Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
читать дальшеЯ всегда испытывал симпатию к северу. Ко всему, что лежит выше шестидесятой параллели. Там бернгардовские сосны, там запахи нагретых за летний день смолы и хвои, и вообще я, с самого детства, ежегодно каникулы проводил в поселке Рауту, которое теперь Сосново. Это место принято именовать Карельским перешейком, а когда-то оно было просто Южной Финляндией. Никогда не задумывался - почему было Рауту, а стало Сосново, и куда подевались финны, населявшие, по рассказам взрослых, этот край. Только с шести лет лазил с ребятами-дачниками по подвалам разрушенных финских домов. Домов не было, одни фундаменты, аккуратные каменные прямоугольники на полянах в лесу, чуть приподнявшиеся над оплетавшей их травой. А подвалы сохранились. Это были настоящие катакомбы.
Сосед наш, пастушонок Вова, пасший в лесу немногочисленных коров и коз (тогда кое у кого из жителей поселка был частный скот), рассказывал ребятам-дачникам об этих катакомбах сущие ужасы. Что там, в сырой полутьме, скалятся на входящего белозубые черепа древних колдунов. Финны хоронили своих колдунов в подвалах, рядом с окороками и кругами сыра, подвешенными на веревочках к потолку, говорил Вова с видом знатока и гурмана. Еще, по его словам, в подвалах хранилось заржавленное, но тщательно смазанное свиным салом оружие, принадлежавшее финнам - с эпохи викингов и до последней марки ручного пулемета "Суоми" включительно (этот пулемет я впоследствии видел в музее обороны Ленинграда, куда нас повезли на школьную экскурсию).
В ненастные ночи, когда ветер завывает в верхушках сосен в лесу, черепа сами собой вылезают из подвалов и глядят на Север вспыхнувшими гнилушками глаз, говорил Вова. Не верившим в колдовские черепа и пулеметы предлагалось слазить в подвал самим. Никто на это не решался, и легенда продолжала жить.
Всё здесь дышало памятью о войне. Когда мы играли в футбол на лесной прогалине, то часто находили гильзы и пули. Они лежали на самой поверхности земли, в траве, иногда припорошенные песком. Это было самое начало семидесятых годов. К концу восьмидесятых таких находок становилось все меньше. Мы собирали пули и расплющенные гильзы, коллекционировали их и обменивали: на стаканчик мороженого "крем-брюле", на две марки из альбома, на новую перочинную точилку.
В лесу прятались извилистые, завалившиеся, заросшие траншеи. На их дне можно было обнаружить целые пулеметные ленты, продырявленные каски, пустые обоймы от винтовок и автоматов. Огромные курглые ямы, поросшие кустами малины или наполненные черной, стоячей водой, обозначали места падения авиационных бомб. Однажды я нашел совершенно целый блиндаж, аккуратно выложенный изнутри деревянными бревнами, но побоялся спуститься в него сам. Я позвал дедушку. Дедушка, воевавший рядовым в финскую кампанию, зимой тридцать девятого года, рассказывал, что здесь шли бои, и что наши несли огромные потери. На деревьях в маскировочных халатах сидели финские снайперы, их называли "кукушками" и боялись больше всего. Бездарная война была, говорил дед, сердито пыхая трубкой.
Всё вокруг напоминало о войне – всё, кроме людей. Жители поселка были приезжими, переселенными сюда властями в конце сороковых – начале пятидесятых годов из самых разных районов России. О том, кто жил тут раньше, они имели самое смутное представление. В лесу пряталось заброшенное финское кладбище. На покосившихся надгробных памятниках с полустершимися надписями на зубодробительном языке потомков древних колдунов жевали траву задумчивые козы.
Когда на выходные из города приезжали папа и мама, мы шли в кино всей семьей. Кинотеатр помещался в центре поселка, в здании клуба. В зале я впервые увидел картину "Миллион лет до нашей эры", она произвела на меня сильное впечатление. По экрану бегали питекантропы с нечленораздельной речью, они охотились на диплодоков, а тиранозавры охотились на них. Птеродактиль уносил к небесам пышногрудую красотку-блондинку из продвинутого племени кроманьонцев, чтобы скормить ее своим детенышам. Красотка, сдавленная когтями воздушного ящера, беспомощно размахивала обломком копья и отчаянно вопила на английском языке, взывая о помощи. На ней была надета мини-юбка из шкуры леопарда, кокетливо подчеркивавшая блондинистые прелести. Бабки в зале приглушенно охали, колхозники щелкали языками и напряженно дымили цигарками. Я немедленно захотел стать палеонтологом или археологом. На красотку мне было плевать. Мне было девять лет.
Клуб, сказал дед, когда мы выходили на улицу после сеанса, был построен на месте старой кирхи. В нее попала бомба в сороковом. Я сам это видел, добавил он и закурил. Развалины расчистили после войны, а фундамент ломать не стали, прямо на нем и построили клуб, так он был хорош и прочен.
Я не знал, что такое кирха, но не стал спрашивать. Мои мысли занимали динозавры и кидавшиеся в них камнями волосатые питекантропы.
Однажды летом – тогда мне было лет одиннадцать - я шел по старой лесной дорожке, заросшей папоротниками. Солнце расцвечивало вековые сосны и ели, легкие облачка плыли по синему августовскому небу, где-то далеко куковала кукушка. Между деревьями высветилась аккуратная полянка, с нее доносились голоса, я свернул в ту сторону. Посреди поляны стоял каменный четырехугольник фундамента старого дома. Дома не было. Прямоугольник порос кустарниками и маленькими деревцами. По-моему, это были березки и осины. Три ступеньки вели в никуда. В бывшую дверь. На полянке стояла автомашина. Перед ступеньками толпились человек восемь. Древняя старуха раскачивалась на первой, самой нижней ступеньке, не поднимаясь на вторую. Старуха всплескивала руками и что-то шамкала себе под нос. У ступенек, насупившись и опустив головы, стояли трое или четверо мужчин и две женщины. Мальчик моего возраста ковырял в носу и озирался на верхушки сосен. Он первым увидел меня. Он потянул за рукав мужчину, возле которого стоял, и сказал что-то на тарабарском языке. Все оглянулись на меня и стали глазеть – все, кроме старухи. Старуху потянули за юбку, и она стала шамкать потише, но все так же всплескивала руками. Я раздвинул папоротники и вылез на прогалину.
-Мальтшшик, - сказал высокий худой мужчина с длинными висячими усами на бритом лице. Руки его были засунуты в карманы серого плаща. - Потой-ти сюдааа, мальтшиик…
Он манил меня худым пальцем. Я осторожно подошел, оглядываясь на лес. Мальчик вынул палец из носа и, разинув рот, уставился на меня.
-Теппя каак совуут? – полувопросительно, полуутвердительно сказал мужчина. Все, кроме старухи, смотрели на меня.
-Миша, - ответил я.
-Ты туут… живешь?
Я сказал, что мы – городские. Дачники. Мы живем вон там, за лесом. Я махнул рукой, показывая - где. Желтая бабочка села на платок молодой женщины, державшей за руку пожилого мужчину. Мужчина глядел на меня и молчал. Они обступили меня.
-Ты это… тыы пионэр? – спросил долговязый.
-Конечно, - кивнул я. Они тихонько загалдели. – А вы кто? Иностранцы?
Наша классная руководительница всегда рассказывала нам, что с иностранцами нужно быть любезным, объяснять им, как пройти к ближайшему милицейскому отделению, но не напрашиваться на знакомство. Вообще с людьми, говорящими на посторонних языках, нужно держать ухо востро. На всякий случай. Вдруг это шпионы.
-Вы – шпионы? – брякнул я с любопытством. Длинноусый качнулся назад, и в глазах его плеснулось что-то вроде испуга – по крайней мере, мне показалось именно так.
-Нееееттт… Мы эттоо… Мы туристс. Мы пришли… ехали. – Он вынул руки из карманов плаща и с каким-то тихим отчаянием зашевелил пальцами.
-Эттто наш том, - сказал он. – Пыль.
Бабка на нижней ступеньке завыла погромче.
Я не понял, о каком томе шла речь. Я пугливо посмотрел на старуху, ломавшую руки. Мне представился огромный старинный фолиант, покрытой толстенным слоем пыли. Мужчина ткнул костистым пальцем в фундамент, и я понял, что он говорил о доме.
-А-а-а, - протянул я. До меня дошло. Я вспомнил рассказы моего бывалого деда.
-Вы – финны?
-Та, тааа, - радостно закивал собеседник, усы его развевались, но ветра не было.
-Этто… мы пришли из Турку. Из Суоми.
-Пешком пришли? – поразился я. Мне представилась цепочка шпионов, неслышно передвигавшаяся по лесу, держа дистанцию друг от друга, под покровом темноты переходящая недалекую границу с Финляндией и пешком добредшая до нашего поселка. Шли они ночами, соображал я, чтобы их никто не видел. Позади всех тащилась бабка. С ручным пулеметом из музея обороны Ленинграда.
-Нееет, - удивленно сказал он, - зачем пешком. – Автобуус до Денинград, там фсял машину. Мама хотела смотреть дооом. Последнииий расс.
Они были из Турку. Мне стало поспокойнее. Турку – город-побратим Ленинграда, вспомнил я кстати рассказ нашего школьного учителя истории.
Мужчина рассказал мне, что здесь до войны был лесной хутор, здесь жили его родители и он с сестрой. Вокруг было много таких хуторов. Когда началась война, жителей эвакуировали вглубь страны. Я хлопал глазами. В моем представлении, эвакуация могла происходить только с советскими людьми, бежавшими от фашистских оккупантов.
Их фамилия была Пирволяйнен. Его мама и папа знали русский язык, потому что жили здесь еще до революции, когда Финляндия входила в состав империи. Когда их эвакуировали и они поселились в Турку, то дома обычно разговаривали между собой на русском – чтобы не поняли дети. Так вислоусый постепенно научился русскому, а потом еще учил его в университете. Сестра тоже знает, но хуже, прибавил он, и почти не разговаривает. Я кивнул головой. Он приветливо положил мне руку на плечо.
Внезапно я проникся к нему доверием. Я рассказал о деде, воевавшем в этих местах, о заброшенных блиндажах, о траншеях в лесу, о черепах и пулеметах в заброшенных подвалах. Здесь проходила линия Маннергейма, прибавил я с видом знатока. Он кивал, лицо его становилось все печальнее. Когда финны напали на нас, сказал я, было очень трудно взять эту линию обороны, но мы победили, хотя финнам помогал Гитлер. Наше дело было правое, и мы победили, закончил я и резко взмахнул рукой.
Все внимали. Я заметил, что старуха, давно прекратив вой, обернулась со ступенек и, выпучив глаза, наблюдает за мной. Я закончил лекцию по политпросвещению, старуха сказала что-то негромко, качая головой. Все загомонили, молодая женщина успокаивающе погладила ее по плечу.
Мне пришла в голову новая мысль.
-Пойду, приведу дедушку! – выпалил я и, повернувшись спиной, приготовился бежать. Мне нужно было срочно рассказать кому-нибудь об этом случае, - а кому я мог бы о нем рассказать так, чтобы всё было понятно, как не деду. Меня распирало. Дед воевал. Он все поймет. Ему будет интересно.
-Кудааа ты? – всполошился вислоусый мне вслед. Я объяснил. Что мой дедушка воевал здесь, и даже помнит старую кирху, в которую попала бомба
Услыхав про кирху, старуха опять тихонько взвыла, но пожилой мужчина, стоявший рядом с ней, решительно кивнул мне. Я убежал.
Я прибежал на дачу. Я запыхался. Дед лежал в гамаке, натянутом между двух березок, и дымил трубкой. Он читал газету. Я забегал вокруг него, размахивая руками. Дед отложил газету и неодобрительно выслушал мой рассказ.
-Кирха! – кричал я. – Клуб! Финны приехали из Турку посмотреть на подвал своего дома! У них нет пулеметов…
Дед вздохнул и сел прямо. Потом он, кряхтя, вылез из гамака, пошел в дом и скоро вернулся оттуда в своем новом пиджаке и в сером плаще. Плащ видал лучшие времена. Было прохладно. На пиджаке я увидел три орденские планки и гирлянду медалей. Дед всегда возил их с собой в особой коробочке – на всякий случай. Иногда это помогало ему без очереди взять в кассе билет на пригородный поезд или кружку пива у ларька.
Мы направились в лес. Я страшно боялся, что финны, испугавшись визита моего бывалого деда, успели смыться. Я забегал вперед деда метров на пятьдесят, как разведчик у индейцев, в романах Фенимора Купера. Я торопил деда, хотя он шел довольно быстро. С облегчением я увидел, что семейство Пирволяйненов все еще стояло там, где я его оставил.
Дед вышел на поляну, треща трубкой и опираясь на палку, с которой ходил с самой войны, со своего ранения в ногу в сороковом году. Ранили его как раз тут, у самой кирхи. Его подстрелил финский снайпер.
Не торопясь, он подошел к людям, стоявшим перед каменными ступеньками, ведущими в никуда, и остановился напротив длинноусого. Я нетерпеливо дергал деда за рукав. Я обратил внимание, что они оба были в одинаковых плащах, и одинаково держали руки в карманах. Дед покачался с пятки на носок.
-Ну, здравствуйте, - сказал он хмуро, не вынимая рук из карманов.
Финны обступили его.
Длинноусый улыбнулся мне и первым протянул деду руку. Тот, помедлив, осторожно пожал ее.
В течение получаса они рассказывали друг другу свои истории. Старуха подошла совсем близко. Наклонив к плечу голову, она слушала деда снизу вверх, приоткрыв рот. В глазах ее была мука. Я играл с мальчиком. Мы бегали по поляне друг за другом, прислушиваясь к тому, о чем говорили взрослые. Мы не понимали друг друга, но уже подружились.
…-Кирха, - услышал я. – Старая кирха… видеть.
Дед махнул мне рукой и, кряхтя, забрался на водительское сиденье автомашины. Все засуетились и полезли в автомобиль. Мы набились в нее, как селедки в бочку. Мы поехали в центр поселка.
На площади дед развернул машину. Тарахтя, она подъехала к зданию клуба, выкрашенному в желтый, грязно-песочный цвет. Цвет напоминал о больнице имени Куйбышева, о больнице Эрисмана, и вообще о всех больницах, которые я когда-либо видел. Их стены всегда почему-то красили в этот цвет. Старуху бережно вывели из автомобиля под руки. Спотыкаясь, она подошла к трем ступенькам, ведшим на крыльцо, и остановилась, покачиваясь. Все молчали. Дед трещал своей трубкой, отойдя немного в сторону. Так прошло минут десять. На площади было пусто, ветер гонял старые газеты. Из-за угла бывшей кирхи вышел сторож и с подозрением стал смотреть на нас. Я почувствовал, как занервничал дед – еще за несколько секунд до того, как он открыл рот.
Все вернулись к машине. Дед снова завел мотор. Старуха села рядом с ним, на переднее сиденье. Мы поехали обратно. Я увидел из окна – сторож провожал нас долгим взглядом. Молодая женщина в платке дернула плечом и вздохнула.
Дед привез нас к нашей даче. Вся дорога заняла не больше нескольких минут.
На даче уже суетилась бабушка. Она не понимала, куда делись мы с дедом. Ба мир зенен ди гастен, - почему-то на идиш сказал ей дед, - зей зенен фун Финланд, гиб ундз эпес фарбайсн…
Бабуля, раскрыв рот, смотрела на гостей, перебирая в руках кухонное полотенце. Те смущенно подходили к ней поодиночке и пожимали руку. Бабуля трясла головой.
Она расторопно собрала на стол во дворе. Финны один за другим присаживались на краешек длинной скамейки – в цепочку, как гуси, идущие на корм. Бабуля смахнула крошки с клеенки, постелила чистую скатерть. Дед восседал во главе стола и, барабаня по нему побуревшими от табака пальцами, глядел на смущенных гостей.
Бабка ахнула на стол кастрюлю с супом и нарезала две буханки черного хлеба. Дед сурово заглянул в свой граненый стакан.
-Миха, сбегай в сарай, там у меня было, ты знаешь, где.
Я побежал и принес из дровяного сарая трехлитровую бутыль самогона, подаренного деду на Девятое мая нашим хозяином Василь Васильичем. Сам Василь Васильич сейчас находился на своей работе, на железнодорожной станции, и присоединиться к обеду не мог.
За едой дед обращался к бабуле исключительно на идиш – как я думаю теперь, из стеснения перед гостями. Он говорил в том смысле, что вот когда-то были враги, а вот теперь он, дед, сидит на их земле, лакает самогон, сделанный из пшеницы, тоже выращенной, между прочим, на их земле, и потому нужно же как-нибудь компенсировать потерю хутора и прочего; так что пусть выпивают и закусывают, хотя фашисты им помогали, да-да, и снайперы их были ого-го, но ничего, он тоже был снайпером и посшибал с веток пять штук ихних кукушек.
Говорил он как-то невразумительно. Он полагал, что, кроме бабули, никто его не понимает, - поэтому очень сконфузился, когда длинноусый, во время его монолога истово хлебавший щи со сметаной, облизал усы, положил ложку и сказал, что – всё правильно. Что правильно? – удивился дед. – Я знаю немецкий, объяснил усатый, а ваш диалект очень похож на то, что я знаю. Дед крякнул и разлил присутствовавшим самогон по стаканам. Мой дядя был снайпером, - сказал усатый, - он рассказывал нам, что сидел на дереве как раз напротив кирхи, когда ваши… когда русские, - поправил он себя, - начали наступать. Тут как раз бомба попала в кирху, и через минуту дядя уже стрелял в солдата, который выскочил из-за поворота первым, и солдат упал. Но дядя не дострелил его, он специально целился в ногу, а не в грудь, и солдат уполз обратно. Мой дядя был старый социал-демократ, и не хотел убивать русских рабочих, даже пришедших брать… схватить его дом. И тут на кирху упала бомба.
Дед слушал, остолбенев. Лицо его медленно наливалось кровью и стало походить на спелый помидор. – В ногу? – спросил он тихо. – В ногу, - кивнул усатый, - так он нам рассказывал.
-У кирхи, когда в нее попала бомба? – спросил дед еще тише.
-У кирхи, - опять кивнул усатый.
Дед посмотрел куда-то под стол.
-Я до сих пор волочу ногу, - сказал он. И это… я не был русским рабочим. Я был помпотехом. Помощником командира по технической части, вот кем я был. Но спасибо, что твой дядя не стал больше стрелять.
Усатый быстро-быстро заморгал глазами. До него медленно доходило. Моя бабка и бабка-финка охнули одновременно. За столом наступила тишина.
-А дядя ваш, извините, жив? – через минуту спросил дед очень вежливо.
-Дядя умер, - прошептал усатый. В глазах его стояли слезы – я думаю, от самогона. Хозяйский самогон был ядреным, Василь Васильич клал в него для вкуса ягоды черной смородины, и еще добавлял полынь.
-Ну ладно, - сказал дед и прокашлялся. Он посидел еще немного неподвижно, потом поднял бутыль и стал разливать по деликатно придвинутым к нему стаканам. – Давайте споем, что ли… помянем.
Кого хотел помянуть дед, я не знаю до сих пор. Возможно – старого социал-демократа, не дострелившего его в незапамятной той зиме. А может, своего взводного, которого убили через два дня в лесу, куда тот пошел справить малую нужду. Поселок Рауту к тому времени окончательно перешел в руки Красной армии, но снайперы все еще прятались по деревьям.
Усатый сказал что-то негромко по-фински, и старуха, все это время глядевшая на нас с ужасом, с готовностью привстала из-за стола.
В тот вечер я услышал много песен на трех языках. Почти все они были заунывны, как русские плачи – даже финские песни времен последней войны, даже старинные еврейские свадебные куплеты, рулады которых старательно выводил перед гостями мой захмелевший дед. За лесом тихо садилось багровое солнце. Его раздваивали и растраивали острые, как наконечники копий, верхушки корабельных сосен. Пахло нагретой за день хвоей, где-то на краю поселка лаяла собака. Прогудела далекая электричка. В тот вечер было много песен, но теперь я не помню ни одной из них, кроме колыбельной, вполголоса спетой старухой-финкой. Слова песни перевел нам ее вислоусый сын. Да, это была колыбельная: ребенка усыпляли рассказом о том, как отец пришел с фронта, держась за плечо нового друга, потому что ослеп. А у нового друга белые зубы, и этот новый друг сам Ангел смерти…
Когда солнце село и в саду стало зябко, когда на землю окончательно пала темень, гости медленно засобирались. Бабушка просила их остаться у нас, переночевать, но сильно поддатый вислоусый отрицательно качал головой: он арендовал машину в туристическом бюро только на один день, и должен вернуть ее до полуночи, а до Ленинграда больше семидесяти километров.
Мы с дедом вышли проводить их на опушку леса, где проходила трасса на Приозерск, вислоусый бибикнул на прощание клаксоном. Спасибо, крикнул по-русски мальчик, высунувшись из окна, и машина уехала. Я долго махал рукой им вслед.
Больше мы никогда их не видели. Прошло много лет, я вырос, умер дед, а через несколько дет после него – и бабуля. Конечно, эвакуированная в Турку старуха-финка тоже давно умерла, и семейство вислоусого больше никогда не появлялось в этих местах.
Сосед наш, пастушонок Вова, пасший в лесу немногочисленных коров и коз (тогда кое у кого из жителей поселка был частный скот), рассказывал ребятам-дачникам об этих катакомбах сущие ужасы. Что там, в сырой полутьме, скалятся на входящего белозубые черепа древних колдунов. Финны хоронили своих колдунов в подвалах, рядом с окороками и кругами сыра, подвешенными на веревочках к потолку, говорил Вова с видом знатока и гурмана. Еще, по его словам, в подвалах хранилось заржавленное, но тщательно смазанное свиным салом оружие, принадлежавшее финнам - с эпохи викингов и до последней марки ручного пулемета "Суоми" включительно (этот пулемет я впоследствии видел в музее обороны Ленинграда, куда нас повезли на школьную экскурсию).
В ненастные ночи, когда ветер завывает в верхушках сосен в лесу, черепа сами собой вылезают из подвалов и глядят на Север вспыхнувшими гнилушками глаз, говорил Вова. Не верившим в колдовские черепа и пулеметы предлагалось слазить в подвал самим. Никто на это не решался, и легенда продолжала жить.
Всё здесь дышало памятью о войне. Когда мы играли в футбол на лесной прогалине, то часто находили гильзы и пули. Они лежали на самой поверхности земли, в траве, иногда припорошенные песком. Это было самое начало семидесятых годов. К концу восьмидесятых таких находок становилось все меньше. Мы собирали пули и расплющенные гильзы, коллекционировали их и обменивали: на стаканчик мороженого "крем-брюле", на две марки из альбома, на новую перочинную точилку.
В лесу прятались извилистые, завалившиеся, заросшие траншеи. На их дне можно было обнаружить целые пулеметные ленты, продырявленные каски, пустые обоймы от винтовок и автоматов. Огромные курглые ямы, поросшие кустами малины или наполненные черной, стоячей водой, обозначали места падения авиационных бомб. Однажды я нашел совершенно целый блиндаж, аккуратно выложенный изнутри деревянными бревнами, но побоялся спуститься в него сам. Я позвал дедушку. Дедушка, воевавший рядовым в финскую кампанию, зимой тридцать девятого года, рассказывал, что здесь шли бои, и что наши несли огромные потери. На деревьях в маскировочных халатах сидели финские снайперы, их называли "кукушками" и боялись больше всего. Бездарная война была, говорил дед, сердито пыхая трубкой.
Всё вокруг напоминало о войне – всё, кроме людей. Жители поселка были приезжими, переселенными сюда властями в конце сороковых – начале пятидесятых годов из самых разных районов России. О том, кто жил тут раньше, они имели самое смутное представление. В лесу пряталось заброшенное финское кладбище. На покосившихся надгробных памятниках с полустершимися надписями на зубодробительном языке потомков древних колдунов жевали траву задумчивые козы.
Когда на выходные из города приезжали папа и мама, мы шли в кино всей семьей. Кинотеатр помещался в центре поселка, в здании клуба. В зале я впервые увидел картину "Миллион лет до нашей эры", она произвела на меня сильное впечатление. По экрану бегали питекантропы с нечленораздельной речью, они охотились на диплодоков, а тиранозавры охотились на них. Птеродактиль уносил к небесам пышногрудую красотку-блондинку из продвинутого племени кроманьонцев, чтобы скормить ее своим детенышам. Красотка, сдавленная когтями воздушного ящера, беспомощно размахивала обломком копья и отчаянно вопила на английском языке, взывая о помощи. На ней была надета мини-юбка из шкуры леопарда, кокетливо подчеркивавшая блондинистые прелести. Бабки в зале приглушенно охали, колхозники щелкали языками и напряженно дымили цигарками. Я немедленно захотел стать палеонтологом или археологом. На красотку мне было плевать. Мне было девять лет.
Клуб, сказал дед, когда мы выходили на улицу после сеанса, был построен на месте старой кирхи. В нее попала бомба в сороковом. Я сам это видел, добавил он и закурил. Развалины расчистили после войны, а фундамент ломать не стали, прямо на нем и построили клуб, так он был хорош и прочен.
Я не знал, что такое кирха, но не стал спрашивать. Мои мысли занимали динозавры и кидавшиеся в них камнями волосатые питекантропы.
Однажды летом – тогда мне было лет одиннадцать - я шел по старой лесной дорожке, заросшей папоротниками. Солнце расцвечивало вековые сосны и ели, легкие облачка плыли по синему августовскому небу, где-то далеко куковала кукушка. Между деревьями высветилась аккуратная полянка, с нее доносились голоса, я свернул в ту сторону. Посреди поляны стоял каменный четырехугольник фундамента старого дома. Дома не было. Прямоугольник порос кустарниками и маленькими деревцами. По-моему, это были березки и осины. Три ступеньки вели в никуда. В бывшую дверь. На полянке стояла автомашина. Перед ступеньками толпились человек восемь. Древняя старуха раскачивалась на первой, самой нижней ступеньке, не поднимаясь на вторую. Старуха всплескивала руками и что-то шамкала себе под нос. У ступенек, насупившись и опустив головы, стояли трое или четверо мужчин и две женщины. Мальчик моего возраста ковырял в носу и озирался на верхушки сосен. Он первым увидел меня. Он потянул за рукав мужчину, возле которого стоял, и сказал что-то на тарабарском языке. Все оглянулись на меня и стали глазеть – все, кроме старухи. Старуху потянули за юбку, и она стала шамкать потише, но все так же всплескивала руками. Я раздвинул папоротники и вылез на прогалину.
-Мальтшшик, - сказал высокий худой мужчина с длинными висячими усами на бритом лице. Руки его были засунуты в карманы серого плаща. - Потой-ти сюдааа, мальтшиик…
Он манил меня худым пальцем. Я осторожно подошел, оглядываясь на лес. Мальчик вынул палец из носа и, разинув рот, уставился на меня.
-Теппя каак совуут? – полувопросительно, полуутвердительно сказал мужчина. Все, кроме старухи, смотрели на меня.
-Миша, - ответил я.
-Ты туут… живешь?
Я сказал, что мы – городские. Дачники. Мы живем вон там, за лесом. Я махнул рукой, показывая - где. Желтая бабочка села на платок молодой женщины, державшей за руку пожилого мужчину. Мужчина глядел на меня и молчал. Они обступили меня.
-Ты это… тыы пионэр? – спросил долговязый.
-Конечно, - кивнул я. Они тихонько загалдели. – А вы кто? Иностранцы?
Наша классная руководительница всегда рассказывала нам, что с иностранцами нужно быть любезным, объяснять им, как пройти к ближайшему милицейскому отделению, но не напрашиваться на знакомство. Вообще с людьми, говорящими на посторонних языках, нужно держать ухо востро. На всякий случай. Вдруг это шпионы.
-Вы – шпионы? – брякнул я с любопытством. Длинноусый качнулся назад, и в глазах его плеснулось что-то вроде испуга – по крайней мере, мне показалось именно так.
-Нееееттт… Мы эттоо… Мы туристс. Мы пришли… ехали. – Он вынул руки из карманов плаща и с каким-то тихим отчаянием зашевелил пальцами.
-Эттто наш том, - сказал он. – Пыль.
Бабка на нижней ступеньке завыла погромче.
Я не понял, о каком томе шла речь. Я пугливо посмотрел на старуху, ломавшую руки. Мне представился огромный старинный фолиант, покрытой толстенным слоем пыли. Мужчина ткнул костистым пальцем в фундамент, и я понял, что он говорил о доме.
-А-а-а, - протянул я. До меня дошло. Я вспомнил рассказы моего бывалого деда.
-Вы – финны?
-Та, тааа, - радостно закивал собеседник, усы его развевались, но ветра не было.
-Этто… мы пришли из Турку. Из Суоми.
-Пешком пришли? – поразился я. Мне представилась цепочка шпионов, неслышно передвигавшаяся по лесу, держа дистанцию друг от друга, под покровом темноты переходящая недалекую границу с Финляндией и пешком добредшая до нашего поселка. Шли они ночами, соображал я, чтобы их никто не видел. Позади всех тащилась бабка. С ручным пулеметом из музея обороны Ленинграда.
-Нееет, - удивленно сказал он, - зачем пешком. – Автобуус до Денинград, там фсял машину. Мама хотела смотреть дооом. Последнииий расс.
Они были из Турку. Мне стало поспокойнее. Турку – город-побратим Ленинграда, вспомнил я кстати рассказ нашего школьного учителя истории.
Мужчина рассказал мне, что здесь до войны был лесной хутор, здесь жили его родители и он с сестрой. Вокруг было много таких хуторов. Когда началась война, жителей эвакуировали вглубь страны. Я хлопал глазами. В моем представлении, эвакуация могла происходить только с советскими людьми, бежавшими от фашистских оккупантов.
Их фамилия была Пирволяйнен. Его мама и папа знали русский язык, потому что жили здесь еще до революции, когда Финляндия входила в состав империи. Когда их эвакуировали и они поселились в Турку, то дома обычно разговаривали между собой на русском – чтобы не поняли дети. Так вислоусый постепенно научился русскому, а потом еще учил его в университете. Сестра тоже знает, но хуже, прибавил он, и почти не разговаривает. Я кивнул головой. Он приветливо положил мне руку на плечо.
Внезапно я проникся к нему доверием. Я рассказал о деде, воевавшем в этих местах, о заброшенных блиндажах, о траншеях в лесу, о черепах и пулеметах в заброшенных подвалах. Здесь проходила линия Маннергейма, прибавил я с видом знатока. Он кивал, лицо его становилось все печальнее. Когда финны напали на нас, сказал я, было очень трудно взять эту линию обороны, но мы победили, хотя финнам помогал Гитлер. Наше дело было правое, и мы победили, закончил я и резко взмахнул рукой.
Все внимали. Я заметил, что старуха, давно прекратив вой, обернулась со ступенек и, выпучив глаза, наблюдает за мной. Я закончил лекцию по политпросвещению, старуха сказала что-то негромко, качая головой. Все загомонили, молодая женщина успокаивающе погладила ее по плечу.
Мне пришла в голову новая мысль.
-Пойду, приведу дедушку! – выпалил я и, повернувшись спиной, приготовился бежать. Мне нужно было срочно рассказать кому-нибудь об этом случае, - а кому я мог бы о нем рассказать так, чтобы всё было понятно, как не деду. Меня распирало. Дед воевал. Он все поймет. Ему будет интересно.
-Кудааа ты? – всполошился вислоусый мне вслед. Я объяснил. Что мой дедушка воевал здесь, и даже помнит старую кирху, в которую попала бомба
Услыхав про кирху, старуха опять тихонько взвыла, но пожилой мужчина, стоявший рядом с ней, решительно кивнул мне. Я убежал.
Я прибежал на дачу. Я запыхался. Дед лежал в гамаке, натянутом между двух березок, и дымил трубкой. Он читал газету. Я забегал вокруг него, размахивая руками. Дед отложил газету и неодобрительно выслушал мой рассказ.
-Кирха! – кричал я. – Клуб! Финны приехали из Турку посмотреть на подвал своего дома! У них нет пулеметов…
Дед вздохнул и сел прямо. Потом он, кряхтя, вылез из гамака, пошел в дом и скоро вернулся оттуда в своем новом пиджаке и в сером плаще. Плащ видал лучшие времена. Было прохладно. На пиджаке я увидел три орденские планки и гирлянду медалей. Дед всегда возил их с собой в особой коробочке – на всякий случай. Иногда это помогало ему без очереди взять в кассе билет на пригородный поезд или кружку пива у ларька.
Мы направились в лес. Я страшно боялся, что финны, испугавшись визита моего бывалого деда, успели смыться. Я забегал вперед деда метров на пятьдесят, как разведчик у индейцев, в романах Фенимора Купера. Я торопил деда, хотя он шел довольно быстро. С облегчением я увидел, что семейство Пирволяйненов все еще стояло там, где я его оставил.
Дед вышел на поляну, треща трубкой и опираясь на палку, с которой ходил с самой войны, со своего ранения в ногу в сороковом году. Ранили его как раз тут, у самой кирхи. Его подстрелил финский снайпер.
Не торопясь, он подошел к людям, стоявшим перед каменными ступеньками, ведущими в никуда, и остановился напротив длинноусого. Я нетерпеливо дергал деда за рукав. Я обратил внимание, что они оба были в одинаковых плащах, и одинаково держали руки в карманах. Дед покачался с пятки на носок.
-Ну, здравствуйте, - сказал он хмуро, не вынимая рук из карманов.
Финны обступили его.
Длинноусый улыбнулся мне и первым протянул деду руку. Тот, помедлив, осторожно пожал ее.
В течение получаса они рассказывали друг другу свои истории. Старуха подошла совсем близко. Наклонив к плечу голову, она слушала деда снизу вверх, приоткрыв рот. В глазах ее была мука. Я играл с мальчиком. Мы бегали по поляне друг за другом, прислушиваясь к тому, о чем говорили взрослые. Мы не понимали друг друга, но уже подружились.
…-Кирха, - услышал я. – Старая кирха… видеть.
Дед махнул мне рукой и, кряхтя, забрался на водительское сиденье автомашины. Все засуетились и полезли в автомобиль. Мы набились в нее, как селедки в бочку. Мы поехали в центр поселка.
На площади дед развернул машину. Тарахтя, она подъехала к зданию клуба, выкрашенному в желтый, грязно-песочный цвет. Цвет напоминал о больнице имени Куйбышева, о больнице Эрисмана, и вообще о всех больницах, которые я когда-либо видел. Их стены всегда почему-то красили в этот цвет. Старуху бережно вывели из автомобиля под руки. Спотыкаясь, она подошла к трем ступенькам, ведшим на крыльцо, и остановилась, покачиваясь. Все молчали. Дед трещал своей трубкой, отойдя немного в сторону. Так прошло минут десять. На площади было пусто, ветер гонял старые газеты. Из-за угла бывшей кирхи вышел сторож и с подозрением стал смотреть на нас. Я почувствовал, как занервничал дед – еще за несколько секунд до того, как он открыл рот.
Все вернулись к машине. Дед снова завел мотор. Старуха села рядом с ним, на переднее сиденье. Мы поехали обратно. Я увидел из окна – сторож провожал нас долгим взглядом. Молодая женщина в платке дернула плечом и вздохнула.
Дед привез нас к нашей даче. Вся дорога заняла не больше нескольких минут.
На даче уже суетилась бабушка. Она не понимала, куда делись мы с дедом. Ба мир зенен ди гастен, - почему-то на идиш сказал ей дед, - зей зенен фун Финланд, гиб ундз эпес фарбайсн…
Бабуля, раскрыв рот, смотрела на гостей, перебирая в руках кухонное полотенце. Те смущенно подходили к ней поодиночке и пожимали руку. Бабуля трясла головой.
Она расторопно собрала на стол во дворе. Финны один за другим присаживались на краешек длинной скамейки – в цепочку, как гуси, идущие на корм. Бабуля смахнула крошки с клеенки, постелила чистую скатерть. Дед восседал во главе стола и, барабаня по нему побуревшими от табака пальцами, глядел на смущенных гостей.
Бабка ахнула на стол кастрюлю с супом и нарезала две буханки черного хлеба. Дед сурово заглянул в свой граненый стакан.
-Миха, сбегай в сарай, там у меня было, ты знаешь, где.
Я побежал и принес из дровяного сарая трехлитровую бутыль самогона, подаренного деду на Девятое мая нашим хозяином Василь Васильичем. Сам Василь Васильич сейчас находился на своей работе, на железнодорожной станции, и присоединиться к обеду не мог.
За едой дед обращался к бабуле исключительно на идиш – как я думаю теперь, из стеснения перед гостями. Он говорил в том смысле, что вот когда-то были враги, а вот теперь он, дед, сидит на их земле, лакает самогон, сделанный из пшеницы, тоже выращенной, между прочим, на их земле, и потому нужно же как-нибудь компенсировать потерю хутора и прочего; так что пусть выпивают и закусывают, хотя фашисты им помогали, да-да, и снайперы их были ого-го, но ничего, он тоже был снайпером и посшибал с веток пять штук ихних кукушек.
Говорил он как-то невразумительно. Он полагал, что, кроме бабули, никто его не понимает, - поэтому очень сконфузился, когда длинноусый, во время его монолога истово хлебавший щи со сметаной, облизал усы, положил ложку и сказал, что – всё правильно. Что правильно? – удивился дед. – Я знаю немецкий, объяснил усатый, а ваш диалект очень похож на то, что я знаю. Дед крякнул и разлил присутствовавшим самогон по стаканам. Мой дядя был снайпером, - сказал усатый, - он рассказывал нам, что сидел на дереве как раз напротив кирхи, когда ваши… когда русские, - поправил он себя, - начали наступать. Тут как раз бомба попала в кирху, и через минуту дядя уже стрелял в солдата, который выскочил из-за поворота первым, и солдат упал. Но дядя не дострелил его, он специально целился в ногу, а не в грудь, и солдат уполз обратно. Мой дядя был старый социал-демократ, и не хотел убивать русских рабочих, даже пришедших брать… схватить его дом. И тут на кирху упала бомба.
Дед слушал, остолбенев. Лицо его медленно наливалось кровью и стало походить на спелый помидор. – В ногу? – спросил он тихо. – В ногу, - кивнул усатый, - так он нам рассказывал.
-У кирхи, когда в нее попала бомба? – спросил дед еще тише.
-У кирхи, - опять кивнул усатый.
Дед посмотрел куда-то под стол.
-Я до сих пор волочу ногу, - сказал он. И это… я не был русским рабочим. Я был помпотехом. Помощником командира по технической части, вот кем я был. Но спасибо, что твой дядя не стал больше стрелять.
Усатый быстро-быстро заморгал глазами. До него медленно доходило. Моя бабка и бабка-финка охнули одновременно. За столом наступила тишина.
-А дядя ваш, извините, жив? – через минуту спросил дед очень вежливо.
-Дядя умер, - прошептал усатый. В глазах его стояли слезы – я думаю, от самогона. Хозяйский самогон был ядреным, Василь Васильич клал в него для вкуса ягоды черной смородины, и еще добавлял полынь.
-Ну ладно, - сказал дед и прокашлялся. Он посидел еще немного неподвижно, потом поднял бутыль и стал разливать по деликатно придвинутым к нему стаканам. – Давайте споем, что ли… помянем.
Кого хотел помянуть дед, я не знаю до сих пор. Возможно – старого социал-демократа, не дострелившего его в незапамятной той зиме. А может, своего взводного, которого убили через два дня в лесу, куда тот пошел справить малую нужду. Поселок Рауту к тому времени окончательно перешел в руки Красной армии, но снайперы все еще прятались по деревьям.
Усатый сказал что-то негромко по-фински, и старуха, все это время глядевшая на нас с ужасом, с готовностью привстала из-за стола.
В тот вечер я услышал много песен на трех языках. Почти все они были заунывны, как русские плачи – даже финские песни времен последней войны, даже старинные еврейские свадебные куплеты, рулады которых старательно выводил перед гостями мой захмелевший дед. За лесом тихо садилось багровое солнце. Его раздваивали и растраивали острые, как наконечники копий, верхушки корабельных сосен. Пахло нагретой за день хвоей, где-то на краю поселка лаяла собака. Прогудела далекая электричка. В тот вечер было много песен, но теперь я не помню ни одной из них, кроме колыбельной, вполголоса спетой старухой-финкой. Слова песни перевел нам ее вислоусый сын. Да, это была колыбельная: ребенка усыпляли рассказом о том, как отец пришел с фронта, держась за плечо нового друга, потому что ослеп. А у нового друга белые зубы, и этот новый друг сам Ангел смерти…
Когда солнце село и в саду стало зябко, когда на землю окончательно пала темень, гости медленно засобирались. Бабушка просила их остаться у нас, переночевать, но сильно поддатый вислоусый отрицательно качал головой: он арендовал машину в туристическом бюро только на один день, и должен вернуть ее до полуночи, а до Ленинграда больше семидесяти километров.
Мы с дедом вышли проводить их на опушку леса, где проходила трасса на Приозерск, вислоусый бибикнул на прощание клаксоном. Спасибо, крикнул по-русски мальчик, высунувшись из окна, и машина уехала. Я долго махал рукой им вслед.
Больше мы никогда их не видели. Прошло много лет, я вырос, умер дед, а через несколько дет после него – и бабуля. Конечно, эвакуированная в Турку старуха-финка тоже давно умерла, и семейство вислоусого больше никогда не появлялось в этих местах.
-
-
21.02.2008 в 23:15У меня где-то тут есть фотографии с Белой горки... С папой и с мамой, когда мы в Разливе жили... Сейчас найду, погоди.
Я когда-то уже их вывешивал. Сейчас, подожди.
-
-
21.02.2008 в 23:18-
-
21.02.2008 в 23:27А это - в Сосново.
-
-
21.02.2008 в 23:32-
-
21.02.2008 в 23:38-
-
21.02.2008 в 23:42-
-
22.02.2008 в 00:25Конечно, если бы ближе познакомился с тобой, бедовой, то пошел бы играть. : ) Нет слов.
-
-
22.02.2008 в 00:29-
-
22.02.2008 в 00:31-
-
22.02.2008 в 00:37-
-
22.02.2008 в 00:59И интересные комментарии. Я тут поподслушивал немного, Вы не против?
-
-
22.02.2008 в 01:01-
-
22.02.2008 в 01:10-
-
22.02.2008 в 01:13-
-
22.02.2008 в 01:17-
-
22.02.2008 в 01:20-
-
22.02.2008 в 01:27-
-
22.02.2008 в 01:31-
-
22.02.2008 в 10:45