[Либертарный Дракон]

25.11.2009 в 10:33

Пишет  Рустамыч:

как я был директором глава 2, часть 1
1

Через несколько дней мы с Лёвой Алексеичем отправились на дачу Булата. Посмотреть, что там надо сделать и заодно показать дачу давней знакомой Шилова Хироко Кодзима, журналистке из Японии, которая готовила передачу о Булате для телерадиокомпании NHK. Хироко была давней почитательницей Булата Окуджава, впервые она перевела его стихотворение на японский ещё в начале 70-х.
К слову, у Хироко были разные дела в Москве, одним из которых было найти типичную русскую семью и сделать серию фотографий этой семьи для японской детской энциклопедии. Она, почему-то, решила, что наиболее типичной русской семьёй выглядит моя семья и она фотографировала нас и дома, и на улице, и на рынке, и на даче. Я вскоре забыл об этой фотосессии, но на следующий год Хироко снова приехала и торжественно мне вручила роскошную книгу, где России был посвящен целый разворот. Что там было написано, я не знаю, я не очень силён в японских иероглифах. Впрочем текста там было немного, в основном – иллюстрации. Штук пятнадцать-двадцать. На всех была представлена типичная русская семья в разных видах. Так, что, всех, у кого будет желание узнать что-нибудь о России, отсылаю к японской энциклопедии для детей.
Ещё мы с ней ездили в Дом ветеранов кино встретиться со сценаристом Николем Рожковым и режиссёром Григорием Чухраем. Не помню, что ей нужно было от них, ну, мне-то, понятно, что было нужно. Николай Васильевич, один из авторов сценария «Сказания о земле сибирской», поведал мне много интересного, в частности, что первая жена Булата Окуджава Галя, покончила собой и он, Николай Васильевич, сам де вынимал её из петли, так как был старшим по писательскому дому, где они все проживали. Рожкову в этот момент уже было почти 92 года и через несколько месяцев после нашей встречи он умер, поэтому правдивость его рассказа вызывает сомнение, тем более, что не подтверждается воспоминания других людей. Григорий Наумович тоже много интересного говорил, но вспомнить ничего сейчас не могу. Мы всё писали на видеокамеру Хироко, и потом, когда она отдала мне кассеты, я не смог на них ничего увидеть, потому что у них стандарт другой.
Потом мы с ней ездили… Так, стоп!
Сейчас мы едем на дачу Булата Шалвовича.
Подъехали к неказистому штакетнику, нашли калитку, отодвинули задвижку на калитке, которая не закрывалась замком, прошли по двору и вошли в священный домик. Всё было очень скромно, даже по тем временам. Хироко Кодзима плакала на пороге его кабинета.
Дача представляла из себя два деревянных дома на участке в восемь или десять соток. Один старый, обитый плохонькой вагонкой, напоминающей, скорее, тарную дощечку, и был, собственно той дачей, которую Булат Шалвович получил всего лет десять назад от Литфонда.
Сосед Булата Шалвовича Олег Чухонцев позже, уже в музее рассказал мне, что прочитав стихи Булата, где были строки:
Мне нравится то, что в отдельном
фанерном домишке живу.
И то, что недугом смертельным
еще не сражен наяву… ,
поначалу решил, что здесь есть некоторое поэтическое преувеличение насчет фанерного домишки, но, как-то столкнувшись с небольшим ремонтом на своей даче, убедился, что так оно и есть. Каркас дома был сколочен из брусьев, снутри и снаружи оббит фанерой, пространство между листами фанеры засыпано просто строительным мусором, а снаружи фанера была закрыта вагонкой.
Конечно, по нынешним временам, это был очень скромный домик, но тогда, в середине 50-х годов, когда его строили, это было вполне приличное жильё для советского писателя, правда, не идущее ни в какое сравнение с теми самыми первыми роскошными домами в Переделкине, куда Сталин вселял своих классиков. Союз писателей разрастался как снежный ком, писателей становилось больше. Дач всем не хватало, и после войны городок писателей вышел за пределы Переделкина, и в соседнем поселке Мичуринец появилась улица Довженко, сплошь состоящая из писательских дач. По одной стороне улицы шли дачи, принадлежащие «Литературной газете», по другой – Литфонду. Эта улица была совсем на отшибе, в лесу, позже в самом начале её появилась дача скульптора Зураба Церетели. Дом с аляповатой разноцветной лепниной на фасаде стал хорошим ориентиром для будущих посетителей музея.
Повезло тем, кто имел дачи, принадлежащие «Литературной газете» – в период развала Советского Союза эти дачи были приватизированы. Литфондовские же так и остались в ведении Литфонда и после смерти владельца должны были выдаваться другим писателям.
При Советской власти литературные заслуги не позволяли Булату Окуджава рассчитывать на писательскую дачу, а купить собственную не хватало средств. Он как-то рассказывал в компании друзей, что однажды ему позвонил незнакомый человек, который после долгих комплиментов и признаний в любви, предложил:
– Я знаю, Булат Шалвович, что Вам хотелось бы иметь дачу и хочу предложить Вам, как любимому моему поэту, прекрасную дачу за символическую цену.
Окуджава поинтересовался, что же это за цена такая символическая и собеседник назвал:
– Пятнадцать тысяч рублей.
– Откуда же у меня такие деньги?! - изумился Окуджава.
– Как?!! – настала очередь удивляться собеседнику. – Вы же только что получили гонорар за роман?
Рассказывая об этом звонке, Окуджава пошутил: «Он думает, если я выпустил роман, я на всю жизнь теперь – Константин Федин».
Казалось бы, автору такого количества популярных песен не стоило бы так скромничать. Однако, если кто забыл или не знает тех времён, надо сказать, что на этих песнях при Советской власти не то что заработать, своё потерять можно было.
Насчет доходности его песен есть замечательная история, рассказанная уже многажды, но может, кто не знает. Случилось как-то Окуджава ехать в лифте с известным поэтом-песенником Андреем Дементьевым, и тот дорогой все сетовал, что вот, дескать, забот полон рот: дачу строю, машину купил, жена в квартире ремонт затевает, замучался совсем…
Окуджава его слушал, слушал и говорит: «Послушай, а на какие шиши ты вот это все?..» Тот посмотрел на Булата снисходительно, похлопал по плечу и назидательно сказал: «Песни надо писать, песни!».

Ему, конечно, хотелось иметь дачу, где он мог бы работать в уединении на свежем воздухе вдали от городского шума. Иногда он снимал дачу на лето или на месяц, но это было не то. С началом перестройки отношение властей к творчеству Булата Шалвовича переменилось, надежды на дачу стали более реальными, и он решил, что теперь осуществится его мечта. Что из этого вышло, он написал в стихотворении:

Я дачу попросил у Мосгорисполкома,
Но Мосгорисполком ответил с удивлением
Ну, просто нам не верится, что Вы, Булат, без дачи
Да как же Вы без дачи живете до сих пор?
… Тогда я попросил мне предоставить дачу
И Мосгорисполком ответил возбужденно
Конечно, Вам, поэту, Булат, и ветерану
Необходимы дача, и воздух, и покой…
… Вы вправе, как писатель, и ветеран прекрасный,
Встать в очередь на дачу, и дачу получить
Тогда я попросил дать в очереди место,
Но Мосгорисполком ответил мне смущенно:
Ах, как ужасно видеть, как славный наш писатель,
И ветеран прекрасный стоит в очередях
… Да пусть мы все погибнем, но нас нельзя заставить
Поэту дорогому так много мук доставить
И в очереди потной топтаться Вас оставить
Мы просто не посмеем Вас этим наказать,
И вынуждены будем Вам в этом отказать.

Помогло это стихотворение или что другое, но вскоре поэт получил таки дачу. Ту самую дачу в Мичуринце. Когда-то здесь жила вдова писателя Евгения Петрова, соавтора знаменитых романов об Остапе Бендере. Вначале Евгений Петров с семьей жил в самом Переделкино, но потом Петров погиб, у вдовы престижную дачу в конце концов забрали и дали поскромнее, в Мичуринце. Видимо, тогда ещё дачи после смерти писателя совсем не отбирали, если только сами власти его не расстреляли. Когда и вдова Петрова умерла, здесь оставался их сын, композитор Илья Катаев (его песня «Стою на полустаночке…» на стихи Михаила Анчарова популярна до сих пор), но после того, как композитор уехал в Америку, дача освободилась.
Дом состоял из трех небольших комнат, кухни и застекленной с трех сторон веранды. Был в доме и туалет с ванной, что выгодно отличало писательскую от обычных советских дач. Одну комнату выделили сыну, другая стала спальней Ольги Владимировны, третья гостиной. Самому хозяину досталась веранда, которую он обустроил под кабинет. Как-то утеплил его, закрыл некоторые окна книжными стеллажами, которые сам сколотил из старых досок. Сколотил себе и топчан, на котором спал тут же в кабинете.

Вот комната эта — храни ее Бог! —
мой дом, мою крепость и волю.
Четыре стены, потолок и порог,
и тень моя с хлебом и солью.

И в комнате этой ночною порой
я к жизни иной прикасаюсь.
Но в комнате этой, отнюдь не герой,
я плачу, молюсь и спасаюсь.

В ней все соразмерно желаньям моим –
то облик берлоги, то храма,—
в ней жизнь моя тает, густая, как дым,
короткая, как телеграмма…

Кроме самодельной мебели, были в комнате еще письменный стол, за которым, впрочем, он почти не работал, предпочитая писать лежа на боку на своем топчане, исписывая страницу за страницей большой толстой тетради в клеточку, и журнальный столик с двумя креслами, стоящие у единственной полноценной стены кабинета. За этим столиком он принимал своих редких немногочисленных гостей и журналистов, приезжавших к нему за интервью. Семья тоже приезжала нечасто, в основном жил один. Сбылась мечта об уединенной жизни.

Нынче я живу отшельником
меж осинником и ельником,
сын безделья и труда.
И мои телохранители –
Не друзья и не родители –
Солнце, воздух и вода.

Над журнальным столиком на всю длину стены была прибита узкая дощечка, выполнявшая роль полки для колокольчиков, которых здесь было множество. На полочке они все не уместились, многие висели над письменным столом, привязанные верёвочками к вкрученным в потолок специальным крючочкам.
Над полкой с колокольчиками и под ней по всей этой единственной в комнате стене было развешено множество фотографий близких ему людей. Здесь были фотографии его родных: бабушки с дедушкой, отца, жены, сыновей, фотографии друзей: Беллы Ахмадулиной, Фазиля Искандера, Юрия Карякина, рисунок Галины Ваншенкиной, изобразившей Беллу Ахмадулину со спины, но при этом очень узнаваемо. Был ещё какой-то детский рисунок с изображением Пушкина с Натальей Николаевной, фотографии Бориса Пастернака, Игоря Северянина…
Висел здесь и очень трогательный подарок Елены Камбуровой – автопортрет – холст в круглой деревянной рамке, а на холсте пришита грустная тряпичная кукла.
Правда, к открытию музея стена эта непостижимым образом претерпела некоторые изменения: исчезли портрет старшего сына Игоря, большое фото Беллы Ахмадулиной, взамен появились дополнительные фотографии Ольги Владимировны.
А много позже, когда я посетил музей уже через пару лет после своего отлучения, с изумлением заметил, что к автопортрету Елены Камбуровой какой-то «шутник» прикрепил под ручку с куклой плюшевого крокодила. Я не удержался и спросил экскурсовода, что сиё должно означать. Та не нашлась, что ответить и предположила, что так было всегда, но к следующему моему посещению музея крокодил исчез.
К счастью, мы тогда догадались сфотографировать и заснять на видео обстановку кабинета, так, что если когда-нибудь у работников музея возникнет желание, можно будет всё восстановить как было при жизни Булата Шалвовича.
В кухне Булат по стенам развесил утварь, снабдив ее крючками из алюминиевой проволоки, расставил баночки с различными грузинскими приправами, и сам себе и своим гостям готовил еду.
Другой комнатой, которой пользовался Булат Шалвович, была гостиная, тоже увешанная фотографиями близких ему людей. Здесь стоял телевизор, по которому он так любил смотреть мексиканские телесериалы, коими тогда только начинали потчевать нашего зрителя.
Соседями Булата были приятные люди и одновременно, прекрасные писатели: с одной стороны Олег Чухонцев, с другой Людмила Петрушевская. По соседству имели дачи и его друзья Анатолий Рыбаков, и Белла Ахмадуллина, и Юрий Щекочихин, который как-то, будучи в особенно приподнятом настроении, испросил у Булата справку о том, что ему, Щекочихину, автор предоставляет монопольное право на исполнение песни «Последний троллейбус». Эту справку Юрий Петрович носил с собой и при случае, удивлял и потешал ею своих друзей. Из дальних соседей, из Переделкина, захаживали Юрий Карякин, Фазиль Искандер, Ярослав Голованов, который тоже большую часть времени жил на даче один.
Ярослав Голованов вспоминал: «…вечером из Москвы, иногда, не заезжая к себе, заезжал к нему. Пивка купим какого-то баночного…». Иногда Голованов заставал его за просмотром очередной серии мексиканских страстей и удивлялся: «Булат, неужели ты это смотришь?». Тот стеснялся, бормотал что-то в своё оправдание, но досматривал: «Ну сейчас, сейчас уже кончится».
Голованов: «Жил он один, как раз работал над последней своей прозой “Упраздненный театр”, и мы об этом много говорили, он говорил, что вот он кончает первую часть, а затем:
- А в общем, ты знаешь, мне чего-то не хочется это дело продолжать.
Я говорю:
- Почему?
- Ну, самое главное, то, что мне хотелось сказать, я сказал…»

Пишу роман. Тетрадка в клеточку.
Пишу роман. Страницы рву.
Февраль к стеклу подставил веточку,
чтоб так я жил, пока живу.

Вначале своего дачного существования Булат Шалвович с энтузиазмом занялся «земледелием»: расчистил участочек метра в полтора квадратных, посадил укропчик и с гордостью демонстрировал гостям свой «огород». Теперь об этом можно было узнать только из видеодокумента, телепередачи о нём, которую сделал, кажется Борис Ноткин. Ко времени нашего посещения дома увлечение огородом было давно благополучно забыто, ибо весь участок основательно зарос бурьяном.
Во дворе, прямо под окном веранды-кабинета был пенёчек, на который Булат Шалвови прибил небольшую столешницу, получился столик, за которым он летом любил работать. За этим столиком он и писал свой последний роман «Упраздненный театр», как рассказывала Ольга Владимировна.
Название было неслучайное – упраздненной была эпоха, упраздненной ему представлялась его жизнь. «Я выполнил свое предназначение, – часто повторял он – моя эпоха закончилась».
Вообще, строго говоря, Окуджава жил на даче не совсем один, с ним жила его собака. Булат выходил с этим пуделем прогуливаться по окрестностям, иногда довольно далеко. Как-то прогуливаясь возле Дома творчества, он встретил Егора Исаева, который тоже совершал моцион. Пошли вместе. Вдруг Егор Исаев его и спрашивает:
– Слушай, Булат, ты от славы не устал?
– Да я…, как-то не думал об этом…
– А я устал, – вздохнул лауреат Ленинской премии.
Второй дом на участке Окуджава был совсем новый, даже внутренняя отделка не была ещё сделана, но тоже скромненький, тоже деревянненький. Ольга Владимировна говорила, что этот дом они построили для сына Були. Немножко не понятно, какими соображениями они при этом руководствовались, когда хозяин был уже очень плох, и сомнительно, что они успеют достроить дом до того, как их выселят. Так, собственно и получилось, пожить в новом доме они не успели ни дня. Возможно, Ольга Владимировна рассчитывала (самого хозяина, как рассказывают, не очень интересовала эта стройка), что если на участке будет построен новый дом не на литфондовские, а на собственные средства, Литфонд отнять его не посмеет, пойдёт на компромисс, разделив участок пополам.

Последние годы жизни поэт провел почти безвыездно на даче. Изредка выезжал для поездок с выступлениями в разные страны. Ездить на гастроли ему было тяжело, но Оля настаивала – нужны деньги.
Вот и в тот последний раз ему совсем не хотелось ехать. На журнальном столике в его кабинете остался лежать вырванный из записной книжки листочек, с именами и телефонами тех, кому он собирался позвонить перед отъездом. Мы обзвонили этих людей, все они запомнили тот последний звонок Булата. Почти все вспоминали, что он не хотел ехать. Был там и телефон Шилова. Нина Григорьевна Шилова до сих пор удивляется: Лёвы дома не было, а Булат, обычно такой немногословный, вдруг стал обстоятельно расспрашивать о ее делах, чего раньше с ним никогда не было. Осталось ощущение, что он попрощался навсегда.

Ребята, читайте Рустамыча. Это действительно интересно, это действительно история литературы, и одновременно это - сама литература, без дураков.

@темы: брат мой Рустамыч