Я все же успел поехать на собрание.
читать дальшеПриехал сперва домой, за три часа сделал с Дворкой все уроки, и позвонил твоей тезке, у которой машина, и поехал, значит, на собрание. И вот сообщаю, что мы с Председателем, сидя за полутора литрами "Александрова", полвечера говорили о тебе. И Боря, поскольку был выпимши, говорил громче, чем следовало, и очень за тебя волновался, и вообще. У него даже пальцы побелели, нос покраснел и глаза заслезились. Великий поэт Трестман сидел сбоку и удивленным лицом вникал, очень старался вникнуть, но ничего не понял. Он даже похудел. И никто ничего не понял - понял только я, потому что я понимаю Председателя с полувзгляда, с полуслова, с полрюмки. Такие прекрасные слова говорил о тебе Председатель, что я забыл их от щенячьего восторга. У меня даже не поднималась рука на перо. И вот слушали все, как Трестман - то есть ничего не понимая (один я понимал, см. выше). Потом пришла Зиночка Палванова и деликатным голосом, и всем своим иконописноподобным ликом от лица редколлегии "Иерусалимского журнала" поздравила меня с первой в нем публикацией. И все одновременно, почти в один голос, поздравили меня с тем же, один Володя Ханан промолчал. А Ирочка Рувинская сперва внимательно слушала хорошие слова Председателя о тебе, очень внимательно, знаешь, так слушала, с видимым удовольствием даже, а потом поняла, что это вовсе не о ней речь, и тогда сообщила, что мой рассказ рассказ ей не понравился. Ну, я помрачнел, не привык я, знаешь, такое слышать и слушать, и налег на "Александров". И так налег, что приехал домой во взвешенном состоянии. Меня привезла на машине обратно твоя тезка, крайне религиозная женщина о четырех детях и двух уже даже внуках, между прочим, жена раввина - так она тоже, когда мы сидели за столом, приналегла на "Александров", но по другой, чем я, причине, - потому что ее все-таки наконец приняли в СП; и вот мы ехали в ее джипе, и я чувствовал себя как старый биндюжник Мендель Крик, и орал, и она орала, и мы въехали в какую-то чужую машину, но не обратили внимания и уехали дальше, - и потом всю дорогу говорили о сексуальных позициях, разрешенных и запрещенных по иудейскому закону, и я так понял, что все вообще разрешено, лишь бы жена была довольна. И с этой потрясающей новостью я ввалился к жене, и не успел раскрыть рта, как мне сообщили, что я - хазер и сволочь, потому что упился как зюзя, что это гены моего дедушки с маминой стороны, что она позвонит Председателю, что я больше на собрания ни ногой, и что ей все это, в конце концов, надоело, и я сказал - а тогда давай разводиться. Давай, сказала она.
Если бы у меня был пистолет, то от невозможности ничего объяснить я бы его достал. Но я его давно сдал от греха подальше, именно в предвкушении моментов, когда ничего не возможно объяснить.