Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
читать дальшеА я люблю только шоколадное мороженое, безо всяких классических белых, зеленых, и прочих новомодных примесей. И вообще из всего сладкого я люблю только шоколад. И не молочный, а горький. Был такой вафельно-шоколадный торт в советские времена, так родители мне его покупали только тогда, когда я по математике получал тройку – в виде поощрения (как правило, я получал одни лишь двойки). Когда не было шоколада, мне приходилось удовлетворяться соевыми суррогатами, типа конфет-батончиков. Это тоже было в советские времена, теперь таких батончиков, кажется, уже нет. Моя набожная православная няня тетя Муся очень любила псевдошоколадный вафельно-соевый торт "Сюрприз", и часто покупала его по дороге из церкви или из бани. Так как тройки в школе получал я нечасто, то часто приходилось мне сидеть без сладкого, и я страдал, с завистью подглядывая за тетей Мусей на кухне, - как она, помолившись ежи еси на небеси, оскаливалась и с хрустом вламывалась искусственными зубами в вафельный соевый торт. Однажды я не выдержал и украл у нее этот торт, и сожрал его в своей детской целиком, и это был единственный в моей жизни случай, когда я украл у ближнего предмет первой необходимости. Но тетя Муся была не промах, потому что она была старая блокадница, и она по запаху нашла остатки торта и меня за ним, и мы подрались. Такого торта сейчас тоже уже нет. Вообще ничего нет из того, что я по-настоящему любил в детстве и нежно люблю до сих пор - как память об этом детстве.
Тетя Муся была маленькая, толстенькая, кругленькая, как Карлссон. И воспитывала она меня, как Карлссон воспитывал Малыша. Мне было три года, когда она стала работать домоправительницей в нашей семье. Она была совершенно неграмотной, наизусть знала не стихи, как это теперь модно среди грамотных, а одни молитвы, как в свое время было модно среди нормальных людей, а теперь не модно, потому что вокруг не нормальные люди, а одни сплошные грамотные.
Для себя она покупала соевый торт "Сюрприз" и соевые батончики, а меня кормила заменителями - ром-бабой и пирожным "полоска", - но я тосковал по тому, что она покупала для себя. Теперь же я тоскую по всему этому, потому что теперь нет ни советских тортов "Сюрприз", ни соевых батончиков, ни ром-баб, ни пирожных "полоска", вообще ничего советского нет.
В тридцать седьмом году тетя Муся, которая тогда была еще не тетя, а просто юный пролетарий Мария, работница трикотажной фабрики, шла как-то утром по Каменноостровскому проспекту на работу, и проходила мимо дома с колоннами розового мрамора, дома номер двадцать шесть дробь двадцать восемь, где когда-то жил Киров, и откуда тремя годами раньше он уехал как-то утром на свою странную смерть. И вспомнила Мария об этом, и перекрестилась. А вечером ее уже забрали в "Кресты", где несколько позднее обвинили в том, что это, оказывается, не на покойного Кирова она перекрестилась, а на врага народа Зиновьева, который в этом доме жил тоже, и даже в той же парадной. Целых полгода доказывала потом Мария, что всё наоборот, что не на Зиновьева она крестилась, а на друга рабочих Мироныча, которого, как и все питерские рабочие, очень любила, и которого дважды даже видела на их фабрике, и это именно он угостил ее, юную девушку-пролетария, приехавшую в город из развалившейся после коллективизации деревни, соевым батончиком, и она запомнила вкус сои, заменявшей в то трудное время буржуазную отрыжку шоколада, на всю жизнь, и полюбила сою, и заставила меня полюбить ее.
И она засыпала на допросах в кабинете, и измучила следователя, а за стеной, в таком же точно кабинете, в это время лупили, как спустя тридцать лет выяснилось, моего прадеда, и она просыпалась от этих звуков, и подпрыгивала на дырчатом железном стуле, привинченном к полу, и спрашивала: "ой, чё это?..", и таращила глаза, с просыпу синие, как васильки. И следователь отчаялся добиться признания от бестолковой деревенской девки, и отправил ее подумать в камеру, и там она познакомилась с группой рыбачек – петербургских финок, которых обвиняли в том, что они вышли в своих лодках на середину Финского залива и стали одновременно бить веслами по воде, и в результате этой диверсии вся салака ушла в Финляндию.
А потом Ежова посадили, а еще потом - и расстреляли, и рыбачек расстреляли с ним вместе, но Марию отпустили, потому что власть поменялась, нужно же было хоть кого-нибудь по этому поводу отпустить, и даже дали несколько копеек на трамвай. И она так ничего и не поняла, но по дороге домой зашла в кондитерский магазин и купила соевые батончики.
И вот уже нет ни батончиков, ни тортов, ни Кирова, ни Зиновьева, и того следователя, который ее пожалел и все-таки выпустил, тоже уже нет, конечно. Ничего и никого уже нет. Есть только любовь к соевому шоколаднозаменительному торту "Сюрприз", которого, впрочем, нет тоже.
Потом была блокада, и Мария пережила ее, - смешно и страшно сказать, но – благодаря соевым батончикам, которые со времени ареста и после него так полюбила, что покупала их килограммами, как память о Мироныче, друге рабочих, - и вот, когда началась война, накупила, как в лихорадке, сразу два мешка, потому что она была деревенская и запасливая. И батончики дали ей шанс, и она протянула с ними до самого конца, а потом прогнали немцев, и всё стало хорошо.
И вот уже нет немцев, блокады, а есть соевые батончики и торт "Сюрприз" – и, значит, живем дальше.
А дальше Мария, которая так и не вышла замуж, потому что всех женихов поубивали немцы и блокада, познакомилась с моей семьей, и вошла в нее, и тут родился я, и стала она, Мария, навсегда - тётей Мусей.
Она не выносила разговоров про книжки, а так как в моей семье все только и делали, что говорили о книжках, то она всегда уходила на кухню.
И выяснилось тогда задним уже числом, что арестовали ее на излете тридцатых за осенение себя крестом у того дома, где жили друг рабочих Киров и враг народа Зиновьев, и именно в этом же доме потом родился я, - вы все этот дом знаете, там колонны розового мрамора или гранита; а еще потом выяснилось как-то, что, пострадав через это, сидела она в камере по соседству с моим же прадедом, в семью которого спустя много лет вошла, его не зная; а потом она стала меня воспитывать и приучать к соевым батончикам, которые ей впервые дал попробовать друг рабочих, за которого она села потом, как за врага народа – и всё это вместе – Мироныч, Зиновьев, дом, возле которого она перекрестилась, мой прадед, я и соевые батончики - оказалось каким-то непостижимым образом взаимосвязано.
И не говорите мне, Бога ради, о совпадениях и случайностях, их нет в природе и быть не может, хотя Мария Муся об этой философии в жизни не задумывалась. Она вообще мало о чем задумывалась, жизнь неслась мимо нее навзлет, навыдох, как мессершмидт, косо пикируя, чертит крылом над колонной разбегающихся в поле беженцев, - она обо мне только немного задумывалась, потому что меня воспитывала с трех лет, как Карлссон воспитывал Малыша с семи.
А воспитывала она меня так: она возвращалась из церкви или из бани, в обоих случаях распаренная и красная, вынимала из сетки шкалик водки и выпивала стаканчик, и закусывала тортом "Сюрприз"; а меня отсылала в детскую – учить уроки, и приносила мне на закуску к математике ром-бабу или пирожное "полоска".
А когда я возвращался из школы и ходил по квартире с расстегнутыми штанами, что иногда случается со второклассниками и второгодниками, она кричала: "убери петуха!", и вдруг замолкала и смотрела в окно, - а я и не знаю, о чем она думала. Может быть, об убитых женихах, может быть – о своем сыне Бореньке, которого разбомбил в поле мессершмидт вместе со всем эшелоном эвакуированных, последним уходившим из города перед самой блокадой эшелоном, в котором были одни дети из детских садов с воспитателями. Может – да, о Бореньке, о котором моя бабушка иногда говорила, что его вообще никогда не было, что Мария, рехнувшись по убитым женихам, вообразила его. Может, и вообразила. Может, и рехнувшись.
И вот нет уже ни Бореньки, ни соевых батончиков, ни древних советских шкаликов, ни тех страшных, серых, сиротских штанов старой школьной формы с ужасными, огромными пластиковыми пуговицами на ширинке, которые я забывал застегивать; и я уже разлюбил торт "Сюрприз", и вообще разлюбил сладкое, и полюбил горькое, как это иногда случается с бывшими второклассниками и второгодниками. И тёти Муси тоже уже нет, она умерла в возрасте ста десяти лет, много лет спустя после того, как я уехал из России, и вот однажды, приехав к моим в гости в середине девяностых, я внял таки настоятельной просьбе бабушки, которой теперь уже нет тоже.
Я набрал телефонный номер и, стесняясь, пробасил в трубку: "Але, тётя Муся, это я…" – А она совсем оглохла, и всё кричала высоким пронзительным голосом одинокой Горгоны, лишенной семьи: – "Алё! Алё!.." – а потом вдруг узнала, и страшно обрадовалась, и закричала еще пронзительнее – "приезжай, сейчас приезжай, маленький! Я тебя угощу тортом "Сюрприз", ты его всегда любил, когда был маленький!.. Сейчас!" И я, маленький, стоял перед телефоном – высокий, бородатый, сутулый, - и все расстегивал и застегивал пуговицы штанов, как тогда, во втором классе. И шмыгал носом, а бабушка сидела за столом, опустив голову на скрещенные руки, и грустно смотрела на меня снизу вверх, и не делала замечаний.
А я, знаете, тогда так и не поехал к ней. У меня были дела.
А потом она умерла.
И нет соевых батончиков и "Сюрприза", старой школьной формы, следователей, немцев, блокады, бабушки, тёти Муси, и их голосов нет, ничего из той жизни уже нет, хотя еще стоят где-то колонны розового мрамора или гранита дома, откуда уехал на смерть Мироныч, где она перекрестила его, и где родился я. А я никогда не прощу себе того торта, что во втором классе украл у нее, ведь я, сука, сожрал его в детской, давясь, сожрал весь – сука, ссука, сссука.
Тетя Муся была маленькая, толстенькая, кругленькая, как Карлссон. И воспитывала она меня, как Карлссон воспитывал Малыша. Мне было три года, когда она стала работать домоправительницей в нашей семье. Она была совершенно неграмотной, наизусть знала не стихи, как это теперь модно среди грамотных, а одни молитвы, как в свое время было модно среди нормальных людей, а теперь не модно, потому что вокруг не нормальные люди, а одни сплошные грамотные.
Для себя она покупала соевый торт "Сюрприз" и соевые батончики, а меня кормила заменителями - ром-бабой и пирожным "полоска", - но я тосковал по тому, что она покупала для себя. Теперь же я тоскую по всему этому, потому что теперь нет ни советских тортов "Сюрприз", ни соевых батончиков, ни ром-баб, ни пирожных "полоска", вообще ничего советского нет.
В тридцать седьмом году тетя Муся, которая тогда была еще не тетя, а просто юный пролетарий Мария, работница трикотажной фабрики, шла как-то утром по Каменноостровскому проспекту на работу, и проходила мимо дома с колоннами розового мрамора, дома номер двадцать шесть дробь двадцать восемь, где когда-то жил Киров, и откуда тремя годами раньше он уехал как-то утром на свою странную смерть. И вспомнила Мария об этом, и перекрестилась. А вечером ее уже забрали в "Кресты", где несколько позднее обвинили в том, что это, оказывается, не на покойного Кирова она перекрестилась, а на врага народа Зиновьева, который в этом доме жил тоже, и даже в той же парадной. Целых полгода доказывала потом Мария, что всё наоборот, что не на Зиновьева она крестилась, а на друга рабочих Мироныча, которого, как и все питерские рабочие, очень любила, и которого дважды даже видела на их фабрике, и это именно он угостил ее, юную девушку-пролетария, приехавшую в город из развалившейся после коллективизации деревни, соевым батончиком, и она запомнила вкус сои, заменявшей в то трудное время буржуазную отрыжку шоколада, на всю жизнь, и полюбила сою, и заставила меня полюбить ее.
И она засыпала на допросах в кабинете, и измучила следователя, а за стеной, в таком же точно кабинете, в это время лупили, как спустя тридцать лет выяснилось, моего прадеда, и она просыпалась от этих звуков, и подпрыгивала на дырчатом железном стуле, привинченном к полу, и спрашивала: "ой, чё это?..", и таращила глаза, с просыпу синие, как васильки. И следователь отчаялся добиться признания от бестолковой деревенской девки, и отправил ее подумать в камеру, и там она познакомилась с группой рыбачек – петербургских финок, которых обвиняли в том, что они вышли в своих лодках на середину Финского залива и стали одновременно бить веслами по воде, и в результате этой диверсии вся салака ушла в Финляндию.
А потом Ежова посадили, а еще потом - и расстреляли, и рыбачек расстреляли с ним вместе, но Марию отпустили, потому что власть поменялась, нужно же было хоть кого-нибудь по этому поводу отпустить, и даже дали несколько копеек на трамвай. И она так ничего и не поняла, но по дороге домой зашла в кондитерский магазин и купила соевые батончики.
И вот уже нет ни батончиков, ни тортов, ни Кирова, ни Зиновьева, и того следователя, который ее пожалел и все-таки выпустил, тоже уже нет, конечно. Ничего и никого уже нет. Есть только любовь к соевому шоколаднозаменительному торту "Сюрприз", которого, впрочем, нет тоже.
Потом была блокада, и Мария пережила ее, - смешно и страшно сказать, но – благодаря соевым батончикам, которые со времени ареста и после него так полюбила, что покупала их килограммами, как память о Мироныче, друге рабочих, - и вот, когда началась война, накупила, как в лихорадке, сразу два мешка, потому что она была деревенская и запасливая. И батончики дали ей шанс, и она протянула с ними до самого конца, а потом прогнали немцев, и всё стало хорошо.
И вот уже нет немцев, блокады, а есть соевые батончики и торт "Сюрприз" – и, значит, живем дальше.
А дальше Мария, которая так и не вышла замуж, потому что всех женихов поубивали немцы и блокада, познакомилась с моей семьей, и вошла в нее, и тут родился я, и стала она, Мария, навсегда - тётей Мусей.
Она не выносила разговоров про книжки, а так как в моей семье все только и делали, что говорили о книжках, то она всегда уходила на кухню.
И выяснилось тогда задним уже числом, что арестовали ее на излете тридцатых за осенение себя крестом у того дома, где жили друг рабочих Киров и враг народа Зиновьев, и именно в этом же доме потом родился я, - вы все этот дом знаете, там колонны розового мрамора или гранита; а еще потом выяснилось как-то, что, пострадав через это, сидела она в камере по соседству с моим же прадедом, в семью которого спустя много лет вошла, его не зная; а потом она стала меня воспитывать и приучать к соевым батончикам, которые ей впервые дал попробовать друг рабочих, за которого она села потом, как за врага народа – и всё это вместе – Мироныч, Зиновьев, дом, возле которого она перекрестилась, мой прадед, я и соевые батончики - оказалось каким-то непостижимым образом взаимосвязано.
И не говорите мне, Бога ради, о совпадениях и случайностях, их нет в природе и быть не может, хотя Мария Муся об этой философии в жизни не задумывалась. Она вообще мало о чем задумывалась, жизнь неслась мимо нее навзлет, навыдох, как мессершмидт, косо пикируя, чертит крылом над колонной разбегающихся в поле беженцев, - она обо мне только немного задумывалась, потому что меня воспитывала с трех лет, как Карлссон воспитывал Малыша с семи.
А воспитывала она меня так: она возвращалась из церкви или из бани, в обоих случаях распаренная и красная, вынимала из сетки шкалик водки и выпивала стаканчик, и закусывала тортом "Сюрприз"; а меня отсылала в детскую – учить уроки, и приносила мне на закуску к математике ром-бабу или пирожное "полоска".
А когда я возвращался из школы и ходил по квартире с расстегнутыми штанами, что иногда случается со второклассниками и второгодниками, она кричала: "убери петуха!", и вдруг замолкала и смотрела в окно, - а я и не знаю, о чем она думала. Может быть, об убитых женихах, может быть – о своем сыне Бореньке, которого разбомбил в поле мессершмидт вместе со всем эшелоном эвакуированных, последним уходившим из города перед самой блокадой эшелоном, в котором были одни дети из детских садов с воспитателями. Может – да, о Бореньке, о котором моя бабушка иногда говорила, что его вообще никогда не было, что Мария, рехнувшись по убитым женихам, вообразила его. Может, и вообразила. Может, и рехнувшись.
И вот нет уже ни Бореньки, ни соевых батончиков, ни древних советских шкаликов, ни тех страшных, серых, сиротских штанов старой школьной формы с ужасными, огромными пластиковыми пуговицами на ширинке, которые я забывал застегивать; и я уже разлюбил торт "Сюрприз", и вообще разлюбил сладкое, и полюбил горькое, как это иногда случается с бывшими второклассниками и второгодниками. И тёти Муси тоже уже нет, она умерла в возрасте ста десяти лет, много лет спустя после того, как я уехал из России, и вот однажды, приехав к моим в гости в середине девяностых, я внял таки настоятельной просьбе бабушки, которой теперь уже нет тоже.
Я набрал телефонный номер и, стесняясь, пробасил в трубку: "Але, тётя Муся, это я…" – А она совсем оглохла, и всё кричала высоким пронзительным голосом одинокой Горгоны, лишенной семьи: – "Алё! Алё!.." – а потом вдруг узнала, и страшно обрадовалась, и закричала еще пронзительнее – "приезжай, сейчас приезжай, маленький! Я тебя угощу тортом "Сюрприз", ты его всегда любил, когда был маленький!.. Сейчас!" И я, маленький, стоял перед телефоном – высокий, бородатый, сутулый, - и все расстегивал и застегивал пуговицы штанов, как тогда, во втором классе. И шмыгал носом, а бабушка сидела за столом, опустив голову на скрещенные руки, и грустно смотрела на меня снизу вверх, и не делала замечаний.
А я, знаете, тогда так и не поехал к ней. У меня были дела.
А потом она умерла.
И нет соевых батончиков и "Сюрприза", старой школьной формы, следователей, немцев, блокады, бабушки, тёти Муси, и их голосов нет, ничего из той жизни уже нет, хотя еще стоят где-то колонны розового мрамора или гранита дома, откуда уехал на смерть Мироныч, где она перекрестила его, и где родился я. А я никогда не прощу себе того торта, что во втором классе украл у нее, ведь я, сука, сожрал его в детской, давясь, сожрал весь – сука, ссука, сссука.
-
-
26.06.2007 в 17:00Спасибо.
*случайность - сегодня хотела написать о шоколаде*
-
-
26.06.2007 в 17:01-
-
26.06.2007 в 17:13-
-
26.06.2007 в 17:29-
-
26.06.2007 в 23:07И на "ты" можно тоже.
-
-
26.06.2007 в 23:40-
-
27.06.2007 в 00:41"На ты"? Как скажешь.
-
-
27.06.2007 в 07:48значит, их действительно больше нет...
-
-
27.06.2007 в 07:56-
-
27.06.2007 в 07:57-
-
27.06.2007 в 08:44А я, знаете, тогда так и не поехал к ней. У меня были дела.
А потом она умерла.
Очень жаль, что невозможно вернуться назад и исправить...
-
-
27.06.2007 в 17:36А случайного в жизни, правда, мало. И то, наверное, мы не всё знаем
А у меня в памяти о детстве - батончики "Сластёна" - не суфле, не кос-халва, не ... - в общем, что-то белое-вкусное, облитое шоколадом (и не эскимо тоже %) )
И я бы и не вспомнила о них даже, если бы в этом марте в Кандалакше в привокзальном ларёчке не купила такой же - точно такой же, как в детстве! %)
-
-
28.06.2007 в 03:30