик тут же заметно разозлился.

-Ну, чего, чего... – забормотал он, глядя на племянницу исподлобья. – Ну, не пятьдесят же тысяч старых галош. Кажется, понятно. Долларов, конечно.



-Это не твои доллары! – вдруг завизжал он, наливаясь кровью. – Это ты их заработала? Что ты мне намеки разнообразные строишь? Я вам не их завещаю! Я вам в завещании отпишу, что завещаю! И чтоб я так жил, как хоть какой-нибудь адвокат подпишет тот мой мат, который я вам в завещании завещаю...



-Дядя Миша, - прервал я тягостную семейную сцену. – Солнце склоняется. Мессир, нам пора.



-Да, натурально... – забормотал старец. – Совсем забыл. Веди меня, о бедный сын Тумы. О дочь моя, дукаты, – и так дальше... Видишь, как я хорошо изучаю за-ради тебя классическую литературу.



Я видел. Но Софа категорически отказалась везти гроб с собой в Иерусалим. Дядя Миша брызгал слюной и потрясал кулаками, и в конце концов мы сошлись на том, что изделие пролежит до предполагаемого отъезда чикагского гостя в камере хранения при аэропорте. Я скучным голосом выразил сомнение в том, что он пролежит там до конца визита, потому что бриллианты – во-первых, и золото на кресте – во-вторых. Дядя Миша с энтузиазмом согласился и тут же предложил прикончить его на месте – хотя бы в виде дуэли. Он вытащил из-за пояса какую-то металлическую штуку, в которой я не без удивления признал японский кариган... или хариган... или как это оружие бесшумных ниндзя называется, - причем Дядя Миша хвастался на весь аэропорт, что это совершенное орудие убийства ему подарил председатель общества якудза острова Кюсю, имя которого, к сожалению, вслух произносить опасно, но которое, тем не менее, весьма славное имя, смею вас уверить, - и мы поверили ему на слово, и втащили его за собой в автомобиль, оставив гроб с бриллиантами позади, в распоряжении стоявшего навытяжку офицера полиции, - и с места рванули в Иерусалим на скорости сто двадцать, как будто нас преследовали по пятам все ниндзя островов Кюсю, Хоккайдо, Сикоку, а также Гонконга одновременно.



По дороге дядя Миша развлекался как мог: отбивался от нас ногами, вопил нецензурные выражения на китайском языке, которым владел очень плохо и даже путал его с японским, вытаскивал харриган и пытался швырнуть его в окно мирно проезжавшего мимо нас в районе Петах-Тиквы кортежа правительственных автомашин, застрявших в пробке, порывался достать из чемодана гигантский, черный гуттаперчевый фаллоимитатор, который привез в назидательных целях, - и мне, не отрывая взгляда от дороги, приходилось его успокаивать, вклинивая в вопли родственников два-три уютных оборота на родном для гостя местечковом идиш, - тогда гость на пару минут умолкал, как комиссар, снявший на минуту пыльный шлем и стукнутый в ту же минуту по голове английским цилиндром.



-Вы повторяетесь, дядя Миша, - устало бубнил я, не отводя глаз от трассы. – Этот... м-м-м... митатор вы привозили уже в прошлый раз. Не показывайте его Буське, спрячьте его, прошу вас...

-Она узнает об нём и без тебя! – вопил почтенный старец. С улицы – с подворотни – со школы – с твоего компутера, в конце концов, узнает она об нем! И лучше раньше, чем позже! Лучше пусть она узнает об нем от старого, мудрого еврея родом с-под Одессы и с десятилетним стажем подпольного советского миллионера, чем она узнает об нем от своих невежественных, своекорыстных друзей на стезях жизни или с-под порнографической литературы – ты согласен, поц?!



Я не был согласен, и дядя Миша со свистом рассекал уже воздух над моей головой корсиканским кортиком с вьющейся змейкой по рукояти серебряной ленточкой, с надписью «Г-ну М. в день его семидесятилетия – от Коза Ностры города Милано», и Софа кричала Бусе, чтобы ребенок прикрыл глаза и не смотрел на это чудовище, - и тесть кричал, что он не знал, что его родной старший брат так опозорит семью, и в оглушительном гвалте мы въехали в Небесный град, и подъехали к нашему дому, и машина, наконец, остановилась.



Дядя Миша, опираясь на тросточку - нет, даже тяжело на неё припадая – вошел в лифт, и мы вознеслись в квартиру.



Таким было начало Первого Дня Пребывания.



...Войдя в квартиру, он тут же бросился к окну и шумно поприветствовал выглядывавших из всех окон соседей. Он радостно махал рукой. Он яростно колотил тростью по подоконнику, оставляя в нем вмятины. Он убежал в детскую комнату, где, к восторгу детей, стал рвать зубами огромный черный чемодан, доставая привезенные из Чикаго подарки. Он походя подхватил моего внука – нет, просто вырвал его из моих рук – и с воплем «Плюти-плют!!!» подкинул его под потолок. Молодая мать истошно закричала, но, к нашему удивлению, младенец вовсе не испугался, а завороженнно уставился на родственника... на своего двоюродного прадеда... и вдруг заулыбался, - чего с ним не было последние трое суток, так что мы уже начинали было волноваться.

Двоюродный прадед влепил младенцу отличный звонкий поцелуй, вернул внука мне на руки, и тут же забыл о нем, устремившись терзать гигантский свой чемодан.



-Подарочки?! Все бедные родственнички любят подарочки! Если ты такой умный, то почему ты такой бедный? - как сказано в анекдоте... Вот вам подарочки! – и старец театральным жестом выкинул на пол какие-то целлофановые сумки. Я боком, как краб, брезгливо приблизился к рассыпанным по полу пакетам, Софа выражала на лице отрешенное выражение, и лишь Буся, визжа, стала рвать целлофан, вытряхивая на пол каких-то диковинных кукол с электропроводкой, резиновых осьминогов с подогревом и – я с удивлением констатировал это – натуральные девичьи бархатные платья века так восемнадцатого, шитые по борту шелками, бисером и жемчужинами.



-Пришлось доплатить кое-кому, - небрежно махнув рукой и чуть задыхаясь, сказал сидевший на полу в позе лотоса гость, - сперли из запасников Лувра, но это неважно: глядите, как счастлив ребенок!



Ребенок был счастлив.

У меня слегка помутилось в мозгах, я тряхнул головой и, не уточняя доскональности вышеприведенного факта, пригласил гостя отобедать, чем Бог послал.



Гость сел на кухне. Он был великолепен. В белом пиджаке, в святом воздухе Святой земли он оживал на глазах. Он расцвел. Он распустил ремень на брюках и дружелюбно подмигнул молодой нашей, разведенной соседке Алле, прибежавшей шпионить по наводке нерусскоязычных соседей.



Дядя Миша благожелательно налил соседке стакан кашерной водки-пейсаховки, отправил себе в рот хороший кус фаршированной рыбы, и стал рассказывать о своей жизни.

Честно говоря, я загодя вооружился самопишущей ручкой и листом бумаги...



...Нет сил воспроизводить на бумаге всё то, что он изрек в те часы – как нет, впрочем, и никаких сил ходить за ним хвостом с блокнотом и карандашом в руках, записывая то, что он изречет – ибо изрекает он ежеминутно, и всё изреченное имеет вполне конкретное отношение к тому или иному периоду его нелегкой, немолодой жизни.



Из эпохи советских древностей:

-Когда я жил в Одессе в тюрьме в пятьдесят втором, то вдруг наступил Песах. Наша Пасха, то-есть. Так шо же вы думете – днем мне выбивали зубы и отбивали легкие у следователя, и я харкал кровью, а вечером мне в камеру начальник тюрьмы сам торжественно вносил мацу на белой салфетке. Начальнику тюрьмы хорошо заплатили. И я делил мацу среди и между всеми однокамерниками заместо хлеба. А вот следователю эти болваны не догадались заплатить вовсе. Да-с, парадокс. Господин историк, обратите внимание. Как вы объясните этот абсурд?



И из современной американской эпохи:

-Лежу я на Грэйси. Очень смешно. Детям не слушать, не читать, а просто спать. Да-с. Оба плачем. Обратите внимание: ей тридцать пять лет, - мне, как вы знаете, восемьдесят три. Она хочет ещё, а я не могу вообще.

...Так, знаете, мне присоветовал внук Аль Капонэ купить зеркала. Ну, купил я зеркала в Пентагоне. Почему в Пентагоне... А я знаю? Они лучше блестят. Там Страшный суд отражается, наверное. Они же военные, атомщики... Ну, ладно. В общем, лежу я на Грэйси перед зеркалами.

Утром разницы я не ощутил. Разницу ощутил этот гад, Грэйсин любовник, Черный Фюрер – он мне зеркала устанавливал, он же ночью и подглядывал - даром я, что ли, плачу ему деньги? Я думал – если этот ниггер будет подглядывать, то, может, Грэйси не будет плакать?

Черта с два.

Зря им избирательные права дали, вот что.



И из эпох вообще, и без эпох, и просто так. И все отчего-то с сексуальным оттенком:

-Мне донесли охранники с моей дачи в Иллинойсе, что там Черный Фюрер имеет мою жену летом прямо во дворе по утрам - на моих дровах. У меня камин, у меня дрова... Дача же! Я прилетел спецрейсом в Иллинойс и тихо зашел в дом. Всю ночь сидел на чердаке. Кипел про себя, понимаете: мой дом! МОИ дрова! На моих, понимаете, дровах!..

Утром вышел – господи боже мой, какая чушь... Это же – НЕ МОИ дрова!

Пришлось дать ему прибавку к жалованью.



И о @дневниковских новостях:

-А? Что? Кто? Алекс К ? Гиб им а клэйнэм ин тухэс – он и успокоится, ты понял? ...Господи, какая чушь, о чем вы переживаете! У вас, можно подумать, терактов нет, что вы о безмятежных кретинах беспокоитесь. Пусть кретины гибнут смертью храбрых в терактах – тогда для всех воздух чище будет. Пошли его в теракт. Скажи – я приказал. Что значит – не послушается? Скажи – я сказал. А? Что? Мне нет дела до ваших мелочных разборок. Выродки? Кто – выродки? Ась?

...Правильно, ты - выродок. Ты не просто полукровка. В тебе пять кровей намешано, - значит, ты выродок первой гильдии. А я вот – чистокровный жид. Да ещё и одесский, гы-гы-гы... И сплю при помощи искусственного – замнем для ясности - с чистокровной негритянкой Фросей. Значит, я чище вас всех, вместе взятых. Гы-гы-гы. Так и передай, да. Что дядя Чикагский им всем велел вставить клэйнем ин тухэс, и тогда они все успокоятся. Всё. Интервью на эту тему окончен.



Подарочки? Опять подарочки? Да, и тебе есть подарочек... - Старик, кряхтя, поднял с пола свою тросточку. Эта палка – тебе... да.

Палка была тоненькая и легко складывалась на четыре части. Это было совершенное орудие убийства, изготовленное я уж не знаю где: на вполне официтальных серийных заводах Форда в Сан-Франциско, или на подпольных фабриках негритянских районов Нью-Йорка с небрежным клеймом «Маде ин Харлем. Блэк Фюрер, зе директор оф зе компани «Дияда Миша».

В складывающейся вчетверо тросточке помещалось острое, как зуб тигровой акулы, восьмидюймовое лезвие.



-Этим лезвием, – оживленно говорил дядя Миша, - знаменитый Меир Ланский, мой старинный и, к сожалению, уже покойный приятель, зарезал в шестьдесят седьмом одного конкурента – лидера ирландской мафии во Флориде... Тот позволил себе одну неудачную антисемитсую шутку в кругу ближайших приближенных. – И шо вы думаете? Через два дня его-таки нашли в постели совершенно хладным трупом. Я сам с величайшим наслаждением прочел по нему Каддиш.. Итак, эта тросточка – тебе.



Я, бормоча благодарности, бережно принял тросточку.



Соседка Алла, ни на что не обращая внимания, низко склонившись над тарелкой, истово уписывала тройную яичницу-глазунью с ветчиной.

Я знал, что Алла – бесплатная и совершенно добровольная осведомительница контрразведки. Я подмигнул чикагскому гостю, вальяжно раскинувшемуся на кухонном табурете. Тот не повел веком, но понял всё. Он надел пробковый шлем из джунглей.



-Кстати! – вскричал он оживленно. – Вы, милочка, тут вот трескаете бесплатную буженину и полагаете, что трескаете ветчину. Ведь так?

Алла промычала, что она типа да. Полагает, что ест ветчину.

-Так возрадуйтесь! – радостно вскрикнул Дядя Миша и всплеснул сухими старческими ладонями. – Вы не ветчину трескаете. Вы имеете представить, ЧТО вы трескаете позаправде? Нет? Так я вам скажу. Вы будете рассказывать это своим внукам, если они у вас ещё будут – в чем я лично, между нами говоря, сомневаюсь.



-Это не ветчина, милочка, - он понизил голос до конфиденциального шепота. – Примерно три месяца назад я зарезал одного итальянца... главу мафии в Сан-Диего. Уж больно плохо он, понимаете, отзывался о нас, - ну, вы поняли. – И посему то шикарное блюдо, которое лежит перед вами и которое вы уплетаете за обе щеки и за милую душу - это итальянец. Его филейные части, точнее. То-есть, вы проиграли со смаком: это – не ветчина. Это – буженина. Я привез её с собой. Она дорога мне, как память. На таможне согласились... А вот вы – жрете, как свинья.



И со вздохом облегчения откинулся на спинку стула, воздев брови.



Соседка пыркснула в коридор, зажимая рот руками. Дядя Миша рассмеялся, как младенец.

-...Что? Что ты там бубнишь? Какой член? Искусственный? Да. Привез. Правильно, ты его видел. Конечно, искусственный. Полагаю, ты не рассчитывал встретить где-нибудь здесь поблизости настоящий?! У кого ты рассчитывал его встретить, идиот?! Разве что у тебя самого... Да и то не уверен. Ась?! Конечно. Да... да. Ребенкам совершенно излишне его наблюдать, вы оба совершенно правы. Я и привез его сюда с одной-единственной патриотической целью: сделать на Святой земле с него слепок. Подписаться под слепком и представить его в ваш Национальный музей. В отделе археологических находок бронзового века. В рубрике «Наш ответ антисемитам». Что, нет такой рубрики?.. Ну, там вы сами разберетесь, кому его представлять... Да.



Таков был первый день Явления.



Сегодня к полудню дядю Мишу увезли в древний филистимский, средиземноморский город Ашдод. Название этого города выучить он не может, и упорно зовет его вот уже все полтора десятка лет нашего пребывания здесь - – Пиздок.

«Когда, в конце концов, я посещу Пиздок? Я же совершенно здесь беспомощен, и вы пользуетесь этим, мракобесы...»

Мне надоели его крикливые жалобы и старческие слезы, я стукнул по столу, и Софа от удивления сдалась.

Сегодня его повезли в город воображаемых им фаллических символов.

Завтра он вернется.



Перед самым отъездом мы накрыли стол. Дядя Миша, чавкая, кушал кашерную мацу и закусывал её некашерной буженинеой из филейных частей своего итальянского недруга. Моя семья с ужасом глядела на него. Я глядел на часы.



Вдруг он оторвал ложку от стола и, опустив на руки большую свою, седую голову, сказал:

-Я ведь, собственно, чего приехал?

Я ведь, собственно, приехал для того, чтобы на всякий случай попрощаться. Я навел тут на всех шухер, да. Мне восемьдесят три года. Это потому, что я думаю – больше я вас уже не увижу.

---

Из вечерней переписки с друзьями

Солнце моё мурманско-нормaннское, в стране вечнозеленых пальм плестинских тетушек имеющее!

Ты знаешь, что такое написать хороший рассказ? Чтобы всем понравилось, чтобы все, и даже враги, дружно ржали - во-первых, и чтобы самому перечитывать потом не тошно было - во-вторых?



Это адова работа. Это писание, переписывание, правка, редактура, корректура, это сотню раз возвращение к каждой запятой. Это поденный труд курильщика опиума. Это добыча вручную в джунглях, один на один, без оружия, того леопарда, чья шкура украсит потом плечи черномазого вождя с ассегаем в руках и улыбкой типа "гы" на устах.

Это - те стихи в прозе, которые растут из сора, не ведая стыда. Это - стыдное, долгое, унылое, интимное занятие, равное по напряжению разве что выдавливанью чирьев или подростковой мастурбации.

Это пять часов стучания подслеповатых ресниц по монитору, два часа обморочного сна на диване не раздеваясь, и снова в бой.



Это - "Хорст Вессель", "Интернационал", "Боже, царя храни", "Атиква" и "Апассионата" в одном лице, одновременно бьющие молотом в черепе, как у неизлечимо больного при прогрессирующей опухоли мозга.



Поэтому ты поняла, и поэтому - не гони волну.



*Право слово, можно подумать, что за серию рассказов о ДМЧ мне положены дополнительное почетное членство в СП России и бесплатная путевка в Плутонию по рекомендации академика Обручева, раз я так потею и мучаюсь вторые сутки, накручивая сорокакилометровый марафон по квартире и скрежеща зубами, как роженица.*



Терпение.



P.S.: целую, местами обнимаю (c)

---

Временная техническая просьба.



N.B.: Уже не актуально! Большое спасибо всем предложившим помощь.

Кто будет сейчас иметь возможность заняться на работе (или дома, если вы дома) уменьшением нескольких фотографий до объема, принятых для вывешивания в @дневнике?

Я имею в виду 100 КБ на 700 пикселей.

У меня сейчас появятся несколько снимков, а уменьшать их сам я не умею; речь идет о иллюстративном материале к будущему отчету о пребывании у нас Дяди Миши Чикагского.



Я бы переслал желающему снимки, желающий уменьшил бы их и переслал мне обратно.



Буду вельми понеже.



Если кто хочет участвовать - пишите адреса имэйлов ко мне на у-мэйл.

---

Дети капитана Гранта (миф для llama)

В долине, у подножья Перуанских Анд,

жила маленькая лама. Она родилась в тихом селении, у безымянного индейца, который в детской ее памяти сохранился лишь гортанными звуками: "Го!" и "Эп!". Индеец с жестоким, непроницаемым лицом, в потрепанном красном пончо, дважды в день приходил в оглушительно пахнувший овчинами закут, где родилась лама, и лошади тогда сперва шарахались, а потом, прядя ушами, тихонько ржали и тянули к хозяину морды, тыкаясь ими в жесткую, мозолистую ладонь. Лама-мама, привстав с подстилки, тянула длинную шею и кроткими глазами тревожно смотрела на него; маленькая лама послушно тянула шею следом, хотя никто ее об этом не просил. Индеец молча смотрел на неё, привставшую с подстилки, иногда протягивал руку, она тянулась к нему - обнюхать; тогда чуть трепетавшие ноздри хозяина, кажется, улыбались; он ощущал её запах, запах молока и меда, потом отворачивался; лошади, прощаясь с хозяином, тихонько ржали, лама-мать облегченно и тяжело опускалась на скрипучий земляной пол.

"Эп!", "Го!" - только эти звуки человеческой речи помнила с детства лама, и они не имели для нее никакого смысла. Их различала она по интонациям - точно так же кричали ее товарки, когда их резали перед пиром, на который два-три раза в год сходились с окрестных предгорий молчаливые жители страны. Причины для пира были почти всегда одинаковы, и маленькая лама не различала их. Она различала лишь голоса своих сестер, которые, слегка упираясь, тянулись на заклание вполне покорно - так, как с неосознанным испугом, первый и последний раз увидя небо, тянется в поднебесье горный кролик, уносимый грифом.



Когда лама немного подросла, хозяин продал ее черным монахам, на склоны Кордильеров, уходящих к морю. Мать и сестер она с того времени не видела. Хозяин был для ламы верховным божеством, и воле его она следовала покорно и бездумно, молча, как сотни поколений её предков - с того времени, когда мир был юным, когда первая лама попала под легкое ярмо человека.

Монахи не знали звуков речи, связывающих животное и человека. Они день и ночь шептали странные звуки, и шепот этот наполнял склоны гор, и влажными волнами окутывал ламу. В глинобитном поселке монахов никто не встречал восход солнца битьем в барабаны, никто молча не плясал на площадях, не резал длинношеих животных с трогательными глазами на мясо к праздничному пиру, и удел их был легок.



Потом ночью сошли с гор тени, и раздался свист стрел, вспыхнул огонь, и молчаливые фигуры метались по горной лощине, спотыкаясь и падая, а лама, вытянув шею, смотрела на них из загона. Утро настало, а черные фигуры остались лежать там, где настигла их смерть. Тогда лама запряла ушами, потому что услышала знакомые гортанные крики "Эп!" - "Го!" - и удивленно выбежала навстречу.

В тот день было зарезано во славу Кетсалькоатля великое стадо, и дымилась кровь жертвенных животных, и ламу не сосчитали, и она убежала на склоны, обдирая бока о жесткий терновник.



Потом она бродила ночами и задирала к звездам трогательные глаза с длинными ресницами, и умирала от голода, потому что разучилась сама щипать траву. Потом легла на склоне, круто уходящем к дальнему морю, и погрузилась в свой детский сон, в котором неподвижное лицо хозяина склонялось над ней, и добрые голоса кричали единственно знакомые ей звуки человеческой речи.

На седьмой день взошло оранжевое солнце, и на зеленом склоне узнали индейцы по неподвижному белому пятну, что там лежит лама. И пришли мужчины, постояв над ней, и прислали женщин; те напоили её и накормили синей, редкой жесткой травой, которую молчаливые дети собирали для беглянок в плетеные корзины. И, когда лама окрепла и встала на дрожащих ногах, её отвели в горное селение, и поместили в загон.



А дальше паслась она на склонах, и никто не стреножил её. Каждое утро подбиралась она в поисках синей травы всё ближе к холодному синему морю, спускаясь и спускаясь по склонам ниже и ниже.

На сороковой день, цокая и жуя жвачку, подошла она по мокрому серому песку к шипящим волнам и стала тянуть шею к оранжевому солнцу, спускавшемуся над водой, у края мира.



Так и стояла, пока не померкла заря, и пока в темноте с горных уступов не донеслось до неё эхом "Го! Го!", "Эп, эп!" - хозяева искали её. И она взмахнула белой недлинной гривой и, отвернувшись от набегавших волн, от соленого ветра, доносившего от края мира запахи дальних, неведомых пастбищ, цокая, отправилась вспять.



Потом, распластавшись на подстилке, жуя во сне жвачку, она спала в загоне, и окружали её кислые запахи шерсти, молока и неготового сыра. И сама она одурающе пахла горным клевером и мятой.

Изредка теплые бока её сотрясала дрожь.



Звали её - Таука. Возможно, ламой родилась она по ошибке, и должна была когда-нибудь появиться на свет - в таком же точно горном селении, на закате оранжевого солнца - буйной кобылицей. Может, снилось ей, что скачет она по аргентинской пампе, что, ступая ей след в след, воет стая красных волков-койотов, и она мчится галопом, и хрипит, дрожа и оскалив зубы, роняя с удил пену, глядя оторопь синим бешеным глазом, и отстают волки, и она выносит навстречу восходящему солнцу единственного в своей жизни наездника, и зовут его - Талькав.



Может быть, оттого и вздрагивала, и вздыхала во сне маленькая лама.

---

Борису Стругацкому - 70 лет

http://www.rusf.ru/abs/bns70.htm - желающие могут оставить своё поздравление.



А вот здесь - http://www.diary.ru/~libdragon/?com...;postid=6782505 - у меня было несколько фотографий.

---

 GoldenRain, с днем рождения.

---

По следам этого вот поста - http://www.diary.ru/~libdragon/?com...postid=11649803 - сообщаю, что два часа назад мне звонил из Америки Черный Фюрер. Он напомнил, что Дядя Миша Чикагский прибывает к нам послезавтра, и выразил в связи с этим свои соболезнования.

От этого прибытия мы пребываем в коме, извините за почти каламбур. Черный Фюрер звонил потому, что самому Дяде Мише занимать телефонную линию недосуг - он в настоящее время очень занят: проводит конкурс в среде руководителей чикагской мафии на лучший подарок для иерусалимских придурков, то-есть для его прямых родственников, то-есть для нас.

Подарок победителя конкурса он привезет с собой в самолете...

Софа может лишь заламывать руки под луной в неизбывной тоске, а я могу только гадать, какого сорта подарки представит нам чикагская мафия, соревнующаяся за честь их представить.



Аллилуйя! Cугубая или трегубая, безразлично.

---

Из серии "Легенды и мифы не очень древней Предикаты"(с)

Как-то утром Либертарного Дракона выбрали президентом одной африканской страны.

Страна была маленькая, поэтому первое время Либертарный Дракон носил её в кармане, обдумывая, что с ней делать - у него никогда раньше не было в доме африканских стран. Он показал её на рынке торговцу подержанными апельсинами, тот сказал, что такие страны ни на что не годны и велел выбросить. Либертарный Дракон бросил страну на пол, она покатилась, всё в ней перемешалось, и в стране наступила анархия, чем Либертарный Дракон остался весьма доволен и немедленно ушёл с поста президента.



Солнечным утром, по дороге на работу, Либертарный Дракон любит встретить какого-нибудь рыцаря в сверкающих латах. Бывалоча, как завидит рыцаря, как вызовет его на бой и давай рассказывать о природе всего сущего. Погрустнеет рыцарь, проникнется и, морально подавленный, идёт записываться в тибетский монастырь или в сёстры милосердия. А довольный Либертарный Дракон развернёт крылья и летит на работу дальше, потому что быть в офисе без опоздания важно даже для победителя всех рыцарей.



Однажды в полдень, когда Фигня, полосочки и Траволта полетели на Марс, поднялась ужасная буря, и большая туча заслонила солнце. Разбежались в испуге все прохожие, даже торговцы подержанными апельсинами, смотрят, как бы из тучи не высыпалось что-нибудь ужасное. Поднялся тогда Либертарный Дракон, расправил крылья, полетел на небо и съел тучу, и тогда снова засияло солнце. А всё потому, что хороший аппетит - важное качество для всякого героя.

---

Просьба от Сорринки

Ищется доброволец, который бы рано утром встретил ребят в Питере и отправил в Петродворец.



См. вот здесь:

http://www.diary.ru/~3274/?comments&postid=11861397



Питерские, помогите, если можете.

---

Меня с младенчества учили родители уступать место в общественном транспорте.

Женищинам, инвалидам, старикам. Иностранцам, если они с недоумением оглядываются. Психически больным. Пьяным. Дебилам, у которых это на морде написано. И я всегда вставал, а иногда из опасения, что сейчас появится женщина/иностранец/дебил, и вовсе не садился. Я не читал в общественном транспорте, потому что боялся сесть и открыть книжку, углубиться в неё и проворонить женщину или дебила. Когда мама/бабушка говорили, что женщинам нужно уступить место, они не уточняли, к каким конкретно женщинам это относится - к старушкам в платочках? беременным? толстым, которым стоять трудно от расширения вен на ногах? имеющим в руках тяжелые сумки? И я всегда уступал место женщине вообще. Перед всеми женщинами стоял навытяжку. В автобусах/троллейбусах/трамваях, а особенно - в метро.

В общественном транспорте я стоял с младенчества. Однажды в метро я уступил место годовалому румяному младенцу на руках у мамы. Мне было три года. Его мама посмотрела на меня странно и заметила, что мальчик, вероятно, хочет пИсать? Моя мама смутилась, и тогда я впервыве почувствовал, что тут что-то не то. Но продолжал подниматься при виде женщин - уже чисто рефлекторно.

Я жил у Парка победы, а в школу ездил на Горьковскую, там, где мечеть. Я тогда никогда ещё не был в мечети, я проходил мимо неё сто тысяч раз, но никогда не заходил внутрь.

Со мной с девятого класса училась девочка Наиля Пончаева, дочь муллы этой мечети. Она совсем почти тогда не знала русского языка, была совсем некрасивая, и поэтому в классе над ней смеялись и не давали сесть ни за какую парту, когда она приходила на уроки. Просто кидали портфели на то место, где она пыталась сесть, и говорили - занято. Я смотрел на это дня три, а потом вдруг что-то щелкнуло у меня в мозгу, я что-то вспомнил, и при очередном вхождении её в класс, когда началась потеха, вдруг встал и уступил место. А она отшатнулась, зыркнула на меня рысьими глазами и ушла куда-то в угол. На камчатку, как тогда говорили. А я остался стоять, и это был единственный раз, когда класс засмеялся не над дочкой муллы, а надо мной. Класс просто грохнул, можно сказать. И я почувствовал себя дебилом - как раз тем, кому я, судя по уставу моей мамы, сам должен был уступить место. При появлении Наили я больше не вставал, а только лишь густо краснел, и через месяц примерно это заметили и стали кричать на переменах совершенно невпопад, что тили-тили тесто, наиля и миша - невесты. Тем не менее, в общественном транспорте я регулярно продолжал вставать перед абстрактной женщиной, не зная, дочь ли она служителя культа, или совсем наоборот - дочка представителя обкома по научно-атеистической пропаганде. Правду сказать, я тогда не знал, что дочки обкомовских представителей в общественном транспорте, как правило не ездят. А как бы я ещё удивился, если бы мне тогда сказали, что сами служители культа находятся с представителями обкома по научно-атеистической пропаганде в брудершафтных вполне отношениях.

И вот мне исполнилось шестнадцать лет, и я вечером ехал из школы домой. На метро. И в совершенно пустой вагон, оживленно болтая, вошли две девочки лет по шестнадцати. Они не желали садиться, им что-то нужно было срочно обсудить. Новые платья, или новый фильм, или мальчиков, или несделанные уроки, или я не знаю чего ещё. И вот, в абсолютно пустом вагоне, у меня опять что-то щелкнуло, и устав моей мамы/бабушки опять сработал наотмашь, и я встал, как пражский Голем, во весь рост, я вытянулся по швам, и сказал замогильным, заученным, отполированным от употребления одной и той же короткой фразой, голосом:

-Садитесь, пожалуйста...

И девицы взглянули на меня, и переглянулись, и одна сказала другой:

-Какой-то дурак!..

И они оскорбленно отвернулись от меня, и мне осталось только разглядывать их довольно-таки аппетитные зады, и я все-таки простоял ещё минут пять, а потом резко сел, и больше не вставал, что-то сместилось у меня в мозгу под грохот колес поезда, проходящего под станцией метро Сенная площадь - Площадь мира, и с тех пор никогда больше не вставал - ни перед дочерьми служителями культа, ни перед дочерьми ответственных работников, ни перед пьяными, ни перед дебилами.

И вот прошло множество лет, и я давно уже живу в стране, где, хвала Аллаху, вообще нет ни метро, ни трамваев, ни троллейбусов, а на автобусы я успеваю самым первым рейсом, в полшестого утра, когда никакой очереди нет, как нет и стоящих женщин с сумками и мУкой на лице.

И поэтому за все десятилетия потусторонней жизни я стоял один только раз - нет, два - когда снова побывал в городе моего детства, и ко мне в гости приезжали по очереди Karuna и Mумрик, и я снова был в метро, и из опасения попасть в неудобное положение снова стоял навытяжку, хотя вокруг были свободные места, - и это не считая того случая, когда я шел на свидание с Лёлей, которая  Ворона, перед которой не нужно было стоять навытяжку и уступать ей место, потому что она и сама не сидела, а почти бежала навстречу; и я облегченно перевел дух, и сам подбежал к ней, и мы, наконец, познакомились.

И навеян этот пост не знаю, с какой радости, постом у  Exlibris.

@темы: Психические заметки

---

"Я уже большой дяденька, а веду себя как маленькая тётенька".



(Веничка Ерофеев)

---

 Jam, с днем рождения!