"Ещё в камере у меня имелась большая книга без начала и конца, выпущенная в память о некоем важном событии. В ней было много статей, в одной из которых я прочла такие слова: "Нет более сладостного удовольствия в мире, чем любовь высокоразвитой женщины". Даже тогда меня несколько удивила такая идея; а после того, как я убедилась, что при выборе спутницы жизни мужчины поступают ровно наоборот, я пришла к мнению, что этот автор придерживался весьма неортодоксальных убеждений."



(Из воспоминаний Е.Брешко-Брешковской)



Начал читать мемуары великой эсерки вечером, уложив спать детей и расположившись перед телевизором (что делаю обычно крайне редко. Имею в виду телевизор, конечно). Черт знает, отчего, но этот отрывок я унес с собою в сон. Всю ночь мне снились высокоразвитые женщины, и я проснулся в пять утра с сильнейшей головной болью.

Неведомые ассоциации после чтения мемуара привели меня также к воспоминанию о том, что 23-е марта, четверг, приближается неотвратимо, и настроение испортилось вовсе. Наверное, в зале будет присутствовать много высокоразвитых женщин с лорнетами и умом острым, как шипы акулы.

Черт бы побрал эту бабушку русской революции.

---

Несколько новых семейных снимков

С Бусей и Роником.

Ещё несколько есть в комментариях.

@темы: фотографии, семья

---

Между "будь благословен" и "будь проклят"

"Он помешался! Видишь ли, я охотно допускаю, что можно всю ночь напролет пить вино; или же молиться, если у вас на сердце неизбывная тяжесть; или, наконец, смотреть на небо, чтобы узнать, какая завтра будет погода... Но чтобы все три дела разом?! Он помешался". (c)

Пурим в Иерусалиме отмечается на день позднее, чем в других городах.

Истории этого праздника мы сейчас касаться не будем; скажем только, что это единственный день в году, в который реально действует религиозная заповедь веселиться до упаду, освященная мудрецами давно ушедших поколений. В этот день к мнению мудрецов прислушиваются и те, кто обычно никаких заповедей не соблюдает вовсе.

Веселье может выражаться в чем угодно; у меня лично – во вполне официальной возможности выпить и закусить, как того душа возжелает. Причем нужно отметить, что возможность эта плавно вытекает из необходимости делать то и другое, ибо в день этот осуществляется освященная тысячелетней традицией обязанность "нажраться до усрачки", как её похабно формулирует моя непьющая жена.



"Ад ве ло йада" – пить так, чтобы к концу застолья участник трапезы не смог отличить выражений "будь благословен" и "будь проклят". Согласитесь – грандиозная задача, которая под силу не многим…



Обязанность напиться и плотно закусить стоит в этот день перед трезвенниками и сидящими на диете язвенниками с не меньшей актуальностью, чем перед алкоголиками и обжорами.

По-настоящему религиозные люди выполняют эту заповедь спокойно, вдумчиво и не торопясь. Они начинают пить с вечера предыдущего дня и заканчивают процесс не раньше, чем через сутки, когда кривящиеся в их глазах звезды давно выйдут на небосклон.



Я не умею искренне веселиться по необходимости, пусть даже необходимость диктуется духовными предписаниями древних. Я могу веселиться только по сиюминутному велению души, и обязанность напиться до бесчувствия, исходя из заповеди, меня привлекает не очень. Да я просто и не умею напиваться так – сколько бы я ни выпил, я, к сожалению, всегда стою на ногах и способен говорить внятно. Иногда и хотелось бы рухнуть и ничего не соображать – да не получается. Другое дело, что спонтанно может возникнуть так называемое черное выпадение сознания, когда я, твердо стоя на своих двоих, говорю то, что хочется, не стесненный рамками естественных рефлексий и инстинкта самосохранения, а наутро – не помню решительно ничего. Это бывает, как в известной песне покойного Владимира Семеновича – "Ох, где был я вчера…"



А наутро я встал – мне давай сообщать. Да. Вчера был очередной Пурим, и всё было именно так, как в песне.

Встаньте там и слушайте сюда. Я буду говорить с вами, как говорил Господь из горящего куста на Синае. Вкладывайте мои слова себе в уши, как говорил великий Бабель.



Обычно я отмечаю Пурим в семье моего друга, раввина Гриши. Мы совершаем омовение рук, мы важно произносим благословение над кубком вина, мы чинно садимся за трапезу, и дородная раввинша Зоя, крякнув, грохает на стол первый поднос с кушаньями. И тогда мы выпиваем граненый стакан водки и начинаем куролесить. Так бывает всегда, но так не было теперь. Меня не позвали на традиционную раввинскую трапезу. Я не знаю, отчего не позвали, да это теперь и не важно. Возможно, раввин как начал накануне, так и не смог остановиться к тому моменту, когда нужно было звонить мне с приглашением.



Я остался в гордом одиночестве и немедленно выпил. Заповедь, куда от нее податься… Когда я выпиваю в гордом одиночестве, я становлюсь надменно-подозрительным. Мне мерещатся враги. Мне мерещатся друзья, оставшиеся в прекрасном далеке. Потом, когда я засыпаю, мне снится друг, который стал врагом. Когда я опрокидываю в себя первый кувшин с божественным напитком, изобретенным праотцем Ноем в виноградниках неподалеку от рая, я вспоминаю Веничку Ерофеева. Точнее, я вспоминаю увековеченного им безымянного старичка. Старичок покупал флакон тройного одеколона и тихо выпивал его один, в общественном туалете на железнодорожном вокзале города Петушки. Он называл это – "пить на брудершафт". Он искренне полагал, что это и есть питие на брудершафт, он так и умер со своим заблуждением.

Я люблю и умею пить на брудершафт именно таким образом, правда не одеколон.



И вот вчера я выпил на брудершафт, надел мой праздничный седой парик, и пошел гулять по городу. По ярмарочно-веселому, раскрашенному, прянично-игрушечному городу царя Сулеймана ибн Дауда, мир с ними обоими.

Я был горд и подозрителен. Я отказался от услуг водителя такси, говорившего с арабским акцентом, и сел в городской автобус. Мне хотелось сказки, и поэтому я сел в него. И сказка началась немедленно после того, как я в него сел. Впрочем, возможно, она началась раньше. Я не знаю.

Автобус вилял. Петлял и крутился вокруг своей оси. Его заносило на поворотах, он сшибал пластиковые тумбы с мусором на углах, и мусор выплескивался как кисель. Находившиеся в салоне люди ритмично хлопали в ладоши и мерно отбивали такт правыми ногами. Сидевший напротив меня лысый старик с дивно черной в рыжую крапинку бородой, делавшей его похожей на бедуинского барана, дирижировал пассажирами. Он размахивал рукой со скрюченными подагрой пальцами, сложенными природой его болезни в знак "V". Он кричал "Виктория!", - подразумевая, возможно, свою первую любовь. Он подозрительно смотрел на меня, я подозрительно смотрел на него. Через несколько минут я догадался, что борода у старика приклеена, и укрепился в своих подозрениях. Но автобус несся юзом на скорости ста километров час, и выйти из него было невозможно.



Водитель был безбожно пьян. Он орал, он пел, он заходился в пароксизме горячечного энтузиазма. Он чего-то хотел, но я не понимал – чего именно. Этого никто из пассажиров не понимал, и вообще никто ничего не понимал, потому что пьяны были без исключения все. Нет, одну вещь мы понимали все – что водитель исполняет величайшую из заповедей года. Ему было легко и весело. Мне – тоже. Мы подъехали к Геуле. Это такой городской район, в котором живут исключительно ортодоксы в черных капотах и шляпах. Моя ксенофобски настроенная жена называет их тараканами. Они прекрасные люди. Среди них у меня есть много друзей.



Я вытащил пистолет и, раскачиваясь как сошедший на берег матрос, скользнул по колышащемуся салону вперед, к водителю, распевавшему на древнееврейском "Катюшу". Я деликатно похлопал его по плечу рукояткой и попросил остановить автобус у Площади Царицы-Субботы. Водитель не слышал меня. Он пел теперь "Очи черные" на турецком. Пение такого рода подразумевает глубокое напряжение всех сил, у певца обычно нет ни времени, ни сил обращать внимание на окружающих. Автобус несся по прямой со скоростью спринтера. Я выстрелил над ухом у водителя. Водитель замолчал и задумчиво посмотрел на меня. Пистолет был игрушечным, но стрелял как боевой. Автобус затормозил точно там, где я указал. Когда я спускался по ступенькам, то помахал рукой старику с бараньей бородой. Последнее, что я увидел в салоне – старика, державшего меня под прицелом автоматического карабина "Уззи" и, как я смог определить издалека – отнюдь не игрушечного. Я махнул рукой ещё раз. Автобус с ржанием рванулся вперед. За стеклами окон пронеслись вытаращенные лица пассажиров, у которых в зубах были зажаты финки, метательные кинжалы, а у детей - перочинные ножики.



На улице было тепло, солнечно и очень шумно. Грохотала музыка, все плясали. Многие пели. Понять, что они поют, я не мог из-за громкости звука. Толпа хасидов с развевающимися по ветру пейсами, горланя на идиш антигосударственные призывы, пронесла на своих плечах помост, на котором восседал иссохший от учености старец с меховой шапкой на голове. Старец неподвижно глядел вдаль, между его ногами была зажата пустая бутылка из-под бренди.

Я помахал старцу рукой. Старец оживился и швырнул в меня бутылкой. Я хотел обидеться, но в процессе полета снаряда понял шестым чувством, что это другая бутылка, на этот раз – полная. Я ловко поймал ее на лету. Это был ирландский джин. Старец милостиво улыбнулся и сказал "О!" Ученики обступили меня. Они молчали и смотрели на меня с огромным уважением, и я, когда-то преподававший в раввинском училище, знал – почему. Не всякий удостоится чести услышать "О!" древнего Учителя поколения, как называли сумасшедшего девяностопятилетнего раввина Мойше Гирша его последователи. Это "О!" имело отзвук в далеких звездных мирах, и я услышал его. Хасиды вежливо приподняли над головами похожие на летающие тарелки шляпы. У меня не было шляпы, чтобы приподнять её в ответ, и я приподнял парик. Хасиды шарахнулись в сторону вместе с помостом, и топот их подков затих в каменных переулках добровольного гетто.



Я откупорил бутылку дареного джина и поискал глазами стакан. Стакана не было, старец забыл сотворить его из воздуха, что, если бы он не был пьян, вполне было бы доступно этому выдающемуся практикующему каббалисту. Я отпил из горла по старой советской привычке. Пробегавший мимо меня юркий Микки-Маус в форме солдата африканского спецназа услужливо сунул в мою протянутую руку соленый огурец.

Я перевел дух, гордо кивнул ряженому и двинулся дальше, постепенно приближаясь к чудовищной какафонии звуков, доносившихся из-за поворота.



На перекрестке улиц Пророка Иеремии и Всех Пророков, в самом сердце талмудической учености и святости великого города, били в литавры и стучал барабан. Радостные вопли раздирали загустевший от учености воздух. Здесь, в непосредственной близости от старинной больницы "Бикур-холим", двигалось карнавальное шествие. Ряженые всех возрастов, полов и религиозной ориентации плясали, пели и издавали непередаваемые на бумаге звуки. Мимо меня шагали двухголовые великаны на ходулях и карлики с огромными носами. На груди великанов висели фанерные плакаты, на которых было написано на вымершем галилейском диалекте арамейского языка: "И ты, Брут, продался атеистам!" Карлики тащили за спиной огромные мешки с конфетами и пряниками. Иногда они останавливались, снимали со спин ношу и принимались швырять подарки в толпу - визжащим детям, сновавшим между ходулей великанов. Толпа подростков, наряженных самураями, окружила пятерых полицейских и, угрожая им настоящими мечами, принуждала их пить сакэ из огромных бутылок. Полицейские затравленно озирались, но со всех сторон их окружала блестящая сталь. Самураи беспрерывно кланялись, и от этого стальная стена перед глазами стражей порядка волнообразно колыхалась. Полицейские мотали головами, как лошади. Это были, как я определил, непьющие полицейские – негры родом из Эфиопии, и я принял их сперва за ряженых участников карнавала. Самураи кланялись и визжали высокими голосами что-то, что они полагали японскими выражениями. Я швырнул в шествие великанов и карликов опорожненную бутылку из-под джина и втиснулся в толпу самураев. Я пробился к кучке полицейских и стал молча сдирать кимоно с ближайшего из самураев. Самурай вертелся под моими руками, как гейша. Я накинул на себя кимоно, сунул меч за пояс и отобрал бутылку с сакэ. Я покажу вам класс, мрачно сказал я на иврите. Я поклонился, схватил полицейского за нижнюю челюсть, рывком открыл ему рот и вставил в него горлышко бутылки. Полицейский стал гулко глотать, белки его вытаращенных глаз безнадежно смотрели в синее небо. Как только он переставал пить, я начинал кланяться и, вбивая ему в рот горлышко бутылки всё глубже, кричать на настоящем японском: "Гомен насаи, полицейский-сама, гомен насаи, киндзиру, домо!" Ряженые самураи с уважением смотрели на меня. Когда бутылка опустела, полицейский сел на асфальт. Я поклонился ему до земли, как того требовали хорошие манеры и, сказав высоким голосом напоследок "Аригато годзиемашита, обезьяна-сама!", похлопал его по плечу и двинулся дальше, не забыв при этом прихватить с собой полную бутылку сакэ.



На Улице Учителя нашего Моисея был затор: какой-то бледный человек в полосатом пиджаке, но без брюк, вскарабкавшись на афишную тумбу, размахивал государственным флагом и призывал к свержению правительства. Он был абсолютно пьян, и чьи-то руки из толпы держали его за ноги. Толпа аплодировала. Восемь затянутых в черную шерсть чертей с рогами альпийских баранов хором рявкали какую-то гадость. Вдоль перекрестка шел маленького роста человек в трусах и майке, накаченные бицепсы его волосатых рук как бы переливались. Человек показался мне знакомым и, вглядевшись, я узнал моего знаменитого соседа дядю Колю. Дядя Коля не был ряженым, он просто был в нижнем белье. Он держал над головой гигантский транспарант, на котором было написано очень доходчиво и по-русски: "Ё… ТВОЮ МАТЬ!"



Раздался неимоверный грохот. Высокий толстяк в маске, очень натурально изображавшей Саддама Хусейна, забрался на крышу соседнего пятиэтажного дома и стал молча кидать оттуда в толпу листы ржавого железа. Толпа откачнулась, не переставая восторженно вопить. Покончив с железом, толстяк перебрался по-над пропастью на балкон верхнего этажа, исчез на минуту, и появился у выхода на заброшенный ещё во время боев Войны за независимость чердак. Так же молча он стал швырять оттуда вниз какие-то растрескавшиеся метлы, облысевшие веники и прохудившиеся ведра. Из толпы, подвывавшей с усердием стаи рыжих собак из Декана, толпившихся у дерева с Маугли, в толстяка летели обломки кирпичей. Кирпичи не долетали до чердака и падали обратно в толпу.



Я прикончил бутылку с сакэ и увидел, что Садам Хусейн, закончив метать находившиеся у него под руками предметы, оседлал последнюю метлу, вскочил на парапет и сиганул вниз. Толпа ахнула и замолчала, но в тишине донесся плавный скрип, и ряженый в маске довольно быстро, перебирая руками, как паук, перенесся на противоположную сторону улицы, на балкон пятого этажа соседнего дома, как показалось сперва всем – по воздуху. Потом я понял, что между домами был заранее натянут стальной трос. Перебравшись на балкон, человек посмотрел вниз, швырнул в толпу свою швабру, постоял ещё немного и, плюнув с пятого этажа кому-то на лысину, изображавшую первого премьер-министра нашего веселого государства, исчез в балконной двери. Толпа взревела от восторга.



Я решил, что с меня хватит, и стал протискиваться, расталкивая толпу ножнами самурайского меча . Я вспомнил своих друзей, оставшихся в холодной России, которые не могли, не могут и не смогут увидеть всех чудес этого дня. Мне стало очень грустно, и я решил совершить сеппуку. Я встал на колени на проезжей части, распахнул кимоно и поклонился толпе. Три великана, четыре карлика, один Гитлер и два Бен-Ладана поклонились в ответ. Перед глазами у меня стояла дальняя петербургская подруга. Ритм жизни и стук сердца всё убыстрялись, пока не заглушили все звуки вокруг. Я отер слезы тыльной стороной руки, направил острие меча в обнаженный живот, и с криком "Банзай!!!" совершил сеппуку.



Очнулся я на койке в больнице "Бикур-холим". Через огромные окна пламенел прекрасный иерусалимский закат. Вокруг стонали от отходняка хасиды. У одного была сломана рука, у другого – две ноги. У почтенного талмудиста, лежавшего на возвышении, на почетном месте у туалета, был сломан нос. Напротив меня лежал в состоянии белой горячки, связанный по рукам и ногам, подключенный к аппарату искусственного дыхания, давешний негр-полицейский. Хасиды, постанывая, рассказывали друг другу вполголоса, на идиш, перепетии прошедшего праздничного дня. Я автоматически прислушался.

-Мит шрэк hоб их зих дермонт, аз эс из ба мир ништ геблибн кейн бронфн… hоб их, фарштейт зих, гекойфт цен флешер, эс зол зайн, с-вэт цу ницкумэн.

("С ужасом я вспомнил, что у меня не осталось водки… Я, разумеется, купил десять бутылок, чтобы было, - пригодится")



Застонав и сжав зубы, я рывком встал с койки и, постояв с минуту для обретения равновесия, медленно вышел из палаты. Хасиды, продолжавшие разговаривать между собой, не обратили на меня ни малейшего внимания. Путаясь в кимоно и качаясь, держась руками за стенки коридора, я выбрался на улицу. Самурайского меча при мне не было. Зашло солнце. Я поднял голову к небу. Дул ароматный ветер. На противоположной части улицы цвела одинокая сакура. На небе загорались первые звезды. Мне грустно, сказала самая яркая звездочка, вставшая над черными минаретами восточной части Города. Отчего же, спросил я. Я всё время одна и одна, всхлипнула она. Я, блин, тоже всё время один, ответил я, что же поделать. Звездочка всхлипнула ещё раз и замолчала. Я медленно пошел к остановке автобуса. Я перестал понимать людей, но научился понимать звезды.



Будет день, будет пища. Придет следующий год, снова придет Пурим. Я знаю, что сделаю тогда. Я не буду надевать кимоно и шляться по городу с самурайскими мечами. Я скопирую и увеличу картину, написанную Полосками, картину, называющуюся "Изумрудный дракон лижет живот оцелоту", я выйду с этой картиной на улицы Вечного города и пройду по нему не торопясь - от улицы Яффо до площади Омара Сулеймана ибн Хаттаба. Это будет гораздо лучше для реализации сакрального смысла веселого праздника Пурим, нежели с высоты пятого этажа плевать на лысину давно скончавшегося премьер-министра.



Вот эта картина:

---

Дорога в Иерихон

Мёртвое море расположено во впадине Иорданской долины - если по прямой, то от моего дома в северном Иерусалиме это лишь восемнадцать километров. Но прямой дороги нет, трасса вьется серпантином среди гор Иудейской пустыни, и путь на автомобиле занимает почти час.

Окно дочкиной спальни выходит на восток. На рассвете за серо-зелеными холмами, амфитеатром спускающимися к Мертвому морю, к этой величайшей впадине планеты, встает розовый, совершенно нереальный для европейского глаза горный хребет Моава. Это уже Иордания; к девяти утра испарения, маревом поднимающиеся над невидимым из Иерусалима морем, закрывают Моавитянские горы, но ночью на них видны переливающиеся огоньки городов единственного в мире ислама бедуинского королевства.

Я люблю Мертвое море и иерусалимскую дорогу к нему. Когда мне плохо, или когда хочется подумать над вечными проблемами, нет выхода лучше, чем сесть в машину и не торопясь двинуться к востоку среди холмов.

Чем ниже спускаешься из Иерусалима, тем становится жарче. Холмы, среди которых вьется трасса, напоминают грудь женщины. Слева остаются белые арабские деревни оседлых феллахов, справа быстро отодвигаются назад кампусы университета Ар а-Цофим, и через четверть часа начинается безлюдье. Звенит ветер, как звенел он здесь и тысячи лет назад, когда не было первоклассного четырехполосного шоссе, когда никакой дороги здесь не было вообще, когда через горы, вдоль пунктира каменных колодцев, вели узкие пешеходные тропы, и по ним на восток пробирались лишь редкие смельчаки. Нужно было быть смельчаком, чтобы бросить вызов этому безлюдью, иссушающей жаре и равнодушным стонам ветра. Цивилизации нет. Странно представить, что сзади, в нескольких минутах езды, стоит многолюдный Золотой Город.

Изредка по краям дороги видны шатры и рваные палатки армейского брезента - обиталища бедуинских кланов. Через шоссе не торопясь переходят их стада, в основном это овцы - рыжие, черные, грязно-серые. Маленькие мальчики с серьезными лицами сопровождают их, старики неподвижно сидят у откинутых пологов шатров, закутанные в черное женщины не торопясь бродят среди холмов, отворачивая лица от редких машин, проезжающих по шоссе. Иногда можно увидеть домашних верблюдов, меланхолично пережевывающих колючую жвачку между палатками.

Оседлые арабы ненавидят и боятся бедуинов, бедуины презирают земледельцев. Бродячие племена не признают ничьей власти, кроме старейшин своих кланов. Феллахи в нашей армии не служат; бедуины воинскую повинность отбывают проводниками через горы.

Иногда монотонный первобытный пейзаж вдруг нарушается белыми, каменными, аккуратными домами еврейских поселений. Их красные черепичные крыши видны издалека. Дома со всеми удобствами современной цивилизации стоят на вершинах невысоких гор; бедуинские шатры же всегда лепятся к их подножьям, вдоль вади - русел пересыхающих летом ручьев.

Сорок, пятьдесят минут езды - и холмы Иудейской пустыни рывком отодвигаются назад. Шоссе спускается в долину Иордана. На запад - наши горы, к востоку от долины - хребет Моава, на вершине которого ночью переливается разноцветными огнями Амман.

Слева от шоссе вьется дорога в Иерихон, прилепившийся к стене гор на западе, на востоке же открытый всем ветрам. Город небольшой, я был там задолго до передачи его палестинской администрации, и сильное впечатление произвели лишь развалины поистине циклопических стен древнего Иерихона, рухнувших во времена Иисуса Навина. Это старейшие стены нынешней цивилизации - по подсчетам историков, им насчитывается до четырнадцати тысяч лет. Они стояли здесь и во времена неолита, когда в Европе ещё трубили последние мамонты.

Проезжая мимо, я всегда почему-то вспоминаю одно и то же - где-то рядом, совсем недалеко, рукой подать, жила библейская блудница Раав, чей дом находился внутри городской стены, и где она прятала лазутчиков приближавшегося по долине с востока воинства израильтян. Нравы в те времена были куда как просты и, согласно талмудическому преданию, за эту услугу, после взятия Иерихона на чужеземной городской шлюхе женился сам предводитель библейского войска; среди потомков Иисуса Навина и Раав можно назвать много славных, вошедших в историю имён.

Мы оставляем Иерихон слева. Воздух уплотняется. От влажности испарений находящегося уже недалеко Мертвого моря становится трудно дышать. Пять минут езды по прямой - точно на восток, пересекая долину, - и мы подъезжаем к развилке. На север - в Тивериаду, на юг - к Красному морю. С севера из Киннерета, Галилейского моря, Геннисаретского озера - назовите его как угодно - не торопясь, тихо шипя между раскаленных берегов течет Иордан, и перед нашими глазами, напротив развилки иерусалимской трассы, впадает в Мертвое море. Глазам привычных к просторам Невы или Волги знаменитая библейская река предстает чуть ли не ручьём...

Мы поворачиваем направо - на юг. Мертвое море, тяжело колыхаясь, ослепительно сверкает на солнце слева от шоссе. Море - по сути, огромное озеро - видно с косогора, по которому, извиваясь змеёй, тянется красноморская трасса. Странные, непривычные запахи - серы, асфальта, перегретого солнечным жаром песка и гальки. В этом море, купаясь, нельзя погружать в воду лицо; впрочем, в нем невозможно и утонуть - вода, перенасыщенная солями, сама выталкивает тело. Две тысячи лет назад император Веспасиан в виде физического опыта приказывал кидать в прибой связанных по рукам и ногам иудейских повстанцев - они плавали по поверхности и не тонули - ни живые, ни мертвые.

Южнее, ещё южнее. Ещё.

Кумранские пещеры. Справа от шоссе дыбом встают обрывающиеся в море бурые, желтые, красные горы, там в древности прятались от суетности мира ессеи, несогласные с доктриной разжиревшего духовенства Иерусалимского храма, и собравшиеся общиной отшельников изучать слово Учителя Праведности. Здесь, в горных тоннелях, в замурованных пещерах, они прятали от ярости римлян свои свитки.

И Иоанн Креститель вышел отсюда.

Тишь, старые, морщинистые склоны разрушающихся гор, звон ветра, пески. Безлюдье.

Кумран остается позади.

Ещё полчаса езды - справа среди горных ущелий вдруг видна зелень. Это вход в узкую лощину - единственный на сотни километров вокруг оазис Эйн-Геди. Войдешь в ущелье - тропическая влажность, цветы, папоротники, ручей берет начало из низвергающегося со скалы водопада. Ледяная вода, от которой ломит зубы. С вершин вставших стеной высоченных гор, обступивших долину, с любопытством глядят в провал горные бараны с огромными загибающимися рогами. Изредка, если очень повезет, на скалах можно увидеть леопарда...

В этом оазисе в юности прятался царь Давид.

Ещё час пути - и по серпантину дороги, зажатой между горами и морем, проезжаем мимо Массады, стоящей на плоской вершине высокой скалы. Крепость-резиденция царя Ирода, превратившаяся в обиталище последних защитников независимости древней Иудеи. Вот здесь, на полосе бесплодной земли, на крупном буром песке, спиной к тяжелым валам Мертвого моря, лицом к нескольким сотням осажденных, некогда стояли римские легионы. Через год осады насыпные валы поднялись почти вровень со стенами Массады. Зажатые в горной крепости бунтари-зелоты предпочли смерть плену, и перед последним штурмом перерезали горла друг другу. Легионеры ворвались в крепость и увидели только горы трупов. Житницы были полны зерна, в скальных колодцах плескалась вода. Сикарии погибли не от голода. Мужья убили жен, женщины - детей. "Массада не сдаётся", было написано на одной из стен - не на арамейском, а на латыни, чтобы поняли римские солдаты.

Мы так не умеем.

Теперь у подножия Массады приносят присягу офицеры бронетанковых войск.

Дальше на Юг.

Ещё полчаса езды.

Содом. Чуть севернее - Гоморра. Развалины городов времен праотца Авраама четко видны с высоты птичьего полета неподалеку от берега. Сине-зеленая от солей вода сохранила контуры древних улиц города, где судьёй служил библейский Лот. Теперь здесь нет ничего и никого живого, кроме туристов. Проклятье Писания на запрет живой природы в районе города смертных грехов действует до сих пор - здесь нет ни птиц, ни насекомых, в местных пещерах не водятся даже летучие мыши. Ландшафт странен и напоминает Марс в "Аэлите". Вода южной части Мертвого моря напротив Содома солена до такой степени, что приобрела ярко-зеленую, изумрудную окраску. Еле колышатся под собственным весом волны, несмотря даже на сильный ветер. Корка соли покрывает пустынный берег. Соль облепила подводные камни. Вдоль берега стоят природные соляные статуи, напоминающие диковинных зверей и судорожно изогнутые человеческие фигуры... Одна из статуй получила название "Жена Лота". Её показывают туристам.

Российская поэтесса, видевшая эту статую лишь на фотографии, вспомнила библейское предание и написала стихотворение, которое так и назвала - "Жена Лота".

-Ты оглянёшься.
- Нет.
- Ты оглянёшься.
- Нет!
-...И в городе своём
увидишь яркий свет,
почуешь едкий дым -
пылает отчий дом.
О, горе вам, сады -
Гоморра и Содом!

- Не оглянусь! Святым дано - соблазн бороть!
По рекам золотым несёт меня Господь!
- По рекам золотым несёт тебя Господь,
А сзади, там, орёт обугленная плоть...

- Они виновны.
- Так.
- Они греховны.
- Так.
- На грешной наготе
огня расплавлен знак.

О чём ручьи поют?
Там - пепел и зола.
Над Ангелом встают
два огненных крыла.
Ребёнок на бегу -
багровая звезда...
- Ты плачешь?
- Не могу...

Всем поворотом:
- ДА!

...Здесь, на пустынном берегу, напоминающем печальный предел мира у входа в царство мертвых эллинской мифологии, нет полей белых асфоделий, нет даже мертвых рек - Стикса и Леты забвения, хотя кажется, что вход в удел Аида и Персефоны находится именно здесь. Хорошо бродить в тысячелетней тишине, глядя на возвышающиеся вдоль кромки берега красно-бурые скалы. Здесь прекрасно думается - одинаково сильно и ровно думается о жизни и смерти, о тщете и надеждах.

Но долго выдержать эту марсианскую атмосферу невозможно тоже...

Мы сядем за руль. Поглядим ещё раз налево - на вздыбленный девятый вал скал - мощных, растрескавшихся, как кора могучих, мертвых деревьев; посмотрим направо - на солончаки побережья Мертвой воды, как называют это море бедуины. Вдохнем полной грудью соленый, наполненный странными неорганическими миазмами, нагретый до сорока градусов воздух. Поднимем стекла окон и включим кондиционер.

И двинемся обратно - на Север. Чем дальше на север, тем слаще воздух и синее небо. Мы вновь проезжаем Иерихон... Мы приближаемся к Иерусалиму.

Вечер.

И каждый раз, между Иерихоном и Иерусалимом, я вновь и вновь слышу песню Наоми Шемер, которую покойная поэтесса исполняла сама под гитару. Её пели солдаты в Шестидневную войну...

Вина прозрачней воздух горный,
Под вечер даль светла,
В сосновом ветре так просторно
Плывут колокола.

Кусты и камни спят глубоко,
И, весь в плену у сна,
Стоит мой город одиноко,
И в сердце спит Стена.

Безлюдна площадь у базара,
В колодцах нет воды,
На гору Храма в город старый
Затеряны следы.

В пещерах горных ветры спорят,
Их свист - как плач, как стон,
Давно мертва дорога к морю,
Дорога в Иерихон.

Вернулись мы к колодцам старым,
Вот площадь, вот базар...
С горы святой вослед фанфарам
Уже трубит шофар.

Сто тысяч солнц над Мертвым морем,
В пещерах ветра звон,
И мы спускались, ветру вторя,
Дорогой в Иерихон.

Вот эта песня. Послушайте этот гимн молчанию Иудейской пустыни, прошу вас.
Включите звук и вкладывайте её слова себе в уши:

http://agron.jerusalem.muni.il/jeru/jerusalem.mp3

@темы: Эрец

---

Усыновленный внук.

Вот теперь я запутался окончательно, сколько детей у меня есть.

---

http://jammy.newmail.ru/test/test.htm



Определение психосоциального возраста человека.

Ваш психосоциальный возраст - 28.



Не пугайтесь, если разница между Вашим физиологическим и психофизическим возрастами велика: в следствие того, что данный вариант реализации - всего лишь адаптация общей методики, результат её работы может иметь погрешность, иногда - весьма значительную. Однако же нельзя не принимать результат во внимание. Если разница достигает 30-35%, во-первых, попробуйте пройти тестирование ещё раз. Если результат не изменился, обратите внимание на своё социальное окружение, постарайтесь побольше отдыхать, уменьшите потребление алкоголя, табака, наркотических средств. Если же разница очень велика (60% и более), возможно, Вам стоит обратиться к специалисту.



Спасибо за использование нашей методики.



Доктор психологических наук,

профессор кафедры Возрастной Психологии

факультета Психологии

МГУ имени М.В.Ломоносова

Евгений Васильев.



-------------

Прошел тестирование трижды. С каждым разом всё больше молодею. Дошел до тинейджерского возраста. Испугался, прекратил опыты над собой. Подхватил на руки дочку, усадил ее перед экраном - на, мамочка, поиграйся с мышкой. Поигралась: её возраст - старше моего реального. С ужасом посмотрел в синие, безмятежные глаза собственного ребенка. - Папочка, уже всё? - Ы-ы-ы... - Я не поняла. Так всё или нет? - Э-э-э... - Если всё, пойдем поучим карту мира. - А-а-а... - Идём, идём. Я расскажу тебе про Антананариву.



Видимо, мне действительно стоит обратиться к специалисту.

---

Над вечным покоем

Я начал цензировать (цензуировать?) посты. Никогда раньше такого не было. Кастрировать - неудобно, некрасиво, глуповато. Насилие над личностью. Над естеством. Всегда корёжило при чтении местных газетных объявлений о собаках и кошках. Наверное, бывшие одесситы какие-нибудь составляли:

"Отдам в хорошие руки дворняжку Мурку. Черного цвета, 1,5 года. Папа - ньюфаундленд, умер от ожирения, мама - пикинес, ещё жива.

Очень добрая, степенно кушает бульон. Взгляд мученический. Не кусается. Детей любит. Стерилизованная."

Чудовищно.

Взгляд мученический, и она любит детей. Оттого, что сама - стерилизована. Или по наследству, от равнодушия - оттого, что папа умер от ожирения. Черт ее знает. И хозяев.

Нас обещали уничтожить. Удастся или нет, я не знаю. В любом случае - мерзкое состояние. Мысли разбегаются, как тараканы. Ни одного гражданстваа нет. Бежать некуда. Секса не хочется. Падаешь в постель - читаешь "Казана" Дж.Оливера Кервуда - и засыпаешь мгновенно. Во снах - какая-то блажь: цветные девушки, с которыми встречался лет двадцать пять назад. Теперь, наверное, уж не девушки, а бабушки... И другие девушки, с которыми встречался совсем недавно; тогда, когда встречался с теми, этих ещё и на свете не было.

И ещё - иные девушки: с которыми вообще не встречался.

И не надо.

Все - принцессы, графини, герцогини, княгини. И большинство - в брюках, и почти все самоуверенные, и абсолютно все - со знанием того, о чем мы в их возрасте только догадывались. И все - в возрасте, в котором могли бы быть мои нерожденные дочки. Те дочки, которые теперь уж и не родятся. Те, с которыми моя Буся закономерно (цивильно? законно? логично?) могла бы быть на "ты".

Почему я так часто пишу "уж"? Кто-то из классиков сказал, что "ужи" - проклятье русской cловесности, и по их количеству можно судить о способностях автора.

Правда, это говорилось о стихах, но всё равно.

Мне стало грустно; вспомнился русский христианин отец Дудко, которого в лагере били по морде, и я пошел в синагогу.

Там я встретил заикающегося молодого человека с молящими глазами, по имени Рафаэль. Я не стал спрашивать, отчего он заикается, я и так знал это. Его выгнала из собственного дома в поселении Амона моя полиция, которая меня бережет. Выгнала с женой, детьми и книжками. У него много книжек. Теперь эти книжки лежат у меня дома, и от них нет прохода. Я свалил их в одну большую кучу в моем салоне, потому что ему некуда их было больше отдать. Я сказал, что он их может забрать, когда будет куда. Но ему теперь не будет - куда. У него уже нет дома и не будет.

Ладно, это та тема, которая посторонними не обсуждается. Посторонним нет дела до этой темы. Посторонние размышляют о иных, более спокойных темах - о неудачной любви, о том, сколько платят на другом месте работы, о том, что двоюродная сестра скоро выйдет замуж. О поездках в Карловы Вары. В Испанию. В Японию. О том, во сколько это обойдется. Слава богу, это не те темы, над которыми сходят с ума, а если и сходят, то в резерве всегда остаются иная служба, и квартира, в которую можно вернуться. И останутся вздыхающие родственники, которые после всех скандалов в конце концов примут назад.

И это хорошо.

Пусть они вечно засыпают в постелях тех квартир, которые - их.

Это не та тема, которая граничит с вечностью. В глазах носителей карлово-варной темы вечности нет, у них иная линия жизни. Карма у них другая. А у меня, как я с горечью убедился, - карма та же, что и в глазах заикающегося Рафаэля.

Увидев меня, он встрепенулся. Он вскочил с места. Он подбежал ко мне (с того момента, как полицейская дубинка, трахнув ему по голове, вызвала дзен-видение мира, у Рафаэля объявились молящие, мерцающие в свете звезд глаза, как будто он в чем-то виноват перед окружающими; но это не он виноват, это я виноват, это мне не дали по башке дубинкой, и я живу ещё в собственном доме с его книжками, сваленными пирамидой Хеопса на полу в салоне, но это ничего, скоро такие глаза будут и у меня, и дай бог, чтобы после прошедшейся по мозгам дубинки я смог рассуждать о Карловых Варах. )

Он подбежал ко мне, и я издалека начал говорить, делая успокаивающие пассы руками, что это ничего, что пусть книжки и дальше будут в моем салоне, и что это даже полезно, потому что моя дочка вытаскивает из их основания какие-то сказки, и даже начала читать их вслух.

Но он пузырящимся от мУки ртом бормотал что-то совсем о другом - об основателе хасидизма Баал-Шем-Тове он бормотал, и глаза его были лучисты и скорбны, и я, стоя перед окружившей меня толпой прихожан чувствовал себя неудобно, как будто находился рядом с сумасшедшим, и всё делал успокаивающие пассы руками, как йог-экстрасенс, и становилось всё более неудобно, потому что ни он не был сумасшедшим, ни я не был йогом.

Это история лошади, шопотом закричал он, нет в ней ни чудес, ни возвышенных мыслей, ни серьёзного духовного наставления, и всё же стоит её рассказать.

Хасиды любят рассказывать истории про своих ребе, про своих давно почивших в бозе ребе, подумал я, они любят их рассказывать в самое неподходящее время, даже тогда, в телячьих вагонах по дороге в Освенцим, они их рассказывали, так пусть теперь расскажет и он.

Приходил в Подолии в семнадцатом веке к Бешту, к Баал-Шем-Тову то-есть, к Обладателю Доброго имени, один человек учиться, кричал шепотом Рафаэль. Был он, бештов хасид этот, бедняк из бедняков. В его доме даже крапива росла не так, как у всех - жухлая какая-то, печальная росла у него крапива, даже и не жглась... Зато жег до костей язык его жены. Мы не очень осуждаем эту женщину, которая хотела жить как люди, а выходило у нее как всегда, то-есть не получалось. У нее не было лошади, и вообще ничего у нее не было. Беднячка она была, да.

...А у учителя нашего Бешта была не одна лошадь, но много лошадей у него было, целых три штуки, и повозка у него была тоже, и возил ее русский человек, которого в хрониках именуют Алекса. Алексей, то-есть. Он всё время водку пил, да. А когда не пил, то ругался со своим хозяином и обзывал его жидовской мордой без страха и упрека, и праведник отмалчивался и только вздыхал.

И вот способ поправить дела семьи женщина нашла-таки, хоть и странный, и сказала мужу:

-Слушай, укради у Бешта лошадь. У него много, у нас - ни одной.

Муж схватился за голову, потому что шуточное ли дело - украсть лошадь у Учителя. Но капля камень точит, и жена точила ему мозги каждый день и каждую ночь, и вот - пошел на заре хасид к конюшне Обладателя Доброго имени, и вывел лошадь. Что ж, пусть будет у жены лошадь, раз она так хочет лошадь. А Бешту какую-нибудь другую лошадь подарят, он и так богатый, мясо раз в неделю ест, а луковый суп-затируху - так и каждый день. А и мы, может, тогда разбогатеем.

И поставил этот человек лошадь Учителя у себя во дворе. Конюшни у него, как вы понимаете, не было, и поставил он ее просто во дворе.

Жена вышла, посмотрела и сказала:

-А лучше выбрать не мог?

-Темно было, - ответил человек, и на том разговор у них закончился.

Грустная лошадь стояла у них во дворе, жевала чахлую зелень, которой в нищем дворе было совсем мало, и размышляла она о том, что пребывает уж недалеко от лучшего из миров. Поняла она через несколько дней, что, видимо, помирать ей придется, такая у бедняка во дворе была уж житуха.

А через неделю на заре пришел хасид-конокрад к Учителю учить Писание, как всегда раз в неделю ходил. По традиции.

Бешт сидел в хате с другими учениками, разметав по столу рукописи и свитки, хлебал луковый суп, и ученики, как принято, смотрели ему в рот.

Бешт поднял от тарелки голову и сказал ему:

-Слушай, чего это моя лошадь стоит у тебя и голодает? Приведи ее обратно.

Тот пошел и привел. Вот и весь рассказ.

...И через сотни лет закричал шепотом ученик учеников жившего в Подолии Бешта - молящеглазый Рафаэль, выгнанный из собственного дома в Иудее:

-Эту историю рассказал своему сыну ребе Шнеур-Залман, первый глава хасидов направления ХАБАД. Почему Учитель не ругался, почему он поднял голову от тарелки с супом и попросил привести лошадь обратно? Ты хочешь это знать? Но для того, чтобы это понять, нужно говорить два дня и две ночи...

-У меня нет на это ни ума, ни терпения. Поэтому ставим точку, - сказал я выгнанному из собственного дома хасиду. - Но у меня есть литр водки, и мы с тобой её сейчас выпьем. И это и будет Ответ. Это будет великая истина, посконная, она же кондовая...

И я нежно взял за локоть Рафаэля, у которого от безумия уже пенился рот, как у хамахарского жеребца, и обступившая толпа глядела на него странно, и вывел его из синагоги, и привел к себе домой, до которого было ступить три шага. И там его встретила моя жена со всей кодлой своих, вполне равнодушных ко всему, кроме обжираловки, родственников, и я благословил подбежавших детей, и прочел благословение на хлеб и вино, и усадил его за стол, где уже сидело, как всегда у нас в пятницу вечером, двадцать пять человек, и он выпил и закусил, чего Бог послал руками моей Софы, и я тоже.

И мне поднесли на руках синеглазого внука, маленького мальчика Ронен-Хаима, чьё имя значит - Истовое ликование жизни, и он, протянув руки, не умея ещё разговаривать, засмеялся, и я затравленно огляделся по сторонам. И, как всегда, склонившись, поцеловал его в голову, в белесые волосики, и вслух благословил его на жизнь вечную, а если на смерть - то только после моей смерти; а про себя - проклял жизнь, в которой одни неспешно намыливаются в Карловы Вары и, лениво шелестя ланитами, обсуждают несбывшуюся любовь, а другие - глядя безумными очами, лишившись дома в своей стране и веры в свою веру - сойдя с ума, вымаливают, как подание, корку хлеба в чужом жилье для себя и субботний покой для всех.

За трясущимися окнами привычно грохотали пушки, слышался свист снарядов и лай командиров подразделений, вой будущих вдов и хохот привычных ко всему, ужравшихся соседей с первого этажа.

...После окончания субботней трапезы я вышел во двор - гулять с собакой - и поднял голову: равнодушно кривящаяся Луна плыла по небу, и низкие облака спешили за ней, и отзвуки дальних зарниц сверкали над хребтами Иорданской долины. Полуторагодовалая помесь ньюфаундленда и пикинесса воздела оскаленные клыки на Луну и стала выть, заглушая автоматные очереди. Но ни хохот стремящихся в Карловы Вары соседей, ни вой будущих вдов, ни бесмысленный смех младенцев не достигнут Луны. Это другая планета.

@темы: Психические заметки

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

В физическом мире мы присутствуем при игре теней, разыгрывающих, как в театре, драму жизни.

Тень моего локтя покоится на тени стола и тень написанного чернилами покрывает тень бумаги.

Всё это символично, и физик здесь ничего не может изменить. Но вот приходит алхимик-дух, который преображает эти символы.

Чтобы закончить самым категорическим утверждением, нужно сказать, что субстанция мира - умственная.

Материал реалистов и "силовое поле" физических теорий могут соответствовать истине лишь постольку, поскольку дух создает эти образы.

Внешний мир поэтому - игра теней.



А.С.Эддингтон, "О природе физического мира"

---

(с)

Листок поминального текста -

Всего четыре строки.



...Он был из такого теста,

Вы, кажется, были близки,

Ведь вы его, верно, помните,

Вы были даже на "ты"...

Писатели ходят по комнате,

Поглаживая животы.

Они вспоминают очи,

Блестевшие из-под чуба,

И пьянки в летние ночи,

И ощущение чуда,

Когда атакой газовой

Лезли на них стихи...

А я убеждаю, доказываю:

Всего четыре строки.

Читатели вышли в писатели,

А ты никуда не вышел,

Хотя в могиле, в печати ли

Ты всех их чище и выше.

А ты никуда не вышел,

Ты просто пророс травой.

И я, как собака, вою

Над бедной твоей головой.

---

Дамы, с Восьмым марта тех из вас, кто день этот любит и держит за праздник. Желаю вам больше любви и солнца.

---

"Запись успешно изменена"

Волею судеб

я подписан на одну рассылку, куда регулярно приходят дивные сообщения от имени идейных вегетарианцев. Обсуждаются разнообразные проблемы радикальной защиты животных, как-то: изменение УК в сторону применения наказаний за убийство полевых мышей, домашних хомяков и аквариумных рыбок; право животных на самооборону - вплоть до узакозненного перегрызания горла художникам, пишущим картины на охотничьи сюжеты; поднимается тема непорядочности лиц, носящих меховые шубы, жилеты и шапки, вязаные из овечьей шерсти свитера, кожаную обувь, и раздаются призывы к организованному их бойкоту; оргнизован денежный сбор на создание всероссийского научно-исследовательского института, который занимался бы проблемой отучения хищников питаться животной пищей, причем на генетическом уровне, и перехода волчьего рациона с мяса на овсяную кашку; поступают подписи под петицией о массовых хирургических трансплантациях белым акулам ротового аппарата синих китов (которые, как известно, питаются планктоном) - но и здесь существуют разногласия, т.к. наиболее непримиримые любители животных пропагандируют недопустимость поедания планктона, который, как известно, состоит из совершенно живых, хотя и зачастую микроскопических по размеру, ракообразных.



В Пензе прошел бойкот магазина одежды. Юноши бледные со взором горящим стояли у входа со следующими транспарантами: "Носящий лайковые перчатки подобен освенцимскому палачу, шившему абажуры из человеческой кожи!", "Свободу узникам зоомагазинов!", и даже (краткость - сестра таланта): "Зоопарки - наш ГУЛАГ!"



Живо обсуждается последняя новость: представители крайне левого крыла движения вегетарианцев выступили за всемирный категорический запрет не только в отношении мясной, но и растительной пищи, и настоятельно рекомендуют массовый переход населения, включая фауну, исключительно на искусственное питание из синтезированных в лабораториях продуктов, желательно в виде таблеток.

Некто Валерий Охотников, терзаемый раскаянием за грехи пращуров, публично покаялся и официально поменял фамилию на Цветков...



Мне отчего-то вспомнился "Град обреченный" (не картина Рериха, а одноименный роман Стругацких) с уличными павианами, которых муниципалитет раздавал населению на предмет перевоспитания.



Сегодня по электронной почте получил следующее сообщение из серии "вопросы - ответы". Пламенные неофиты задают животрепещущие вопросы, гуру из Бобруйска снисходительно отвечают:



Q: Этично ли есть грибы?

А: Грибы не имеют нервной системы и боли не ощущают. Этично есть грибы без насекомых.



У меня лопнуло терпение, и в восемь часов утра я отослал в рассылку провокативное сообщение о восьми страницах, с восемнадцатью пунктами и сорока восемью подпунктами, в которых потребовал незамедлительной практической реализации в планетарном масштабе общественного идеала Свифта, изложенного в "Путешествии Гулливера в страну гуингмов", а также развернул перед умиленными участниками полномасштабный план всемирной революции с классическим захватом почты, телефона и телеграфа, в ходе которой к власти приходят ослы, свиньи же получают права гражданства, а любой двуногий гражданин, усомнившийся в исторической целесообразности звериной (зверской) революции, подлежит публичной казни на Лобном месте путем откусывания головы специальным волком по кличке Народный Мститель, привезенным в правительственном лимузине из тамбовского леса и специально назначенным на должность палача с повышенным окладом. Оклад (в скобках заметил я) должен быть утвержден государственной Думой нового созыва, состоящей из фракций горных горилл, попугаев, пираний и каракатиц. Нынешнюю Думу, состоящую исключительно из двуногих, необходимо незамедлительно распустить, а депутатов, независимо от партийной принадлежности, как генетически неисправимых ксенофобов - расстрелять.



Для ведения протоколов докладов тех депутатов Думы нового созыва, которые достаточно членораздельно, как, например, вышеупомянутые гориллы, говорить не умеют, а умеют только рычать и кричать, или, как вышеупомянутые пираньи и мурены, звуковых сигналов не подают вовсе, я предложил учреждение нового столичного НИИ по электронной расшифровке беззвукового общения рыбьих. Средства на создание такового НИИ предлагается изыскать путем окончательного изъятия пенсий у двуногих стариков и старух, от которых все равно нет никакого толка и которые всю жизнь провели во грехе, поедая свинину, баранину, говядину и временами, страшно даже сказать, парную телятину.



Во главе нового справедливого общества надлежит стать гиене, которая премьер-министром назначит шакала, министром государственной безопасности - гигантского спрута (кракена), министром обороны - медведя-шатуна, а министром культуры - кукабарру, которая здорово умеет смеяться вне зависимости от трагичности ситуации. На роль же министра иностранных дел вполне подойдет попугай какаду, который сносно умеет передразнивать ранее изложенное кем-то, причем совершенно не вдаваясь в смысл изреченного.



Войдя в раж, я потребовал ликвидации современного, относительно человекообразного ФСБ, и создания на его базе нового звериного репрессивного аппарата - Подслушивающих, Подсматривающих и Подглядывающих, который занимался бы поисками недовольных двуногих мясоедов и заключением оных в концентрационные лагеря, расположенные, дабы не поганить землю, исключительно на дрейфующих айсбергах Ледовитого океана. В идеале (заметил я в скобках) было бы нелохо вообще оттеснить орды прямоходящих в бесплодные районы, расположенные за Северным полярным кругом, желательно на побережье, где вообще ничего не растет, и где у узников вследствие этого не появится искушения срывать живые цветочки и траву, дабы хотя бы ими усладить свою ненасытную утробу.

И безо всяких исключений! - заявлял я со всей категоричностью. Сорняки человеческих, сиречь человечных, отношений должны быть выполоты без пощады...



...Участники рассылки или не уловили провокативности этого грандиозного проекта, или (что вернее) не читали Свифта вообще. Те места моего плана, что подходили, скорее, к звериному царству Рейнеке-лиса и "Скотскому хутору", они приняли на ура, из чего я делаю вывод, что ни Гете, ни Оруэлла они не читали тоже.



Лишь один, относительно умеренный, участник слегка усомнился в возможности столь радикальных преобразований в обозримом будущем, и робко заметил, что некоторые моменты кажутся ему двусмысленными, тянущими на социальную сатиру - в частности, касательно главы государства и его министров; сюда же он отнес и идею о глобально пришедших к власти ослах, равно как и о получивших права гражданства свиньях.



В качестве корреляции и дополнения к моему проекту сей участник предложил следующее. Цитирую:

Незамедлительно вслед за приходом к власти ослов, решением состоящего из человекообразных обезьян Совета по делам культуры, главными редакторами центральных правительственных газет будут назначены вредоносные для нормального человеческого организма вирусы, читателями же будут безъязыкие кишечнополостные микробы, привычные переваривать фекалии.

...На роль же президента, вместо достаточно опасной гиены, сила челюстей которой во время укуса, по данным зоологов, достигает давления в 500 атмосфер, и чьи официальные речи во время новогодних выступлений перед народом расшифровывать затруднительно чисто технически, предлагаю назначить представителя флоры: вполне молчаливого лопуха в цветочном горшке, благо аналогичный опыт в истории нашего государства уже был.



Прочтя вышеприведенное дополнение, я понял, что среди участников рассылки у меня есть, по крайней мере, один союзник.

---

Все свои слова надо обдумывать.

Как говорил один неглупый человек ещё более полутора тысяч лет назад, гнев нужно доставать из кармана по мере необходимости, а по использовании - аккуратно сложив его как носовой платок, запихивать в карман обратно.

Больше полугода назад я увидел в списках дневниковых сообществ некий Клуб поклонников СС. Совершенно не вдумываясь, не разбираясь и не желая предварительно чуть шевельнуть серым веществом, я открыл пасть и тут же выплеснул на окружающих поток праведного гнева - накропал вдохновенный пост о том, что поклонников Эс-Эс нужно мочить в сортире. Только задним числом я узнал, что клуб поклонников СС - это невинное общество почитателей Северуса Снейпа, а совсем не то, что я думал. Пост пришлось стереть, хотя неким духовным противникам несчастного С.Снейпа из числа моих читателей запись как раз пришлась по вкусу.



Сегодня ночью я попался вторично. Совершенно случайно и вовсе не в дневниках я набрел на некий Гезеллшафт любителей творчества HH (латинскими буквами). Я тут же вообразил, что буквы НН означают не что иное, как Heil Hitler или, как минимум, Heinrich Himmler.



Как писал Алексей Константинович Толстой от имени Иоанна Грозного, - "не заглянув в святцы - да бух в колокол!" Я встал на дыбы, заскочил в гостевую книгу, открыл пасть и, не удосужившись прочесть хотя бы одно предшествующее сообщение, выплеснул на любителей Гиммлера ревущий, поистине Ниагарский водопад своего праведного гнева, в котором любители , видимо, захлебнулись, ибо никто мне не ответил.

Пыхтя от негодования, исторгая клубы дыма, отбивая от нервов у монитора ногами форменную чечетку, я, оседлав виртуального Россинанта моей любви, ускакал на милый сердцу @дайри.ру, но под утро, оглашая окрестности ржанием, прискакал обратно на Россинанте моей злобы к любителям Третьего рейха, заранее воздев готовое к бою виртуальное копьё. Я обнаружил в их гостевой после моего сообщения ещё всего лишь одну, весьма лаконичную запись, от которой нас с Россинантом охватило искреннее недоумение:

"Уберите психа".



Общество любителей творчества Heinrich'a Himmler'a оказалось Обществом любителей творчества Heinrich'a Heine - Генриха Гейне.

---

 Очень умный дурак, с днём рождения!

---

Это чудовище - я или не я?



 la_guerreII, чтоб она была здорова, считает, что - похож. С моей точки зрения, я был похож на это только в течение одной-единственной ночи (не скажу, какой, впрочем - это мало кого из присутствующих интересует в любом случае).



Кстати, вы знаете, что американский доктор Хайдер, устроивший голодовку на Красной площади в 1986-м в знак протеста против международной гонки вооружений, успешно проголодал 7 (семь) месяцев, а умер почему-то от булимии, то-есть, проще говоря, от обжорства?

Поразительно.



История с голодавшим борцом за мир во всем мире доктором Хайдером отчего-то, безо всякой на то логической связи, напомнила мне следующую историю. С институтских времен у меня есть старый товарищ, бывший однокурсник и алкоголик Лёша, который нынче живет в городе Рыбинске, работает там учителем истории в обычной средней школе. Ежегодно на мой день рождения он присылает мне зачем-то вырезки из рыбинской городской газеты, посвященные Дню города. Вырезок скопилось уже много, выбрасывать их у меня не хватает духу, как не хватает духу и спросить, зачем он их мне присылает. Все вырезки касаются одной только вещи: сколько людей и как погибло во время празднования очередного Дня города. Люди гибнут от паленой водки и разнообразной политуры, прыгают из окон, умирают во время драк друг с другом, с женами, с хулиганами и милицией. В основном, погибают оттого, что у них нет нормальных качественных напитков и нет нормального досуга. То, что в современной провинции порядочные, но не денежные люди пьют сейчас, оказывается, мы в свое время не пили даже во время службы в советской армии, когда был дефицит всего - от одеколона "Красная Москва" до женщин. Мне страшно держать эти вырезки в руках. Я их почти и не держу - сразу же складываю в отдельную папку ещё советского ГОСТа, с тесемками, с грифом "Переписка с друзьями".



Раз в год, получая от Леши очередное письмо с очередной вырезкой, обязательное чтение которой я воспринимаю как наказание за мои грехи, я вспоминаю, как разнятся представления об алкоголизме в разных странах. Три года назад я был вынужден участвовать в международной конференции "Мир без водки" или в чем-то подобном, - точное название этого странного мероприятия я так и не могу вспомнить. Меня просили написать заметку для одной газеты, освещавшей это событие международного значения. Я пришел с блокнотом и шариковой ручкой, и с удивлением почувствовал, что со всех сторон огромного, продуваемого кондиционерами зала, от всех буквально участников мероприятия доносится весьма специфический запах. Не знаю, много ли делегатов антиалкогольной конференции пили собственно водку, но амбре ямайского рома я уловил трижды, аромат "Кровавой Мэри", где слой томатного сока висит над слоем экспортной российской водки "Золотое кольцо" - раз пять, а запах дорогущего французского "Мартеля" - не меньше пятнадцати раз. От остальных пахло вообще черт знает чем, я устал принюхиваться. Больше всего меня поразил делегат Экваториальной Гвинеи, который во время первого же перерыва вцепился в мой пиджак и не отпускал весь вечер - и во время докладов, и во время прений, и между ними. Каким-то образом угадав во мне человека с пером, он рассказал, что приехал поведать всему миру, как колониальные державы спаивают коренное население африканских саванн и джунглей. К колониальным державам он причислял исключительно Францию, и к концу беседы у меня сложилось превратное впечатление, что делегат, кажется, вообще не подозревает о существовании других колониальных держав. Он сообщил, что треть населения его страны страдает хроническим алкоголизмом, а ещё треть - простыми запоями, именно во время которых и устраиваются кровавые междуусобные войны племен, населяющих его республику, и войны эти регулярно переходят в стадию взаимного геноцида. Я понимал, что все это, видимо, действительно очень страшно, но мечтал избавиться от борца с алкоголизмом; тем не менее, это было совершенно невозможно. Я волочил его за собой по коридорам, в партер и обратно, в буфет, в курительную комнату, в туалет. Он не давал мне ничего говорить и записывать. Меня страшно разозлили и он, и колониальная политика Франции, производящая таких нудных субъектов, но я ничего не мог поделать - вместе с экваториальным делегатом, тенью за ним, конвоиром за мной, закатив глаза, обреченно тащилась белая переводчица - делегат не говорил ни на одном европейском языке, кроме колониального пиджин-франсе. В конце концов, я озверел. Я не знал, что спросить, и на всякий случай, чтобы отвязаться, сказал, что немедленно напечатаю беседу с ним в "Джерусалем Пост", к которой не имел ни малейшего отношения.

Тряся его руку и благодаря за содержательную беседу, я спросил, что именно пьют споенные французскими колониалистами экваториальные негры. Он вытаращил на меня белки глаз, синие, как у буйвола из Танганьики:

-Как что? Ликеры, французский коньяк...



И я вспомнил Лёшу с его газетными вырезками о Рыбинском Дне города... Каюсь - у меня внезапно пропала всякая жалость к угнетенным центральноафриканским алкоголикам, после бутылки "Мартеля" хватающим автоматы и ассегаи и отправляющихся на "джипах" колониального производства резать соседние племена.



Тут нет вовсе никакой морали. Не знаю, отчего я всё это вспомнил. Кажется, скоро придет очередное письмо...

Всё это достаточно грустно.



Но вы всё же скажите, кто на фотографии: я или не я?

Вопрос: Кто это?

1. Ты.		8	(17.39%)
2. Не ты.		19	(41.3%)
3. Но похож.		13	(28.26%)
4. Одна из ипостасей.		1	(2.17%)
5. Человек из Рыбинска.		3	(6.52%)
6. Человек из Экваториальной Гвинеи.		2	(4.35%)
Всего:		46 Всего проголосовало: 41

---

В Нью-Йорке умер мой друг, американский историк Пол Аврич. Мы переписывались, он приглашал меня приехать, я так и не собрался; а теперь уже поздно.

Хороший человек и настоящий ученый.

http://www.infoshop.org/inews/artic...060220094433788

---

Дувдеванит, йом hуледет самеах.

Скажу не стесняясь - раити кан дей hарбэ аншей кишронот шоним, аваль камох - аф эхад. Мангинот, циюр, сифрут, хинух йеладим, мегамот нафшийот, коль зэ йахад, - ве-од...

Анахну - ани ве-Буся шели - меахлим лах мазаль тов ве-аhава раба.

---

 Gato Grande: "Определился наконец чем мне не нравится ЖЖ. В двух словах: проходной двор. Слишком много посторонних, изъясняющихся одними междометиями. Какие-то залётные личности. А здесь такая тёплая и знакомая компания. Нет уж, я отсюда никуда."

А я, если отсюда - то уж в никуда, но только не в ЖЖ.

С детства, знаете ли, люблю замкнутые пространства. Лифты, подвалы, маленькие комнаты, тесные компании, маргинальные группы, подполье и секты. Минимализм люблю, кроманьонское искусство, обнаруженное в одной отдельно взятой пещере с плотно заваленным входом - Вестоницкую Венеру и настенную живопись с изображением давно вымерших мамонтов и махойродов люблю, а не шедевры Вучетича. Гигантопитеками любуюсь, питекантропами восхищаюсь, от неандертальцев в полном восторге, а вот Рабочего и Кохозницу страшусь до дрожи и чесания в левой пятке. По мне, так оскал саблезубого тигра дружелюбнее, чем воздетый в непропорционально мускулистой девичьей руке серп. По той же причине ненавижу общественные собрания, обязательные публичные выступления и членские билеты. Рукописи люблю, печатных книг остерегаюсь изрядно, а уж газет не воспринимаю вовсе. Протопопа Аввакума при всех его схоластических несуразицах воспринимаю как репрессированного прадедушку, раскольничьи скиты и делянки (чем глубже в лес - тем лучше) вижу сущими базами духовного отдыха; над рукописной Псалтырью могу прослезиться полууставом и киноварью; Никона же с его приближением ко двору и многостаночным Писанием с миллионнотиражируемыми опечатками и ошибками в переводах почитаю исчадиями ада. Демонстрации, манифестации, митинги, вручение орденов в массовом порядке, всенародное одобрение, равно как и всенародное осуждение - ненавижу. Поп-арт во всех видах - ненавижу тоже. Так и долбанул бы из пулемета. Длинноногих голубоглазых блондинок, за редким исключением, не люблю - исключительно потому, что они официально и всемирно рекламируемы как образец чего-то, мне абсолютно недоступного. Здоровый образ жизни и всех видов телерекламу не выдерживаю. Мне от них становится просто плохо, и я сразу же вывинчиваю в квартире пробки. Меня приглашали работать в редакцию одного нью-йоркского еженедельника - я не поехал, так как узнал, что во всем здании нет комнаты для курящих, а редакция находится на тридцать четвертом этаже, невозможно же бегать все время на улицу (потом я узнал, что на улице курить нельзя тоже). Они искренне полагают, что важнее здоровья нет ничего - да и что, говоря откровенно, у них действительно есть, кроме здоровья, и какие ценности может производить такой еженедельник?

Исторических деятелей из серии ЖЗЛ не терплю совершенно. Не терплю их мыслей, их чувств, их возвышенных стремлений, их святой уверенности в собственной правоте. Из всех исторических деятелей я, наверное, подал бы руку одному Пастеру, - и то потому, что с микробами боролся (все остальные предпочитали бороться с людьми). У большинства исторических деятелей - младенческие глаза с истой уверенностью в завтрашнем дне и в том, что дальше всё будет чрезвычайно хорошо. Завтрашний день я не то что не люблю, я в него просто не верю. Меня слепит солнце, когда я смотрю на флаг.

Не хожу в сети ни на один сайт, кроме этого. А если куда и загляну - то сразу же обратно. Там есть где разгуляться, но я не люблю ни размахнись рука, ни раззудись плечо. Так что я совершенно согласен с Gato Grande. Вы уж извиняйте.

---

Пропавшая грамота

http://www.ogoniok.com/4922/22/

---

Не спалось. Читал пушкинскую прозу. Не помогло совершенно. Открыл Веничку Ерофеева, стал в сотый раз перечитывать "Глазами эксцентрика" и "Мою маленькую лениниану". Начал смеяться, и спать расхотелось уже абсолютно. Перешел к его "Записным книжкам". Встал и начал записывать вырванное из контекста. Жаль, что компьютер стоит в другой комнате, а не в спальне рядом с кроватью, и не включается на нужной странице по мановению ока.

***
инакопишущие

***
У меня нет адресов, у меня только явки.

***
Народные заговоры и средства:
1.От зубной боли. Стиснув во рту корень лесной земляники, задушить двумя пальцами крота.
2.Все почти заговоры начинаются так: "Лягу я, раб Божий и, помолясь, встану, благословясь, умоюсь я росою, утрусь престольной пеленою, пойду я из дверей в двери, из ворот в ворота, в июле, и скажу... (что-нибудь ляпнуть)".

***
и преуспела на поприще бессловесности

***
А в ответ на это сказать какую-нибудь гадость, например:
"Служу Советскому Союзу".

***
Ещё один пример для подражания: св.Денис, когда ему отрубили голову, взял ее в руки и прошел с нею восемь верст.

***

в обществе блестящих женщин села Караваева

***

говорить о меню применительно к духовной пище

***
что удобнее потерять - вкус или совесть?

***
С детства приучать ребенка к чистоплотности, с привлечением авторитетов. Например: говорить ему, что святой Антоний - бяка, он никогда не мыл руки, а Понтий Пилат наоборот.

***
Чтобы жена никогда не сомневалась в твоей верности, - советую я, - дай ей понять, но только самым косвенным путем, что ты простофиля. Т-есть не абсолютно простофиля,а ровно настолько, чтобы не потерять любви и быть одновременно свободным от подозрений.

***
Китайцы смеются, сообщая печальные новости - по их понятиям, это выказывает твердость духа и ограждает от выражений сочувствия. Эренбург: Эми Сяо сообщает ему о смерти своей жены - с хохотом.

***
У него ни сердца, ни ума, ни постоянства, ни идеи - одно только: индивидуальность.

***
Татьяна Нилова: "Сорокин тем лучше Тихонова, что, когда выпьет, не говорит умных вещей".

***
О сочинении Лимонова "Это я, Эдичка": это провинциальная, французско-днепропетровская версия мифа о сверхчеловеке, где бесстыдство героя возрастает с пропорцией его жалости к себе и восхищения собой, единственным.
"Когда уже тяжело больной Ерофеев прочел кусок лимоновской прозы, он сказал: "Это нельзя читать: мне блевать нельзя" (из воспоминаний Муравьева в журнале "Театр", 1991, N.9).

***
"одиночество, близкое к состоянию безмолвного душевного подъема"

***
"обожаю простые удовольствия. Это последние прибежища сложных натур"

***
"Там есть орхидея, прекрасная, как семь смертных грехов"

***
"...А по ночам обнимать пустоту", как говорит Мопассан.

***
Что в этом случае сказал бы псалмопевец? Он ничего бы не сказал.

***
Выпью ещё стакан солнцедара, закушу луковицей и буду славить моего Господа.

***
А вот Хомейни. Они поступают как Магомет, и торжествуют потому. Кто бы в Европе рискнул бы поступить a-la Иисус?

***
А я на них (на православных) гляжу флегматично, как на декабристов-диссидентов барон Дельвиг.

***
Или начать так: "Я очень баб люблю, они смешные и умные".

***
Я пребываю в кругу русофилов, русофобов, сексуальных мистиков, сатанистов и строгих католиков.

***
Вот как. Из пьесы "Саул" Андре Жида: слуга говорит: "Он помешался! Видишь ли, я охотно допускаю, что можно всю ночь напролет пить вино; или же молиться, если у вас на сердце неизбывная тяжесть; или, наконец, смотреть на небо, чтобы узнать, какая завтра будет погода... Но чтобы все три дела разом?! Он помешался".

***
Степень бабьего достоинства измерять количеством тех, от чьих объятий они уклонились.

***
Екатерина Великая:
-Он - человек безукоризненной честности и недалекого ума.

***
Оставьте мою душу в покое.

***
Мы отдохнем. Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах.

***
Это всё мысли, которые даже лень прогонять.

***
У Аверченко: произведение искусства - на черном подносе прпиклеена дохлая крыса, вокруг нее разбросаны жженые спички. Картина называется: "Сумерки насущного".

***
она такая брюнетка, что даже удивительно

***
"от элементарности - к бесчеловечности"

***
Человек, идущий по малой нужде, всё-таки ценнее машины, летящей для доклада в СЭВ.

***
о них говорят коротко: в странах Бенилюкса

***
мир - маленький комок, подступивший к горлу и застрявший в нем

***
Есть языки, в которых вообще нет бранных слов и выражений, тем более нецензурных. У малайцев, например, самое сильное оскорбление и ругательство: "Как тебе не стыдно?!"

***
Из прозаических жанров я люблю жанр доноса на самого себя.

@темы: книги, Орден святого Венедикта