С днем рождения, Лёля.

---

 Личность, с днем рождения!

---

Поскольку 19 - 21 февраля сайт будет закрыт, хочу тех, у кого в этот промежуток времени случится день рождения, поздравить заранее.

 Pengy и  borbo - с днем рождения!

А если техпроблемы будут продолжаться и 22-го числа, то, на всякий случай, поздравляю уже сейчас также и  Targa.

---

Каи-каи но пасаран

Софа служит социальным работником. Проверяет, как обстоит дело у старичков со старушками, которым от государства положена бесплатная помощь. К каждой такой, скажем, старушке на два часа в день приходит тётя, которая помогает ей умыться, одеться, погулять; моет квартиру, ходит за покупками, варит, парит, жарит, стирает и всё прочее по необходимости. Платит за это не старушка, а правительство. Некоторые старушки (отчасти - и старички, отметим для равновесия), - в силу воспитания в стране, где хорошо знали этимологию выражения "мне положено", вдруг начинают чувствовать себя барынями и, даром что сами несчастны и иногда одиноки, стараются заодно сделать несчастными и свой обслуживающий персонал.



Многим таким бабушкам действительно не позавидуешь: попали на склоне лет в другую страну (причем большинство до сих пор не понимает - зачем), а тут свои реалии, с местными не найти общий язык, потому что тут выяснилось, что они, местные, мало что чернявые, а иногда и просто негры, так ещё и по-русски отчего-то не понимают. Ещё инфляция, бюрократизм и террористы.



Свои дети задерганы добыванием денег, работой, житьем на съемных квартирах с вечными протечками труб и кранов, выплачиванием ипотечных ссуд, взятых в банке на покупку собственной квартиры и(ли) машины. На стариков их уже не хватает; старики забиваются в угол выделенной им, чужой комнаты, и сидят там, вспоминая, как хорошо было в стране исхода. Да что там дети, если и внуки все больше переходят на древнееврейский, а от природы данный мамой великий и могучий постепенно забывают, говорить на нем не желают, а если уж для бабушки с дедушкой раз в месяц и постараются, то выходит такая абракадабра, что сам Воланд ногу сломит.



Софа ходит к таким старикам, которые являются головной болью для государства и фигурируют в графе "социальный случай". Она проверяет, как они устроены, в чем нуждаются и что делают, пока их дети находятся на работе. Потом направляет к ним нянь, уборщиц и прочий обслуживающий персонал, выбивает из министерства льготы, скидки, развлечения, госжильё.



Бывают трагические ситуации, бывают комические, но больше всего - трагикомических.

От переезда в другую страну, на другой материк, в совершенно иные условия обитания, у некоторых стариков начинаются или усиливаются проблемы с сердцем, со всеми прочими болячками, происходят необратимые мозговые явления, иногда резко прогрессирует склероз.



Сидели две такие бабушки - давние уже соседки и подружки - на лавочке перед домом, а Софа подъехала на машине и, вытаскивая бумаги, пошла к парадной - делать проверки. Старушки молчали, потом одна спросила другую:

-Слушай, а как меня зовут?

Вторая, повременив, ответила:

-Тебе прямо сейчас узнать нужно? Тут подумать надо...



Чувствуют себя старушки униженными и оскорбленными за то, что дети их привезли в страну, в которой бесплатной помощи от государства - всего ничего: каких-то паршивых два часа в день. Ещё тех из бабушек, которые хоть так-сяк, хоть с пятого на десятое, с грехом пополам, но идиш помнят и пытаются на нем разговаривать с официальными представителями, возмущает, что те, оказывается, не знают не только русского, но и идиша тоже. А откуда бывшему индейцу с отрогов Анд, принявшему сдуру иудаизм и возглавляющему нынче отдел бесплатной помощи престарелым при муниципалитете, знать идиш? Он испанский знает. А бабушки испанского не знают. Одна тут, правда, немного знала, потому что ещё в тридцатых воевала в интербригаде, и выучила пару слов. Но что это за пара слов? Её, интербригадницу с Крыжополя, другие старички избрали бригадиршей, и пошла она за них в муниципалитет к индейцу - требовать, чтобы к ним не на два, а на четыре часа в день бесплатный сервис приставил. Потому что - положено! Золотое слово. Правда, почему положено, бабушка не знала, да и, говоря между нами, знать не хотела. Положено - и всё. Пришла к индейцу, тот в это время в своем кабинете звонил в министерство по телефону. Прошла интербригадница-бригадирша к нему без очереди; какая ещё очередь, если в ней, в этой очереди из ста двадцати таких же бригадирш и бригадиров, нет ни одного белого человека, а всё какие-то черномазые да желтожопые.

И все со своими заготовленными речами - кто на негритянском, а кто и на японском. Бабушке палец в рот не клади, бабушка Гренаду прошла. Ей положено. Чтобы она, белый человек с-под Крыжопля, стала сидеть в одной очереди с этими..?

В бабушке проснулся расизм, против которого она, равно как против франкизма, фашизма, нацизма и прочих измов воевала ещё за Мадрид. Бабушка шуганула на идиш перса и трех бангладешек, обложила на русском марокканку и двух хранцузов - те и пикнуть не посмели, - одна лишь турчанка ей сказала, что бабка-то - расистка, но бабушка не поняла, потому что сказано было по-турецки, - и в кабинет вперлась. Увидела индейца - тот ей кофе предложил и сесть, но она не поняла; и вдруг смешалась.



Перуанский индеец был вежлив, как британский лорд. Он спросил, на каком языке будем общаться. Он предложил английский, французский, испанский, иврит. Бабушка не поняла, где нужно было стукнуть "стоп", потому что слово "спаньоль" прошло мимо ее незамутненного сознания.



Индеец, отчаявшись, предложил общаться на любом из двадцати трех диалектов инкского языка, которые он знает, а когда не помогло и это, то сказал, что в лимском университете, на факультете этнографии учил и языки североамериканских сиу, и ирокезов, и даже вымерших могикан. Но бабушка - не Чингачгук. Из всего испанского, интербригадовского, она вспомнила только "но пасаран", что с успехом и применила. На все, что индеец, просматривая ее бумаги, предлагал, она кричала это выражение, приписываемое по традиции легендарной Пассионарии, которая Долорес. Которая Ибаррури. Индеец, услышав "но пасаран!" в тридцатый раз, покачал головой. Бабушка обозвала его бусурманином, но он не понял, оттого что сказала бабушка это по-русски - она ведь и не знала вовсе, как бусурманин будет на испанском.



Бабушка медленно стервенела. Очередь за дверью тоскливо внимала. Индеец вздыхал. Бабушка решила применить лингвистическую тактику типа пиджин-рашен. Вытянув шею, выпучив глаза, тыкая пальцем в глаз индейцу, она сказала медленно:



-Моя иврить - не понимать! Твоя - большой, богатый; моя - малый, бедный. Твоя давать бесплатный помощь, быстро-быстро!



Тут она некстати вспомнила, как внучек Сёмочка читал ей вслух южные рассказы Джека Лондона, о том, как каннибалы съели белого путешественника, запеченного в пальмовых листьях со сладким бататом. Правда, читал ей Сёмочка на иврите, хоть и с выражением; зато пытался переводить потом. А она следила за переводом, сидя на тахте и держа в руках книжку Лондона, изданную в Москве. Это у них называлось - уроки русского языка. Пусть ребенок, переводя вслух текст, хоть развивает ставшую уж неродной лексику. Пользы от этого чтения было маловато, зато бабушка из всех лондоновских рассказов запомнила почему-то именно выражение "сожрать". Может, оттого запомнила, что слово это в рассказе стояло на полинезийском языке, и в ивритском, равно как и в русском вариантах книги звучало одинаково.

Что полинезийцы, что меланезийцы, что индейцы - для бабушки было всё одно. Авось поймет.



-Но пасаран, бой. Я тебя кай-кай! - сказала бабушка и для наглядности сложила пальцы буквой "V" над своей головой, рогами, как коза.



Индеец с треском отодвинул от стола кресло и встал. Он вспомнил, что врачи рекомендуют заниматься легкой гимнастикой для успокоения нервной системы. Он вытащил из шкафа с документами государственной важности три привезенных с далекой родины томагавка и стал, не торопясь, поочередно метать их в стену, где для таких упражнений была прибита специальная доска. Доска была старая, вся в выбоинах и зазубринах. Бабушки приходят ежедневно.



Бабушка обомлела. Индеец не испугался ни но пасарана, ни того, что она собиралась его кай-кай.

Тогда она начала бояться, но отступать было некуда, как если бы позади был Мадрид, окруженный мятежниками. Как заяц, припертый волком к непроходимым кустам на опушке сельвы, она закричала неожиданно для себя:



-Твоя давать бесплатный помощь, твоя давать мне квартира! Новый квартира! Быстро-быстро!



Из трех с половиной известных ей слов на языке исторической родины "квартира" - на иврите "дира" - выскочила как-то непонятно почему. Индеец медленно обернулся, в узких глазах его зажегся огонек. Бабушка заверещала. Из глубин памяти внезапно выскочило неприличное ругательство, которое она слышала на заре юности от каталонских троцкистов, принимавших участие в боях за Барселону.

-Каррамба! Каррахо!! - заорала она.



Индейца передернуло. Он швырнул томагавки в угол и быстрыми шагами подошел к столу. Он схватил все бабушкины бумаги и подписал не глядя. Он подписал даже больше бумаг, чем нужно. Бабушка, продолжая ругаться двумя известными ей испанскими выражениями, плясала вокруг него, стараясь заглянуть под локоть. Индеец брезгливо отстранялся. У него тряслись руки, а в раскосых глазах стояли слезы. Он был как Чингачгук, он никогда не плакал, но тут, впервые за тридцать лет жизни на святой земле, и впервые за двадцать пять лет беспорочной службы в муниципалитете, его обложили матом, и решил, что это было сделано на расовой почве, потому что видел выражение бабушкиных глаз.

Он тоже читал Джека Лондона и знал, что такое "кай-кай".



Он трижды принимался рвать фирменные бланки, потому что, нервничая, начинал писать поочередно то на испанском, то на высокогорных диалектах арауканского языка.



Наконец, он подписался, судорожно тиснул печать, и с поклоном протянул бабушке бумаги. Внутри всё кипело, но индеец был убийственно вежлив, как самурай.

Бабушка схватила бумаги и, пятясь, выкатилась из кабинета. За дверью стояла толпа. Одна гречанка из Салоник, две персиянки из Хамадана, три эфиопки из Эритреи смотрели на нее выпучив глаза. Бабушка, невнятно ругаясь на смеси четырех языков, побежала по коридору.



По коридору шла Софа. Признав в ней белого человека, бабушка подскочила и протянула бумаги.

-Деточка, что этот черт тут понаписал мне?! Каррахо...

Софа прочла и с любопытством посмотрела на неё.

-А что вы просили?

-Я не просила, а требовала, чтобы ко мне приходили убирать фатеру и покупать продукты не два часа в день, а четыре. Бесплатно! По закону! Мне положено! Я ветеран. Каррамба...



-Бабушка... Вам дают бесплатную государственную квартиру. Трехкомнатную.



* * *



Переезд состоялся две недели тому назад.

Вчера вечером бабушка пригласила мою жену на новоселье.

Я пришел тоже - ведь меня, как считает Софа, ни на минуту нельзя оставить одного.

Я выслушал этот рассказ, дивный, как белая, цветущая акация, как яблоки в цвету в весенних садах Соммерсетшира.



И записал его.

---

А вот  Frau Schmerler из прекрасного далека написала для меня сказку:

http://www.diary.ru/~5514/?comments&postid=9865801

---

Дед Василь

Лет до тридцати

я был свято уверен, что выражение "пролетарии всех стран, соединяйтесь!" на украинском звучит так:

"голодранци усих крайн, в кучу - гоп!"

С фрикативным "г" как "h", естественно.

Так сказали мне люди, для которых сама идея существования самостоятельного украинского языка была совершенно непереносимой.

И вот как-то встретился я на одной конспиративной квартире с девяностолетним ветераном ОУН(б), бывшим партизаном УПА бандеровского направления, с любопытством произнес исходную фразу - и стал ожидать реакции. И мне сказали, что я попал под тошнотворно разлагающее влияние ксенофобов-москалей, и что фраза о пролетариях в оригинале звучит вовсе не так.

Но как - я уже забыл.

Дедушка Василь дело знал: с сорок первого по сорок четвертый он сидел в лесах и сражался с нацистами и коммунистами одновременно, с сорок пятого по пятьдесят первый он сидел в лесах и сражался с Советами (в промежутке успел ещё повоевать в Чехословакии и освобождать Прагу, за что, впрочем, ни от кого медали не получил), с пятьдесят первого по шестьдесят восьмой он сидел в лагерях и сражался с голодом и оперчастью, с семьдесят третьего по восемьдесят второй, с небольшими перерывами, он сидел снова, а потом он уже не столько сидел, сколько лежал.

Лежал он в хате-развалюхе во Львовской области, и хата эта осталась от его довоенных родственников жены, от которых уже ничего не осталось вместе с женой; ничего не осталось от семьи дедушки Василя, потому что какая семья может остаться у изменника родины и буржуазного националиста? Правильно – никакой. Родители, жена и два сына сгинули после первого же ареста в сорок пятом, когда их в заложники брали. За сына, мужа и отца, что в лесу прятался со ржавым шмайссером в старом схроне.

Ну ладно.



А потом вдруг выяснилось, что во время первого ещё сидения в лесах он спас какого-то врача-еврея, уведя его из гетто в лес к своим партизанам. Врача он спас, скорее всего, их матримониальных соображений – тот был хорошим хирургом, а засевшие в лесу хлопцы отстреливались со всех сторон, и гестапо, и энкаведе вкупе со смершем за ними охотились поочереди, а иногда и одновременно. Но врач вдруг забастовал: наотрез отказался уходить из гетто в лес без семьи. Пришлось дедушке Василю в лес врача забирать с жинкой и детишками.

Забрал.

Вот они все вместе под елками до окончания всемирной баталии в землянке и сидели. Врач, значит, партизан пользовал, жена их поварихой была, а детишки по полянам бегали, и хлопцы учили их стрелять по березам из маузера – любимого оружия легендарных комиссаров прошлой войны.

Потом немцы ушли, русские пришли, стало непонятно что, и врач начал упрашивать отпустить его с жинкой и детками домой. На сходе решили отпустить – уж больно хорошо лечил, значит; правда, некоторые предлагали расстрелять на всякий случай, чтобы расположения скита Советам не открыл, но дед Василь вступился, а был он в авторитете, потому что знавал лично и Бандеру, и самого архиепископа Шептицкого.

Отпустили, короче.



Врач вышел из лесу с семьей на пепелище, тут же был взят в оборот контрразведкой и расстрелян. Как и что, дед Василь не знает, но кончили врача быстрее, чем успели узнать от него расположения партизан. Потом жалели, вероятно, да уж поздно было. Не того жалели, что расстреляли, конечно, а того, что нужной информации получить не успели. А жена с детишками куда-то делись, и до девяносто третьего Василь не знал – куда, да и не очень уж его это и интересовало. О какой ещё жене какого-то там врача думать, когда сам Василь к тому времени сменил нары в тридцати восьми лагерях… И в Озерлаге, и в Берлаге, и в Воркуте, и дорогу мертвых Салехард – Игарка строил, и в казахской степи восстание устраивал, и где только не был, и с какими только людьми не встречался.

С штурмбанфюрером СС Отто Вайсом, который в тридцать восьмом наступал на Мадрид военным спецом из Германии, направленным в помощь франкистам – и с советским генералом Штерном, который в том же Мадриде и в то же время командовал советскими добровольцами из интербригад. И тот, и этот в одном лагере встретились, в одинаковых бушлатах, одинаково на морду стриженые доходяги, друг на друга посмотрели только, рукой махнули – и разошлись съедобные коренья из-под снега у барака выкапывать.

Да.

И с бывшим японским адмиралом, наследственным самураем, членом императорской фамилии, на таежной заимке чифирь пивал, и с женой расстрелянного командарма Уборевича через запретку перглядывался, и с сыном такого же расстрелянного, такого же точно командарма, но только Якира, с Петей, подробности побега обговаривал, и на общих работах с иранским князем вкалывал, и пайку хлеба – жрать хотелось, сил нет, но донёс! – в женский барак супруге всесоюзного старосты Калинина передавал… Всё было.



А потом сороковые-грозовые кончились, и Усатый нянь сдох, и зеки наутро молча кидали шапки в воздух – потому что скорбь, по приказу начальника лагеря и в сопровождении конвоя нужно было выражать молча, - и началась оттепель, и хрущ стучал туфлей по трибуне в ООН, и кончилась советская власть – а дед Василь всё сидел. С небольшими перерывами, правда. Хотя перерывов он отчего-то почти не помнил, а помнил, в основном, то, что между ними происходило, да.

Вот.

А потом его, значит, освободили вчистую, и он, как герой, вернулся в неньку Украйну, в разваленную халупу под Львовом; да, видите ли, просить льготы, пенсии и всё прочее был не приучен, так вот и лежал на койке, с давлением двести на сто сорок, заработанным на урановых рудниках в Бутугычаге, а мемуаров не писал.



И тут выяснилось, что вдова врача-хирурга хотя и померла, зато дети живы, и, оказывается, в Израиле проживают, в городке Бейт-Шемеш. Потому выяснилось, что вспомнили эти дети, которые теперь уже и сами дедушки, мрачного партизана-бандеровца, и в небесный Иерусалим, в музей Холокоста под странным названием Яд ва-Шем взошли, и написали письмо, что сей партизан во время оно и их папашу спас, и мамашу, и их самих. Зачем и почему спас, о том разговора нет, любопытные граждане, но факт, что спас.

И неожиданно рухнули затворы, и расчувствовалась дирекция, а тут как раз нормальные отношения с украинским правительством со всеми взаимовыгодными вытекающими последствиями наметились - и вдруг сходу выдала официальный документ, что данный дед Василь – не буржуазный националист, не приспешник империализма, не предатель родины, не враг народа, а праведник народов мира, спасший еврейскую семью во время оккупации. Причем рискуя жизнью. И что положена деду Василю медаль от имени израильского правительства.



И приехали в дикое село на Львовщину эмиссары, и подняли деда за руки, за ноги, и усадили – точнее, уложили – в самолет компании "Боинг", и привезли в горний Иерусалим, и медаль ему тут вручил господин президент. Дед Василь – тот всё только глазами хлопал.

А дети господина Лесного Хирурга его под белы рученьки в мерседесе привезли в городок Бейт-Шемеш, и кормили, и поили, и по стране возили, и потом с миром домой отпустили, не забыв в карман уложить некую сумму в зеленых баксах. И вернулся дед Василь в село, и долго ещё не мог оправиться, и, невнятно что-то бормоча под нос, тянул местный самогон и подаренное шотландское виски.

Потом – ещё раз сюда приехал. Спустя несколько лет. На Пасху. Какие-то грехи замаливать, говорил. Какие – того уж никому не сказал. Ну, детки-дедушки Лесного Хирурга его, конечно, вновь встречали.

И мне о том рассказали.

И вот тут-то мы с дедом Василем и встретились.



И помню я, как мы сидели в городке Бейт-Шемеше под Иерусалимом, и хозяева отправились спать, и шелестели пустынным ветром за окном сосны, насаженные на камни бывшей пустыни, и вышла первая огромная звезда, а он всё рассказывал, и рассказывал, и рассказывал. Бубнил хриплым голосом, оледенелым навек во льдах Колымы. Прорвало деда Василя. Я только в магнитофоне пленку успевал менять, да.

Честно говоря – сейчас мало что помню. Только свет лампы под зеленым абажуром, и темное костистое лицо с седыми вислыми усами, и матово отблескивавшую, могучую лысину. И огромные руки, неловко лежавшие на столе.

И то, что звали его на самом деле Стефаном. Василь – была его кличка в отряде лесных братьев.

И себя помню, как бы со стороны. Свой открытый рот, и забытые чашки на столе – с несладким зеленым чаем и приторным бренди.

Я смотрел во все глаза.

Так я не погружался в чужую память уже давно – с того дня, пожалуй, как в городке Кацрин на зимних Голанских высотах, занесенных снегом по ручку двери, слушал исповедь стотрехлетнего старика-белоруса, волею судеб на заре революции воевавшего в псковской губернии в банде Булак-Булаховича, и последние тридцать лет жившего на Ближнем Востоке почетным гражданином. …И ещё раз я открывал рот – спустя несколько лет, в Ашдоде, во время беседы с сыном Лёвы Задова, приехавшего сюда навестить родственников.

Но это – совсем другие истории.



…А два дня назад мне позвонили из Бейт-Шемеша и сказали, что дед Василь умер на Львовщине, в той самой хибаре. Успел он замолить свои грехи, о которых говорил, но о которых я не знаю, или не успел – о том не имею понятия. Я знаю только, что он умер, и, значит, я могу теперь рассказать о нем в полный рост.

А жизнь не укладывается в прокрустово ложе схем, идей и теорий.

Это я рассказал применительно к модному вопросу о дружбе народов. Хотя я не знаю, что такое дружба целых народов, мне и представить-то дико, что вот явились народы и стали вдруг дружить. Русский с китайцем – братья навек, а хинди-руси – бхай-бхай. И звучит-то страшно. Не знаю я, что такое дружба народов. Я знаю, что такое дружба отдельных людей.



Но это – уже совсем-совсем другая история.

---

В связи с последними событиями

мимолетно подумалось - а вот интересно, что сделали бы армяне, если Турция объявила бы конкурс карикатур на геноцид 15-го года? Которого, как турки до сих пор утверждают, не было. Только в Анкаре таких сумасшедших, думаю, нет, чтобы при всем при том такой конкурс объявлять. Плохо бы им было, думаю.

А вот с нами такое проходит. Пуркуа бы, так сказать, не па?

Кто это сказал, что убивать - грех, и что нужно просто тихо хоронить своих мертвецов? В Писании же ясно сказано - убей того, кто пришел убить тебя. А я, кажется, окончательно пришел к выводу, что таки есть личности, которым жизнь не к лицу. Слонопатамы, по сравнению с которыми и бармаглоты - ангелы.

А вообще, хорошо  МТММ сказал: конкурс карикатур на тему того, чего не было - это какая-то чересчур сложная философская конструкция.



А война, видимо, всё же будет. И на этот раз - тотальная. На уничтожение. Только когда - не знаю. И это хорошо. В смысле - хорошо, что не знаю, когда.

---

 taknebivaet= la_guerreII, с днём рождения.



В качестве подарка прошу принять песню "Капитан испанского флота": http://moshiach.ru/books/poetry/203.

(Песню, в принципе, обнаружила в сети  Горностайка, а не я.)



Дон Яаков де Куриэль, марран, офицер королевского флота Испании, затем — пленник инквизиции, затем пират, а в конце жизни - отшельник, - похоронен в Цфате. Его могилу можно видеть и сейчас, недалеко от могилы знаменитого каббалиста рабби Ицхака Лурия Ашкенази.

Когда я ездил в Цфат, то был на местном старинном кладбище и могилу Де Куриэля видел.

---

Видение  Алеф-Бетом и  Shellir проблемы "Дракон и Оцелот" - в качестве продолжения конкурсной темы "Дракон, облизывающий живот Оцелоту", начатой в http://www.diary.ru/~libdragon/?com...;postid=9688280 .



Шкура Дракона остается одноцветной, шкура Оцелота переливается или бледнеет в зависимости от душевного состояния.

Сравнить можно в комментариях.

---

Имеющим уши

*Спрашивают: а как это? В смысле - как это чувствуется, в чём? В воздухе носится, что ли? Мы-то вот - не чувствуем...

Вы-то вот не чувствуете, потому что далековато находитесь. И в воздухе, и в разговорах, и в том анализе событий, который происходит в мозгу. И во снах тоже. И вообще во всем. Как аура черная, только не над одной головой, а над всей популяцией.

Это как сон Иакова в книге Бытия: устал, солнце разморило, прилег. И вот снится ему, как наваливается на него что-то темное, огромное, страшное.

И ещё - как в "Шоше" Башевиса-Зингера: зимняя Варшава начала тридцать девятого года, снежок, ресторации, лошади, автомобили, шампанское, манто на облучке; люди ходят, шутят, смеются, женятся и изменяют. Или - сперва изменяют, а женятся уже потом, - не важно. И знают при этом, что скоро всему этому придет конец, потому что придут нацисты, и кончится история, а вместе с ней - жизнь. Фатализм загнанных в подпол тараканов. И понимание того, что об этом говорить нельзя. А кто это не пережил, тот всё равно не поймет, сколько ни объясняй - именно потому, что не пережил. Можно жизнь положить на изучение геноцида индейцев в позапрошлом веке, а почувствовать того, что они чувствовали - невозможно.*



В четверг еду на Мертвое море, и буду там находиться до воскресенья. Чтобы, наблюдая тамошний марсианский ландшафт, подвести некоторые внутренние итоги.

---

С днём рождения,  Горностайка!

---

Личное письмо

На протяжении двух с половиной часов мучаюсь над документом, подлежащим каталогизации. Сижу, кряхчу, верчу, переворачиваю. Нюхаю. Три листа пожелтевшей линованной бумаги, с розовыми голубками и сердечком вензелем. СПб, 9.09.1904. Корреспонденка Анна Вай... (фамилия неразборчива) пишет главному редактору петербургского литературного журнала "Рассвет". На конверте наискось: "Строго лично!! Редактору в собственные руки".

В пятисотый раз перечитываю, щурю глаза, бормочу текст себе под нос. Не понимаю витиеватого дореволюционного почерка с завитушками и ятями - хоть плачь.

"Многоуважаемый Л.Б., милостивый государь! Вот уже больше 2-х недель, как моя киска (киса? пися? ) находится в Вашем полном распоряжении, но реакции на оную я не прочувствовала до сих пор; Вы можете представить моё нетерпение и беспокойство..."

Ай да Анна Вай.

Cначала автоматически пытаюсь внести письмо в компьютер в раздел "Интимная переписка" (в программе есть такой раздел). Потом одолевают сомнения. Звоню на пятый этаж, зову на помощь феминистку Рашель. Она, хоть сама и из Кейптауна, но дедуля у нее в своё время был маститым писателем из Литвы, и обучил внучку сносному литературному русскому, который он полагал приятным дополнением к русской же ненормативной лексике. Именно русский мат литовский дедуля считал непревзойденной вершиной языка. Вследствие этого, с детства англоязычная Рашель, пытыясь разговаривать на русском, выдает странный смешанный жаргон, от которого некоторые шарахаются. Она искренне полагает мешанину из романов Достоевского и надписей на заборах официальным языком, принятым в приличном обществе.

Тычу пальцем в экран.

- Рашель, посмотри. Это - письмо на русском. Как ты прочтешь это слово? Странное какое слово... неужели сто лет назад так изъяснялись тоже? Я думаю, это... писька? Киска? Пусси, что ли?..

Нацепляет очки, склоняется над моим монитором. Старательно читает про себя, шевелит губами. Через минуту поднимает на меня ледяной взгляд. Цедит сквозь зубы:

- Я всегда утверждала, что ты - обыкновенный мужской шовинист. Какая ещё пусси, когда ясно, что этот вонючий шовинист-редактор удерживает у себя домашнее животное, принадлежащее этой несчастной! И, скорее всего, издевается над ней!

- Над кем?!

-Над кошкой! Тут же яснее ясного написано: "моя киса"!Не "киска", шовинист ты, трахмать ттвою за ногу и выше, а - "киса". Ты ни о чем ином думать не можешь, а речь в оригинале идет о кошке. Это - издевательство над домашним беспомощным животным, вот что! Надеюсь, этого скота-редактора посадили в том же году.

Тут я вспоминаю, что Рашель - не только феминистка, но и идейная вегетарианка, зампредседателя местного Радикального общества защиты и покровительства животным, и понимаю, что позвал ее на помощь в недобрый час, но остановиться уже не могу. Так или иначе, мне нужно закаталогизировать документ. И я выражаю вслух сомнение, что в начале прошлого века борьба гринписовцев приобрела такие абсурдные формы, как сейчас. В подтверждение я тычу рукой в дату письма.

- Рашель, я не понимаю всё же, в какую графу мне его занести. Я хотел в "Интимные письма авторов"; но, если речь идет о кошке, то я вообще никуда его занести не могу: графы "Переписка о домашних животных" в программе нет...

- Нет? Значит, ее нужно внести в программу, вот и всё! Я поговорю с директором и программистами. Они меня боятся и не откажут. О тебе, кстати, тоже нужно было бы поднять вопрос на ученом совете. Уверена - мне не откажут и в этом.

Я заискивающе улыбаюсь, бесцельно перебирая страницы неприличного письма.
Фыркнув, как разъяренная пантера, она удаляется, хлопнув дверью.

Из коридора раздается грохот. С приставной лестницы падает новый репатриант господин Николя. Николай Петрович, для меня просто дядя Коля, родом из Оренбурга, бывший доцент русской словесности, подрабатывающий у нас дважды в неделю маляром и техником-на-все-руки. Я - единственный, кто с ним разговаривает на русском, и он благоволит ко мне. С лестницы сегодня дядя Коля падает уже в четвертый раз. Услышав знакомое "Бляяяя!!..", я понимаю, кто мне действительно нужен, и выскакиваю из кабинета.

Из коридора доносится густой, как взбитые сливки, дух перегорелого бренди. Дядя Коля грузно ворочается на полу со всеми своими ведрами и кистями. Я помогаю встать пост-доценту.
- Дядя Коля, зайдите ко мне, пожалуйста... Мне очень, очень нужна ваша помощь. Там слово непонятное... в старом письме. То ли "киска", то ли "писька". Поглядите... очень нужно.

Дядя Коля бормочет что-то про мандаты.

Пошатываясь и матюгаясь сквозь зубы, он подходит к монитору и, снимая очки, впивается взглядом в экран.

Я сажусь в свое кресло и, пригорюнясь, подпираю рукой голову.

...Оглушительный рев разъяренного быка подбрасывает меня в воздух. Дядя Коля в восторге колотит по столу пудовым волосатым кулаком и тычет пальцем в экран:

- ГЫ-ГЫ-ГЫ-ГЫ-ГЫ-ГЫ-ЫЫЫЫЫЫ!!!! Пися! Кися! Мандатыыыыыы!!!!

Отдышавшись, он тихо читает текст спокойным, интеллигентным голосом. Маляр исчезает, рядом со мной находится доцент-филолог.

"Многоуважаемый Л.Б! Милостивый государь! Вот уже больше 2-х недель, как моя пiеса находится в Вашем полном распоряжении, но реакции на оную я не прочувствовала до сих пор; Вы можете представить моё нетерпение и беспокойство..."

Пiеса.
ПЬЕСА.

Черт бы побрал неразборчивые дореволюционные почерки с дореформенной орфографией.

@темы: Central Zionist Archives in Jerusalem

---

 Эллаирэ,  olgapyat и  Sirius~Black, с днём рождения!

---

Как хороши, как свежи будут розы

...Сидя на красивом холме, продолжаю электронную каталогизацию старых неразобранных личных архивов. Безостановочно, день за днем, сплошь и рядом, попадаются уникальные документы, включая неопубликованную до сих пор переписку друживших между собой поэтов и писателей первой трети прошлого века, по обе стороны границы, разделившей Россию и Запад, игривые письма бывшим женам и нынешним (хм. Это было лет восемьдесят назад) любовницам, и, что гораздо более важно - неопубликованные стихи на семи языках... Не очень приятное ощущение - как будто держишь свечку над чужим ложем. Когда таинство уже кончилось, но стены ещё резонируют...

Ощущение, как у полупроснувшегося петуха, одним глазом озирающего курятник в полночь, в тот час, когда восходит звезда Аделаида.

Вялая мысль - а вот было бы у меня чуть больше профессионального энтузиазма и чуть меньше совести, опубликовал бы всю эту переписку, и любовную, и литературную, и ругань, и похвальбу, и скрещенье рук, скрещенье ног, судеб скрещенье, и традиционные в интимных письмах вставки на французском, и нетрадиционный для литературоведческих писем классиков русский мат... нетрадиционный, потому что в двадцатых годах ненормативную лексику мог использовать в частной переписке лишь Грядущий Хам. А не Куприн, да. Но Куприна - отпустило, и понесло, сорвав крышу. Он не предполагал, ма шер, что письма эти извлекут на свет Божий, - и оттянулся от души, как, вроде бы, и не великий вовсе русский писатель.



Надо же (это я не об Александре Ивановиче, а так) - письмо из Новой России, с оказией переправленное во Францию, из-под спуда ГПУ - на приволье Монмартра, где, по утверждениям иных, и Ле Гуин тоже, в апреле цветут каштаны, - о пяти листах нелинованной бумаги с меловым обрезом, изящнейшим почерком: три страницы изысканнейшего парижского арго, которому автор выучился в годы добровольной эмиграции, лет за двадцать до великой революции, а к этим трем листам - ещё две страницы чистейшего русского мата. Вперемешку. И пишет классик, потрясатель душ, не товарищу по борьбе, в которой никогда не участвовал, а подружке - бывшей народоволке, из-за которой добровольно в свое время эмигрировал, а потом сдуру вернулся, и теперь не чает уехать снова - да поздно уж; а юмор ситуации в том и состоит, что подружка-революционерка как раз не вернулась, а ждет его теперь на Монмартр - каштаны нюхать; да уж поздно.



Или вот бывший романтик-мечтатель с-под Одессы, юный красавец с разметавшейся по плечам кудрявой шевелюрой черных волос, восторженный поклонник Бальмонта и Байрона, переезжает в приливе неожиданно проснувшихся национальных чувств за три тысячи миль, в одночасье меняет розы Северянина и прищур Брюсова, коими был в свое время ослеплен, на карабин и бомбы, становится террористом-подрывником, смертником, принципиально не желает больше писать на русском - а, загнанный в подполье британской разведкой, идущей по его следу с хваткой настоящего английского бульдога, - в письмах к своей далекой, в России оставшейся Роничке, от безнадежности слов любви языка пророков, у которых никакой любви не было, а был один лишь гнев, вновь переходит на язык детства и посвящает ей, так и нецелованной невесте своей Рони, цикл стихов, до сих пор не опубликованный, - страшный, как Бухенвальдский набат, и бесчеловечно-тоскливый, как лимоновский Эдичка.

И опубликовал бы я этот цикл, да за державу обидно, я этим ницшеанцем-германофилом сам в свое время восхищался, пока стихи не прочел, да... и как там с авторскими правами наследников быть, не знаю - я ничего в этих вещах не понимаю, не притянули бы за уши: сама Рони-то умерла совсем недавно, и значит, наследников - пруд пруди. К литературе наследники отношения обычно не имеют, но имеют отношения к изрядным суммам за распечатку наследия почивших в бозе. Я ещё в бозе не почил, мне ещё жить хочется.



А вот - великий народный певец, чуть не полвека проведший на чужбине, пишет друзьям - из Ниццы в Харбин. Тоже живой голос, и текст живой, и вставок на французском совсем мало, и кажется - так и слышишь его гнусавое, грассирующее, из древней, мастодоньей эпохи, но уже в послевоенной Москве, в ресторане, официанту:

-Э-э... половой... Принесите чаю.

-С сахарком и с лимончиком, вашество?..

-Просто чаю. Вы русский язык понимаете, нес-па?



А вот - бывший граф, ныне урожденный пролетарский писатель с литературными ухватками недобитого аристократа, с высочайшей индульгенцией в личном деле, пишущий в стиле решений последнего съезда, но все равно талантливо. Этот уже и пьет, как солдафон, но пером двигает всё равно как Рэм Квадрига кистью в лучшие годы, потому что школа чувствуется, и ещё потому, что настоящий талант - не пропьешь.

У входа в его московский особняк так и видишь швейцара с расшитыми золотом галунами и партбилетом во внутреннем кармане, преграждающего вход простым смертным возгласом:

-Их сиятельство уехали в Це-Ка!



А вот - размашистым почерком написанная записка первого премьер-министра молодого, кавалерийским наскоком за два тысячелетия скитаний возрожденного государства, и не на языке пророков и апостолов, а на правильном довольно, хоть и с акцентом, русском, выученным подпольно где-то в каком-то Плонске:

-В совет по делам культуры. Вы бы перевели письмо этого идьёта, хоть на русский что ли, а то мине с его иврита тянет грэпцн и фарцн. Раз он не в силах писать нормально на нормативном святом языке, то вот и переведите. Или хучь на немецкий, я прочту. А ище лучшей - на идиш, да ведь он и того не знает, немец треклятый. А на русский иль польский - совсем спасибо. С партийным приветом - Ваш.



О ком писал, вы спрашиваете? О знаменитом рабочем лидере Святой земли Хаиме Арлозорове, первом любовнике той, которая после бурного разрыва, с годами утешившись, стала - Магда Геббельс...

...Которой вдова покойного, Сима, незадолго до разгрома рейхсканцелярии, в бункер звонила - по старой памяти выяснить отношения, до конца чтобы. До расставления всего по полочкам.

Дозвонилась - когда Магда уж яду в шприц для своих с доктором Йозефом отпрысков набирала.



...А вот - пофантазируем, что недостойно историков - не было бы в свое время разрыва, то получилась бы не Магда Геббельс со свастикой золотого значка НСДАП в петлице, а какая-нибудь новообращенка, неофитка Хана Арлозорофф из задрипанного нищего киббуца в болотах верхней Галилеи, ага. И прожила бы Магда сиречь Хана не до поздней весны сорок пятого, а так до семидесятых, а то и восьмидесятых. И мемуары бы сочиняла на языке Ветхого завета. И дети бы живы были.

Правда, не геббельсовы.

Так и планировалось пылкими влюбленными, только случилось это всё ещё до того, как фюрер, накачавшись в мюнхенской пивной, на свет Божий вылез, и тем сменил все ориентиры у бывших противников, равно как и будущих друзей.



...А вот - и обнищалый, трясущийся от лихоманки и голода Семен Фруг. Тоже - всё неопубликованное. И стихи на трех языках, и переписка с друзьями по цеху, и отчаянные призывы о помощи его русской подруги, белошвейки, некоронованной под свадебным балдахином Фроси. Или Лизы. Не помню.

Даю в комментариях пару писем и один стих. Стих - не на русском, хотя покойный в исключительно русских поэтах числится многими. Интересно было бы знать, не опубликовано ли уже? Я лично - ни в сборниках, ни в сети не нашел. И сканер - дерьмо. Зато стихи и прочее - оригинал.



Много их таких, всяких и разных. И маститых мастеров, и юношей бледных со взором горящим, своей страною брошенных в гроб.

Снизу - трупы, поверх - розы.

Так обычно всегда и бывает.

---

С днём рождения,  Lady_N.

---

 Коллекционер, с днём рождения.



Картина называется "Баланс (Нета и Журналист)".

---

Постфактум

Строгие ценители реализма вопрошают

- для чего нужна вся эта фантасмагория из бредовых встреч Железного Дровосека с Муми-Троллем в полночь у входа в пещеру Гингемы; заседаний на Скале советов волчьей стаи в Сионийских горах, где рядом с Балу торчит нелепая фигура Кинг-Конга во фраке с галстуком-бабочкой; почему так уж необходимо Чебурашку помещать в отдел практических испытаний НИИЧАВО на должность старшего научного сотрудника, а Карлссона, который живет на крыше, делать начальником отдела левитации того же института. Разве Пеппи Длинныйчулок обязана служить посредницей между Мэри Поппинс и доктором Моро в момент заключения соглашения между ними о совместном путешествии в страну Гуингнмов? Что это за постфрейдистская чертовщина с принцессами ста сорока стран и народов, томящимися в подземелье, где обитает мой виртуальный прототип? Причем пещеру-то я арендую у антисоветски настроенных белых гномов, и им же плачу ежегодную ренту... А что за странные намеки о ПСС ЛД, состоящем из 113 томов, посвященных исключительно реализации ореолов сказочных существ всех стран и народов? О типографии горных троллей на острове каннибалов-папуасов Куру-Кусу, возглавляемой Михелем-Великаном (Плотогоном) из лесов Шварцвальда, в которой печатаются сборники стихов, рассказов, повестей и мемуаров, написанных различными ПЧ. Что, именно "Дункан", яхта лорда Гленарвана, доставляет на Куру-Кусу меловую бумагу с золотым обрезом для этой типографии? И отчего капитан Грант добровольно остался на своем затерянном в океане острове Мария-Терезия, причем не желает ступить с него и шагу, потому что ему обрыднул так называемый цивилизованный мир, и требует, чтобы договоры на поставки бумаги для троллевской типографии, формально принадлежащей Змею Горынычу, подписывал лично его старший заместитель - Робинзон Крузое; во имя этих диких бредней бывшего шотландского патриота яхта "Дункан" ежемесячно вынуждена менять курс, и мечется в австралийских водах, и срывает сроки поставок, и Баба-Яга психует, и ругается матом на древнемонгольском, потому что за эти поставки ответственна именно она... А ещё Капитан Немо на своем "Наутилусе" предпринял без таможенных санкций Индийской республики, к которой он принадлежит генетически, полет на Луну, обогнав дурачков, что туда же летели из пушки (вспомните старину Жюль Верна!), и встречался там с Великим Лунарием, описанным Уэллсом, и угощал его табачком из садов Симерамиды, и хвастал тем, что сам покойный Тигратпаласар ему огоньку подносил, и Соломон Мудрый его учил языкам птиц и зверей, но он не пожелал вкушать от этих плодов сионистской пропаганды (а на самом деле - просто боялся, что древнееврейский вытеснит его санскрит); и стыдно признаться, что великая Аматэрасу, восходя по утрам на радужный небосвод страны Ямато, стыдливо хихикает при виде своей партнерши - пеннорожденной Афродиты, которая, между нами, девочками, вовсе не такое уж совершенство, потому что пудрится, и красится, и завивается каждый раз, как голой шагнуть из моря - прямо по Ботичелли - а стыдится японская богиня оттого, что славные сыны ислама ее за личность не признают вовсе; и единственное достойное место, где может она найти пристанище, это, оказывается, Хроники прорицателя Килна из позапрошлой ледниковой эпохи, том 22223-й, раздел "Бегство Земли" Франсиса Корсака, и местечко там ей выделил Без-пяти-минут-раввин, и вы знаете, кто он, этот Без-пяти-минут...

И вот, в конце всего, в Конце времён, он, Единый и Предвечный, Восседающий на небесах, как Великий Утёс с ногой на небе и с ногой на земле, прочтет все эти построения, всю эту галиматью, и прослезится, и сведет воедино все сказания, и заповеди народов мира, и протоколы заседаний Волшебной Комиссии Вечности, состоящей из душ Великих (ну, вы поняли - там, в комиссии, заседают и Уэллс, и Франсис Корсак, и Майкл Муркок, и Свифт, и Гарун аль-Рашид, и Лагерлёф, и Лагин, и Стругацкие, и почему-то даже вечный оппозиционер граф Толстой, и председателем у них - Роджер Желязны, а вот Гарри Поттера, оказывается, и на порог не пустили, даром что волшебник!) - и вот, короче, Он заплачет над этим сводом знаний Храма всемирной культуры, - над этой книжкой, как писал Маяковский, тоже, к сожалению, уже давно покойный, как, впрочем, и все члены Комиссии без исключения, кроме разве что кроме Всевышнего, который на всё свою печать ставит, а он тоже стар, хоть и вне времени и вне пространства, но - Вечный, что ж тут поделать...

А ведь я, знаете, в плане литературных пристрастий - тоже сторонник реализма. Не социалистического, правда, а критического. При этом полагаю, что всё вышеописанное - реально донельзя. Это рукопись. Она, может, и горит, но не врёт. Рукописи вообще не врут, это вам не книги...

А знаете, что есть миф? Это, как сказали Великие, - описание действительного события в восприятии дурака и в обработке поэта.

@темы: Психические заметки

---

Наплывала тень, догорал камин

В доме – библиотека из четырех тысяч томов примерно. Привезенных из России, купленных здесь, подарочных изданий, выкраденных с поля боя (такое бывало тоже). Из этих тысяч пятая часть – детская литература, причем почти исключительно на русском языке. Классика и модерн; серьезные вещи, типа Гофмана, братьев Гримм, Линдгрен, Янсон, Лагерлёф или Гарун аль-Рашида, - и то, что, по идее, является модерном, включая плагиаты типа Волкова (и то, что, отметим, на практике неожиданно оказывается не хуже оригинала), а также утопии и идеологические выверты типа Носова и Джанни Родари, которые не то что не хуже плагиатов, но даже лучше иных классических оригиналов. Иногда.

За пять почти лет, с тех пор как в моей семье на свет появилась ещё одна личность – женского пола, по-библейски и по паспорту звать Двора сиречь, по-русски, Пчёлка – я прочел ей – в лицах и с выражением – все эти книги. Я пятую часть библиотеки имею в виду, не всю. Детскую часть, да.

Мы читаем и обсуждаем книги, начиная с поздней весны 2001-го, с того времени, как Пчеле исполнилось семь месяцев. Это было, должно быть, смешно для окружающих. Но я – не окружающий. Нет, я не Байрон, я - иной.

Кроме всего прочего, у окружающих, книг ни для себя, ни для детей не читавших, их наделенные библейскими именами чада - Ицики, Йосики и Лирончики - вырастали тупорезами. Иногда, конечно, но в основном. Ибо Михайл Ломоносовых, способных вырваться из среды обитания, среди них так же мало, как среди аборигенов Соломоновых островов, что в каннибальской части Меланезии.

Не знаю, что вырастет из Пчелы, доктор или снайпер, но тупорезом она не станет. В это я верую истово, и истово же несу априорное знание сего факта.

Она знакома с Чиполлино и всей его мафией растительных люмпен-пролетариев, не путает Пиноккио с отечественным, на классовый заказ, Буратино, в курсе, чем отличается индивидуализм психологии Скуперфильда от коллективистского мировоззрения придурочного Незнайки. Любит беззаветной любовью Снорка, уважает Ондатра, чем-то схожего, по её словам, с её собственным отцом, но при этом брезгует Хемулем. Она не понимает Тофслы и Вифслы, жалеет Морру, преклоняется перед Смелым Львом, вздыхает об утраченной для грядущих веков мудрости Бастинды, и боится – инстинктивно-генетически, надо полагать - добрых волшебников.

Она знает, чем отличается фауна современных льдов Антарктиды в районе моря Королевы Мод от былых саванн Гондваны и сновавших по ним хрюкавших аборигенов Лемурии с третьим глазом во лбу.

Трижды мы прочли библиотеку, и поняли с ужасом, что любое дальнейшее чтение вслух, даже с комментариями, означает повторение. Повторение немыслимо в мире познания нового, разве что оно служит закреплению материала, - но это бывает так редко, - ибо подлинно талантливый материал закрепляется без повторений.

-Папочка, а что мы будем читать сегодня? – этот вопрос, как клич Рыцаря, Лишенного Наследства на пыльном поле турнира в Ашби, терзает мне слух и нервы.

И я, вооружившись копьем любомудрия, щитом иронии, колчаном стрел терпения и доспехами родительской веры, трубно провозглашаю в детской - темными, беззвездными вечерами, перед ней, единственной Дамой моего сердца, восхищенно глядящей на меня, как леди Ровена на Айвенго в Шервудском лесу, крутя седоватой башкою, как мастодонт перед боем:
-Я не люблю фатального исхода! Да сбудется… Вперед, о дочь моя! О дочь моя/дукаты… Не обращай внимания, это из Шекспира. Итак – вперед!..

И она машет рукой, и хлопает в ладоши, посыпая невидимыми анемонами осенний пепел моих волос. И глаза ее горят во тьме квартиры, как глаза пумы на далеком острове Великого Вивисектора полтора века назад, и мать боится зайти к нам в такие минуты, и я теряюсь, потому что счастлив, и пою перед ней, и танцую.

И, за неимением новых книг, я ежевечерне придумываю ей новые сказки. Несказанные. Потому что ни объяснить, ни даже рассказать их толком - нельзя. Потому что их корни, их кожа, их плоть растут из моих воспоминаний, из моей любви.

Из тех чувств, что лишь предстоят ей.

…В принципе, я сторонник той консервативной точки зрения, что в любом рассказе, равно как и в сказке, которую автор излагает на бумаге, должна быть хоть какая-нибудь мораль; чтобы вышло не просто хорошо, а чтобы мораль была запомнена, а при случае - применена. Но в моих сказках, которые я выдаю вслух ребенку методом спича, нет никакой морали, а есть лишь голое нагромождение ассоциаций – с учетом того, что реализовывать сказки нужно Во Имя. Чего – не знаю…

Сейчас у нас идет устный ежевечерний сериал о семействе, где папашей был дракон, мамашей - королева по имени Афос, дочкой - принцесса Майя, которая как-то испекла колобок; колобок оказался с сыром внутри, отчего возгордился, и нарекли его принцем Хачапури. Он даже говорил с легким грузинским акцентом, который сам у себя старательно вырабатывал. Потом его покрасили черным лаком, которым в старые времена красили себе зубы японские гейши, и он стал - Император колобков. И чтобы поддержать свое реноме, он отправился учиться в университет города Зурбагана, на кафедре эльфоведения которого познакомился со скромным принцем с крылышками, которого впоследствии познакомил с принцессой Майей, - ведь, как-никак, она приходилась ему матерью, и Хачапури желал устроить ее личную жизнь. Ну, а потом принц-эльф с крылышками женился на Майе, и жили они долго и счастливо, и не то что не умерли в один день, но до сих пор даже живут, и вполне толерантно относятся к соседям – ламиям, альвконнурам и троллям...

И в самом конце – только в самом! – приходят на ум сказки тех соавторов, с кем я общаюсь на @дневниках. И тогда взрываются ночи кострами легенд Осенней Вишни, Алеф-Бета и других.

…Ведьмы, распустившие седые космы по костлявым ключицам, одетые в предсмертные рубахи из мешковины, перед аутодафе, тряся иссохшими руками, возглашают визгливо, злобно и беззубо:
-Смерть!!!

И ответом им, эхом из паучьих колодцев Саоцеры, следует слабый отзвук - вопль звездных странников из конца второй части книги о приключениях Ходжи Насреддина. Скажем, с Марса.

Предположим, речь Аэлиты, дочери Тускуба, совещающейся с Акелой, маленьким Муком и Алисой, торопящейся на свидание с Герцогиней.

И вот скажите мне - а где же тут мораль? Нету тут никакой морали...

Дайте мне жизнь – или дайте мне смерть, говорил Том Сойер. И - ассирийцы шли, как на стадо волки. Как в старой песне -"спина к спине мы стояли, и - ваших нет."

Я не знаю, каким наказанием казнит меня Господь, говорил праведник, - но гарантией совершения преступления будет то доброе дело, которое я совершил последним.
(Из Талмуда).

На картине-иллюстрации, именуемой "Исполнение последних желаний" - Полоски в Хрустальном дворце Града обреченного, в присутствии ЛД и двух общих ПЧ, в зале Лимбо, преддверия ада, в ожидании вызова на Суд. Посмертный Рембрандт.

Картина висит в зале ожиданий.

@темы: Психические заметки

---

Я предлагаю, прошу, настаиваю и требую, чтобы знатоки немедленно, тут, здесь и сейчас, написали мою кармическую генеалогию от кроманьонцев верхнего палеолита и до прабабушки включительно. Это будет в высшей степени поучительно, а также без запинки, сучка и задоринки, в соответствуии с любым кодексом, соотнесется с высшей мерой, к которой я и так приговорен.



"- Но как же смеяться, если это не смешно.

- Нет, смешно! Я настаиваю, чтобы вы смеялись! Вы обязаны смеяться! Я требую, чтобы вы смеялись, потому что это смешно! Требую, предлагаю, приказываю немедленно, безотлагательно, мгновенно смеяться!

Ха-ха-ха-ха!"

(Илья Варшавский, "Молекулярное кафе")

---

-Я познакомился с ведуньей!
- ...
-Она настоящая!!
-Милый, ты меня знаешь. В школе семейной жизни я представительница того направления, которое ценит юмор, но не любит шутить. Я бью только два раза: один - по морде, второй - по крышке гроба.

(Из семейного разговора, зафиксированного в 22:15)

@темы: цитаты, семья