...четырнадцатого числа весеннего месяца нисана...



חג פסח, חג חרות, חג אביב כשר ושמח - לכולנו. אמן

@настроение: ...Мессир, суббота. Солнце склоняется. Нам пора.

---

Для Предикаты:

http://www.thejewels.de/jewel/movie...x768/dimame.htm

---

Бопоха, с днем рождения поздравляю, загадочное ты существо.

Пиши свои ворошкины мысли почаще нам на радость и на озадачивание.

Пчела, Део, Анабиоз, Умка, Светланка, Черепуша, Ксю, Грюма, Ну-и-ну, Добрейшей души чел и все прочие - присоединяются.

---

Cпаси и сохрани

Господи помилуй! Через неделю, 16-го апреля, на пасхальные каникулы, к нам опять прибывает Дядя Миша Чикагский. Ему скучно. По телефону он сказал, что едет шалить.



Для тех, кто не вполне в курсе дела - вот тут посты, записи и рассказы, имеющие прямое и косвенное отношение к этой незаурядной личности:



http://www.diary.ru/~libdragon/?com...;postid=4486230

http://www.diary.ru/~libdragon/?com...;postid=2042616

http://www.diary.ru/~libdragon/?com...;postid=2062732

http://www.diary.ru/~libdragon/?com...;postid=2117352

http://www.diary.ru/~libdragon/?com...;postid=2137620



Боже, спаси нас и сохрани! Я забыл спросить, едет ли он один - или с семьёй...

---

Вот тут

когда-то был пост с фотографиями из нашего семейного альбома, в т.ч. со снимками моей мамы:

http://www.diary.ru/~libdragon/?com...;postid=3251733

А сегодня я нашел ещё одну её фотографию. И решил вывесить себе на память.

@темы: фотографии, семья

---

Нужно быть собой. Всегда собой, изо всех сил собой, и тем больше, чем трудней: не примеривать чужие судьбы.



----------

Специалист - это варвар, невежество которого не всесторонне.





Евангелие от Лема, в апокрифическом изложении Биовизиря, за что им обоим наша безмерная благодарность.

---

Я очки сломал. И ничего не вижу.

---

...А у  Narcis тоже, между прочим, по телефону оказался голос мужа, упорного в своих намерениях.



Привет Граду Давидову от Голанских высот, где, как утверждают первые стихи книги Бытия, обитали великаны - подданнные царя Ога.



Надеюсь на скорую встречу под ослепшей от слез Стеной

---

Книжка меня умилила и растрогала. Раньше она принадлежала какой-то девочке, Пестряковой Тане, судя по надписям)



(Прочел у Засады. Там в посте - о садистских моментах в сказочном фонде, истребленных, или сглаженных, или просто не переведенных позднейшими издателями, или же не замечeнных современными читателями. Правильный пост.

Но это совсем не важно.)



А я вот учился в институте, на одном факультете, на одном курсе, в одной группе, с раздолбаем Сашей Пестряковым, который женился на отличнице Ире Жуковой, которая тоже у нас училась, и которая стала Пестряковой, и которая, как законная Пестрякова, родила от Пестрякова девочку, которая, естественно, тоже стала Пестряковой и которую, кажется, назвали Таней, только я не помню точно, потому что я как раз тогда уезжал из России. И, может быть, это та самая девочка Таня, которую я никогда не видел, из поста Засады, которую я никогда не видел тоже. И я представил себе эту девочку - я имею в виду Таню Пестрякову - которая, наверняка, была аккуратистка, как ее мама, и которая хорошо училась в школе, и слизывала языком кляксы, и ходила на Первое сентября в школу в коричневом платье и с белым бантом, и шушукалась с подружками, и говорила мальчишкам: "Уйди, дурак!", и возвращалась домой, и делала уроки, и мама кормила ее обедом, постаревшая мама, бывшая студентка Ира Жукова, и потом она ходила в районную библиотеку, и брала там книжки, и читала их, и училась по ним, и писала на них детским почерком "Таня Пестрякова", - или не на них она писала, а на других книжках, домашних, это не важно - но ведь писала же она на каких-нибудь книжках, как иначе это сумела бы ухватить Засада, совершенно чужой ей и мне человек? И я отчего-то представил себе сейчас, что эта вот аккуратистка и отличница (точь-в-точь её постаревшая мама, бывшая студентка Ира Жукова!) с белым бантом и с синим от чернил после домашних заданий языком приходит домой, а там валяется и хрипит пьяный папа Пестряков, он и в институте был не прочь поддать, и был он дурак, хохотун, болтун и трепло, - и как она тихо и привычно обходит его, и идет на кухню делать уроки. И меня обдало могильным холодом, и мне стало так страшно, как будто я из поста неведомой мне Засады получил привет, далекий, как свет давно погасшей, миллион лет назад погасшей звезды - прямиком с того света, из того мира, которого давно уже нет, и где остались мои пьяные однокурсники и одноклассаники, среди которых уже мало кто есть в живых, и от их жен - бывших отличниц, превратившихся в издерганных старых ведьм, и от их светлоглазых детей в аккуратных школьных платьицах. И, Господи ты Боже мой, как было бы здорово, если бы это оказалась не та Таня Пестрякова, но мне почему-то кажется, что это - та.

---

 Пчела, с днем рождения!

---

а можно и не читать.



Я страшно подвержен как старым, так и новым веяниям. Кроме того, я очень впечатлителен. Если что-то засело в голове - то накрепко, если думаю о чем-то/ком-то - то насмерть, если, скажем, пью - то вусмерть. Если колдун пообещает прислать мне черную палку - то (при условии, конечно, что я верю, что он действительно колдун, а не притворяется) я немедля сыграю в ящик, дам дуба, отброшу копыта. Если (вернее - когда) я воображаю себя внуком Билли Бонса (и если бы вы знали, как мой дедушка походил на покойного штурмана!), то окружающая действительность натурально вытесняется шумом морского прибоя у таверны "Адмирал Бенбоу"; и когда я воображаю, что ко мне подходит Черный Пес со своей черной меткой, то я протягиваю за ней дрожащую руку - пусть это будет в автобусе, в детском саду на родительском собрании, на городском базаре, на демонстрации протеста. Люди удивляются, но мне это, по большому счету, довольно безразлично.

Когда одна знакомая ведьма от сиюминутной злости пообещала, что нашлет на меня хворь, то я так возбудился, что на следующий же день слег с температурой сорок, и лежал пластом полторы недели, и ходил потом, держась за стенку, ещё недели две. Забываясь на некоторое время, я пребываю в подвешенном состоянии между двумя мирами - должен сказать, это очень мучительное состояние; меня натурально разрывает, как пучеглазую глубоководную рыбу, вытащенную тралом на поверхность океана. В эти моменты, имеющие отношение к материализации придуманных миров, я обращаюсь к жене, называя её "Кисса", дочку - "Бу"; племянника жены, очаровательного пятилетнего карапуза, вот уже полгода я зову исключительно "Маленький товарищ" - и он даже отзывается. Недавно для полноты образа я подарил ему блестящий игрушечный маузер, выглядящий cовсем как настоящий, утеха комиссаров в пыльных шлемах; стреляет он так правдоподобно, что соседи уже дважды вызывали полицию.



Соседка моя по этажу - веселая девяностолетняя старуха с прибабахами, безостановочно курящая бразильские сигары и разговаривающая басом Луи Армстронга; родом из Гетеборга, лет семьдесят назад служила она инструкторшей в элитных парашютных частях королевских ВВС. Мы с ней почти ежедневно треплемся о внуках; она обожает рассказывать неприличные анекдоты полувековой давности. Зовут её фру Берендт, так я всегда обращаюсь к ней - фру Брента, а потом извиняюсь. Вертлявую продавщицу в супермаркете, приехавшую из Ливерпуля и обращающуюся к покупателям исключительно извиняясь – "сорри" – я напрямик зову так, как вы уже догадались; она откликается и даже с готовностью кивает заранее, не успеваю я к ней приблизиться.



У всякого - свой комплекс неполноценности и своя мания величия. Когда-то, в предыдущей жизни, исчезнувшей так давно, что кажется, она прошла ещё задолго до наступления льдов палеолита, я познакомился в психиатрической клинике на Пряжке со вторым, младшим помощником начальника сортировочного цеха Ленинградской Ордена Ленина плодовоовощной базы. Вы думаете, кем он себя воображал - Наполеоном? Цезарем? Джованни Медичи? На худой конец - Сальвадором Дали?

Нет. Второй, младший помощник начальника сортировочного цеха плодоовощной базы воображал себя первым, старшим помощником начальника сортировочного цеха той же базы...

И угодил в психиатрическую клинику с диагнозом мании величия.

Бедные люди.



Кажется, я что-то подобное у кого-то уже читал... Но клянусь, такой вариант я видел, слышал и обонял сам - в приснопамятном 1989-м году, в сентябре месяце. Я хорошо помню тот золотой сентябрь... Скорее всего, однотипное безумие зачастую поражает людей, находящихся примерно в одинаковых социально-экономических условиях.



...Ночью я веду шепотом нескончаемые диалоги с героями разнообразных литературных произведений, в основном приключенческих и фантастических романов, а также из области древнегреческой мифологии; в замысловатые сюжеты временами вкрапляются печальные романтические философы Джойса, Гессе и Уайльда, изредка – сентиментальные публичные девки Куприна. Нынче, как только упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного - я вспомнил пресловутое "Как бы вы меня убили?", которое я хотел бы заменить на "Как бы вы меня любили?" - не успел собраться с мыслями, и тут же заснул; а вместо сна - морок: приснились стихи, причем уже совершенно противоположные собственной задумке о любви. Начало помню: "Я Вас убил…" Конец помню тоже: "Я Вас убил так преданно, так нежно/как дай Вам Бог убитой быть другим". А середины и сути – не помню совершенно. Кажется, во сне я подвывал.



У меня вообще никогда никаких стихов не получалось, ни во сне, ни наяву, никак. Если же в кошмаре сна наяву и выпирали некие строки – то как-то утробно, неприличные, фрейдистски-захермазоховские какие-то, с оскалом как у стегозавра, и глупые, как улыбка игуанодона, - и то они получаются не просто так, как у нормальных людей, в тетрадочку с розочками и на предварительном черновичке, а исключительно по случаю и наизусть. Через четверть часа я, если их не записываю, то забываю.



Иногда идешь с какой-нибудь конференции, на которой официально грузили мозги три часа подряд – и болит голова. В этот момент в качестве мозгового контрацептива и гарантии безопасности для душевного равновесия включается зарево алых парусов у берегов Каперны, или прогулки вокруг замка Людоеда со Страшилой под ручку, или фехтовальный эпизод на корабле капитана Блада, или совместное с троллями распитие горячего грога в подземельях черных гномов Сноуфелла, или ещё что-нибудь. Тогда, идя по улице, я размахиваю руками, задираю голову и шепчу сквозь сжатые зубы. Прохожие имеют тенденцию шарахаться, но это просто от несовпадения ударов маятников Эдгара По и Майкла Муркока… Только психиатры и поэты знают изнанку этого измерения. Какие великие войны, какие фантастические трагедии... Нет на них нормального бытописателя, нет общей базы данных, и тонут в паутине нерожденных времен потрясающие душу и разум сюжеты.

@темы: психические заметки

---

*Ну, не знаю. Если уж на то пошло, то, по-моему, чем выяснять мазохически-мизантропическую проблему (да ещё так вежливо при этом!) - "расскажите, пожалуйста, как бы Вы меня убили", гораздо приятнее во всех отношениях заняться выяснением вопроса "...как бы Вы меня любили?"

Тут, правда, всегда можно нарваться на брезгливый ответ типа "А кто Вам сказал, что я Вас люблю?" Но это уж как придется; как говорит моя жена - "кто не рискует, тот не пьет шампанское".

Видите, какие дикие мысли приходят в три часа ночи, когда в полной темноте лежишь, закинув руку за голову, и молча ведешь абсурдные диалоги с людьми, далекими, как гудок парохода где-нибудь на Оби.

При этом изредка начинаешь хихикать и произносить вполголоса странные имена, скорее напоминающие племенные клички команчей. Тогда в абсолютной тьме я чувствую, как просыпается жена, минуту лежит неподвижно, - а потом слышу как бы дробное постукивание кастаньет: это Софа стучит указательным пальцем себе по лбу, молча объясняя мне то, что обо мне думает. В ответ я успокаивающе дважды провожу указательным пальцем по её предплечью, и она засыпает, вздыхая. За годы совместной жизни мы настолько привыкли друг к другу, что по абсолютному большинству вопросов вполне можем объясниться без слов*

---

С днем рождения,  Elise!

---

Мой дневник

Мой профиль

Новая запись [+]

U-mail - 4496



Здорово.

Надо так понимать, - это всё письма по следам предыдущего поста?..

---

В этой роще березовой

Итак – начнём, благословясь. Добравшись до конца нашей истории, мы будем знать больше, чем в начале (с).

Благодаря ссылке, присланной мне  Narcis - http://www.sedmoykanal.com/news.php3?id=204330 – я лишен необходимости рассказывать официальную версию процедуры истории создания премии и вручения её лауреатам. Торжественная часть любого мероприятия, от свадьбы до похорон включительно, – это всегда довольно тягостная для меня процедура, и я рад, что служба "Седьмого канала" провела её без моего участия.
Вы знаете, что я крайне не люблю произносить речи перед толпой незнакомых людей, а любая торжественная часть любого официального мероприятия грешит именно этим. Единственное, что смиряет меня со статус-кво – это неофициальная часть, обычно следующая сразу за. Как правило, таковая часть представляет собой банкет, на котором обычно тоже произносятся речи, впрочем - уже не столь торжественные; ещё лучше, когда банкет заменяет дружеская попойка в узком кругу – это я люблю ещё больше, потому что в таком случае речей обычно не произносится вовсе, а если они и произносятся, то произносятся всеми, причем нечленораздельно, и тогда необходимость единолично потеть и делать хорошую мину при плохой игре автоматически отпадает.

В неофициальной части мне симпатичны девушки, перед которыми можно интеллигентно повыпендриваться, почитать стихи и, может быть, даже подмигнуть им, потом пригласить сбацать шейк-твист, а потом проводить домой, или потом ещё что-нибудь. Попробуйте во время официального мероприятия подмигнуть со сцены хоть какой-нибудь девушке, пусть даже самой красивой, попробуйте почитать ей вместо заунывной речи – стихи, попробуйте сбацать с ней на сцене шейк-твист, потом попробуйте пойти прямо со сцены проводить её домой… и тогда вы поймете, что я имею в виду.
Ещё я предпочитаю клетчатую ковбойку, заляпанную мясным соусом, строго накрахмаленным белым рубашкам со стоячими воротничками. Галстуки, которые дипломанты и лауреаты всех стран и народов обязаны носить, рождают во мне ассоциации с виселицей.

И вот я, плюнув на этикет и выдержав скандал с моей Софой, явился без галстука, как честный битый фраер, - хотя министр культуры во время нашей беседы, как вы помните, предупреждал меня о необходимости надевания галстука, по крайней мере трижды. Я тащился в зал заседаний, как мученик инквизиции к месту аутодафе. Софа перла меня на улицу короля Георга Пятого, дом пятьдесят восемь, этаж четвертый, на аркане, упорно и молча, как муравей – дохлую гусеницу. К моему величайшему облегчению, выяснилось, что ни один из значившихся со мной в списке лауреатов с галстуком не явился.

Я прошел в зал и сел в самый задний ряд, на самое темное место. Распорядитель в тройке, с галстуком-бабочкой, узревший это бегство с ярко освещенной сцены, ласково поманил меня пальцем и указал на ложу для лауреатов. Я обреченно поплелся туда. Там ожидал меня приятный сюрприз, и впервые за этот суматошный день я немного воспрял духом: ложа была полна знакомых лиц. Ложа бурлила, шумела и переговаривалась. Когда я получал уведомление о том, что меня утвердили на некую премию как историка, то господа американцы не удосужились передать мне, что вместе со мной подлежат наградам самые разные люди, работающие в общественных, этнографических, писательских, поэтических, музыкальных, театральных и прочих жанрах. Я узрел массу знакомых.

Мне достались хорошие соседи. Справа от меня угрюмо сидел, уставившись мутным взглядом в пол, пузатый, седой старик с красным носом и безо всякого пиджака. В авоське, которую он осторожно передвигал ногами, что-то ритмично звякало и булькало. Я с интересом посмотрел на него, мне захотелось его потрогать. Со мной рядом сидела сама История.
В этом человеке сложно было узнать былого черноволосого красавца-парня с роскошной шевелюрой и прекрасными синими глазами, бывшего московского переводчика, руководителя разнообразных литстудий, поэта, чьи сборники стихов выходили на Западе ещё во времена моего детства, и которые я в юности мог читать лишь в самиздатовских копиях, состоявших из плохо сброшюрованных листов, неудобочитаемо отпечатанных на "Эрике", которая, как известно, берет четыре копии.

Слева искрился здоровьем и жизнерадостной улыбкой знаменитый Зеев Гейзель. Среди россиян Зеев, математик по образованию и бунтарь по призванию, известен, в основном, работой в литературоведческой сфере. О нем и его работе в этой сфере неоднократно указывались в самых разных интернет-ресурсах самые разные интересные факты; в частности, вот здесь (зайдите, не поленитесь, освежите память) – речь идет о нашумевшей "Истории одной песни", действительно гениальной работе:

http://www.livejournal.com/users/bujhm/163920.html
(часть первая: главы 1 - 6)

http://www.livejournal.com/users/bujhm/164216.html
(часть вторая: главы 7 - 9)

http://www.livejournal.com/users/bujhm/164452.html
(окончание: главы 10 - 11)

А вот - сама песня в переводе и исполнении Зеева Гейзеля:
http://www.israbard.net/israbard/pe...mp;song_id=1171 , выложенная на сайте
http://www.israbard.net/israbard/index.php .

Там можно прочесть и его биографию:
http://www.israbard.net/israbard/pe...n_id=1051283263

Помимо прочего, Зеев занимается пропагандой авторской песни в Израиле, переводя на иврит Окуджаву, Высоцкого, Галича, Городницкого и других бардов, причем переводя виртуозно.
Значительно менее известен Зеев за рубежом как общественный и политический деятель, публицист, вечно находящийся в контрах с правительством, участник бесконечных акций гражданского неповиновения, получивший в августе месяце, за оборону поселений в секторе Газа, по кумполу полицейской дубинкой и даже, по слухам, отсидевший неделю в тюремной камере.

Мы раскланялись, я бледно улыбнулся, открыл рот, чтобы сказать о том, как мне приятно и неожиданно встретить здесь таких людей – но тут, как писал покойный Галич, "раздалась музыка – и отворилась дверь". Прозвучали фанфары, в зале погас свет, и началась торжественная часть. Гейзель продолжал улыбаться, я чувствовал его доброжелательность и в темноте, через призму моей меланхолии; Борис Камянов ещё активнее задвигал ногами, сквозь речь устроителей шоу прорвалось какое-то бульканье.
Прямо передо мной сидел шустрый лысый старичок в старомодном костюме, он всё время вертелся и посматривал по сторонам, а также назад и, одновременно - вперед. Казалось, что голова его вращается на шарнирах. Он громко клацал выпадавшей искусственной челюстью. Видимо, почувствовав мой вопросительный взгляд, он с готовностью обернулся и, протянув маленькую ладошку, прошептал:
-Я из Парижа, слыхали про такой город?..
-Слыхал, - мрачно ответил я, пожимая сухую ладонь. – Хороший город. Большой.
Старичок просиял, сверкнув в свете юпитеров золотыми зубами.
-Я - бывший почетный секретарь бывшего комитета имени Милюкова, член цэ-ка партии конституционных демократов. Бывшей.
Вона-а что, вяло удивился я про себя. Это что, - белоэмигрант? Сколько же ему лет? Ничего себе… Интересно, он тоже лауреат?
Словно предвидя вопрос, старичок зашептал дальше:
-Я почетный гость, месье… Пардон, забыл представиться. Проклятый склероз, кэ дьябль! Михаил Самуэлевич.
-Паниковский? – ляпнул я и тут же покраснел, чего мощный старик, надеюсь, в темноте не заметил.
-Почему Паниковский? – удивленно спросил он после незаметной паузы. – Паниковский – это мой троюродный брат, откуда Вы его знаете?.. Впрочем, это неважно, мон дье… Моя фамилия – Каценеленбоген.

Я почувствовал, что вхожу в пике, и изобразил немой восторг, молитвенно прижав руки к груди. Как же, как же! Каценеленбоген, это имя гремит на весь мир. Троюродный брат Паниковского, как же! Да. Конечно.

Зеев Гейзель улыбался уже во весь рот. Борис Камянов фыркнул.
Старик был польщен. Он ещё ближе наклонился ко мне, от него пахнуло сложным двойным запахом дорогой туалетной воды и парижского одеколона.
Он начал говорить по-французски, и я с готовностью кивал, не понимая решительно ни одного слова. К счастью, в этот момент председатель собрания вызвал через микрофон меня… Я подпрыгнул, вскочил с места, пожал руку продолжавшему трещать по-французски бывшему конституционному демократу Михаилу Самуэлевичу Паниковскому… тьфу, Каценеленбогену, - и поднялся на сцену.

Дальше – неинтересно. Это все могут прочитать в сети и увидеть на фотографиях. Премию, диплом и прочее вручал мне профессор истории Иерусалимского университета г-н Михаэль Бейзер. Он так долго говорил о моем вкладе в науку, что на мою долю осталось произнести в зал буквально несколько слов. Я с радостью воспользовался возможностью говорить как можно меньше, и произнес совсем краткую речь, мысленно отрезав от неё процентов пятьдесят, и тут же разделив её ещё надвое.

Потом мне хлопали. И я не знал, куда деваться со стыда. Моя жена и Михаил Самуэлевич хлопали громче всех, и я даже со сцены слышал, как трещат его искусственные челюсти с золотыми зубами.
Потом награждали других. Потом… потом мы тронулись на банкет.

Мы вышли из зала заседаний вчетвером – Гейзель, Камянов, я и семенивший сзади Михаил Самуэлевич. Мы прошли по освещенной звездами и огнями реклам, бархатной, овеваемой теплым ветром улице короля Георга Пятого, и повернули в кафе, специально арендованное для лауреатов и почетных гостей господами устроителями.

Тут начались разнообразные мистические чудеса, о которых, к сожалению, ввиду нехватки времени и терпения, рассказывать особенно некогда.
Пока мы нестройной колонной приближались к месту назначения, я рассказывал гостю из далекого Парижа, необычайно интересовавшемуся буквально всеми новостями на свете, о @дневниках. Последней моей фразой, произнесенной перед входом, было упоминание об одной из моих читательниц, известной под ником O!!La-la. Не успел я произнести эти слова, как поднял взор к вывеске и остановился, как вкопанный. Кафе именовалось "O-la-la". Я клацнул зубами, Михаил Самуэлевич – своей искусственной челюстью, и мы вошли в пиршественный зал.

Нас встретила хозяйка - хорошенькая девушка в чепчике и кружевном передничке, за которой выстроился целый ряд официантов с накинутыми на правые руки полотенцами. Сделав книксен, она сказала, что такие гости – честь для ее скромного заведения. Троюродный брат Паниковского шустро зашаркал ногами, раскланиваясь и бормоча французские комплименты, но тут выяснилось, что девушка имеет в виду вовсе не его и даже не меня, а следовавшего за нами Зеева Гейзеля. Гейзель принял это как должное и благодушно попросил обслужить прежде всего Михаила Самуэлевича, как ветерана партии конституционных демократов. Уже после того, как мы расселись и парижского гостя обслужили по первому сорту, девушка подошла ко мне и, сделав реверанс, представилась:
-Кшися. Чем могу?..
Я подскочил ещё раз, ибо как раз в этот момент рассказывал председателю комитета имени Милюкова о другой моей читательнице, носящей именно это очаровательное имя.
С натугой пробормотав "водки, пожалуйста, и соленых огурцов", я почувствовал себя неотесанным деревенским мужланом и отчаянно покраснел.

Водка была немедленно подана в огромном запотелом графине, вместе с кувшинчиками ледяного томатного сока; нам придвинули первые дымящиеся блюда, Борис Камянов налил мне по первой, я, в свою очередь, налил Гейзелю, мы выпили… и началась та часть вечера, ради которой я, собственно, на мероприятие и явился.

Друзья мои, что говорить? Об этом вечере можно рассказывать бесконечно.

…Как меня после пятой рюмки, наконец, отпустил ледяной комок в животе. Как мы пили, а потом пели. Как я брал чужие и раздавал свои автографы. Как какой-то раввин из Галилеи (родственник некоего лауреата) объяснял мне, что такое смертельная доза водки (это – шесть поллитровок "Пшеничной" в день, доза Высоцкого, как говорил с видом знатока раввин). Как сидевший слева от раввина бледный поэт обидел его, процитировав Писание: "Ну, что путного может прийти из Галилеи?"
Как Михаил Самуэлевич рассказывал, что встречался в Париже с Брежневым в Обществе советско-французской дружбы, и как Брежнев учил его науке пития ("сначала Вы, молодой человек, пьете 50 граммов, потом немедленно – сто, потом, если всё хорошо и не нужно бежать в туалет, - ещё 150" ). Как я, опробовав брежневскую методику с подачи г-на Каценеленбогена, почувствовал себя внезапно на седьмом небе, воспрял духом и вообразил отчего-то, что нахожусь исключительно в окружении своих ПЧ.
Все вокруг были своими. Всё было чрезвычайно хорошо.

...Не может быть, кричал я на ухо Гейзелю, прорываясь сквозь страшный шум, царивший в зале, - не может же быть, чтобы в этом кафе, носящем имя О-ля-ли, где хозяйкой служит Кшиська, не нашлось ни одной Длиннопоцелуйной Киссы или, к примеру, скажем, Клипсы… то-есть Лапсы. Каково?! Какой пассаж… Гейзель доброжелательно кивал и улыбался, расcтегнув пуговку на жилетке. Ему было хорошо, он был априори согласен со всем, что я говорил. Я махнул рукой и стал рассказывать ему о том, что в далеком Петербурге у него есть преданные читатели… то-есть, мои читатели, но его почитатели… Гейзель прослезился и немедленно стал порываться надписать автограф петербургским читателям, а также почитателям, на своем только что вышедшем диске детских песен с музыкой Шаинского, но в его, Гейзеля, исполнении на иврите. Я с благодарностью принял надписанный диск от имени читателей, а также почитателей и, схватив Зеева за пуговицу на рубашке, стал рассказывать о Вороне. Зеев был поражен. Я потребовал немедленного спича-экспромта для Лёли, и он, как настоящий профессионал-оратор, этот экспромт произнес буквально тут же – со вступлением, введением, развитием сюжета и логическим окончанием. Я истово кивал и честно старался запомнить каждое слово, но лишь под конец понял внезапно, что, не предполагая заранее такового экспромта, не удосужился захватить с собою магнитофона. Экспромт пропал втуне, ибо мы были пьяны, вокруг стоял шум, и вот я каюсь – запомнил, грешный, лишь необычайно элегантное сопоставление понятий эстетизма и трагедии…

А вокруг шумели лауреаты, их родственники и гости, люди спорили о стихах, музыке, живописи, политике, Михаил Самуэлевич щелкал своей челюстью, и господа устроители произносили пламенные тосты. На небольшой эстраде выступали те, кто свои премии получил в области исполнительского искусства.
Зеев Гейзель, ставший лауреатом за пропаганду языка иврит, раскочегаривался долго, как тот стоящий под стеклом на Финляндском вокзале дореволюционный паровоз, привезший Ленина в новую Россию в запломбированном вагоне, - но в конце концов раскочегарился и спел с эстрады несколько своих песен на злобу дня.

Я никогда не выступаю с эстрады. Максимум, на что меня хватает – это пение под гитару в тесной компании единомышленников.
Но вот хлопками и дружелюбным щелканьем челюсти парижского гостя к исполнению был приглашен человек, в котором я не признал ни лауреата, ни почетного гостя. Он пел дивным голосом. Он пел русский романс "Я ехала домой". Человек был мужчиной, но пел женским голосом. Сидевший рядом со мной религиозный поэт-ортодокс хмыкнул, налился желчью и, наполняя себе рюмку водки, попросил исполнить что-нибудь мужское. Певец с готовностью покивал, молитвенно сложил руки перед грудью и спел "Помню я - ещё младёшенька была". У меня упал стакан, у Михаила Самуэлевича – искусственная челюсть.

Тогда я подсчитал количество выпитых бутылок, понял, что нахожусь поблизости от смертельной дозы Высоцкого, молниеносно выхватил гитару у очередного лауреата - президента иерусалимского клуба бардов – и полез на сцену…

Я скинул пиджак и взял первые два аккорда. Толпа замерла. Я спел песню на стихи Заболоцкого. Я пою её в редчайших случаях, но в таком удивительном кафе эта песня была просто необходима.
Вот эта песня:

http://bard-cafe.komkon.org/kspus/S...spus12c2_24.mp3

Я пел ее громко и хрипло, но искренне. Вдруг я вспомнил, что в нетрезвом состоянии умею играть на гитаре…

В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей,
Спой мне, иволга, песню пустынную, -
Песню жизни моей.

После исполнения первого куплета стоявшие рядом музыканты помогли мне – сперва я услышал флейту, затем вступил в дело рояль. В проигрышах я, прищурившись, смотрел в темное окно. Из открытой на улицу двери веял теплый ароматный ветер. Мигали звезды, шелестели серебристые иерусалимские сосны.
Оказывается, я чертовски сентиментален.

...Но ведь в жизни солдаты мы,
И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем взметая дома.
Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг?

Окруженная взрывами,
Над рекой, где чернеет камыш,
Ты летишь над обрывами,
Над руинами смерти летишь.
Молчаливая странница,
Ты меня провожаешь на бой,
И смертельное облако тянется
Над твоей головой.

За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опаленными веками
Припаду я, убитый, к земле.
Крикнув бешеным вороном,
Весь дрожа, замолчит пулемет.
И тогда в моем сердце разорванном
Голос твой запоет.

В принципе, это стихотворение может иметь отношение не только к России, но и к любой стране, пережившей войны, и я не удивился, когда во время второго проигрыша сидевшие ближе к выходу трое в форме встали, сняв и положив на стол свои малиновые береты десантников.
Михаил Самуэлевич, давно потерявший свою челюсть, сморкался и шамкал:
-Это было как в Париже в двадцать пятом, на собрании ветеранов Добровольческой армии, честное благородное слово…

Потом было много чего ещё. Я устал рассказывать...
В конце концов, это всего лишь отчёт, а не художественный рассказ, нуждающийся в изящной, тщательно выверенной концовке.

------------------------
N.B. Большая просьба – не выкладывать этот мой отчет в свободной сети, буде у кого-нибудь такая идея вдруг возникнет.
Прен-цен-денты, как говаривал профессор Выбегало, бывали. Иногда я с удивлением обнаруживаю свои @дневниковые посты и рассказы разных тематических направлений выложенными на самых разнообразных сетевых ресурсах, причем совершенно несанкционированно с моей стороны. Замечу в скобках - когда у кого-то возникает желание что-то моё вывесить в интернете, то люди нормальные, в принципе, сперва спрашивают согласия на такую, как сказанул классик, "популяризацию чувственных идей".

А в комментариях – есть несколько снимков.
Лауреатский диплом же, который мне вручили, я вывешивать здесь не решился. Я решил, что это уж слишком.

@темы: Председатель, литераторские мостки

---

Вопрос к ПЧ по поводу ЧП

*Пока я готовлю к печати пост-отчет о произошедшем в прошлый четверг, у меня будет вопрос, относящийся, в основном, к моим ПЧ-израильтянам*



Дорогие израильские ПЧ. В связи с тем, что положение в Эрец-а-Кодеш начинает напоминать ЧП, не могли бы вы нарушить тайну исповеди и вкратце сообщить мне тут, за кого вы вчера голосовали?

Это всё равно ничему не поможет, но я, как архивариус, люблю раскладывать всё по полочкам.



Можно было бы ещё написать пост о том, как я вчера, спев перед толпой пару песен покойного Александра Алона, провел вечер в участке, и как вышел оттуда путем произнесения мистической формулы из "Попытки к бегству"... но да Аллах с ним. "Не при валюте мы" (с).

---

 lemur и  Lyuciena, с днем рождения!

---

По поводу событий в Беларуси.



http://bullochka.livejournal.com/185825.html

-------------------

http://belarus.indymedia.ru/content/a/3308.pdf

-------------------

http://www.spring96.org/

"И всё-таки скажу по опыту зрелых лет:

избави меня Бог от того большинства обыкновенных людей, которых нельзя назвать хорошими, ибо от них веет холодом, которые не курят, не пьют, не употребляют бранных слов, но зато ничего не осудят, никогда не совершат смелого поступка. Это всё малодушные людишки, глушащие в себе зов жизни, не осмеливающиеся рвать паутину быта. Вы не встретите их в кабаке, но не увидите и на баррикадах. Их не влекут неведомые дали, они не способны самозабваенно полюбить. У них свои заботы: не промочить ноги, не утомить сердце, не упустить возможности добиться маленького обывательского успеха при своих незначительных талантах". (с)

---

Вместо рецензии

Порой мне кажется, что

история мужчины – это, так или иначе, всегда история его любви к женщине. И всё, что вспоминает мужчина о своем прошлом, устно ли, письменно ли, - так или иначе это воспоминание о его любви к женщине, пусть даже при этом он рассказывает или пишет о математических формулах. Пусть даже он сам не осознает этого странного факта. Мужские рассказы о любви мало чем отличаются от женских рассказов на ту же тему, тут дело в способности выразить тончайшие нюансы отношений; способность же выражения зависит не от природы пола, а от природы таланта и духовной раскрепощенности, особенно когда повесть жизни излагается на бумаге.



Автор этих коротких рассказов о своей жизни – женщина. Вполне сообразно публицистическим традициям минувшего, всё повидавшего железного века, априори воспитавшего в подлинном интеллигенте нелюбовь к высоким словам и громким декларациям, ежестрочно, прямо и косвенно, выказывает она неприязнь к восторженной сентиментальности, которую именует "соплями".

"Сопли" у пишущего человека, кажется, берут происхождение от традиций литературы наивно-либерального ХIХ столетия, когда рукопись заурядной салонной пьесы со слезами, вздохами и стенаниями главных и второстепенных действующих лиц вполне была способна стать гвоздем сезона и повлечь за собой в прессе поистине океанский поток доброжелательных рецензий. Автор объявлялся восторженными поклонниками пророком поколения, кумиром молодежи и, что самое забавное, искренне утверждался в идее собственной гениальности.



На исходе ХХ века подобное самопризнание уже считалось признаком откровенно дурного тона, и действительно способные авторы пытаются теперь скрыться от официального общественного признания и литературной канонизации. Делают они это довольно забавным способом - загодя отгораживаясь от обвинений в тщеславии почти категорическим утверждением, что они просто-напросто страдают графоманией.



Графомания – страстное стремление автора описать некое явление при полной неспособности его описать.

Наш автор подвержен общераспространенной среди людей творческих тенденции - заранее, ещё перед выносом произведения на суд общественности, публично обвинять самого себя в графомании, – при том, что суть природы вещей, о которых пишет, излагает предельно четко, логично, эмоционально и чувственно одновременно; иными словами, графоманией здесь и не пахнет… Читая эти короткие новеллы, не скользишь взглядом по строчкам, тоскливо вспоминая, сколько страниц осталось прочесть,- а начинаешь погружаться в недра чужой жизни, сопереживая и чувствуя себя соучастником событий. Что, как не это, является признаком авторского таланта?



Автор нашел чувство формы и адекватного соответствия формы содержанию. К какому разряду литературы следует отнести эти краткие рассказы? Без сомнения, к документальной прозе. На протяжении нескольких часов чтения я был полностью отрезан от окружающей действительности. Очень многое в жизни автора (она же – главная героиня) находило отклик в моей душе, я чувствовал себя стоящим на перекрестках тех же жизненных дорог, где стояла она. Мне мерещились лица, речь и даже запахи людей, которых я никогда в жизни не видел, и многих из которых теперь уже никогда не увижу, потому что они давно умерли. Я читал эти воспоминания на работе, в автобусе, дома. Иногда отрывался от листов бумаг на несколько секунд для того, чтобы посмотреть в окно – так мне лучше думается. Один раз при этом я поймал себя на том, что шевелю губами, вступая в беззвучный диалог с людьми, о которых пишет автор.



Вдруг – до дрожи – знакомые, перекликающиеся с моей собственной судьбой мгновения, пережитые автором. Переломные даты и сюжеты, общие для нас обоих. Бабушка, умирающая в день и час, когда рождается правнучка, и этим, возможно, подарившая жизнь младенцу, о котором врачи сказали – не выживет… Мистика? Жизнь.



Эти тексты просты, незамысловаты и устремлены вперед, как стальная стрела. Тут нет ни витиеватости формы, ни пудовости многомерных наслоений сюжета, ни отточенной красивости стиля. Рождения, возмужание, свадьбы, любовь, смерть.

Ничего нарочитого.

Болезни. Эмиграция. Дети. Взор из-под прищуренных век. Удар наотмашь. Плевок кровавой слюной с крошевом выбитых зубов в пыль дороги странствий. Снова путь. Вечные кочевья. Любовь не к тому, к кому принято. Непонимание человека, которого любишь, и непонимание им тебя. Родные, становящиеся чужаками, чужие, превращающиеся в своих. Любовь уходит в подполье. Тебя предали. Чувство замерло. Возвращается в самый неожиданный момент, когда предавший оказывается беспомощным и нуждающимся в поддержке, как умирающий от жажды в пустыне нуждается в глотке воды.



Просто цепочка новелл о жизни, не более того… Просто кусок жизни, как говорил Лондон. Констатация голого факта, облаченная в вуаль эмоций той неуловимой творческой силой, которая и превращает документ в художественное произведение.



Куда?.. Зачем?.. Кому нужна эта истоптанная, пропыленная дорога за горизонт, вслед за солнцем?

В поисках любви. Всегда. Везде. Открыто, не стесняясь, наотмашь. Драка за свой удел счастья и возможность найти понимание одного-единственного, самого важного человека.

Самая обычная повесть жизни…



"Женская проза"? Черта с два.



Я никогда не видел ее, но мне кажется, что глаза её – синее морей.



Когда, как темная вода,

Глухая, лютая беда

Была тебе по грудь,

Ты, не склоняя головы,

Смотрела в прорезь синевы

И продолжала путь.



Спасибо, Лия.

---

Правила игры.



1. Взять ближайшую книгу.

2. Открыть на 60-й странице.

3. Найти 6-е предложение.

4. Поместить его к себе в дневник вместе с этой инструкцией.



(Взято у  Narcis)



Так как я сижу на работе, то первая ближайшая книга, лежащая на столе в моем кабинете, оказалась на иврите. Открывать её на 60-й странице, тем более искать 6-е предложение с целью размещения его здесь, было бы непростительной тратой времени и злоупотребелением внимания ни в чем не повинного читателя. Поэтому я стал искать другую ближайшую книгу, и нашел ее в моей сумке рядом с пакетом с завтраком, который ежеутренне и собственноручно готовит Софа.



Как велит инструкция, я открыл книгу на 60-й странице и, вздыхая, стал искать требуемую строчку.

И получилось вот что:



"И я лежал на спине, под небом, усеянным звездами, смотрел, как проплывают мимо знакомые огоньки пристани - красные, зеленые, белые, - и сентиментально прощался со всеми вместе и с каждым в отдельности".



(Джек Лондон, "Джон - Ячменное Зерно". Собрание сочинений в четырнадцати томах, т.11, М.,1961)



Да. Это сильно. Это так совпадает с моим настроением, что, расчувствовавшись, я почти прослезился. Работать, естественно, я сегодня уже не буду; я буду пытать Фатум в поисках шестых предложений на шестидесятых страницах других ближайших книг.



Есть в этом что-то, недоступное смертным. Хасиды движения Хабад именно так играют с утра до вечера, только роль ближайшей книги у них выполняет изданное в Нью-Йорке полное собрание писем их покойного Ребе. Они загадывают про себя вопрос, потом открывают шестидесятую, скажем, страницу, ищут шестое, скажем, предложение, - и получают от своего Учителя ответ с того света. Я и сам так играл по их наводке, и всегда получал ответ в яюлочко. В частности, именно таким образом великий покойник предсказал мне рождение дочки, и даже объяснил, как и что с ней будет происходить в первые пять лет её жизни.