Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Интересные заметки Виктора Ерофеева о поездке в Южную Африку и встрече со скандально известным писателем Райаном Маланом:
www.yuar.ru/modules.php?name=Content&pa=showpag...
Меня всегда гипнотически притягивало слово "Трансвааль". С детства еще, вероятно - под влиянием Луи Буссенара, его "Капитана Сорви-голова".
читать дальшеГероического в истории буров было много, и, хотя я всегда понимал, что апартеид - это плохо, симпатия к потомкам голландских переселенцев от этого не уменьшалась. Меня интересовала бурская культура, в первую очередь - литература. Когда я служил в армии, то, чтобы не отупеть окончательно, в свободное время (оно, как правило, наступало, когда я стоял на часах с автоматом) я учил языки. Все, которые под руку попадались, благо консультантов вокруг было полно - часть была многонациональная. К носителям некоторых языков я испытывал дружеские чувства, к другим носителям - антипатию, некоторые языки были мне по барабану, но я все равно их учил. Моя записная книжка постепенно распухла и стала напоминать карманную лингвистическую энциклопедию. Для конспирации сомнительные в идеологическом плане выражения типа эстонского "Элагу ваба Эести" или латышского "Нау тайснибус ун не бустас" я записывал не латинским шрифтом, а при помощи финикийского алфавита. Товарищ прапорщик, в чьи обязанности входило регулярно проглядывать личные записные книжки рядового и сержантского состава, сатанел. Как я и предполагал, он не знал не только латинского шрифта, но и от финикийского был довольно далек. Осознание собственной беспомощности приводило его в ярость, и я чаще положенного стоял дневальным при тумбочке, поигрывая ножнами притороченного к поясу штык-ножа. К концу службы я мог уже более или менее сносно понимать, о чем шла речь в бытовых разговорах армян, эстонцев, поляков, литовцев, латышей, азербайджанцев и каракалпаков. Впоследствии эти знания почти начисто выветрились из моей головы, но я до сих пор умиляюсь, когда при случае вдруг ловлю себя на том, что понимаю обрывки разговоров на языках, к которым не имею ни малейшего отношения.
Товарищ прапорщик пожаловался на меня в Особый отдел. Он был прав в своей обиде: я действительно послал его матом на каракалпакском, когда, отчаявшись понять, чем загромождена моя солдатская записная книжка, он объяснил мне, что в ней должны находиться лишь конспекты устава гарнизонной и караульной службы, ленинские цитаты и почтовый адрес любимой девушки. Или девушек, добавил он великодушно.
Начальник особого отдела долго вертел в руках мою записную книжку, ничего в ней не понял и, вызвав меня, предложил отправить ее спецпочтой в отделение КГБ города Калининграда, в котором я отбывал воинскую повинность, на предмет дешифровки специалистами. Мне стоило некоторого труда убедить его, что я не заношу в нее финикийским шрифтом секретных данных для вражеских разведслужб. Даже если бы я и хотел - что мог бы я сообщить ЦРУ, кроме плана-схемы сортира нашей части, точного числа пьяных офицеров после отбоя или подробного чертежа древнего автомата АК-47? Начальник особого отдела оказался, в сущности, незлобивым мужиком. Он долго вздыхал, морщился и мялся, потом махнул рукой и отослал меня к начальнику политотдела нашей части. Политрук был интеллигентным алкоголиком, выпускником гуманитарного вуза, осатаневшим от безделья в нашем захолустье. Я долго рассказывал ему о истории европейских алфавитов и англо-бурской войне; в результате он достал из шкафа с партийными инструкциями початую бутылку водки. Два часа мы читали друг другу Мандельштама и полузапрещенного Бродского, поднимали тосты за бурского генерала Бота и трансваальского президента Крюгера. Политрук прослезился. К отбою он уже бил себя кулаком в грудь и страшным шепотом, выкатив глаза, клялся, что ненавидит родную власть, а также - собственную жену, которая лупит его вечерами, зажав ему рот, чтобы не услышали соседи; и поэтому прямо сейчас, не сходя с места, он готов эмигрировать в ЮАР.
Пригорюнясь, я слушал его. Политрук сидел под красочным, дубово выполненным агитационным плакатом, адресованным личному составу. Копии этого плаката висели во всех казармах нашей части. Некий местный поэт-декадент из младших офицеров оставил на нем нетленные строчки, утвержденные к распространению политотделом армии:
"Не надевай чужой сапог -
Возможно, там сидит грибок!"
Я счастливо выкрутился из ситуации с записной книжкой. Прапорщику было велено оставить меня в покое.
Через полгода моя служба закончилась. Политрук пришел к проходной попрощаться, долго тряс мне руку и преподнес действительно роскошный подарок на память: толстенный том Овидия в суперобложке и с дарственной надписью. Правда, он спьяну забыл подписаться, и получилось так, что это великий поэт дарит мне книгу стихов и выражает живейшую радость от удовольствия проведенных лет со мною в одном окопе.
Я вернулся домой с Овидием подмышкой и тут же начал изучать африкаанс. Разговаривать на языке бородатых фермеров мне было не с кем, но читать и довольно прилично понимать газетные тексты я научился, благо язык, по сути, являлся голландским жаргоном, довольно близким к немецкому языку, который я учил еще в школе. Потом я уехал из страны, стало не до того, африкаанс был заброшен, но иногда выныривал из подсознания в самых неожиданных ситуациях.
Не так давно я узнал, что бурская культура в новой Южной Африке находится в полном загоне и белые бегут из Трансвааля и Капской провинции куда глаза глядят, даже туда, куда Макар телят не гонял. Я узнал об этом на вечере, куда меня пригласили, - вечере, посвященном презентации одной новой книги; там я встретил русскоязычного литератора, который прожил в Кейптауне лет двадцать, и в конце концов сбежал тоже - прямиком в Иерусалим. У мыса Доброй Надежды у него осталась любовница - юная журналистка-бурка (как это будет в женском роде? Не бурища же... да и не бурятка - место уже занято), которая поклялась, что не покинет отчизны отцов, и во имя гордой истории Трансвааля будет отстреливаться от победивших негров до последнего патрона, повторяя подвиг ее прадеда, который точно так же, до последнего патрона старинного мушкета, отстреливался от подступавших англичан. Русскоязычный литератор переживал, что бросил ее там, на самом юге Черного континента, совсем одну, в трехэтажном бунгало с подземным гаражом, с базукой в спальне и пулеметом на крыше. Я, как мог, утешал его, и от отчаяния и тревоги за юную трансваальку мы напились, как зюзи. Что я мог поделать, кричал литератор на весь зал, обливаясь слезами - я сбежал, как последний трус, я не мог утащить ее с собой, для этого нужно было бы связать ей руки и ноги, меня не пустили бы в самолет; да и куда бы я привез ее - мы тут и сами-то еле живы...
Тогда я жахнул кулаком по столу и воззвал к публике. Вообще, я отношусь к породе людей, которые скандалят за письменным столом и заикаются на людях, но водка превращает меня в бешеного африканского бородавочника (это такая свинья с восемью клыками). Я потребовал внимания. Когда недоумевающая публика перестала возмущаться, а учредители вечера подошли к нам, чтобы выяснить, по какому поводу дебош, я предложил немедленно составить от имени Содружества израильских писателей петицию "в поддержку защиты культуры буров - открытое письмо в защиту литературы угнетенного белого меньшинства". Неожиданно идея эта пришлась по вкусу присутствующим. Писатели стали подходить к столу и ставить подписи на девственно чистом листе ватмана. Я сказал, что текст обращения напишу потом, ибо сейчас недосуг.
"Расизм - это очень плохо, но литература - это очень хорошо", - глубокомысленно сказал Председатель и тоже подписался.
Интересно, что подписи свои под писательским обращением поставили все присутствовавшие на вечере, в том числе и вовсе не писатели - в частности, уборщик Толик и черный политэмигрант из Эфиопии, случайно на этом вечере случившийся.
Беглый литератор из Кейптауна закричал "ура!!", расцеловал эфиопа и, забравшись на стол, с чувством исполнил старинную русскую народную песню "О Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне", причем пьяненькая поэтесса Фирочка подыгрывала ему на губной гармошке, а устроитель вечера, хотя совсем не имел слуха - на аккордеоне, вытащенном откуда-то из запасников. Эфиопский политэмигрант был очень растроган и даже пытался подпевать. Он сказал, что музыкальное сопровождение чудовищно напоминает ему родные тамтамы.
Самое забавное состоит в том, что письмо мы таки действительно написали и отправили в город Оранию, где буры всем прогрессивным веяниям назло окопались в своеобразном гетто и живут там, обходясь собственными силами, без негров и англичан, зато с музеями, библиотеками и писателями (там каждый пятый - писатель, и каждая третья - поэтесса), питаясь натуральной продукцией со своих ферм. Красивый город и красивые фермы, они мне напомнили поселения Гуш-Катифа до того, как их выкинули из сектора Газа...
Мы уже и думать забыли и об этом вечере, и об этом письме, когда неожиданно получили из Орании ответ, продписанный Содружеством писателей, пишущих на африкаанс. Ответ был необычайно прочувствованным. Мужчины-писатели пожимали нам руки, а нежные губы бурских поэтесс тянулись к нашим мужественно небритым щекам через весь континент, дабы расцеловать их, - по крайней мере, так было сказано в тексте. С истинно фермерско-крестьянской непосредственностью нам предложили политическое убежище в Орании - как сказано было в письме, на случай военно-политического поражения Израиля в войне с Ираном: "приезжайте, у нас чудные виды, и живем мы неплохо, в крайнем случае, будем отстреливаться вместе, погибать - так с музыкой". Я погибать, как с музыкой, так и без, вовсе не собирался, остальные - тоже, поэтому приглашение мы вежливо отклонили, правда - искренне поблагодарив за сочувствие и заботу.
Завязалась оживленная переписка двух писательских Союзов, и я получил возможность немного реанимировать свой давно лежавший с инфарктом миокарда африкаанс. И тогда выяснилось, что подруга кающегося беглого литератора еще два года назад бросила свое бунгало у мыса Доброй надежды на съедение прогрессивным зулусам, забрала пулемет, базуку и трех ручных попугаев (один умел ругаться на готтентотском, второй - на языке племени ква-ква, третий был патриотом и сквернословил исключительно на африкаанс), и переехала к единомышленникам в Оранию.
Они списались с любовником; потухшая было страсть вспыхнула новым костром, и сейчас она собирается к нему в Иерусалим.
Так что, по крайней мере, хоть для кого-то реальная польза от давнего безумного пьяного вечера оказалась налицо.
polnolunie.baikal.ru/oleg/wings08.mp3
www.yuar.ru/modules.php?name=Content&pa=showpag...
Меня всегда гипнотически притягивало слово "Трансвааль". С детства еще, вероятно - под влиянием Луи Буссенара, его "Капитана Сорви-голова".
читать дальшеГероического в истории буров было много, и, хотя я всегда понимал, что апартеид - это плохо, симпатия к потомкам голландских переселенцев от этого не уменьшалась. Меня интересовала бурская культура, в первую очередь - литература. Когда я служил в армии, то, чтобы не отупеть окончательно, в свободное время (оно, как правило, наступало, когда я стоял на часах с автоматом) я учил языки. Все, которые под руку попадались, благо консультантов вокруг было полно - часть была многонациональная. К носителям некоторых языков я испытывал дружеские чувства, к другим носителям - антипатию, некоторые языки были мне по барабану, но я все равно их учил. Моя записная книжка постепенно распухла и стала напоминать карманную лингвистическую энциклопедию. Для конспирации сомнительные в идеологическом плане выражения типа эстонского "Элагу ваба Эести" или латышского "Нау тайснибус ун не бустас" я записывал не латинским шрифтом, а при помощи финикийского алфавита. Товарищ прапорщик, в чьи обязанности входило регулярно проглядывать личные записные книжки рядового и сержантского состава, сатанел. Как я и предполагал, он не знал не только латинского шрифта, но и от финикийского был довольно далек. Осознание собственной беспомощности приводило его в ярость, и я чаще положенного стоял дневальным при тумбочке, поигрывая ножнами притороченного к поясу штык-ножа. К концу службы я мог уже более или менее сносно понимать, о чем шла речь в бытовых разговорах армян, эстонцев, поляков, литовцев, латышей, азербайджанцев и каракалпаков. Впоследствии эти знания почти начисто выветрились из моей головы, но я до сих пор умиляюсь, когда при случае вдруг ловлю себя на том, что понимаю обрывки разговоров на языках, к которым не имею ни малейшего отношения.
Товарищ прапорщик пожаловался на меня в Особый отдел. Он был прав в своей обиде: я действительно послал его матом на каракалпакском, когда, отчаявшись понять, чем загромождена моя солдатская записная книжка, он объяснил мне, что в ней должны находиться лишь конспекты устава гарнизонной и караульной службы, ленинские цитаты и почтовый адрес любимой девушки. Или девушек, добавил он великодушно.
Начальник особого отдела долго вертел в руках мою записную книжку, ничего в ней не понял и, вызвав меня, предложил отправить ее спецпочтой в отделение КГБ города Калининграда, в котором я отбывал воинскую повинность, на предмет дешифровки специалистами. Мне стоило некоторого труда убедить его, что я не заношу в нее финикийским шрифтом секретных данных для вражеских разведслужб. Даже если бы я и хотел - что мог бы я сообщить ЦРУ, кроме плана-схемы сортира нашей части, точного числа пьяных офицеров после отбоя или подробного чертежа древнего автомата АК-47? Начальник особого отдела оказался, в сущности, незлобивым мужиком. Он долго вздыхал, морщился и мялся, потом махнул рукой и отослал меня к начальнику политотдела нашей части. Политрук был интеллигентным алкоголиком, выпускником гуманитарного вуза, осатаневшим от безделья в нашем захолустье. Я долго рассказывал ему о истории европейских алфавитов и англо-бурской войне; в результате он достал из шкафа с партийными инструкциями початую бутылку водки. Два часа мы читали друг другу Мандельштама и полузапрещенного Бродского, поднимали тосты за бурского генерала Бота и трансваальского президента Крюгера. Политрук прослезился. К отбою он уже бил себя кулаком в грудь и страшным шепотом, выкатив глаза, клялся, что ненавидит родную власть, а также - собственную жену, которая лупит его вечерами, зажав ему рот, чтобы не услышали соседи; и поэтому прямо сейчас, не сходя с места, он готов эмигрировать в ЮАР.
Пригорюнясь, я слушал его. Политрук сидел под красочным, дубово выполненным агитационным плакатом, адресованным личному составу. Копии этого плаката висели во всех казармах нашей части. Некий местный поэт-декадент из младших офицеров оставил на нем нетленные строчки, утвержденные к распространению политотделом армии:
"Не надевай чужой сапог -
Возможно, там сидит грибок!"
Я счастливо выкрутился из ситуации с записной книжкой. Прапорщику было велено оставить меня в покое.
Через полгода моя служба закончилась. Политрук пришел к проходной попрощаться, долго тряс мне руку и преподнес действительно роскошный подарок на память: толстенный том Овидия в суперобложке и с дарственной надписью. Правда, он спьяну забыл подписаться, и получилось так, что это великий поэт дарит мне книгу стихов и выражает живейшую радость от удовольствия проведенных лет со мною в одном окопе.
Я вернулся домой с Овидием подмышкой и тут же начал изучать африкаанс. Разговаривать на языке бородатых фермеров мне было не с кем, но читать и довольно прилично понимать газетные тексты я научился, благо язык, по сути, являлся голландским жаргоном, довольно близким к немецкому языку, который я учил еще в школе. Потом я уехал из страны, стало не до того, африкаанс был заброшен, но иногда выныривал из подсознания в самых неожиданных ситуациях.
Не так давно я узнал, что бурская культура в новой Южной Африке находится в полном загоне и белые бегут из Трансвааля и Капской провинции куда глаза глядят, даже туда, куда Макар телят не гонял. Я узнал об этом на вечере, куда меня пригласили, - вечере, посвященном презентации одной новой книги; там я встретил русскоязычного литератора, который прожил в Кейптауне лет двадцать, и в конце концов сбежал тоже - прямиком в Иерусалим. У мыса Доброй Надежды у него осталась любовница - юная журналистка-бурка (как это будет в женском роде? Не бурища же... да и не бурятка - место уже занято), которая поклялась, что не покинет отчизны отцов, и во имя гордой истории Трансвааля будет отстреливаться от победивших негров до последнего патрона, повторяя подвиг ее прадеда, который точно так же, до последнего патрона старинного мушкета, отстреливался от подступавших англичан. Русскоязычный литератор переживал, что бросил ее там, на самом юге Черного континента, совсем одну, в трехэтажном бунгало с подземным гаражом, с базукой в спальне и пулеметом на крыше. Я, как мог, утешал его, и от отчаяния и тревоги за юную трансваальку мы напились, как зюзи. Что я мог поделать, кричал литератор на весь зал, обливаясь слезами - я сбежал, как последний трус, я не мог утащить ее с собой, для этого нужно было бы связать ей руки и ноги, меня не пустили бы в самолет; да и куда бы я привез ее - мы тут и сами-то еле живы...
Тогда я жахнул кулаком по столу и воззвал к публике. Вообще, я отношусь к породе людей, которые скандалят за письменным столом и заикаются на людях, но водка превращает меня в бешеного африканского бородавочника (это такая свинья с восемью клыками). Я потребовал внимания. Когда недоумевающая публика перестала возмущаться, а учредители вечера подошли к нам, чтобы выяснить, по какому поводу дебош, я предложил немедленно составить от имени Содружества израильских писателей петицию "в поддержку защиты культуры буров - открытое письмо в защиту литературы угнетенного белого меньшинства". Неожиданно идея эта пришлась по вкусу присутствующим. Писатели стали подходить к столу и ставить подписи на девственно чистом листе ватмана. Я сказал, что текст обращения напишу потом, ибо сейчас недосуг.
"Расизм - это очень плохо, но литература - это очень хорошо", - глубокомысленно сказал Председатель и тоже подписался.
Интересно, что подписи свои под писательским обращением поставили все присутствовавшие на вечере, в том числе и вовсе не писатели - в частности, уборщик Толик и черный политэмигрант из Эфиопии, случайно на этом вечере случившийся.
Беглый литератор из Кейптауна закричал "ура!!", расцеловал эфиопа и, забравшись на стол, с чувством исполнил старинную русскую народную песню "О Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне", причем пьяненькая поэтесса Фирочка подыгрывала ему на губной гармошке, а устроитель вечера, хотя совсем не имел слуха - на аккордеоне, вытащенном откуда-то из запасников. Эфиопский политэмигрант был очень растроган и даже пытался подпевать. Он сказал, что музыкальное сопровождение чудовищно напоминает ему родные тамтамы.
Самое забавное состоит в том, что письмо мы таки действительно написали и отправили в город Оранию, где буры всем прогрессивным веяниям назло окопались в своеобразном гетто и живут там, обходясь собственными силами, без негров и англичан, зато с музеями, библиотеками и писателями (там каждый пятый - писатель, и каждая третья - поэтесса), питаясь натуральной продукцией со своих ферм. Красивый город и красивые фермы, они мне напомнили поселения Гуш-Катифа до того, как их выкинули из сектора Газа...
Мы уже и думать забыли и об этом вечере, и об этом письме, когда неожиданно получили из Орании ответ, продписанный Содружеством писателей, пишущих на африкаанс. Ответ был необычайно прочувствованным. Мужчины-писатели пожимали нам руки, а нежные губы бурских поэтесс тянулись к нашим мужественно небритым щекам через весь континент, дабы расцеловать их, - по крайней мере, так было сказано в тексте. С истинно фермерско-крестьянской непосредственностью нам предложили политическое убежище в Орании - как сказано было в письме, на случай военно-политического поражения Израиля в войне с Ираном: "приезжайте, у нас чудные виды, и живем мы неплохо, в крайнем случае, будем отстреливаться вместе, погибать - так с музыкой". Я погибать, как с музыкой, так и без, вовсе не собирался, остальные - тоже, поэтому приглашение мы вежливо отклонили, правда - искренне поблагодарив за сочувствие и заботу.
Завязалась оживленная переписка двух писательских Союзов, и я получил возможность немного реанимировать свой давно лежавший с инфарктом миокарда африкаанс. И тогда выяснилось, что подруга кающегося беглого литератора еще два года назад бросила свое бунгало у мыса Доброй надежды на съедение прогрессивным зулусам, забрала пулемет, базуку и трех ручных попугаев (один умел ругаться на готтентотском, второй - на языке племени ква-ква, третий был патриотом и сквернословил исключительно на африкаанс), и переехала к единомышленникам в Оранию.
Они списались с любовником; потухшая было страсть вспыхнула новым костром, и сейчас она собирается к нему в Иерусалим.
Так что, по крайней мере, хоть для кого-то реальная польза от давнего безумного пьяного вечера оказалась налицо.
polnolunie.baikal.ru/oleg/wings08.mp3
@темы: литераторские мостки
-
-
17.01.2008 в 14:46бурская культура в новой Южной Африке находится в полном загоне и белые бегут из Трансвааля и Капской провинции куда глаза глядят
Is vandag alles regtig so sleg in Suid-Afrika? 'k weet nie wat om te dink nie...
"...maar literatuur is baie goed", ja )
-
-
17.01.2008 в 15:10-
-
17.01.2008 в 15:13-
-
17.01.2008 в 15:17И где-то горжусь знакомством, пусть и заочным. Примерно как Флинт гордился Долговязым Джоном.
-
-
17.01.2008 в 15:35Симпатичный, надо признать, флаг...
Воспоминаний немало сразу, спасибо тебе!
-
-
17.01.2008 в 19:54-
-
17.01.2008 в 22:03Нет, горжусь всё же. : )