Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
читать дальше 
В зале было гулко и холодно, хотя кондиционеры работали на полную мощность.
читать дальше- Вот это совершенно замечтельно, - сказал Ким, крутя в руках новый, пахнущий типографской краской, номер журнала. - Мне это сразу понравилось. Это модерн. Тургенев начал свою писательскую карьеру с описаний неторопливой светской жизни, и Лев Николаевич, кажется, тоже, и Гоголь повествовал в том же ключе, да; это был знак времени. А вот наш новый, замечательный автор "Иерусалимского журнала" открывает себя читателю с рассказа о своей жопе. Это тоже знак эпохи. Другой. И мне это нравится, потому что писать можно о чем угодно, лишь бы хорошо писать, а наш замечательный автор хорошо описал приключения, которые он нашел на свою жопу, простите за каламбур.
- Это - литература в хорошем смысле слова! - сказал в микрофон Бяльский, и вызывающе огляделся по сторонам. Сказал он это так громко, что сидевшая с ними рядом в президиуме Дина Рубина покачнулась.
- Да, - сказала она значительно тише, чем Бяльский, - а где же он, наш новый автор? Я его не вижу. Пусть представится.
В зале все стали крутить головами и искать нового автора.
Я сидел на своем обычном месте, в самом конце зала, поближе к двери. Обычно новые авторы любят сидеть в первых рядах, обожают представляться собравшейся публике, неторопливо выступать по первому вызову, рассказывать о своем творчестве и жизненном пути, обстоятельно повествовать, как они дошли до жизни такой. При этом они многозначительно посмеиваются, подмигивают и трясут головами. Я ненавижу выступать, и никогда не сижу в первых рядах. Я сижу у самой входной двери, чтобы каждые четверть часа выскакивать на перекур. Мне приятно щекочут ноздри запахи, доносящиеся из кухни, где готовят закуску для фуршета. Сидя в конце зала, очень удобно вытаскивать из сумки маленькие стаканчики, бутылку, стыдливо завернутую в полиэтиленовый пакет, и тихонечко распивать ее с соседями. Или даже одному.
- ...Так где же он, наш хороший новый автор? - опять вопросила Рубина, надменно и снисходительно глядя в зал. - А-а, вот, кажется, я его вижу!.. Э-э...
Я старательно делал вид, что не имею понятия, о ком они говорят. Какая падла этот Бяльский, думал я, - сам же обещал рассказать обо мне, а меня не вызывать. Губерман вот любит выступать, пусть вот и выступает. Я стал даже оживленно улыбаться хорошенькой соседке слева, какой-то юной даровитой поэтессе, изо всех сил показывая таким образом Дине Рубиной и всему президиуму, что ничего не слышу и выступать не желаю.
Бяльский, наконец, понял, в чем дело. Он вздохнул, поднялся и укоризненно сказал:
- Ну ты хоть встань со стула, что ли, и раскланяйся... Он у нас застенчивый такой, когда не нужно...
- А когда нужно, то, видимо, наоборот, - сказал Ким.
- Надо же, - сказала Рубина, - застенчивый? По его прозе этого не скажешь.
- Ну так это же литература, - сказал Ким. - По моим песенкам тоже можно подумать, что я - ого-го. В то время как по жизни я - ага-га.
Я встал и раскланялся. Юная даровитая поэтесса цепко схватила меня за руку. Рука у нее была теплая и пахла какими-то необыкновенными духами. Я принюхался. Мои руки были холодны, как лед. Поэтессовская ладошка грела меня. Я сунул ей и вторую руку.
- Похлопаем, - сказал Бяльский, и весь зал захлопал, глядя на меня с благожелательным удивлением.
- Жалко, что Бяльского тезки сегодня с нами нет, - сказал Ким. - Он бы тут же выдал по этому поводу стишок. Ну, по поводу застенчивого автора, которому греет руки муза. Что-нибудь такое...
Муза польщенно засмеялась. Я открыл рот. Я иногда открываю рот совершенно некстати.
- Дина сказала тогда, чтобы я воздержался от бутылки до фуршета, - громко сказал я, - и я воздержался. И вот именно потому, что я от нее воздержался, я немного скованно себя чувствую. Если бы я выпил, то произнес бы сейчас речь; а так - я немного смущаюсь. Пусть лучше Игорь сам расскажет, что найдет нужным...
И я сел.
Бяльский почесал голову обеими руками и стал рассказывать обо мне. Половина зала меня знала и так, безо всякой официальной речи, но слушали все очень внимательно. По словам главного редактора выходило так, что я - сущий гений. Знакомые поэты и прозаики кивали, литературоведы щурились на люстру. Я ерзал на стуле. Муза грела мне обе руки сразу.
- Я дико хочу выпить, - сказал я тихо, доверительно наклоняясь к ней.
- Я тоже, - прошептала она. - А у тебя с собой есть? Или будем ждать фуршета?
- У нас всегда с собой было, - ответил я. Я чувствовал огромное облегчение. Бяльский закончил рассказ о моей юности и перешел к научному поприщу и монографиям по истории анархизма.
- Как интересно! - прощебетало юное дарование. - У меня еще никогда анархиста не было! - И она потерла ладошки. Я не нашелся, что ответить. Она глядела на меня, как маленькая девочка на шоколадную конфету.
- Вот она, слава, - пробормотала, не оборачиваясь, сидевшая спереди Ира Рувинская. - Миш, осторожнее. Ты женат. Всё Софе расскажу.
- Миш, пошли покурим, - сказал Фима, сидевший справа от меня и с интересом наблюдавший за моей музой. Мы вскочили втроем и вывалились в коридор, не дожидаясь окончания речи Бяльского. К этому моменту он окончил рассказ о моих достижениях на ниве науки и перешел к описанию моей прозы.
В коридоре мы немедленно с наслаждением закурили, а потом прошли на кухню, где великая Инна Винярская, щурясь и безостановочно дымя папиросой, надзирала за сервировкой стола. Мы выпили, крякнув, водки и стали знакомиться с музой. Музу звали Нина, но я почему-то все время называл ее Юлей. Она не обижалась, а негромко смеялась, призывно закидывая голову и показывая ослепительно белую шею. Фима набыченно смотрел на нее. Его попытки небрежно рассказать о дружбе с Галичем в далеких шестидесятых не имели у музы никакого успеха. По-моему, она даже не знала, кто такой был Галич. Я забыл, как ухаживают за незнакомыми женщинами, и вообще вдруг почувуствовал себя старым. Мне хотелось только выпить и закусить - еще и еще. Из зала доносился наставительный голос главного редактора. Он рассказывал о том, как американские издатели печатали мою книгу. Муза прислушивалась, дыша мне в ухо духами и туманами. Фима злобно рассказывал о том, как Бродский трижды, по русскому обычаю, целовал его в Нью-Йоркском аэропорту, куда приехал встречать его, когда он, Фима, в очередной раз прилетел в Америку. Я барабанил пальцами по столу. Нужно было как-то избавляться от ситуации. Но как? Галича она не знает, Бунина, наверное, тоже. А, вот.
- И дамы там были довольно любезны, - нараспев процитировал я, - и одна из них пыталась захватить меня в плен...
К счастью, это сработало.
- ...А ты молчал пень-пнем, - с обидой и нарастающим пониманием подхватила она, - и думал лишь о том, где твоя сладкая N?
- Вот именно. Не сердись на меня, - виновато сказал я.
Фима, знавший творчество Верлена, Бунина и Бродского, но не знавший Майка Науменко, с недоумением крутил головой. По выражению наших лиц, однако, он понял, что тут что-то не то - то ли мне дают отставку, то ли это я даю отставку, и воспрял духом. Муза в первый раз посмотрела на него.
К счастью, в этот момент в зале захлопали, раздался шум отодвигаемых стульев, народ хлынул в коридор, и наступил официальный перерыв. Муза с Фимой были от меня оттерты, на меня навалились незнакомые писатели и читатели. Они требовали автографов. Я печально свинчивал колпачок ручки.
Из туалета повалили знакомые дамы.
- Постыдился бы, - отрывисто сказала Рувинская, - она в дочки тебе годится!
Я с изумлением увидел, что лицо ее идет красными пятнами.
- Мы разошлись по-интеллигентому, - ответил я. - Я ей все объяснил.
- Да? - спросила она. - Правда? - и расцвела.
- А теперь - стихи! Стихи! - защебетала Зина Палванова, хлопая в ладоши. - У нас такой обычай - новый автор журнала читает стихотворение!
- А ему потом наливают? - спросил я, закусывая копченой бужениной. Меня уже повело.
- Ему наливают - но только потом, - уточнила, продравшись сквозь толпу, Рубина. Она подставляла мне пластиковый стаканчик. Я небрежно плеснул в него водки.
- Это просто чудо какое-то, - жизнерадостно сказал друг юности Галича, неожиданно оказываясь рядом. - Она уже дала мне номер своего мобильника, и уже зовет в гости, у нее предки того... уехали в Новую Зеландию. - Я и не знал, что так бывает. Я уже к ней иду. Мы уже с ней идем. Ух!
- А постыдился бы! - сказал я. - Она тебе во внучки годится.
- Ха-ха, как в таких случаях говорил мой друг Юз Алешковский, - ответил он, и его оттерла толпа, и больше я его в этот вечер не видел.
И тогда я прочел стихотворение. Мое любимое стихотворение моего любимого Наума Басовского, стоявшего, кстати, рядом со стаканом водки в руках, и улыбавшегося в седые усы. Новое стихотворение, которое называется "Памяти Иосифа".
Инкогнито приехать в зимний Питер,
и постоять у скованной воды,
и на речном заснеженном граните
оставить мимолётные следы –
склониться к парапету чуть пониже,
и, сняв перчатку, приложить ладонь
и ждать, пока всю руку не пронижет
и схватит кости ледяной огонь.
По Невскому пройти к Адмиралтейству
и выйти на Дворцовую потом,
усматривая, впрочем, в этом действе
отнюдь не возвращенье в отчий дом,
а только запоздалое прощанье
с тем, что давало и мешало жить,
с той смесью куража и обнищанья,
что невозможно в душу уложить.
Здесь не узнать, как дышится на воле,
как пишется и думается как,
а то, что в сердце не стихают боли,
воспринимаю, как Господень знак.
Пусть даже так – болезнью в человеке –
от возвращенья Он меня хранит,
и не со мной, теперь уже навеки,
река в плену и ледяной гранит.
- Вот! - сказала Рубина, поправляя тонкую дужку очков. - Теперь и я вижу, что вы окончательно пришлись у нас ко двору, господин прозаик. - Плесни мне еще водки, будь так добр.
- И в лицо посмотрел со значением? - процитировал я, неловко улыбаясь.
- Именно! - сказала она, поднося ко рту благородный напиток дворников и поэтов и кося на меня прищуренным глазом. - Ну, с почином.
---------------------
31-й номер "Иерусалимского журнала", из-за презентации которого на этих страницах было столько шума, можете прочесть здесь:
magazines.russ.ru/ier/2009/31/
А полный фотоотчет о презентации номера выложен здесь:
www.jerusalem-korczak-home.com/jek/te/09/11-22/...
В зале было гулко и холодно, хотя кондиционеры работали на полную мощность.
читать дальше- Вот это совершенно замечтельно, - сказал Ким, крутя в руках новый, пахнущий типографской краской, номер журнала. - Мне это сразу понравилось. Это модерн. Тургенев начал свою писательскую карьеру с описаний неторопливой светской жизни, и Лев Николаевич, кажется, тоже, и Гоголь повествовал в том же ключе, да; это был знак времени. А вот наш новый, замечательный автор "Иерусалимского журнала" открывает себя читателю с рассказа о своей жопе. Это тоже знак эпохи. Другой. И мне это нравится, потому что писать можно о чем угодно, лишь бы хорошо писать, а наш замечательный автор хорошо описал приключения, которые он нашел на свою жопу, простите за каламбур.
- Это - литература в хорошем смысле слова! - сказал в микрофон Бяльский, и вызывающе огляделся по сторонам. Сказал он это так громко, что сидевшая с ними рядом в президиуме Дина Рубина покачнулась.
- Да, - сказала она значительно тише, чем Бяльский, - а где же он, наш новый автор? Я его не вижу. Пусть представится.
В зале все стали крутить головами и искать нового автора.
Я сидел на своем обычном месте, в самом конце зала, поближе к двери. Обычно новые авторы любят сидеть в первых рядах, обожают представляться собравшейся публике, неторопливо выступать по первому вызову, рассказывать о своем творчестве и жизненном пути, обстоятельно повествовать, как они дошли до жизни такой. При этом они многозначительно посмеиваются, подмигивают и трясут головами. Я ненавижу выступать, и никогда не сижу в первых рядах. Я сижу у самой входной двери, чтобы каждые четверть часа выскакивать на перекур. Мне приятно щекочут ноздри запахи, доносящиеся из кухни, где готовят закуску для фуршета. Сидя в конце зала, очень удобно вытаскивать из сумки маленькие стаканчики, бутылку, стыдливо завернутую в полиэтиленовый пакет, и тихонечко распивать ее с соседями. Или даже одному.
- ...Так где же он, наш хороший новый автор? - опять вопросила Рубина, надменно и снисходительно глядя в зал. - А-а, вот, кажется, я его вижу!.. Э-э...
Я старательно делал вид, что не имею понятия, о ком они говорят. Какая падла этот Бяльский, думал я, - сам же обещал рассказать обо мне, а меня не вызывать. Губерман вот любит выступать, пусть вот и выступает. Я стал даже оживленно улыбаться хорошенькой соседке слева, какой-то юной даровитой поэтессе, изо всех сил показывая таким образом Дине Рубиной и всему президиуму, что ничего не слышу и выступать не желаю.
Бяльский, наконец, понял, в чем дело. Он вздохнул, поднялся и укоризненно сказал:
- Ну ты хоть встань со стула, что ли, и раскланяйся... Он у нас застенчивый такой, когда не нужно...
- А когда нужно, то, видимо, наоборот, - сказал Ким.
- Надо же, - сказала Рубина, - застенчивый? По его прозе этого не скажешь.
- Ну так это же литература, - сказал Ким. - По моим песенкам тоже можно подумать, что я - ого-го. В то время как по жизни я - ага-га.
Я встал и раскланялся. Юная даровитая поэтесса цепко схватила меня за руку. Рука у нее была теплая и пахла какими-то необыкновенными духами. Я принюхался. Мои руки были холодны, как лед. Поэтессовская ладошка грела меня. Я сунул ей и вторую руку.
- Похлопаем, - сказал Бяльский, и весь зал захлопал, глядя на меня с благожелательным удивлением.
- Жалко, что Бяльского тезки сегодня с нами нет, - сказал Ким. - Он бы тут же выдал по этому поводу стишок. Ну, по поводу застенчивого автора, которому греет руки муза. Что-нибудь такое...
Муза польщенно засмеялась. Я открыл рот. Я иногда открываю рот совершенно некстати.
- Дина сказала тогда, чтобы я воздержался от бутылки до фуршета, - громко сказал я, - и я воздержался. И вот именно потому, что я от нее воздержался, я немного скованно себя чувствую. Если бы я выпил, то произнес бы сейчас речь; а так - я немного смущаюсь. Пусть лучше Игорь сам расскажет, что найдет нужным...
И я сел.
Бяльский почесал голову обеими руками и стал рассказывать обо мне. Половина зала меня знала и так, безо всякой официальной речи, но слушали все очень внимательно. По словам главного редактора выходило так, что я - сущий гений. Знакомые поэты и прозаики кивали, литературоведы щурились на люстру. Я ерзал на стуле. Муза грела мне обе руки сразу.
- Я дико хочу выпить, - сказал я тихо, доверительно наклоняясь к ней.
- Я тоже, - прошептала она. - А у тебя с собой есть? Или будем ждать фуршета?
- У нас всегда с собой было, - ответил я. Я чувствовал огромное облегчение. Бяльский закончил рассказ о моей юности и перешел к научному поприщу и монографиям по истории анархизма.
- Как интересно! - прощебетало юное дарование. - У меня еще никогда анархиста не было! - И она потерла ладошки. Я не нашелся, что ответить. Она глядела на меня, как маленькая девочка на шоколадную конфету.
- Вот она, слава, - пробормотала, не оборачиваясь, сидевшая спереди Ира Рувинская. - Миш, осторожнее. Ты женат. Всё Софе расскажу.
- Миш, пошли покурим, - сказал Фима, сидевший справа от меня и с интересом наблюдавший за моей музой. Мы вскочили втроем и вывалились в коридор, не дожидаясь окончания речи Бяльского. К этому моменту он окончил рассказ о моих достижениях на ниве науки и перешел к описанию моей прозы.
В коридоре мы немедленно с наслаждением закурили, а потом прошли на кухню, где великая Инна Винярская, щурясь и безостановочно дымя папиросой, надзирала за сервировкой стола. Мы выпили, крякнув, водки и стали знакомиться с музой. Музу звали Нина, но я почему-то все время называл ее Юлей. Она не обижалась, а негромко смеялась, призывно закидывая голову и показывая ослепительно белую шею. Фима набыченно смотрел на нее. Его попытки небрежно рассказать о дружбе с Галичем в далеких шестидесятых не имели у музы никакого успеха. По-моему, она даже не знала, кто такой был Галич. Я забыл, как ухаживают за незнакомыми женщинами, и вообще вдруг почувуствовал себя старым. Мне хотелось только выпить и закусить - еще и еще. Из зала доносился наставительный голос главного редактора. Он рассказывал о том, как американские издатели печатали мою книгу. Муза прислушивалась, дыша мне в ухо духами и туманами. Фима злобно рассказывал о том, как Бродский трижды, по русскому обычаю, целовал его в Нью-Йоркском аэропорту, куда приехал встречать его, когда он, Фима, в очередной раз прилетел в Америку. Я барабанил пальцами по столу. Нужно было как-то избавляться от ситуации. Но как? Галича она не знает, Бунина, наверное, тоже. А, вот.
- И дамы там были довольно любезны, - нараспев процитировал я, - и одна из них пыталась захватить меня в плен...
К счастью, это сработало.
- ...А ты молчал пень-пнем, - с обидой и нарастающим пониманием подхватила она, - и думал лишь о том, где твоя сладкая N?
- Вот именно. Не сердись на меня, - виновато сказал я.
Фима, знавший творчество Верлена, Бунина и Бродского, но не знавший Майка Науменко, с недоумением крутил головой. По выражению наших лиц, однако, он понял, что тут что-то не то - то ли мне дают отставку, то ли это я даю отставку, и воспрял духом. Муза в первый раз посмотрела на него.
К счастью, в этот момент в зале захлопали, раздался шум отодвигаемых стульев, народ хлынул в коридор, и наступил официальный перерыв. Муза с Фимой были от меня оттерты, на меня навалились незнакомые писатели и читатели. Они требовали автографов. Я печально свинчивал колпачок ручки.
Из туалета повалили знакомые дамы.
- Постыдился бы, - отрывисто сказала Рувинская, - она в дочки тебе годится!
Я с изумлением увидел, что лицо ее идет красными пятнами.
- Мы разошлись по-интеллигентому, - ответил я. - Я ей все объяснил.
- Да? - спросила она. - Правда? - и расцвела.
- А теперь - стихи! Стихи! - защебетала Зина Палванова, хлопая в ладоши. - У нас такой обычай - новый автор журнала читает стихотворение!
- А ему потом наливают? - спросил я, закусывая копченой бужениной. Меня уже повело.
- Ему наливают - но только потом, - уточнила, продравшись сквозь толпу, Рубина. Она подставляла мне пластиковый стаканчик. Я небрежно плеснул в него водки.
- Это просто чудо какое-то, - жизнерадостно сказал друг юности Галича, неожиданно оказываясь рядом. - Она уже дала мне номер своего мобильника, и уже зовет в гости, у нее предки того... уехали в Новую Зеландию. - Я и не знал, что так бывает. Я уже к ней иду. Мы уже с ней идем. Ух!
- А постыдился бы! - сказал я. - Она тебе во внучки годится.
- Ха-ха, как в таких случаях говорил мой друг Юз Алешковский, - ответил он, и его оттерла толпа, и больше я его в этот вечер не видел.
И тогда я прочел стихотворение. Мое любимое стихотворение моего любимого Наума Басовского, стоявшего, кстати, рядом со стаканом водки в руках, и улыбавшегося в седые усы. Новое стихотворение, которое называется "Памяти Иосифа".
Инкогнито приехать в зимний Питер,
и постоять у скованной воды,
и на речном заснеженном граните
оставить мимолётные следы –
склониться к парапету чуть пониже,
и, сняв перчатку, приложить ладонь
и ждать, пока всю руку не пронижет
и схватит кости ледяной огонь.
По Невскому пройти к Адмиралтейству
и выйти на Дворцовую потом,
усматривая, впрочем, в этом действе
отнюдь не возвращенье в отчий дом,
а только запоздалое прощанье
с тем, что давало и мешало жить,
с той смесью куража и обнищанья,
что невозможно в душу уложить.
Здесь не узнать, как дышится на воле,
как пишется и думается как,
а то, что в сердце не стихают боли,
воспринимаю, как Господень знак.
Пусть даже так – болезнью в человеке –
от возвращенья Он меня хранит,
и не со мной, теперь уже навеки,
река в плену и ледяной гранит.
- Вот! - сказала Рубина, поправляя тонкую дужку очков. - Теперь и я вижу, что вы окончательно пришлись у нас ко двору, господин прозаик. - Плесни мне еще водки, будь так добр.
- И в лицо посмотрел со значением? - процитировал я, неловко улыбаясь.
- Именно! - сказала она, поднося ко рту благородный напиток дворников и поэтов и кося на меня прищуренным глазом. - Ну, с почином.
---------------------
31-й номер "Иерусалимского журнала", из-за презентации которого на этих страницах было столько шума, можете прочесть здесь:
magazines.russ.ru/ier/2009/31/
А полный фотоотчет о презентации номера выложен здесь:
www.jerusalem-korczak-home.com/jek/te/09/11-22/...
@темы: Губерман, литераторские мостки, ИЖ
-
-
03.12.2009 в 15:20Мы выпили, крякнув, водки
- это Гоголь и Гончаров, натурально ))
-
-
03.12.2009 в 17:19-
-
03.12.2009 в 20:57Миш, читаю третий раз. И балдею, особенно от места, где Фима в надежде привлечь внимание поэтессы злобно рассказывает о дружбе с Бродским. Ой, как мне это знакомо! И как верно схвачен дух конкуренции. Песня. Как есть - песня.
-
-
04.12.2009 в 19:37Прекрасный рассказ в ИЖ, Мишенька! Поздравляю с блестящим дебютом! Искренне рад!
И рассказ о презентации очень хорош. Думаю, его следует тиснуть в следующий номер ИЖ. Обнимаю до хруста костей!