Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришёл с холмов... (Р.Л.Стивенсон, "Реквием")
Я сейчас скажу, а то я лопну. Без правки скажу.
читать дальшеУ меня есть такая знакомая - Люба Муско. Такой тихий ангел с девяносто третьего года. Я имею в виду - с девяносто третьего года мы с ней общались, потом наступил перерыв лет в десять, но все равно - тихий ангел. Именно как в поговорке - кто-то что-то сказал - и тишина; тогда говорят - тихий ангел пролетел. Так в классические времена говорили, и это - про нее.
Свежеиспеченными репатриантами/иммигрантами были. Мы. Такая миниатюрная девочка была, улыбчивая, тихая, глаза совершенно удивительные. Щурилась - как будто тебя насквозь видела. Домашняя такая. Щурясь, улыбалась. При этом - по-доброму. Мы жили недалеко. У нас район такой был - репатриантско-иммигрантский. В гости друг к другу ходили. Муж у нее был - такой суровый бородатый мужик, мы как-то с ним и не общались даже. Так только - беру Софу и Димку, еще тогда маленького, девять лет ему было, - и после рабочей недели идем к ним. Тогда еще мы не были ни историками, ни программистами. мы тогда только приехали, полы мыли. В подъездах. И в безоружной охране работали. Уставали очень. Но это как у всех, на это нечего жаловаться. После пахоты нужно было какое-то человеческое участие, от таких же как мы. Иврит я знал, я его еще в России учил, я и другим переводил - тем, кто его нигде еще не учил, а сразу приехал; но поговорить все же тянуло на другом языке. На знакомом с детства, вы понимаете. На субботу мы к ним ходили, что ли, не помню. Она готовила отлично. Мальчик маленький, сын ее, вокруг бегал. Толстый такой. Она смеялась, радовалась, подавала пироги-твороги. Гостям радовалась. Я же говорю - домашняя такая. Мальчик пыхтел, прыгал вокруг мамы, смешно так, как бегемотик. Маленький такой. Филиппка, говорю, вот, Люба, смотри - это защитник растет. В армию пойдет, нас защищать будет. Она смеялась. И муж, мрачный, бородатый, посмеивался, тихо так только - гхы, гхы. И снова замолкал. А она подавала пироги-твороги на стол, и все щурилась-улыбалась.
Ничего особенного.
В девяносто четвертом она стала, как мы все стали, устраиваться. Неспеша, как и все мы. Она познакомилась с бородатым Иосифом Менделевичем. Знаете, который самолет с Кузнецовым в семидесятом году хотел угнать. Детское подполье и смертные приговоры. Полюбопытствуйте, кто хочет. А может, и не надо, никому эти преданья старины глубокой уже на фиг не нужны. Читал в детстве (мне восемь лет было, читать уже научился) - бандиты и террористы, враги народа, и праведный гнев, и дамоклов меч советского народа воссиял красным лучом возмездия. Потом, когда в лицо познакомился, уже здесь (а где мы могли познакомиться? я там с ним не сидел) - ничего бандитского не увидел. Наоборот. Но это уже дискуссии, а я не хочу сейчас дискуссий. Вышку дали бородатому Иосифу, короче. Выжил в лагере, да. Это всем известно. В самолет, когда оттрубил свои 12, замененные с вышки, охранники его на руках вносили: весил меньше, чем моя дочка сейчас весит. Хрен с ним, с Иосифом, я сейчас не о нем. Так - смежная тема. Хотите узнать больше если - набирите гугл-поисковик, и прочтете все сами.
Он идейный. Он на своей земле хотел жить. Он прилетел сюда, отдышался, походя женился на такой же, как он, и почти сразу решил - газету организовать. Безо всякой злобы и яду газету, без проклятий и соплей. Он верующий. Но все равно оппозиционером как был, таким он и остался, как в песне. Как там, так и здесь. На него косо смотрели и справа, и слева, хотя уже в ЦК одной партии состоял. Маргинал, одним словом. Газета на разные темы писала, и Люба наша стала вести там кулинарную колонку. Она с Иосифом познакомилась, и меня по соседству с ним познакомила. Страна манипусенькая, мы тут все соседи. Смертники, хвастуны, урки, идейные бандиты, профессиональные стукачи на три фронта, писатели, поэты, святые, раввины, атеисты, осведомители, гении, ничтожества, подонки, таланты, наркоманы, бьющие в барабан бессмертия посреди тьмы этого мира.
Вот вся эта команда у него в еженедельнике и писала. Левые, правые, атеисты и религиозники, смотри выше по тексту, ведьмы мы али не ведьмы, патриоты али нет. И я. Она меня за руку взяла раз - и привела к Бородатому-почти-пророку. Хотя это я физдю, он никогда пророка из себя не изображал. Это я иногда не-по хасидски, забыв, откуда ветер дует, из себя что-то корчу. А он в камере смертников сидел. Он ничего не корчит. Смешно было бы корчить, в такой камере отсидев.
Она, Люба, за руку меня привела: Иосиф, это вот - Мишка. Он из Ленинграда. Привет, Мишка. Я - из Риги. Очень приятно. Пиши. Если можешь.
И я стал писать. Это было первое печатное место, где я стал писать - и вдруг увидел свои мысли в прессе. Напечатанными. С моей фамилией под. Ай.
Про негров, индейцев, армян, про бабушкины сказки, про Махно, про самое холодное из всех чудовищ. И про сына, оставшегося там, про жену, со мной живущую здесь, про папу-маму, про арабов, про свои встречи, про писателей и стихотворцев. Которые сияли как Полярная звезда во льдах нового палеолита. Про всё и про всех. Я наслаждался. Я впервые в жизни увидел. что можно писать не в стол. Бородатый смертник много удивлялся, иногда морщился, иногда начинал бродить по кабинету, со скрипом тер сухие ладони друг о дружку. Удивлялся: я об этом ничего не знал; но у меня же всего образования - три класса и два коридора. Пиши.
И я снова писал. И он говорил - а знаешь, если бы я был не я, то есть не мое имя, которое ничего не значит для Всевышнего, но много значит для долбоебов, сидящих в креслах, - то газету закрыли б в два счета. За провокативность. Которую ты вносишь. Пиши. Про негров, про белых. Про китайцев. Про черта в ступе. У тебя получается, хотя я во всем этом ни черта не понимаю. У меня ведь - три класса и два коридора. Пиши.
И я писал. И с каждым моментом чувствовал себя свободнее и свободнее. Как беляевский Ариэль - порхнул в воздух над Мадрасом и в Лхасу полетел на своих двоих, типа того. И за все я должен был благодарить Любу; но о том, что должен ее благодарить по-соседству, я забыл. И не благодарил, а просто улыбался при встрече. В городе, в нашем репатриантско-иммигрантском районе, и на заседаниях авторского коллектива. И она улыбалась и щурилась в ответ. Ей не нужна была благодарность, вы понимаете. Она просто за меня радовалась. А я передавал привет ее бородато-угрюмому мужу и толстому мальчику - сыну.
А потом мы прекратили общение лет на двенадцать. Так бывает, и никакой обиды тут никому ни на кого нет. Просто разъехались в разные районы. И всё. Некоторые авторы стали научными сотрудниками при университетах, и уже писали толстые монографии, и сам Солженицын их цитировал; а некоторые так и остались в быту уборщиками чужих подъездов, а некоторые - как были еще в России, так и тут - остались просто сумасшедшими. Дипломированными в дурдоме или без, как в Одессе говорят.
...Иногда я вспоминал ее смутно - потому что редактор по ее наводке сказал как-то - а ты собери статьи из еженедельника, обработай и давай, мы тебе книжку издадим.
И издали. И вторую книжку, и третью, и четвертую, и уже меценаты нашлись, и на церемонии приглашать стали, и премиями награждать. И каждый раз в мозгах - смутно так, эхом - отдавалось: Любе спасибо, это она меня за руку привела.
Но каждый раз все глуше и глуше.
Вот прошло полтора десятка лет, и настало сегодня, и мне позвонил бородач из камеры смертников, и сказал (это было сегодня) :
Ты придешь? Ты должен одеться в смокинг и вручать премии за этот год так, как тебе самому в том году вручали. От имени тех, прошлогодних. И Любе, кстати, выразишь соболезнование, пусть запоздалое.
С чем соболезнование, спросил я, но там уже повесили трубку.
А через минуту снова позвонил телефон, и звонкий молодой голос, почти забытый еще лет десять назад, сказал: Мишка, это я. Ты приходи сегодня, приходи обязательно; привет, кстати, а как ты? Я тебя давно не слышала, лет десять, а то и больше... а у меня все уже ничего. Только соболезнований не надо, пожалуйста... я не могу больше.
Каких соболезнований, ошеломленно спросил я. Любочка, как я рад, а что случилось?..
И, клянусь, в этот момент у меня в голове пронеслось имя, прочитанное в интернете еще летом, пронеслось метеором, ни с чем не соотнесенное имя, и снова забылось, и снова выскочило, как чертик из коробки: Филипп Муско.
Филипп Муско. Толстый мальчик.
Мишенька, сказала она, у меня сын в Ливане погиб, он был врачом. Еще в августе... ты не слышал? Прости, Мишенька... Но ты приходи.
-------------
http://yaqir-mamlal.livejournal.com/40270.html
www.judaicaru.org/phillip_mosko_zal.html
(Музыка - http://dl.zvuki.ru/1/8650/mp3/8.mp3 )
читать дальшеУ меня есть такая знакомая - Люба Муско. Такой тихий ангел с девяносто третьего года. Я имею в виду - с девяносто третьего года мы с ней общались, потом наступил перерыв лет в десять, но все равно - тихий ангел. Именно как в поговорке - кто-то что-то сказал - и тишина; тогда говорят - тихий ангел пролетел. Так в классические времена говорили, и это - про нее.
Свежеиспеченными репатриантами/иммигрантами были. Мы. Такая миниатюрная девочка была, улыбчивая, тихая, глаза совершенно удивительные. Щурилась - как будто тебя насквозь видела. Домашняя такая. Щурясь, улыбалась. При этом - по-доброму. Мы жили недалеко. У нас район такой был - репатриантско-иммигрантский. В гости друг к другу ходили. Муж у нее был - такой суровый бородатый мужик, мы как-то с ним и не общались даже. Так только - беру Софу и Димку, еще тогда маленького, девять лет ему было, - и после рабочей недели идем к ним. Тогда еще мы не были ни историками, ни программистами. мы тогда только приехали, полы мыли. В подъездах. И в безоружной охране работали. Уставали очень. Но это как у всех, на это нечего жаловаться. После пахоты нужно было какое-то человеческое участие, от таких же как мы. Иврит я знал, я его еще в России учил, я и другим переводил - тем, кто его нигде еще не учил, а сразу приехал; но поговорить все же тянуло на другом языке. На знакомом с детства, вы понимаете. На субботу мы к ним ходили, что ли, не помню. Она готовила отлично. Мальчик маленький, сын ее, вокруг бегал. Толстый такой. Она смеялась, радовалась, подавала пироги-твороги. Гостям радовалась. Я же говорю - домашняя такая. Мальчик пыхтел, прыгал вокруг мамы, смешно так, как бегемотик. Маленький такой. Филиппка, говорю, вот, Люба, смотри - это защитник растет. В армию пойдет, нас защищать будет. Она смеялась. И муж, мрачный, бородатый, посмеивался, тихо так только - гхы, гхы. И снова замолкал. А она подавала пироги-твороги на стол, и все щурилась-улыбалась.
Ничего особенного.
В девяносто четвертом она стала, как мы все стали, устраиваться. Неспеша, как и все мы. Она познакомилась с бородатым Иосифом Менделевичем. Знаете, который самолет с Кузнецовым в семидесятом году хотел угнать. Детское подполье и смертные приговоры. Полюбопытствуйте, кто хочет. А может, и не надо, никому эти преданья старины глубокой уже на фиг не нужны. Читал в детстве (мне восемь лет было, читать уже научился) - бандиты и террористы, враги народа, и праведный гнев, и дамоклов меч советского народа воссиял красным лучом возмездия. Потом, когда в лицо познакомился, уже здесь (а где мы могли познакомиться? я там с ним не сидел) - ничего бандитского не увидел. Наоборот. Но это уже дискуссии, а я не хочу сейчас дискуссий. Вышку дали бородатому Иосифу, короче. Выжил в лагере, да. Это всем известно. В самолет, когда оттрубил свои 12, замененные с вышки, охранники его на руках вносили: весил меньше, чем моя дочка сейчас весит. Хрен с ним, с Иосифом, я сейчас не о нем. Так - смежная тема. Хотите узнать больше если - набирите гугл-поисковик, и прочтете все сами.
Он идейный. Он на своей земле хотел жить. Он прилетел сюда, отдышался, походя женился на такой же, как он, и почти сразу решил - газету организовать. Безо всякой злобы и яду газету, без проклятий и соплей. Он верующий. Но все равно оппозиционером как был, таким он и остался, как в песне. Как там, так и здесь. На него косо смотрели и справа, и слева, хотя уже в ЦК одной партии состоял. Маргинал, одним словом. Газета на разные темы писала, и Люба наша стала вести там кулинарную колонку. Она с Иосифом познакомилась, и меня по соседству с ним познакомила. Страна манипусенькая, мы тут все соседи. Смертники, хвастуны, урки, идейные бандиты, профессиональные стукачи на три фронта, писатели, поэты, святые, раввины, атеисты, осведомители, гении, ничтожества, подонки, таланты, наркоманы, бьющие в барабан бессмертия посреди тьмы этого мира.
Вот вся эта команда у него в еженедельнике и писала. Левые, правые, атеисты и религиозники, смотри выше по тексту, ведьмы мы али не ведьмы, патриоты али нет. И я. Она меня за руку взяла раз - и привела к Бородатому-почти-пророку. Хотя это я физдю, он никогда пророка из себя не изображал. Это я иногда не-по хасидски, забыв, откуда ветер дует, из себя что-то корчу. А он в камере смертников сидел. Он ничего не корчит. Смешно было бы корчить, в такой камере отсидев.
Она, Люба, за руку меня привела: Иосиф, это вот - Мишка. Он из Ленинграда. Привет, Мишка. Я - из Риги. Очень приятно. Пиши. Если можешь.
И я стал писать. Это было первое печатное место, где я стал писать - и вдруг увидел свои мысли в прессе. Напечатанными. С моей фамилией под. Ай.
Про негров, индейцев, армян, про бабушкины сказки, про Махно, про самое холодное из всех чудовищ. И про сына, оставшегося там, про жену, со мной живущую здесь, про папу-маму, про арабов, про свои встречи, про писателей и стихотворцев. Которые сияли как Полярная звезда во льдах нового палеолита. Про всё и про всех. Я наслаждался. Я впервые в жизни увидел. что можно писать не в стол. Бородатый смертник много удивлялся, иногда морщился, иногда начинал бродить по кабинету, со скрипом тер сухие ладони друг о дружку. Удивлялся: я об этом ничего не знал; но у меня же всего образования - три класса и два коридора. Пиши.
И я снова писал. И он говорил - а знаешь, если бы я был не я, то есть не мое имя, которое ничего не значит для Всевышнего, но много значит для долбоебов, сидящих в креслах, - то газету закрыли б в два счета. За провокативность. Которую ты вносишь. Пиши. Про негров, про белых. Про китайцев. Про черта в ступе. У тебя получается, хотя я во всем этом ни черта не понимаю. У меня ведь - три класса и два коридора. Пиши.
И я писал. И с каждым моментом чувствовал себя свободнее и свободнее. Как беляевский Ариэль - порхнул в воздух над Мадрасом и в Лхасу полетел на своих двоих, типа того. И за все я должен был благодарить Любу; но о том, что должен ее благодарить по-соседству, я забыл. И не благодарил, а просто улыбался при встрече. В городе, в нашем репатриантско-иммигрантском районе, и на заседаниях авторского коллектива. И она улыбалась и щурилась в ответ. Ей не нужна была благодарность, вы понимаете. Она просто за меня радовалась. А я передавал привет ее бородато-угрюмому мужу и толстому мальчику - сыну.
А потом мы прекратили общение лет на двенадцать. Так бывает, и никакой обиды тут никому ни на кого нет. Просто разъехались в разные районы. И всё. Некоторые авторы стали научными сотрудниками при университетах, и уже писали толстые монографии, и сам Солженицын их цитировал; а некоторые так и остались в быту уборщиками чужих подъездов, а некоторые - как были еще в России, так и тут - остались просто сумасшедшими. Дипломированными в дурдоме или без, как в Одессе говорят.
...Иногда я вспоминал ее смутно - потому что редактор по ее наводке сказал как-то - а ты собери статьи из еженедельника, обработай и давай, мы тебе книжку издадим.
И издали. И вторую книжку, и третью, и четвертую, и уже меценаты нашлись, и на церемонии приглашать стали, и премиями награждать. И каждый раз в мозгах - смутно так, эхом - отдавалось: Любе спасибо, это она меня за руку привела.
Но каждый раз все глуше и глуше.
Вот прошло полтора десятка лет, и настало сегодня, и мне позвонил бородач из камеры смертников, и сказал (это было сегодня) :
Ты придешь? Ты должен одеться в смокинг и вручать премии за этот год так, как тебе самому в том году вручали. От имени тех, прошлогодних. И Любе, кстати, выразишь соболезнование, пусть запоздалое.
С чем соболезнование, спросил я, но там уже повесили трубку.
А через минуту снова позвонил телефон, и звонкий молодой голос, почти забытый еще лет десять назад, сказал: Мишка, это я. Ты приходи сегодня, приходи обязательно; привет, кстати, а как ты? Я тебя давно не слышала, лет десять, а то и больше... а у меня все уже ничего. Только соболезнований не надо, пожалуйста... я не могу больше.
Каких соболезнований, ошеломленно спросил я. Любочка, как я рад, а что случилось?..
И, клянусь, в этот момент у меня в голове пронеслось имя, прочитанное в интернете еще летом, пронеслось метеором, ни с чем не соотнесенное имя, и снова забылось, и снова выскочило, как чертик из коробки: Филипп Муско.
Филипп Муско. Толстый мальчик.
Мишенька, сказала она, у меня сын в Ливане погиб, он был врачом. Еще в августе... ты не слышал? Прости, Мишенька... Но ты приходи.
-------------
http://yaqir-mamlal.livejournal.com/40270.html
www.judaicaru.org/phillip_mosko_zal.html
(Музыка - http://dl.zvuki.ru/1/8650/mp3/8.mp3 )
-
-
27.03.2007 в 17:03Миш.
"цветы запоздалые"...
и в смерти не виноват...-
-
27.03.2007 в 20:07И остальным погибшим в войнах Израиля.
-
-
30.03.2007 в 13:59Знаешь, когда началась вторая ливанская, Терву меня спросила - а Виталика на войну заберут? И я ей тогда сказала - я очень люблю эту страну, но если с Виталькой что-то случится, я никогда ей этого не прощу.
Светлая память Филиппу Муско, маленькому, смешному, толстому мальчику.....